Воспоминания

Воспоминания про свое детство, Сальникова Николая Ивановича.

В 1896 году мне было четыре года, жили мы на Хотеевской мукомольной мельнице, где я и родился.  Надумал отец перебраться поближе к Кашину, предполагал, что когда я подрасту, будет поближе ходить в школу, как видно, он хотел дать мне образование. У Гурьевского моста, тоже на реке Кашинке, была водяная мельница двух богатых хозяев: Лихачева и Кашинского Митревского монастыря, которую отец взял в аренду.

В марте 1896 года меня с мамой привезли на Кашинскую мельницу, там мы с ней жили, а отец остался на  Хотеевской мельнице вместе с двумя дочерьми Александрой и Прасковьей. Недалеко от нас, на горе, стоял маслобойный завод с большим колесом, которое вращалось и дети хозяина на нем катались, ну и я вместе с ними. Я неудачно прыгнул и упал под колесо. Хорошо, что закладчик увидел, сразу остановил колесо, меня прижало. На мне была новая шуба, ее зацепило болтом и разорвало, да и мне досталось – и больно, и страшно, и шубу жалко.

Жили мы там с мамой до осени, мельница работала, и мне было весело: ко мне приходили ребята, и мы гуляли. В ноябре был небывалый ураган со снегом, до этого в газетах писали, что пройдет комета, предсказывали землетрясения, бури. Вот и случился снежный буран и мороз: снегу местами навалило как горы, а через три дня – тепло, и сильный дождь пошел. Получился большой паводок в сторону мельницы, ее подмыло и она накренилась на бок. Было много мешков молотого хлеба и их понесло паводком. Отец хотел перегородить прорыв, и не помню как, отец и мама оказались в проносе. Я плакал: «Тащите маму!». Один работник бросился с веревкой, и они за нее ухватились, всех троих народом вытащили. Стали решать, что делать дальше: надо лесу плотить, а его близко нет. Решили до весны подождать. На другой день отец ушел на нашу Хотеевскую мельницу.  Мы с мамой остались зимовать, был еще братишка Андрюша, полуторагодовалый. Он и был повадой для меня. Мама, хотя виду не показывала, скучала и боялась. Так зиму и прожили.
   
Весной стала водополица (распутица), и уже так размыло, что и приступить было никуда нельзя. Помню, приехал на тройке Лихачев:
- Ну, хозяйка, что думаете?
- Барин, нам придется отказаться, - отвечает мама, - на этом месте жить невозможно: где была мельница, тут стал омут глубиной 5 аршин.
- Тогда ваш залог 800 рублей пропадает, - говорит Лихачев.
- При чем же здесь мы, если такая была стихия и люди погибали?
- Ваш залог и четыре новых камня на жернова, что вами привезены, тут останутся, ну а вы можете уезжать, и больше ни слова.
Мама заплакала, побежала в дом, там лежал больной Андрюша. На второй день Андрюша умер. Мама так плакала, что чуть не падала, и я ревел сильно: Андрюшу жалко было и маму тоже жалко. К нам пришла старушка, стала утешать маму такими словами: «Не плачь, его Господь возлюбил и взял к себе». Мама попросила ее, чтобы она осталась, а сама пошла в Кашин за гробиком. На следующий день пришел сын этой старушки, и мы понесли Андрюшу на кладбище возле церкви и тут его похоронили.

Пришли домой, мама села на кровать и долго плакала. Через 4 дня приехал из Кашина зять Алексей Федорович Шувалов, мама с ним отправила постель, посуду, одежду. Сами остались ждать, пока приедет Владыка из монастыря, которому мы должны сдать все, что остается на мельнице. Он приехал через 3 дня, и мы как сдали, так заколотили дом и сразу пошли; взошли на гору, мама оглянулась, перекрестилась и заплакала.
Так мы шли долго, я устал сильно, а еще нужно было далеко идти: до Кульнево 15 верст, да еще пять. Присели отдохнуть, я и уснул.
- Милый Коля, Коля, вставай. Кто-то едет, может, довезет нас, - растолкала меня мама. Мы вышли на дорогу, нас догнал мужик на паре и посадил на заднюю повозку. Я сразу уснул до Павловского. А от Павловского до Хотеева  пошли пешком – там недалеко.

Стало вечерять, когда пришли мы в избу. Отец, сестра Александра, сестра Прасковья подняли рев по Андрюшеньке. Я взобрался на печку и вспомнил, как мы с Андрюшей играли. Мама и сестра Александра стали меня унимать, а сами не унимаются: оказывается, эту плотину тоже прорвало и унесло, а у отца денег нету, чтобы ее заплотить. Помню, сестра Александра говорит: «Тятя, я пойду к Кубасову в работницы». Мама заплакала, а отец грубо так сказал: «Не говори даже! Ни в коем случае не пустим».
 
За нарушение договора, который был заключен с Лихачевым и монастырем, отец заплатил тысячу рублей, да  за помол, который утонул, двести восемьдесят рублей. И остался без денег. Эту мельницу нужно плотить и лесу на плотину покупать надо. Помню, в Покров утром пришли три мужика из Деревенского. Я их знал, бывало, приедут молоть зерно, меня Колян звали и всегда яблок или рябины давали. Вошли в избу, поздоровались и говорят: «Иван Андреевич, у нас вчера была сходка, и на ней мы решили: лес у нас есть, мы привезем и заплотим  плотину, денег нам не надо. Только не уезжай». Отец такой радости и не ожидал, принялся благодарить их. На другое утро, перед обедом, везут лес на 12 лошадях. Мама пошла в Васьково и заняла у свата Шувалова 10 рублей. На следующий день пришли 8 человек с топорами и за 4 дня сделали плотину, а в 2 дня заплотили. Мама и Саня сходили в лавку, принесли вина и селедок. Народ сказал: «Мы вас, Иван Андреевич, никогда не забудем и всегда поможем». Через 4 дня мельница уже заработала. Ко мне опять вернулась радость.

Прошло два года, мне исполнилось 7 лет. Я старался помогать отцу: ковал жернова, а потом стал понимать и в размоле. Кто попросит помельче смолоть, кто погрубее. Отец был рад, что я хорошо усваиваю и понимаю в размоле, да и помольцы стали меня уважать. Стал учить отец меня грамоте, купил букварь, а еще стал учить немецкому и финскому языку. У меня плохо получалось, потому что букварь еще путем не выучил. Когда отец запивал, я его боялся как огня, а когда он был трезвый, я его жалел, и он во всем меня потешал. Я любил что-нибудь мастерить руками: строгать, тесать, и если что сломаю или затуплю какой-нибудь инструмент, отец ничего на это не говорил.
Восьми лет я пошел в школу в Троицкое. Зимой приходилось уходить по темному, меня всегда провожала мама до Хотеевских ям. Тут вытащили утоновшую женщину, неизвестно как она могла  утонуть здесь. Поговаривали, что иногда по ночам слышался душераздирающий женский крик, и это место имело дурную славу. Впоследствии выяснилось, что это кричала птица филин.
В 11 лет я закончил школу, отец хотел меня отдать в городское училище в Кашин, да сам заболел шибко, и мама стала его отговаривать: «Ты хвораешь, а он уже привык, как большой работает, и помольцы его уважают». И вот с 12-летнего возраста пошла моя трудовая жизнь. Сначала на маслобойном заводе я был толченником: толок семя, поднимал песты и выгребал толченую семенную муку.

