Никогда не быть врагами!

В эти печальные дни раздора на Украине вспомним трагическую судьбу граждан Российского государства, оказавшихся во времена гражданской войны по разные стороны баррикад. И многие из них, спасаясь от террора и репрессий, были вынуждены навсегда покинуть Родину. 
Вдали от нее, на чужих берегах  Африки,  Европы Америки, Азии они жили воспоминаниями о  мирных, спокойных временах, когда они не были врагамисо своими братьями и сестрами…
И неужели   современникам, гражданам Украины, и русским, и украинцам,  придется пережить то, что пережили наши дедушки и бабушки?
Печатаю отрывок из книги «ТЫСЯЧА И ОДНА ИСТОРИЯ, РАССКАЗАННАЯ В ХАММАМЕте».
Авторы: Николай Сологубовский и Сергей Филатов


  Никогда не быть врагами!

Николай дотронулся до лампы Алладина. Появился Джинн и учтиво склонился перед туристами из России.
Николай: Уважаемый Джинн, перенеси нас на много лет  назад, в декабрь 1921 года, под  Рождество,  в лагерь русских беженцев  около тунисского городка Бизерта. И мы станем свидетелями истории, которую  нам расскажет Николай Кнорринг, приплывший  к берегам Африки на одном из кораблей Русской Эскадры в далеком 1920 году…
Джинн: Слушаюсь и повинуюсь, мой господин.
  …Зимнее солнце, не жгучее, но теплое, приятное обогнуло Сфаят, беженский африканский лагерь под Бизертой , и за широкой долиной, за го¬рами где-то опустилось в море. Оранжевый отсвет маслин потус¬кнел.
Сфаят готовится к празднику. Все заняты и торопятся. Сложный ритуал раздачи праздничного обеда вывешен на сте¬нах камбуза. Полковник волнуется.
- Господа, я сто раз говорил, — нервно отвечает он даме, сто¬ящей перед ним с виноватым видом. - Первый звонок будет на котлеты и на сало. Что? Мало горчицы? Ах, пожалуйста, хоть миску приносите! Второй звонок — на булочки, пирожки, на ма¬зурки, на апельсины и финики. Третий — на вино, на взвар и на кутью.
В углу одного из бараков на утоптанной площадке сидело трое. Один раскачивался на гамаке, он то поджимал под себя ноги, то вытягивал их, раскинув руки, как крылья. Перед ним на разножке - плотный, почти седой старик, а на скамье, перед столом, вры¬тым в землю, — высокий господин, в пенсне; он сидел, закинув ногу на ногу и сложив руки на животе. Одеты все трое были одинаково, в синие суконные брюки и синие бушлаты. Двое были из Сфаята, из Морского Корпуса, а третий, что сидел на разножке, Аркадий Петрович, пришел с эскадры. Он был военный, старый службист, в чинах, пехотинец, но застрявший после эвакуации на флоте и теперь доживающий свои дни в качестве кара¬ульщика мертвых кораблей. Он был семейный, но растерял семью и страшно тосковал. Особенно по своему сыну, которого потерял в России и о котором не было никаких вестей.  По  торжественным дням Аркадий Петрович ходил в церковь, с трудом поднима¬ясь на высоты форта, часто отдыхая, устремляясь думами далеко куда-то, поверх Бизерты, в море. Политики он не понимал и не любил. Он сроднился со старой идеологией еще на том берегу и теперь все его раздражало, заставляло видеть всюду виновников общего несчастья. Волнуясь,  читал газеты и, зарядившись матери¬алом, кипел, набрасываясь на первого попавшегося оппонента. Он не выносил возражений, не хотел знать никаких там исторических процессов, для него всякий политический разговор был сплошной скорбью и болью о дорогом и утраченном. Но иногда он уставал от этих приступов ненависти, и тогда ему оставалась тоска одино¬чества, которую он не мог заглушить, особенно в дни, когда все мысли рвутся в страну, так непохожую на каменистые склоны и кривые маслиновые рощи Африки...
Аркадий Петрович пришел в Сфаят еще засветло. Он остановился перевести дух на крутой лестнице, закрытой наполовину упавшим с корнем деревом. Потом, схва¬тившись за ветви, порывисто дыша, он стал подниматься но сту¬пенькам к баракам.
-  А вот же и Аркадий Петрович! - услышал он знакомый голос одного из преподавателей Морского корпуса. — Милости просим!
Когда Аркадий Петрович подошел с протянутой рукой к стояв¬шему около деревянного стола, врытого в землю, Ивану Фелициановичу и пожал его руку, собираясь сесть, он услышал  его вкрадчи¬вый голос: — Вы не знакомы? Конечно — тут все знакомы, наш — Петр Петрович.
Аркадий Петрович оглянулся на господина в гамаке, и лицо его перекосилось. Он терпеть не мог Петра Петровича. считая его левым, чуть ли не большевиком. Сколько раз, на эскадре он говорил, что таких лю¬дей  вешать надо. В другом месте, он никогда бы не поздо¬ровался с ним, но теперь несколько растерялся, и, протянувши руку Петру Петровичу, грузно опустился на разножку.
