Жизнь после жизни

Е12.

- Куда, куда идти-то?
- Проходите направо.
- Иду, сынок, иду, - Клавдия Тимофеевна засеменила направо, то и дело хватая руками стены. Иногда она промахивалась и пыталась будто зацепить воздух. В этот момент ноги у нее окончательно подкашивались, и она начинала падать. Тогда здоровенный медбрат Коля шустро хватал ее под руки, не давая оступиться.
- Проходите, проходите, - спокойно сказал он. – Уже пришли.
Они завернули последний раз за угол, Коля отодвинул грязную полиэтиленовую штору.
Оба вошли в морг.
- Где, где, сынок? - Клавдия Тимофеевна, казалось, вот-вот потеряет сознание. Руки ее дрожали, губа подрагивала, глаза блестели слезами, но еще не плакали. Приберегая, видимо, слезы для самой страшной процедуры.
Опознания.
-  Вот, - Коля показал на дверцу с номером Е12. – Здесь.
Он привычно открыл поворотный замок, и выдвинул салазки с трупом. Вздохнув, мельком глянув на посетительницу, он резко откинул простыню.
 

Всем по трети.

Клавдия Тимофеевна всю жизнь работала на производстве. Сначала специалистом в колбасном цеху, потом – технологом. Став главным технологом, вышла замуж. Брак по любви. Красавец-секретарь райкома, Михаил Ефремович, был человеком сложным. Он старался распределить жизненную силу на три ровных части: на страну, себя и свою семью. Причем, делал это так хитро, что части никогда не пересекались. Оставаясь довольными и Михаилом Ефремовичем, и даже друг другом.
Через два года у пары родился сын – Иван. Он рос, но Михаил Ефремович не изменял своему правилу: по трети – себе, семье, стране.
Еще через пять лет третьей части Михаила Ефремовича семье, с учетом Ивана, не хватило, и  Клавдия с сыном от секретаря, уже к тому времени обкома, ушли.
Михаил Ефремович немного попереживал, и женился вновь. Сохранив прежнюю формулу – всем по трети. Старой семье в ней места не было.
 

О пользе Ахматовой.

Клавдия с сыном остались одни. Без денег, надежды на будущее и даже без своей квартиры.
Жили сложно, голодно, но вот не по-советски. Вместе с бывшим мужем, Клавдия возненавидела и всю линию партии, которую он представлял. Сына воспитывала вопреки всем наставлениям государственной морали. Учиться позволяла, как может. Играть, во что хочет. Говорить, о чем любит. В довершении всего, одевала его ярко и убедительно. И даже читала ему на ночь Ахматову.
Иван к восемнадцати годам благодаря всему этому стал центровым.
Он не признавал законов и правил. Презирал строевой метод жизни. Никому не позволял даже намекнуть на то, что он ему ровня. Почти все время он посвящал физическому развитию, ходил в секции бокса и самбо одновременно, с собой имел если не ствол, то уж хорошую заточку – постоянно. В конфликты он не вступал, считал это унизительным. Бил или резал стразу, в зависимости от обстоятельств.
Разные ходили слухи. Говорили, что на Иване даже «мокруха висит». Но доказать никто не мог.
Клавдия Тимофеевна к тому времени поняла, что сын превращается в монстра. И приняла решение уговорить его идти служить в армию.
Вернувшись, Иван стал еще сильнее, свирепее и наглее.
 

«С болью жизнь из сердца вынут…»

Аня понравилась ему сразу. Живая, фигуристая, остроумная. Из хорошей, интеллигентной семьи. Он встретил ее случайно. На рынке, она покупала фрукты для бабушки. Сделав комплимент, и привычно напористо предложив подвезти до бабули, Ваня вдруг понравился и самой девушке. Сама не зная почему, она влюбилась с первого взгляда. Вернее, захотела влюбиться.
Старинное, дикое представление о любви, как о главном движущем чувстве, претило им обоим. Иван считал его лишним. Аня – бессмысленным. В глубине души, как, впрочем, и любая настоящая повзрослевшая женщина, она презирала сопливое проявление романтических чувств, нуждаясь в сильном и надежном мужике. Куда больше, чем в бесконечных букетах, кинотеатрах и размазанных несмелых комплиментах.
Аня захотела Ивана. А Иван смог дать то, чего она захотела.
Через неделю знакомства они возвращались из кино. Вечер был теплым, поэтому шли пешком. Через три квартала навстречу вышли четверо.
-Ну? И кто тут у нас такой красивый? – привычно начал Ферзь, выйдя вперед, «на разговор». Продолжение для него оказалось совсем нестандартным. Он вдруг почувствовал резкий удар чуть ниже ребер, секундой позже еще и еще. Ферзь понял, что его режут и завизжал. Трое оставшихся, сообразив, что происходит, бросились на помощь. Иван хладнокровно встретил первых двух. Его заточка осталась в Ферзе, он орудовал голыми руками. Толкнув Аню в сторону, он стал наносить точные хлесткие удары. Вслух же произнес привычное для таких случаев. То, что очень нравилось, запомнилось с детства, когда произносилось маминым голосом, и, как нельзя лучше, подходило для подобных случаев.
«…- Приговор... И сразу слезы хлынут,
- Ото всех уже отделена,
- Словно с болью жизнь из сердца вынут,
- Словно грубо навзничь опрокинут,
- Но идет... Шатается... Одна...».
 
В этот момент Аня вскрикнула. Третий нападавший – Бицепс - исхитрился зайти сзади, в руках у него что-то блеснуло. Иван обернулся, но доли секунды не хватило. Бицепс ударил.
 

Я.