Правда, надо сказать, что меня часто подменяла сестра Прасковья, а я переходил на мельницу, ковал жернова, устанавливал вместе с отцом, а потом, когда жернова уже в ходу, выпускал из кузова зерно от одного помольца, засыпал от другого, - и так продолжалось круглые сутки. Ночью отец сменял, иногда и мама. Когда мне исполнилось 13 лет, я уже на заводе был закладчиком. Здесь из толченого семени получалась мука, эту муку (известное количество) я засыпал в затор. В заторном круглом ящике вращались два катка, между ними пропускали муку, а потом прокатанную продукцию поджаривали на круглой плите. Когда масса была готова, высыпали два мешочка и вставляли в чугунную коробку, потом вставляли деревянный клин и большим деревянным молотом забивали его, и масло текло из коробки вниз, в донники. Эта профессия принесла мне авторитет и уважение.

Настала зима, приехал на мельницу кульневский Степан Никитич молоть зерно. И сказал отцу, что в Брылине старшина волости продает еловый лес и недорого. Отец тогда болел, говорит, Коля, поезжай с кульневским, погляди какой они лес покупают, нам надо всякого. Старшину зовут Александра Александрыч. Подъехал я к дому старшины, а у дома собака, что теленок, боюсь слезать. Сижу, думаю, кто-нибудь то выйдет. Долго сидел, озяб даже. Наконец, вышла женщина:
-  Мальчик, ты что здесь? 
- Да я в дом идти, боюсь собаки. Мне нужен Александр Александрыч, лесу у него купить.
- Сколько же тебе лет?
- Четырнадцать, я из Кульнева с Хотеевской мельницы. 
- Надо бы отца или мать, а то прислали ребенка.
- А я знаю какого и сколько надо лесу.
- Ну, поезжай, он в лесу на вороной лошади, - ответила женщина.
Я поехал, нашел старшину, поздоровался и спрашиваю:
- Нельзя ли мне лесу?
- Какого тебе?
- Да всякого: толстого для дома, потоньше на житницу и на крышу.
- Тебе сколько лет?
- Четырнадцать.
Здесь подошел сват Степан Никитич и говорит:
- Да это сынок мельника, Ивана Андреича, Николай. Сам он болеет, вот сына и прислал.    
- Ну, пойдем, Николай, вон на тот остров, там всякий лес для тебя есть. Вот такие -  по рублю за елку, эти – по 50 копеек, а такие – по 25 рублей.

Я стал выбирать и метить елки, а он стал подписывать карандашом. Всего наметили на 55 рублей сто деревьев. Вот с этого дня и кончилось мое детство, стал я полноправным рабочим человеком. Каждый день в лес ездил. Надо каждое дерево выкопать, а не спиливать, потом навалить на дровни. Бывало, когда наши, кульневские, подсобят и завяжут, а я вникал как наваливать, как вязать. Когда привез первую елку домой, отец вышел:
- Как же ты, милый, выкопал да навалил ее?
А сам и рад, что все получилось, и жалко меня, что не по годам себя перегружаю.
Так я каждый день и ездил. В Брылине была бараночная пекарня, отец каждый раз давал мне 5 копеек на фунт баранок. Всю зиму проездил почти каждый день, только когда нужно было ковать жернова, помогли зятья Александр Степаныч и Алексей Федорович, - и все вывезли. 

Наступила водополица (распутица), плотину расплотили. Отец все шибко хворал, говорит:
- Коля, надо чистить бревна, возьми кого-нибудь из мужиков в помощь.
Я пошел в Кульнево к Кускову, а его нет. Его сын Сергей, мой товарищ, говорит:
- Возьми меня в помощники.
Я обрадовался, мне с ним повадно будет: «Приходи завтра утром».
Он пришел рано на следующий день, и начали мы с ним работать. Проработали два дня, а на третий до обеда чистили бревна, потом пошли в дом обедать. Отец сел на постель против нас. В это время пришла сестра Анюта из Васькова, мамы в это время не было дома, она ушла в Карабозино к сестре отца.
- Аннушка пришла, вот спасибо, а то что-то скучно: матка ушла в Карабозино, что-то долго не идет. Вот эти милые ребятишки чистят бревна у березы, уходят, а я один скучаю, - сказал отец, а сам на меня глядит, наглядеться не может.

В глазах у самого слезы, и у меня потекли тоже. Я сразу встал из-за стола и прямо к двери. Анюта сказала, что как только я к двери, отец легко поднялся и перекрестил меня в спину, заплакал:
- Аннушка, на кого я их оставляю под чужой крышей? Через две недели им надо уезжать. Куда поедут, где их приветят и кто?
- Полно, тятя, он лучше тебя будет жить.
- Милая Аннушка, не отступитесь, помогите. Прощай, Аннушка, прощай.
Хотел что-то еще сказать, но уже не смог – умер.

Пришла мама и его сестра Екатерина, запричитали: «На кого же ты нас оставил?».
Паня, сестра, - на причеты, мама упала и замерла без сознания. Отцова сестра стала давать ей спирту, и она взошла в сознание. Анюта говорит: «Коля, иди в Кульнево, скажи Сане, а потом в Васьково». Я пошел, а Сережа пошел за своим отцом, чтобы помог смыть тятю. Пришел я в Кульнево, они обедают. Саня увидела, что у меня лицо заплакано и сразу заревела:
- Коля, тятя умер?
Я сказать ничего не мог, только головой мотнул:
- Саня, я пойду в Васьково, а ты иди к нам, - мама очень плачет.

Через два дня отца похоронили, и мы остались одни: мама, сестра Прасковья, да я. Было и скучно, и боязно – в то время воровство процветало, мама по ночам не спала, была она слабая, а тут совсем духом пала. Я боялся, чтобы и с ней беды не случилось.
Начал я уговаривать маму пожить годок на квартире, чтобы я пошел в работники на Забелинскую мельницу или на маслобойню в закладчики – я все умею, меня возьмут. Если положат 15 рублей в месяц, это получается 180 в год, то можно будет местечко подыскать. Хорошо бы в Кульневе приняли. Пока раздумывали, глядим, идут Страхиновские мужики, женщины (они каждый год чинили дорогу):
- Ну, Анна Даниловна, Иван Андреевич умер, царствие небесное ему, что вы думаете?  Срок аренды кончился, у нас новый мельник напрашивается.
Мама заплакала, взглянула на меня:
- Коля, милый, ты теперь будешь хозяином, решай. Осенью здесь будут повозки с зерном, а ну как пронос, что делать будем?
- Мельник у нас уже нашелся, подумайте еще, а через неделю сообщите. Коля, конечно, очень молод такую обузу взять на себя.
- Плотина требует большого ремонта, да и мельницу подрубать надо, а все это будет все равно не наше. А может случиться как в Кашине, - сказала мама.

Вот тут я только понял, что делать и как решить дальнейшую судьбу. Недаром прежняя поговорка  предупреждает: много хлеба – заведи поросят, они поедят; много денег – заведи водяную мельницу.
- Да, милый, прямое доказательство этому, - говорит мама, - мы с отцом. Все время копили, как не жили. Скопили три тысячи, и за один год все унесло водой. Остались мы без копейки. Сейчас у нас есть триста рублей, и две коровы  можно продать. На домик хватит. Есть еще 4 десятины земли, хотя и чересполосица, но у всех тут так.

Через день пришла сестра Саня из Кульнева, говорит, будет сходка общества, можно попроситься, может, возьмут. Мама заплакала: «А где это время жить?».
- У бабы  Арины заколоченный домик, двора нет. Не беда, - говорит Саня, - найдем у кого-нибудь.
Наутро мы стали собираться в Кульнево. Смотрю, а маме плохо, ее поддерживает Саня. Взяли мы ее на руки и снесли на постель. Саня и Паня остались с мамой, а мы с Анютой пошли. Пришли в Кульнево, сходка уже собралась.
- Ну, что скажете, Анна Ивановна? – спрашивает Иван Макарович.
- К вам, мирские люди, с просьбой. Не дадите ли местечка, построить домик?
- Анна Ивановна, у нас своих сыновей восемь парней, им всем надо дать место.
- Нам усадьбы не надо, - говорит Анюта, - только для домика место. 
- Позади бабушки Настасьи, на ямах, есть место. Туда из наших все равно никто не пойдет. Поглядите, Анна Ивановна, а больше предложить нам нечего.