Разговор зашел о пустяках, как при тяжело больном, и долго велся на отрывочных фразах, но Аркадию Петровичу стало вдруг досадно на себя за эту встречу, и он стал быстро, как бы сам с собой, говорить о себе, о своей тоске, об изломанных людях, таких же несчастных, как он. Чем больше говорил Аркадий Петрович, тем больше замечал, что говорит он нудно, уныло, словно по книжному, избито, хотя чувствовал, что в его горе есть много своего, особенного. Ему становилось обидно, что он пытается так нескладно излить свою душу перед вот этим, далеким и ненавист¬ным ему человеком, и ему захотелось сказать что-нибудь грубое Петру Петровичу, что-нибудь язвительное, и Аркадий Петрович стал искать спо¬соба переменить тему, перевести ее на политическую по¬чву, чтобы можно было уколоть этого спокойного, раскачи¬вающегося в гамаке человека.
Он не мог решиться сказать колкость человеку, в гостях у которого он сидел, с которым только что познакомился и который, в сущно¬сти, не сделал ему никакого зла. И Аркадий Петрович стал гово¬рить о газете, в которой писал Петр Петрович, о политических деятелях и парти¬ях, близких ему. Он говорил довольно бессвязно, нелогично, но зло и обидно, и когда он говорил: «прохвост», «мерзавец», «предатель», «подлая партия», то было ясно, что он говорит о нем, о Петре Пет¬ровиче, желая его косвенным образом задеть, унизить, обидеть...
Петр Петрович раскачивался в гамаке, временами подавая реп¬лики. Он принимал вызов, расшифровывал язвительные наскоки Аркадия Петровича и вскоре отрывистый монолог гостя с эскадры перешел в спор, страстный и бестолковый. В этом споре не было другого желания, как наговорить в глаза противни¬ку побольше обидных вещей. Оба кри¬чали и перебивали друг друга и вот-вот готовы были сорваться слова, после которых уже не может быть никаких разговоров. Но в то же время оба чувствовали какой-то внутренний стыд, что дали распустить себя, и в душе каждый жалел о брошенных нетактичных фразах, но еще более сердился и еще более старался нанести побольше мучительных уколов противнику, чувствуя в то же время, что этим причиняет больно прежде всего самому себе…

Иван Фелицианович сразу был сбит с толку странной логикой словесного турнира, страдальчески беспокойно смотрел то на од¬ного, то на другого, беспрестанно повторяя: «Ах, Боже-ж мой, Боже-ж мой!..» Он никак не мог ухитриться вмешаться в спор,  но , воспользовавшись ми¬нутным молчанием, почти трагическим тоном вдруг сказал, огля¬нувшись:
-  Посмотрите, теплынь-то какая! Ведь Рождество, а дамы в летнем ходят... А у нас-то в России, зима...
Ему никто не ответил, но Иван Фелицианович, боясь до ужаса, что вот-вот вспыхнет опять этот неприятный спор, заговорил громко и безостановочно.
-  Вообще же я нахожу, что зима, наша русская зима, вовсе не такая плохая вещь. Я признаюсь, что здесь, в Африке, мерзну гораздо боль¬ше, чем, например, в Москве, — ведь у нас в домах топили. Один мой знакомый так и гово¬рит: я человек северный и поэтому люблю в комнате тепло.
Вооб¬ще, я должен сказать, господа, — продолжал Иван Фелицианович, словно читая лекцию, — что я не поклонник здешней природы, южной природы, юга вообще. Конечно, здесь много света и кра¬сок, но ведь, господа, это, строго говоря, аляповатое и до нельзя напряженное. Когда я сравниваю нашу северную, русскую природу с южной, последняя всегда представляется мне какой-то нарумяненной, намазанной вак¬ханкой: ее красота груба, в ней нет нашей скромности, удивитель¬ного целомудрия, например, наших зимних сумерек. Здесь приро¬да без жизни. Посмотрите на эти пальмы, маслины, на здешние мясистые цветы, кажется, что все они сделаны из жести и воска. Юг — сплошной натюрморт.
Вот, говорят — солнечный свет, потоки света, действительно, здесь он, кажется, и вправду пахнет (и по-моему, оливковым мас¬лом), ну, а скажите, пожалуйста, — обратился к своим соседям Иван Фелицианович, — а солнечный свет в снегах, когда поляна блестит переливчато, рассыпчато... Ах, Боже-ж мой, — захлебнул¬ся он.
- А какая волшебная картина лунной ночью, — словно про себя, задумчиво проговорил Петр Петрович, задерживая гамак, - когда снежинки словно алмазы. На деревьях... Вам приходилось ездить на лошадях лесом, когда лохматые деревья в снегу? Как я люблю эту езду на лошадях, в санях!
-  А вы любите, — медленно проговорил Аркадий Петрович, поднимая голову. На Петра Петровича глянуло совсем другое лицо. — Вы помните,
как скрипят полозья, когда сани подкатывают к парадному? Ведь это музыка. У нас, в наших краях снегов много, сторона глухая, ездят гусем.