… Не дотронуться. Почему же? Вспомнить имя. Нужно ли?
Смятение, вид собственной крови.
Девушка на земле. Огни, огни повсюду. Кто-то кричит, но мне все равно. Я отрываюсь от земли, и, облетев сбоку, смотрю. Не верю, что это я в луже крови, но и не сомневаюсь. Я.
Из живота торчит что-то. Неважно. Вставай, Я! Чего валяешься?! Еще дела впереди! Вставай!
Сила, спокойствие, растерянность. Я взлетел повыше. Посмотрел на Я.
Сбегаются люди, что-то говорят. Но я не слышу. Я вижу огни, тени. Прекрасный, убаюкивающий, ласковый голос.
Я могу ВИДЕТЬ голос. Меня нисколько это не удивляет. Я не слышу, я вижу. Вижу музыку, с удовольствием смотрю на воздух вокруг. Все это очень красиво.
Лишь Я, лежащий на земле, окруженный десятками людей, машин, вызывает у меня волнение.
Завтра день рождения. Я должен готовиться. Зачем лежу? И голоса...
В машины кладут какие-то тела. Видимо, это скорые приехали. Я, Я не забудьте! Я должен подняться! Слышите?!
Но над Я склонились какие-то неторопливые люди. Двое отошли в сторону, пошептались. Еще один сделал фотоснимки. Поднимите его лучше! Торопитесь!
Что-то блестящее отвлекает мое внимание. Стало видно яснее. Голоса. Влага. Бессмысленно тянется время.
Образ появляется внезапно, и я рад ему. Он смотрит, я вижу, что он говорит. Губы его не шевелятся, и мне нет надобности понимать его речь. Мне достаточно видеть всю силу, которая кроется в нем, в его речи, обращенной ко мне. Мне нужно лететь за ним.
Я! Чуть не забыл! Оглянувшись назад, кажется, что слишком высоко  удалось мне подняться. Едва различимая улица внизу, еще секунду назад заполненная людьми, пустует.
Там никого нет.
Я взмываю вверх.
 

Бессмертие и душа.

Цвета кажутся пестрыми, настолько они насыщены. Нет и следа волнению, боли, скорби.
Мне улыбается голос, тихо нашептывая радость. Я вижу встречающих меня. Не помню их, но уверен, что знаю. И снова эти голоса, которые я вижу, цвета, имеющие запах. Слова, которые никто не произносит, потому что я их давно все уже знаю сам.
Я все это знал. И всегда помнил. Просто временно не чувствовал, не ощущал того места, которому принадлежу вечно.
Есть ли второй смысл в происходящем? Все ли радости открылись мне с приходом в это прекрасное место? Красив ли покров, словно пелена отделяющий все, что я вижу, от памяти многих лет, несущих в себе многие жизни для меня. Для моей бессмертной души.
Навстречу, сверкая, приближается белоснежный гигант. Его улыбка придает сил, мудрость касается моего сознания. Я воспринимаю это все призрачнее. Потому что сознание уходит, обволакивая душу простыми ясными эмоциями. Все тревоги сознания отступают, освобождая место чистым, растянутым ощущениям, от которых безмерно приятно.
Последнее, что проносится в моей голове в виде мысли, - вопрос.
«Зачем же судить тебя Страшным Судом, если ничего, кроме чистоты, в твоей душе не остается?», - ответил на него белоснежный гигант.
И я, уже переставая быть этим Я, начинаю исчезать в веренице таких же, белоснежных…
Удар! Удар! Еще! Сильные, будто выстрелы из пушки. Эти удары вызывают странное, уже, кажется, забытое ощущения тревоги, потом страха. Отчетливого нежелания их слышать. Невероятного стремления не возвращаться к этим земным ощущениям. Еще удар! Еще! Свет гаснет, огни исчезают. Меня, словно кто-то вытягивает, или, напротив, засасывает.
Голоса, звуки, суета.
«Очнулся», - произнес невероятно противный женский голос.

 
Не мое дело.

Медбрат Коля внимательно смотрел на Клавдию Тимофеевну. Та, казалось, застыла над открытым перед ней телом. Она долго и внимательно смотрела на него, постепенно успокаиваясь и возвращая самообладание. Вместо истерики и слез, на ее лице, к удивлению Коли, возникла сначала странная улыбка, затем – крайнее раздражение.
Женщина презрительно посмотрела на труп и, сплюнув перед собой, уверенно развернулась и зашагала вон из комнаты. Перед самой дверью она задержалась, в сумке у нее звонил телефон. Она взяла трубку.
«Клавдия Тимофеевна, это следователь. Хотел сообщить, сегодня в больнице в себя пришел второй нападавший, предположительно член этой уличной банды по прозвищу Бицепс. Он несколько часов балансировал на грани жизни и смерти. Очень серьезные ранения брюшной полости, сильно повреждено лицо. Ваш сын явно защищался перед… Ну, теперь, после выздоровления его ждет суд по обвинению в…, - следователь снова слегка запнулся. - …убийстве Вашего сына».
Клавдия Тимофеевна вздохнула. И бросила в трубку:
«Где Иван я не знаю. Думаю, прячется где-то».
«Я понимаю, Клавдия Тимофеевна, Вы расстроены, - продолжил следователь. – Вам все же нужно доехать в морг, на опознание».
«Я как раз здесь. Это – не мой сын. У этого на руке наколка. Какая-то фигура шахматная, вроде короля или ферзя, если вам поможет. А кого и когда Ваня еще убьет или покалечит – разбирайтесь сами. Я за него теперь не в ответе. Не мое дело».
Клавдия Тимофеевна кинула последний взгляд на комнату морга, и вышла вон.