Пошли мы глядеть: ямы большие, деревенские глину оттуда на печки брали. Анюта говорит:
- Коля, как же тут дом ставить? Если ямы сравнять, усадка будет, и дом набок ляжет.
- Но ведь мельница стоит на воде и не наклоняется, потому что на сваях. И здесь от реки забьем сваи, а потом будем заравнивать землей и лесом.

Вернулись мы на сход.
- Ну, как Коля, понравилось тебе место? А когда умрет баба Анастасия, домик ее купите и сломаете на дрова. Это место уже ваше. Цена места 100 рублей и полведра вина. Ежели надумали, то давайте сейчас 5 рублей на вино.
- Ладно, я согласен, только денег с собой нету.
- Я доложу, - говорит Арсений Иванович, старосте. А пока Матвей Семенович пустит вас пожить в материн дом, который сейчас заколочен.

Вернулись мы на мельницу, все рассказали.
- Ой, как же там строиться, там ямы глубокие, - заплакала мама.
- Не расстраивайся, мама, я знаю, что надо сделать. А жить пока у бабушки Арины будем.

На третий день стали перебираться в Кульнево. Мама была очень расстроена, по ночам плакала. Трудность еще была в том, что мы мещане, и чтобы поступить в крестьяне, надо было хлопотать: из мещан выписываться, в крестьяне приписываться. Мама знала эти законы, знала, что в общество крестьян не впишут. Я ее успокаивал:
- Мама, брось ты расстраиваться. Нам бы только домик поставить. Вы с Паней будете жить, а я пойду в работники на мельницу, я все могу делать, смогу и весь механизм сделать, а это ценят. Не пропадем. Наш тятя даже отца своего не видал: после матери остался трех лет. Если бы он вина не пил, так вы бы лучше многих жили. А я вина не только пить, а в рот никогда не возьму. И мне уже не три года, а пятнадцать, я делаюсь в силе. Будем лес покупать и строиться. Лошадь у нас хорошая, в зиму много навозить лесу можно.
Запряг я Лысанка, подъехал к дому. Паня несет кошку и котенка и вся перемазалась, пока в подпол лазила.
- Ну, давай в мешок все положим, я свезу и опять приеду, а вы припасайте все остальное.
Свез, свалил еду. Возвращаюсь. Мама опять плачет, сидит на лестнице в мельнице и причитает:
- 22 года я по этой лестнице ходила.
- Мама, по такой же лестнице ты ходила в Селиверстове, на Кашинской мельнице такая же лесенка была. Только все эти лестницы чужие были. А вот теперь, Бог даст, построим домик и будем ходить по своим лестницам.

Паня привела корову, теленок-бычок за ней следом прибежал. Погрузили оставшиеся вещи и поехали. Проехали березу, Паня говорит, что кто-то кричит на мельнице. Остановились. Собака это воет, он от дома никогда, никуда не уходил. Я вернулся, и пес с таким визгом ко мне бросился, как будто хочет сказать: «Куда вы уезжаете?». Взял я Какваску на руки и посадил к маме на колени. Только тронулись, он спрыгнул и опять на старое место побежал. На горе я остановился, слышу: опять жалобно воет.
Наутро Какваска так и не прибежал. Я взял веревку, лепешек и пошел за ним. Лежит на старом месте, лепешку не ест, как будто обиделся. Повел  на веревке, упирается, не идет. Пришлось на руках нести до самой деревни. В Беркалове, Сергей Петрович пас лошадь, рассказал, что всю ночь на мельнице выла собака, только под утро утихла.
   
На третий день после переезда в Кульнево, приезжает к нам урядник:
- Анна Даниловна, за вами числится недоимка в 60 рублей за промысловое свидетельство.
- Алексей Григорьевич, ведь инспектор приезжал к нам на мельницу, и я заплатила,
на квитанции он расписался.
Стали искать квитанцию, никак не найдем.
- Ладно, когда найдете, принесете, а то опись имущества придется делать, - сказал урядник.
Через два дня я пошел на мельницу, может там где выронили. Мельник с дочкой Симой выслушали меня, спросили:
- Ты знаешь какая квитанция?
- Большой лист, большими буквами написано: «Промысловое свидетельство».
- Ой, Коля, я такой лист видела, я все собрала, да за дверку кубаренки сунула.
Посмотрели, а там и правда лежит бумага, хотя и мятая, но на ней ясно написано: за промысловый сбор деньги уплачены в сумме 60 рублей. Получил инспектор такой-то. Я так обрадовался:
- Сима, я тебе завтра фунт конфет принесу.
- Да не надо конфет, пусть лучше Паня ко мне ночевать придет, папа, пожалуй, не приедет на ночь, а я боюсь одна.
Пришел домой, маме показываю квитанцию.
- Где же ты нашел ее?
- Не я, дочка мельника Сима нашла. Я обещал ей конфет.
- Снеси, милый. Слава тебе Господи, ведь 60 рублей – это надо было бы корову продавать.

Отнес я обещанные конфеты и на другой день пошел к уряднику. Показал ему квитанцию, а он говорит, что ее надо нести в Кашин к следователю по особо важным делам. Рассказал, как его найти там.       
На второй день я поехал в Кашин, нашел дом, позвонил. Вышла девушка, я спросил здесь ли живет следователь, она повернулась и ушла. Слышу, ее расспрашивают: «Кто там пришел?».
- Да мальчишка какой-то.
- Ты что, разве нельзя сказать мальчик. Пойди, пусти.
Вышла девушка, пригласила пройти. Я вошел, женщина спрашивает:
- Что тебе нужно?
- Я к следователю.
- Его сейчас нет, скоро придет, а что ты хотел?

Я все и рассказал, что отец умер две недели назад, мама больная, что урядник дал срок четыре дня, чтобы найти документ, который мы потеряли.
- Теперь документ нашли, мама деньги платила, я его и принес следователю.
Стала женщина дальше расспрашивать: «Кто еще есть в семье, с кем живешь?».
- Сестра есть, а больше никого и ничего нету: дома нет, земли нет, - обо всем я ей рассказал.
Часа два, наверное, все выспрашивала, а потом говорит:
- Свекор мой говорил, что вот тут у моста, была мельница Лихачева, и какой-то мельник снял ее в аренду. Был сильный паводок, мельницу уронило, так она и разрушилась.
- Вот это и был мой отец, и я тут пожил с четырех лет.
Пришел следователь, прошел к себе в кабинет, а она за ним следом, знать, все и рассказала ему. Через полчаса он вышел, дает мне пакет и говорит: «Приедешь домой, отдай пакет уряднику, и он к вам больше не придет. Только не потеряй пакет». Поблагодарил я следователя и прямиком домой, обрадовать маму.
На другой день поехал на мельницу, там уже вся семья приехала: жена мельника, два сына и Сима (дочка).
- Ну, как дела, Коля?
- Сима, я тебе еще фунт конфет должен. Все слава Богу, теперь урядник не приедет.
- Ну и хорошо, а я ведь чуть не сожгла твою бумагу.

С этого дня мы подружились с семьей мельника. А у меня началась тяжелая работа: возить лес. Всю зиму каждый день ездил: в Кошелеве покупал, в Огрызково и в Савцино за лесом ездил. Пришла весна, зашел к нам Иван Макарович, говорит:
- Анна Даниловна, а где же вы будете скотину пасти, лошадь да корову, в обществе у вас земли-то нету? Вот пока не растаяло, вам надо пустить быка в общество. А быка продает барыня воробьевская. Никон у нее ухаживает за коровами и говорил, что вчера хотел этого быка купить Суворов, мясник, давал 60 рублей, а ей жалко резать, вот пока не продала. Сходите, купите, а то не дадут пасти.
Я на другой день пошел в Воробьево. Подошел к дому, на крыльце стоит пожилая женщина. Поздоровались.
- Тебе что надо, мальчик?
- Мне госпожу Рыхлевскую, я слышал, что она продает быка.
В это время на крыльцо выходит еще одна женщина:
- Юлия Михайловна, вот еще покупатель на Барсика.
- Больно молод покупатель-то. Для чего тебе бык?
- Для общества.
- Неужели в деревне нет никого постарше?
Я все рассказал для чего и как.
- Тебя Николаем зовут, ты сынок Ивана Андреевича, мельника. Царствие ему небесное, хороший человек был. Ах, Коля, молод ты, а хозяйство надо вести умело. Ну, пойдем, Коля, на скотный двор. Вот, гляди, бык очень хороший. Для стада породистый. Его вчера хотел купить чагинский мясник Суворов, но мне жалко. Он давал за быка 60 рублей, а тебе я продам за 55 рублей.
Я снял шапку и поклонился:
- Большое спасибо, Юлия Михайловна, вот задаток, а остальное привезу завтра.
- Коля, ты не езди сам, бык может задурить да прижать, еще горя наделает матери. Она и так, бедняжка, горюет. Завтра его приведут Никон Петрович и Иван Александрович.
Снял я шапку, еще раз поблагодарил и пошел. Иду Турыниным мимо дома Степана Ивановича Грибачева. На крыльце сидят Иван Степанович, Яков Иванович и сам Степан. Поравнялся я с ними, поздоровался. Стали они расспрашивать, куда мы теперь думаем перебираться, где строиться. В это время на крыльцо вышла девушка: «Братчик, иди обедать». Кто бы мог подумать, что эта девушка Катя впоследствии станет моим милым другом и женой.
Иду я дальше, в Деревенском стоят мужики:
- Коля, куда тебя Бог носил?
- К Рыхлевской, барыне, быка у нее купил.
- Мы слыхали, что тебе не дают хорошего места для дома, так ты приезжай к нам. Вот самое красивое место в центре деревни, а вот и усадьба напротив.
- Спасибо вам, кабы раньше знал, с радостью принял бы предложение. А сейчас мама уплатила уже за ямы 110 рублей, осталось только поставить домик, я и лес и сарай перевезу туда, - сказал я.
- В случае чего, ты приходи, мы перевезем.
Пришел домой, все маме рассказал про быка. Задумались, где поставим. Я говорю:
- Сзади моста сделаю прикутку соломенную, тут поставим корову, а быка к тете Авдотье, а лошадь к бабе Анастасии.
Так и сделал как решил. Наутро ведут быка Никон Петрович и Осип Иванович Жохов.
- Анна Даниловна, барыня сказала, что Коля у тебя очень разумный и не пропадет в этой жизни, - сказал Осип Иванович.
Быка поставили, мужиков чайком попоили, мама деньги отдала, попрощались. Идут Иван Макарович со старостой:
- Можно поглядеть, где быка поставили?
- У Кошкиных.
Вошли и удивились: «Ну и бык, надо же такой красавец. Теперь пасите на здоровье, никто и слова не скажет».
Плотники стали рубить срубы. Я пошел к Ивану Абрамову в Троицкое, взял полдесятины земли под лен за 30 рублей. Яровую кончили сеять, посеяли лен. Вырос он небывалый. В последних числах августа поставили домик, плотники стали собирать двор, а я возил лес на дранку. Алексей Степанович стал делать леса. Вдруг опять приезжает урядник:
- Анна Даниловна, опять к вам. Придется дом перевезти.
Мама как стояла у стола, так сделалась совсем параличная.
- Мама, успокойся, ты хуже наделаешь для меня и для себя. Алексей Григорьевич, в чем дело? – спрашиваю я.
- Коля, от ваших соседей поступило заявление, что 4 дома стоят крыша к крыше.
Я пошел к бабе Анастасии, дяде Матвею, тете Авдотье Кошкиной и к Ивану Ермолаевичу и просил, чтобы они срочно пришли – урядник требует. Все пришли, Иван Ермолаевич спрашивает:
- Что случилось, Алексей Григорьевич?
- А это вы должны знать, по вашему заявлению я приехал.
- Да мы как один, все соседи, ничего не писали и претензий не имеем.
 Иван Ермолаевич тут же написал бумагу, что никаких претензий не имеет, и все соседи подписались.
- Какой же кляузник написал жалобу? Скажите, Алексей Григорьевич, ведь люди на нас будут думать, это нехорошо.
- Ну, коли так, глядите.
Вытащил заявление, в котором рука Молькова Матвея Семеновича, Ивана Елисеевича и другие.
- Вот, Коля, теперь ты знаешь подхалимов, которые тебя в глаза величают, а за глаза… Такие люди всегда исподтишка все делают.

Домик закончили, и двор сделали, стали все вещи перевозить в свой домик. Повесили иконы, мама зажгла лампадку и стала молиться:
- Думала ли я, когда уезжала с мельницы, что будем под своей крышей, в своем новом доме.
- Да, мама, и по своей лестнице будем ходить, - сказал я.
Паня согрела самовар, я сходил за баранками, принес два фунта на 12 копеек. Это и было наше новоселье. Заходит в это время Дорофей Степанович:
- Коля, Анна Даниловна, я продаю душу земли. Вам надо, а то все время будут притеснять в выпасе скота.
- Конечно, было бы хорошо, только денег уже нету. Всего денег-то 15 рублей осталось, и бабе Насте должны 20 рублей. Дорофей Степанович, сколько стоит земля?
- Никон Петрович дает мне 200 рублей, да и 225 рублей даст. Но я вам продам за 220 рублей. Коля поможет когда в чем-нибудь: лошадь сведет и приведет, да и ладно, так и договоримся.
- Мама, нужно взять, - говорю я.
- Дорофей Степанович, я могу только задаток, а через неделю - остальное.
- Ладно. Мне нужно 100 рублей, а остальное можно и подождать.
На том и договорились. Когда он ушел, мама говорит:
- Сударик, а где же деньги возьмем, легко ли сказать, 220 рублей?
- Мама, я напишу доверенность, что ты доверяешь получить деньги в Павловском банке: «Обращаюсь к вам, господа управляющие банком, я, Сальникова Анна Даниловна, с большой просьбой. Я доверяю получить моему сыну, Н. Сальникову, денежную сумму в размере 150 рублей».

Я написал, взял мамину руку и расписался. Староста заверил подпись, и я пошел в Павловское. Деньги мне выдали под проценты на год, я заплатил проценты загодя. И рассчитал, что осенью продадим льняное семя, быка и за все расплатимся. Главное, я был очень рад, что у нас есть земля в обществе.
Так мы прожили год в Кульневе. Зимой меня новый мельник, Иван Гаврилович, попросил поработать закладчиком на маслобойне. Сказал, что помольцы вспоминают меня добрым словом: хорошее масло набиваешь, и запах очень ароматный. Я ему обещал, что приду, поработаю. Деньги не помешают, да и мне работа на маслобойне в радость была.

40 дней проработал на заводе, не заметил как. Мне было не скучно, там работала еще девушка, и нам вдвоем с ней было повадно. Наступала весна, Иван Гаврилович часто уезжал, а потом захворал. Я уже полностью заменял его на мельнице. Обучил и девушку управлять работой жерновов, и она очень была довольна. Помольцы смеялись: «Вот это мельники, молодые. А нам старых не надо, старые мелют как сами хотят, а молодые как помолец желает».

Иван Гаврилович заплатил мне за работу 40 рублей. На эти деньги я поехал в Кашин, купил плуг, да две сотни шатиловского овса и 3 пуда семян, еще себе костюмчик, лакированные сапоги. Купил крупы, муки ржаной мешок, 2 пуда белой муки, мешочек сахару и чаю. Маме и Пане я купил ситцу на сарафаны.

Пришла весна, я стал пахать и сеять: овса 4 сотни, льну 4 сотни, жита 1 сотню, да картошки сотню. Еще прикупил земли у Ивана Абрамовича под лен на 35 рублей. Зимой отказался от мельницы Иван Гаврилович. Приехал другой мельник и купил у страхиновских землю и мельницу за 4 тысячи, дал 500 рублей задатку. Сам стал пьянствовать, плотину прорвало, а он стал продавать землю подесятинно: 200 рублей за десятину кульневским. Страхиновские узнали, что он продает землю, а им деньги не платит. У меня тоже тут 2 десятины чересполосицы, а он отрезал 6 десятин кульневским, отрезал в одном месте, тут попали и мои полоски, они были засеяны клевером. Я поехал в Страхиново и сказал, что мельник продает землю, и мои полоски попали в отрез. «Как так, нам деньги не платит, а землю продает», - удивились они:
- Коля, покупайте вы землю. Пусть ваши мужики приезжают кому надо. А ты бери у нас 6 десятин земли.
- Да нет у нас денег, - говорю я.
- А нам и не надо сейчас, мы тебе под вексель отдадим. Деньги мы все равно в банк положим, а ты нам также проценты будешь платить. Цена такая же 200 рублей.
Я был несказанно рад, поблагодарил их, приехал домой, лошадь выпряг, вошел в дом:
- Мама, я купил 5 десятин земли у страхиновских.
- Да ты что, сударик, мы же еще бабе Анастасии 50 рублей должны, а здесь тысячу рублей надо!
- Нам продают под вексель, мама, мы будем платить им процент.

За рекой на Кокошкине тоже была у нас земля (чересполосица), и с лесом 4 десятины. На другой день поехал я в Кашин, купил векселя, взял четвертную вина, 2 фунта селедок, 2 фунта колбасы. На следующий день утром поехал в Страхиново, как раз шел второй день рождества. Мужики сказали спасибо за вино и закуску. Но теперь нужно было съездить в Суходол к старшине и заверить векселя. Приехали в правление, старшина говорит, что нужна доверенность от матери, что в 16 лет я еще молод решать такие купчие. Стали за меня просить. Старшина говорит:
- Понимаете, если что случится, с него ничего нельзя спросить.
- Мы надеемся, что ничего не случится, а маму привезти сюда нельзя, она больная.
Писарь написал поручение от таких-то крестьян, векселя заверили.
- Коля, весной мы приедем, и ты покажешь свои полосы. А мельника прогоним, пусть ваши мужики приезжают, мы им продадим землю, - с такими словами поехали мы обратно в Страхиново.

Приехали к Никите Савельевичу, вскипятили самовар, сели за стол. Мне налили стакан вина, но я сказал, что нисколько не пью вина, а вот чайку выпью. В избу набилось много народу: и женщин и мужчин, с которыми вместе когда-то косили, и даже косу они мне точили. А ведь мне тогда было 10 лет.
- Мы все вспоминаем тебя. Слыхали, что вас в общество не берут, и места не дают домик поставить. Да ведь и дому своего никогда и не было. Надо же, отец не мог ничего устроить, ведь он больной был, едва дышал, и не подумал, что умрет. Кому куда деваться? Анна Даниловна тоже плохая, все болеет. Дай-ка мы поглядим на тебя, какой ты вырос, помнишь, с нами косил всегда маленьким, а сейчас уже решаешь дела взрослого человека. И говорят, все и везде один.
Послушал я их, вылез из-за стола, поблагодарил всех и поехал. Из Страхинова заехал в Изоево к Сергею Яковлевичу Смирнову. У него сидят трое мужиков. Я и спрашиваю: «Не надо ли кому земли. Я продаю на Кокошкине, а покупаю у страхиновских на мельнице?». Взяли мою землю за 500 рублей. Мама встречает:
- Ну, как, милый, дела?
- Хорошо, мама, я продал землю на Кокошкине за 500 рублей, они деньги отдадут страхиновским. Через три дня пойду к ним и поедем в Суходол, там в конторе сделаем запродажную запись. Теперь от тебя нужна доверенность, а то старшина не будет заверять. Это гораздо серьезнее: там я покупал, а здесь продаю, а я несовершеннолетний.

Пошли к старосте, тот написал доверенность, заверил печатью. Через три дня пошел в Изоево, взял покупателя, и с ним поехали в Суходол, в контору. Старшина глядит и удивляется:
- Ты недавно покупал, а теперь продаешь, нужна доверенность от матери.
Я вынул доверенность, старшина взял:
- Ну, хозяин, ты очень молод, не по годам тебе такая озабоченность по хозяйству.
Сергей Яковлевич стал рассказывать про мое положение и что меня заставляет проявлять такую самостоятельность не по годам.
- Дай тебе Бог силы, отец ведь оставил тебя под открытым небом, - сказал старшина и все оформил.
Весной пришлось засевать много земли: 7 сотен овса, 8 сотен льна, 2 сотни жита (в каждой сотне теперешние 19 соток). Пришел сенокос, мама говорит: милый, побей косу и мне, я хоть немного помогу, Паня тоже косит тихо.
- Нет, мама, ты топи печку, косить не ходи, и косу я бить не буду. Будешь помогать сушить, а скосим мы сами.

Так утром и вечером косил. Сенокос закончили, началась уборка жнитва. Я жать не умел, хорошо, ржи было немного, 2 сотни всего. Подоспела уборка льна. Пришли мы как-то утром теребить лен, глядим, а сотня вытереблена. Оказалось, что ночью пришли Анюта и Саня, теребили лен. Так они, мои дорогие, помогали нам. Овес мы сами скосили. В остальном пришлось иногда и принанять женщин для помощи.
Так прожили два года, а потом пришлось решиться жениться. Познакомились как-то в один вечер с одной девушкой, с той самой, которую в Турынине видел три года тому назад. В первый год ее отец встал поперек нашего согласия – они богатые, всего много, он жил в Ленинграде, а мы бедные. Ему хотелось породниться с Афанасием Савельевым, у которого паровая мельница, и всего много, да к тому же отец Кати работал с отцом жениха. Но судьба распорядилась по-другому. На второй год Катя перетянула отца на свою сторону, и мы поженились.               

Мельник, которому страхиновские мужики отказали, и земля с мельницей перешли в Кульнево, стал подлаживаться к некоторым мужикам, чтобы они продали 3 десятины земли и мельницу. А у меня тут уже была третья часть земли, а также и в мельнице часть. Мельник сказал: «Что касается Кольки, он свою часть не получит, а я не забуду вас за это отблагодарить».
На очередную сходку общества является мельник и просит, чтобы ему продали три десятины земли и мельницу.
- Сколько же вы дадите, Семен Александрович? – спрашивает общество.
- Господа собравшиеся, вы видите, мельница требует капитального ремонта, на плотине пронос большой. Я думаю, триста рублей – прекрасная цена.
- Дешево что-то, Семен Александрович.
- Она больше не стоит.
- Ну, что же, братцы, мельница нам нужна. Если ее не будет, где будем молоть?
- Братцы, мирские люди, - говорю я, - вы с меня взяли за сто квадратных сажен земли, где были одни ямы, 100 рублей. А тут три десятины земли, за которую вы платили по 200 рублей за десятину, да вдобавок еще мельница, которая еще может на полном ходу год, два работать.
- Ну, а кто возьмет?
- Я за одну мельницу даю триста рублей. Но только сейчас денег нету. 
- Тогда, пожалуй, мельник будет свой. Коля,  давай 5 рублей на вино и бери мельницу.

Занял я 5 рублей и отдал, вообще-то, я думал, что мельник даст больше моего, и я получу третью часть. Не думал я забрать мельницу полностью, но пятиться не мог уже. А главное, что нету денег. Мама обомлела, когда узнала, что я беру мельницу. А я ведь только хотел поднять цену и не думал, что мельник откажется. Делать нечего, надо искать деньги. Запряг я лошадь и поехал к свату в Васьково. Все ему рассказал про землю и про мельницу. Он и говорит:
- Вот, сват Николай,  у меня при себе есть 400 рублей, я их хотел все в Павловское снести в банк, да так и не собрался.
- Большое спасибо, сват.
Приехал домой, поделился с мамой, что денег мне взаймы дали. Каким-то образом Катя узнала, что у нас нет денег и говорит: «Коля, у меня в Турынинском банке есть 100 рублей, я их сниму для тебя». На следующий день я отдал 100 рублей в Павловский банк и страхиновским за мельницу. Потом поехал за Селиверстово, купил делянку леса для ремонта мельницы. Всю зиму лес возил, а весной стали делать необходимый ремонт завода и немножко мельницу подремонтировали. Подоспел сев яровых.

Отсеялись, принялись за плотину. Плотину собрали, мужики стали возить солому на навоз. Это было 12 июня, а на 13-е, в ночь, зажгли солому, и мельница сгорела. Я подумал на того мельника и сразу верхом на лошади поскакал в деревню, откуда был мельник. Но оказалось, что он никуда не отлучался, в деревне была гулянка и гуляли всю ночь. Так было неизвестно на кого думать. А всему этому предшествовал интересный случай: случилось это 12 июня, в последний день, как закончили сборку плотины (нас работало 5 человек), в том числе мой крестный. Собрались мы идти домой, и я тоже решил эту ночь ночевать дома. Стоят они у дома, ждут меня, а я пошел в дом, чтобы убрать посуду. И вдруг три двери в мельнице распахнулись с такой силой, что я думал, в доме что-то упало, когда вышел. Из дверей быль мучная, как дым валит. Я спрашиваю:
- Кто же двери открыл? Ветру нет, вокруг тихо, тихо.
Стоим все в недоумении: ну, открылась бы одна и тихонько, а тут все три, да с такой силой, что пыль со стен повалила на волю. После пожара мы опять собрались в деревне и обсуждали этот случай, хотя и не верим во всякие предрассудки, но здесь факт, свидетелями которого были все, кто присутствовал.
О том, кто все-таки сжег мельницу, я узнал через 30 лет, в 1941 году. Я бил масло на мельнице и пришел обедать в помольную столовую. Народу много, и к моему столу присел забелинский Кашкинов дядя Александра и говорит:
- Николай Иванович, а кто ты думаешь мельницу у тебя сжег?
- Ну, что теперь думать, прошло 30 лет. А на кого вначале думал, это точно не он.
- Вот теперь, Коля, я тебе скажу, а то я боялся раньше, а сейчас их уже никого нет. В тот день пас я лошадей в лесу на Михалкове. Там у дороги три березы, я между ними наслал сена, сижу, как в креслах, лошади легли, и я задремал. Вдруг лошади зафыркали, гляжу, бежит мельникова собака, слышу, говорят: Константин Александрович и Шурка, сын его, с ружьем. Шурка и говорит: «Папка, а вдруг Колька там, да увидит?». «Прямо в него и стреляй, да в огонь его и конец», - отвечает отец. Я, Коля, как услышал, так и испугался: вдруг меня увидят, скажут – разболтает, да и убьют. Они прошли, я шапку снял, перекрестился. Прошло около часу, гляжу – зарево, вот, думаю, почто они шли. Стало рассветать, они возвращаются по межнику к Ледину. Вот кто сжег мельницу, а ведь он тебе сродни, брат двоюродный, а хотел убить тебя. Счастье, что в ту ночь ты ночевал в деревне.

Настоящая семейная жизнь началась с 1912 года, когда народился Ваня. Работать стало весело: земли стало много (10 десятин у мельницы), засевать всего стали много, и покос сена большой. Стали держать двух коров, лошадь, подтелка и овец. Так жили до 1915 года. А там война, и меня забрали на войну. Назначили в Гренадерский полк. Осталась мама, Катя с ребенком и сестра, думал: что будут делать одни, да еще много денег должны. Я брал у свата в Васькове 400 рублей. Купил я вексель, в котором указана гарантия в случае неуплаты долга: сват может взять земли на означенную сумму (400 рублей). Написал и понес вексель в Васьково и говорю свату:
- Сват, вот я принес вексель на 400 рублей. Меня забирают на войну, могу с нее не вернуться. Так это будет тебе гарантией, ты сможешь продать землю на эту сумму.
Сват взял вексель, прочитал и тут же его разорвал:
- Коля, неужели я позволю обидеть сирот? Вернешься, дай Бог, и по силе возможности уплатишь, а об остальном не думай, - сказал и разорванный вексель сунул в самовар.
Я не мог воздержаться, слезы так и потекли. А сват пошел к шкафу, от шкафа подошел ко мне:
- Я тебя благословляю, вот возьми 10 рублей, это тебе на прожитье.
Анюта, сестра, заплакала и упала ему в ноги за такую благодетель. А ведь по сути этот человек чужой мне. И как же можно сравнить этого человека с моим кровным двоюродным братом, который из-за личной наживы и мельницу сжег и готов был меня убить. Свату я был благодарен всю жизнь за его понимание и помощь.
 Катя всю тяжесть взяла на себя, научилась пахать, помогал им Сергей Митрич Горохов, он Ваню крестил, и две сестры Анюта и Саня не покидали моих женщин.
На фронте, на реке Стаходе нас немец отравил газом, и я пролежал в госпитале полтора месяца. Это был 1916 год. Госпиталь располагался в маленьком городке Коростень. После него опять на фронт. Бои были на Стаходе, это маленькая речка, а 26 июля по-старому стилю, нас отправили под Ковель. Приказано было взять Ковель. Туда бросили весь гвардейский корпус, 16 полков. И в 16 полках только нашим полком командовал генерал Швецов из Самарской губернии. А остальными полками командовали генералы немцы. В ночь от нашей роты, в которой было 260 человек, осталось всего 39. Остальные были убиты и ранены. Моих земляков только 8 человек было убито. А Ковель так и не взяли. Вернулись даже на старые линии окопов. Нас сняли на пополнение.
А когда свергли временное правительство и Керенского, у нас уже сформировали полковые комитеты. Председателем нашего полкового комитета был капитан Язивалтовский, который с 1905 года оказался в социал-демократической партии. В полковом комитете был еще мужик из Деревенского Маханов Иван Михайлович и я, Сальников Николай Иванович. Вот нас и направили в Киев на первый съезд полковых комитетов. На нем мы избирали делегатов в Москву, избрали прапорщика 11-ой армии тов. Крыленко. Исключительный был оратор. В. И. Ленин его очень оценил: впоследствии он был назначен начальником военного штаба. Я потом долго о нем вспоминал, а как-то попала в руки газетка (Женя принес), где было написано, что Крыленко погиб трагической смертью в 1935 году, был расстрелян. Вернулись мы со съезда в полк, нас направили под Тарно, где меня и ранило. Раненого отправили в госпиталь в Калугу, там пролежал два месяца, направили в Кашин. Там пролежал еще месяц, и дали отпуск на 25 дней на поправку, это был август 1918 года. А тут и война кончилась. Одна война закончилась, но местами, правда, уже начиналась Гражданская. 
Я был очень рад, когда прибыл на побывку, что все у моих женщин хорошо. Как раз жали рожь у дороги, увидали меня и бросились навстречу. А Ваня бегал и спрятался во ржи, я на руках принес его домой. В январе 1918 меня вызывают на собрание общества и предлагают восстановить мельницу, потому что по чужим мельницам надоело ездить всем. Я им говорю:
- Меня могут забрать на войну опять.
- А мы будем хлопотать, если нужны деньги, мы соберемся и пригласим посторонних, кто хочет участвовать в этом деле и быть членами артели.
На собрание будущей артели пришли представители из окрестных деревень: Васькова, Изоева, Ощекина, Ростова, Матвеевского, Ромашина, Павловского, Жукова, князь из Троицкого – всего 82 члена. Подписали протокол о строительстве мельницы и моем руководстве им, а также все подписались под ходатайством перед Кашинским военкоматом. Я обещал выполнить возложенную на меня работу.
И начались проблемы со строительством: никаких чертежей и проектов не было, все это нужно было иметь в голове и все вращающиеся части колеса, шестерни я должен сделать из дерева своими руками. Заготовка леса была возложена на Алексея Степановича Горохова, который и хлопотал от имени артели перед земельным отделом и лесничеством. 15 января 1918 года приступили к вывозу леса, возили в Кульнево, а уже с 25-го начали рубить в срубы сразу в две артели по десять человек. Кто мельницу рубил, кто дом, а некоторые еще возили лес для плотины прямо на мельницу. Я и еще Шура Кошкин, он учился на столяра и я его взял в помощники, делали колеса у них в доме, поскольку они большие, а материал должен быть сухой. Нам помогал еще Василий Кириллович. Работа прямо кипела. В марте стали забивать сваи под мельницу и желобки. К водополице почти все было подготовлено, под амбар было забито 96 свай. 20 июня все уже было на своем месте и один жернов был на ходу. Жернова я купил в Коченове на ветряной мельнице. 26 июня уже и плотина была заплочена, а 5-го июля я первый раз пустил мельницу, пошло замечательно. Алексей Степанович схлопотал с каждого члена солоду, наварили пива и вина по чайному стакану на каждого. Михаил Семенович Мольков и Владимир Сергеевич Соборов неводом наловили рыбы, две женщины почистили и пожарили ее уже в новом доме. 9 июля было торжественное шествие на мельницу, священник во главе крестного хода с хоругвями пришли, и началось молебствие. Я в это время пустил жернова. Первым свое зерно привез Везгичев Дмитрий Сергеевич, я смолол. Служба окончилась. Выступил князь из Троицкого, он тоже член артели:
- Господа, члены артели, мы видели, когда было собрание, что многие ушли, не понадеявшись на Николая Ивановича, думаю, и среди нас были такие, кто сомневался. И вот, наше чаяние Коля оправдал: мельница на ходу, уже работает. Коля, большое спасибо тебе, дай я тебя расцелую. Хорошо бы еще маслобойню восстановить.
- Это можно, там много осталось всяких шестеренок, передач. Если вы примете так же участие, как в мельнице, то к новому урожаю льна, завод будет готов, - сказал я.
- Милый Коля, дай и я тебя поцелую, - говорит староста, - а ведь мы тебя не брали в общество, да и место дали на ямах и сто рублей содрали за него, а ты нам такое добро сделал.
- А я уверен, что Коля на этом не остановится и еще много чего для вас сделает в будущем, - сказал князь.
И начался праздник с выпивкой и закуской по случаю пуска новой мельницы. Через несколько дней я приступил к строительству механизма в заводском помещении. Мне дали Василия Кирилловича, Егора Николаевича из Изоева, козовского Бакунина (этот набился работать за деньги), и к 25 августа был пробный пуск маслобойни. Выявили одну ошибку в передаче сводного вала на заводской вал, пришлось переделать шестерню, надо было 12 цевок, а сделали 9, в этом и была ошибка. Со 2-го сентября завод уже полным ходом стал работать. На мельнице всегда было много народу: стали молоть и бить масло, и меня люди очень уважали.
Такая веселая жизнь, хоть для меня и была тяжелой, но радостной, продлилась до 21 года. Моя жизнь изменилась с этого времени. Первый удар – смерть мальчика Шуры 4-х лет. Мама очень сильно переживала, все плакала, а через 10 дней сама заболела и умерла. Это был второй удар, ведь я очень жалел и любил маму. Катя ходила последние дни беременности, заболела желтухой, проболела 12 дней, родила девочку. Девочка пожила только 10 деньков и умерла. А через 8 дней умерла и Катя. Этот удар судьбы я не могу забыть и по сей день. Целый год мы были сиротами, каждый день этого года не обходился без слез. Эта утрата для меня была самая тяжелая в жизни, в один месяц я потерял самых близких к сердцу родных, любимых. Вся жизнь шла с ними бок о бок, только были озабочены, чтобы никто не захворал, чтобы не случилось ничего дурного, когда кого-то нет рядом. Мог ли я забыть Катю, с которой прожили 10 лет, и я от нее не слыхал никогда грубого слова, а также маму, которая пеклась обо мне и заботилась? Легко ли было моим милым детям, которые остались без матери и бабушки? Ване было 8 лет, Нюре было три года. Мать для них была самым дорогим человеком в жизни. Ваня был настолько все понимающим, видел, что мне было тяжело, так он, милый, как вспомнит про маму, на печку залезет, там наплачется, чтобы я не видел. А я понимаю, что он там плачет, сразу в сарай и там наревусь вволю. И старались, чтобы никто не видел наших слез. Одна только Нюра не скрывала своих слез, так Ваня ее унимал, а сам от слез еле сдерживался, хотя они и самого давили. Так проходили месяцы в слезах, спасибо, что часто приходили сестры. А потом к нам перешла жить старушка, которая жила по соседству, стала разговаривать, нам вроде стало поповаднее. Прожили год и пришлось пожениться. Наверное, детям было тяжело привыкать. Ваня понимал, что от него требуется и с первого дня стал называть мою новую жену мамой. Новая мать говорит: «Я не умею печь блины». А Ваня говорит: «Я научу, я видел как баба пекла».
Не могу не вспомнить, как Ваня заболел дизентерией. Я повез его в Кесово на дом к врачу Скрипицыну. Тот осмотрел и говорит: «Дело плохо». Я так и повалился на диван. Врач, видно, тоже напугался, что неладно:
- Ну, что ты? Бывает, поправляются. Вот хорошо бы достать коньяку сколько-нибудь.
- Где же его можно найти, Александр Николаевич, когда и вина-то нет ни у кого? – спросил я.
- Думаю, только в Кашине у попов.
Я тут же и отправился, а он, милый, как платок бледный, остался лежать на диване: «Папа, ты приедешь?».
- Обязательно, - а сам не помню как отошел от дивана. До Кашина попались три церкви, но нигде коньяку не оказалось. Поехал опять в Кесово, было уже 12 часов ночи, постучал у Александра Николаевича, все рассказал.
- Ну, что ж, завтра перевезем в больницу, меры примем, - сказал доктор.
Я поехал домой, жеребенка загнал. Стал останавливаться, жеребенка подтрунил, смотрю, человек идет. Я крикнул, он осторонился, говорит: «Я священник из Березовец, подвези, друг». Я посадил, говорю: «А я из Кульнева».
- Ну ко, какое горе у вашего Николая Ивановича, да, говорят, давеча повез мальчика в больницу, и говорят, тоже плохой, - говорит священник.
Я признался ему кто я и почему так поздно еду, что искал везде коньяку и не нашел.
- Ах, Николай Иванович, я дам, у меня есть около сороковки.
- Батюшка, вернемся, я вам смелю и привезу муки за доброту вашу.
Взял я коньяк и думаю, на жеребенке не доехать. Пошел к Орлову Гавриле Васильевичу, тот дал лошадь. В Кесово приехал уже в 4 часа. Гляжу, у Скрипицына на кухне огонь горит и жена его что-то у Вани делает. Я постучал, вышел Александр Николаевич, взял коньяк и говорит: «Вот теперь есть надежда. А ты уезжай, не тревожь сына». Через два дня я поехал уже в больницу. Ваня увидал меня в окно, да как крикнет: «Папа, папа приехал». Я понял, что ему стало полегче. И врач сказал, что дело пошло на поправку. Вот так и переживали мы с ним тяжелое время.       
Когда Ваня в школу не ходил, всегда находился со мной на мельнице, его привлекала работа, когда ему позволяли управлять жерновами. И постепенно стал понимать в размоле. Помольцы стали хвалить, а известно, что помольцу надо, чтобы помельче была мука в размоле. Ваня и рад эту просьбу выполнить. Стал меня заменять, когда летом я отлучался на полевые работы пахать. Он уже полностью исполнял всю работу с похвалой помольцев. Как-то раз шел князь на охоту, спросил:
- Где же Николай Иванович?
- Да вон он пашет на горе, - говорят помольцы.
- А кто же за него?
- Сын Ваня, - отвечают.
- Милый, а вот мне надо помельче чтобы была мука. Как сделаешь?
- Ежели, дяденька, мельче нужно, то надо повернуть ключ вправо - убавить сыпи, ежели покрупнее, то надо ключ повернуть влево – прибавить сыпи, - сказал Ваня.
- Ну, Ваня, будешь в папку, старайся.
Ваня закончил троицкую школу, поступил в кашинскую профшколу.  Там Ване было очень нелегко три года. Он жил на квартире у Букина, который занимал должность заведующего школой, у которого семья была 9 человек, питались вместе. Время было тяжелое, особенно с хлебом, и Ваня жил в Кашине впроголодь. Муку, которую я привозил ему, Букин брал себе и делил на всех. Так началась тяжелая полуголодная жизнь Ивана Николаевича. В Кашине другой квартиры не было. Петр Никонович пригласил его в Москву. Но недолго он там продержался, оказался лишним, стеснял своим присутствием двух дочерей Петра Никоновича. Тогда его поселили в Марк, в домик к старикам. И Ваня с Петровичем, который к нему тогда приехал, поступили работать на водокачку. И, вот так он, мой дорогой, юношеские годы прожил тяжело, в большой нужде до самой службы и ни разу не попросил от меня помощи. Видел, в какой нужде я был в приобретении для личного хозяйства. Не выходил из долга: за землю нужно было платить, которую я покупал на чужие деньги, а в 24-ом году мою землю уже разделили по едокам, и нам не пришлось попользоваться, но деньги всем, у кого брал, я заплатил до реформы. Ваня все это знал, и ничего с меня не требовал.
Так, мой заместитель по труду на мельницу уже не вернулся, был взят на гидрофлот. А тут война… В первый год войны мне нужно было ехать в Москву за камнями для жерновов. Ночевал у Петра Никоновича, а тот и говорит:
- Николай Иванович, поздравляю вас с радостью.
- С какой же это? – спрашиваю.
- Вчера, по радио сказали, что Михаил Иванович Калинин награждал вашего сына, Ивана Николаевича Сальникова, орденом боевого Красного знамени. Его слова: «Награждаю своего земляка, сына крестьянина Николая Ивановича Сальникова, Ивана Николаевича, первым орденом боевого Красного знамени, с пожеланием дальнейших заслуг перед отечеством». Мы все слушали и радовались.
Так, мне пришлось одному в деревне хозяйствовать. На войну меня не брали, поскольку я был на особом учете. Наше производство по размолу зерна и выбойке льняного масла было необходимо для Калинина и района.
Кончилась война, и у меня запала мысль сделать электростанцию. В 1945 году на собрании я предложил сделать электрическое освещение, хотя бы по две лампочки на дом.
- Где же ты видел? В Кесове нету, в Кашине есть только около девичьего монастыря, потому что там льнозавод, а в городе нету. А у нас в Кульнево будет свет? Теперь можно и без электричества: керосин есть. И пример есть, отрицательный. В Кою затратили 120 тысяч, полторы ночи погорел свет и кончился. Вон, тесть Ивана Матвеевича говорил как и что: турбину надо менять, да канал углублять, да 100 свай пробивать. Так и бросили. А ведь там река Корожечна сильнее в два раза нашей, - заволновались мужики.
- Товарищи, было бы ваше желание, а остальное я все узнаю. Съезжу в Москву в Министерство сельского хозяйства, там есть отдел электрификации, думаю, подскажут.
- Ну, поезжай, - говорит председатель колхоза Богомолов Василий Игнатьевич, - мы тебя уполномочим на сумму в 60 тысяч, а если будет дороже, то останемся с керосиновой лампой, благо, керосин есть.
На другой же день я поехал в Москву, в Министерство. Там приняли и сразу направили в Калинин. Из Калинина в Кульнево со мной направили двух девушек. Одна должна была измерить силу воды, другая – сколько понадобится внутренней арматуры и уличной проводки. Они проработали два дня, на третий составили смету, которая получилась на 85 тысяч рублей. На пятый день должно состояться собрание, на котором должны принять окончательное решение и уполномочить меня. Я попросил девушек, чтобы они занизили смету до 65 тысяч. Они так и сделали. На собрании меня уполномочили и через три дня я поехал опять в Министерство, где сделали окончательный подсчет. Сумма получилась в 105 тысяч. Вот здесь я задумался. Сказал:
- Я не могу, я уполномочен на 65 тысяч, не больше.
- Ну и что. Колхозники увидят свет электричества, только спасибо скажут. Подписывай акт на заказ. Ведь это стоимость всего заказа полностью, а вы можете многое сделать сами. Лес у вас, наверняка, свой есть, привезете тоже сами, помещение сделаете сами, котлован для турбины выкопаете сами. И за всю эту работу удержите из 105 тысяч. А пока мы будем свое получать: за турбину, арматуру, электромонтерам, которые у вас будут работать. Окончательный расчет произведем тогда, когда электростанция будет работать.
Так и решили. Начали строительство 15 февраля 1946 года, а станция заработала 14 августа 1946 года. Был свет в домах, и два электромотора молотили хлеб. Вращали молотилку, веялку, а потом и сушилку. Еще привезли радиоузел из Калинина. А когда обмолотили хлеб, МТС в то время брал очень дорого за обмолот хлеба, получилось, что в год мы оправдали сумму, и в отдел сельской электрификации надо было уплатить 67 тысяч, а остальные 41тысячу разработали сами.
Но наша водяная электростанция оказалась маломощной для других населенных пунктов. Пришлось хлопотать перед Министерством сельского хозяйства о более мощном движке. Но в просьбе было отказано. Пришлось мне обратится на склад трофейного госфондового имущества, тут нелегально, всяческими путями, но все-таки достали весь агрегат: двигатель в 60 лошадиных сил и к нему генератор, компрессор и воздушный баллон. Все это с трудом пришлось привезти и поставить на мельнице. От него пришлось провести высоковольтную линию. Изоево, Ростовцево, Болдырево, Козоево, Максяево, Матвеевское, Павловское – все эти деревни освещали мы до государственного света. Жизнь была хоть и тяжелая, но интересная. Меня везде ценили и уважали до 1962 года. В 1963 году пришлось мне расстаться с родовой профессией и с местом, где родился и проживал 55 лет. Было тяжело расставаться и обидно…
А сейчас приходится проживать в таком же положении, как жили с мамой в Кашине, на мельнице: в скуке, одиночестве. Так и теперь, двое с маткой, больные, и родных никого нет. Все разлетелись кто куда. Никогда я не думал, что будем одни, что скука будет одолевать и хворь.