-  Как же, как же, — отозвался быстро Петр Петрович, — пре¬красно знаю; правда, эта езда с лошадиной точки зрения не совсем справедлива: все больше на кореннике.
-  Ну да, по нашим дорогам, как же иначе? Но какой ритм в езде!
-  И вообще, я нахожу, — опять заговорил оживленно Иван Фелицианович, — что в истории север всегда побеждал юг. Вспом¬ните — северные штаты победили южные, доряне покорили ионян, а в русской истории — разве это не есть вековечное сползание от Балтийского моря к Черному. И в гражданскую войну я всегда думал, что большевики в конце концов овладеют югом.
Иван Фелицианович мельком взглянул на Аркадия Петровича и заторопился поскорее отойти от опасного примера.
-  Я нахожу, что у южан очень узкий кругозор. В сущности, здесь круглый год сплошное однообразие. Растительность — не¬подвижна, неизменна; правда, цветы как-то странно глубокой осе¬нью начинают цвести снова, словно вторая молодость, но ведь осенью природа умирает, ведь этот факт осознан, так сказать, всей мировой литературой - и вдруг здесь все наоборот. Обратите, господа, внимание — вот в чем сказывается отличие европейца от всяких там африканцев — в смене времен года; ведь это для нас, настоящих  европейцев, черт побери, философия при¬роды, вошедшая в наше миросозерцание. Зимой спячка, почти смерть, но нет, побеждает жизнь. Весна...
-  Ледоход!! — рявкнул, как скомандовал Аркадий Петрович и, подскочив, подошел к Ивану Фелициановичу и поднес оба кулака к его животу. -- Как это напрет, набухнет... Вы понимаете... У меня в усадьбе зимняя дорога... через озеро. Ну, она, дорога-то, утоптанная, унавоженная и вдруг, вы понимаете, как набухнет и... тронулся лед и по¬плыла дорога, дорога-то отделилась от земли, поплыла. Хаха-а-а...
Аркадий Петрович закатился здоровым смехом и весело посмот¬рел на Петра Петровича.
-  И ведь как все меняется, — воскликнул Петр Петрович. — Я в полую воду еду на лодке верхушками деревьев и думаю: а вот летом на этом месте мы на пикнике были, чай пили.
- Вот именно, — подхватил Иван Фелицианович, — целая трансформация, действительно чудо природы. Боже-ж мой, да разве
здесь, или в каком-нибудь Судане, понимают, что такое весна, май, яблоки цветут, соловьи поют... Меня всегда удивляло, как они  - Иван Фелицианович сделал жест в сторону Бизерты -  могут увлекаться русской литературой, как человек, не ездивший даль¬ше Средиземного моря, может понять и ощутить, например, опи¬сание ранней весны в «Воскресеньи» Толстого. Другая природа, другая психология. Конечно, у каждого народа много ценного за душой, но я нахожу, что у русского человека больше кругозор, потому что... потому что, в сущности, его природа богаче. У нас год — могучий, настоящий круговорот, от мороза, когда плевок в воздухе стынет и дух захватывает, до жары, когда тоже дух захва¬тывает.
-  Ну, кажется,  если жара, то  победа останется за югом, — улыбнулся Петр Петрович.
-  Как вам сказать! — воскликнул Аркадий Петрович. — Вот мы живем в Бизерте который год, и только когда дует сирокко, здесь действительно жарко, а в другое время море и бризы все умеряют. А 'припомните в России, в сухой год, когда в тени тридцать пять градусов, а в воздухе не шелохнет, когда пыль висит и застилает солнце. Вы помните — в такие дни куры, растопырив крылья и разинув клювы, не знают, куда себя девать. Это когда у нас, что называется, парит. А здесь что! Куда им до нашей жары!
И Аркадий Петрович  с гордостью посмотрел на проходившего мимо ара¬ба с финиками.
- Но такие дни у нас редкость, — сказал Петр Петрович.
-  Разумеется. У нас лето мягкое, — подхватил Иван Фелициа¬нович,  --  благодатное, цветущее.  Ведь цветы у нас с весны до глубокой осени. Трава мягкая, зеленый ковер — земли не видать, лежишь на спине в одной рубашке, как на кошме, не то, что здесь -  колючки. И совсем безопасно. Обратите внимание:  в  России  вы можете спать на голой земле и никто, кроме комаров, не причинит вам никаких неприятностей.
-  Какой благодатный и богатый край, — восторженно произнес Аркадий Петрович. — Какие травы в поемных лугах, чернолесье, непроходимая чащоба и всюду, без конца всякой твари.
-  «Все полно богов, демонов и душ», как говорили древние, -вставил с улыбкой Петр Петрович.
-  Вот именно, жизнь в природе бьет ключом и вы видите эту жизнь. Идешь по заре на озеро — летом я люблю умываться на воздухе — вся природа умывается: утки, гуси, мошкара вылезает, разные пичуги рты себе чистят, на листьях роса блес¬тит... Словом, счастье!.. Мой мальчуган, бывало, утром бежит по саду в купальню и кричит: здравствуйте, птички! здравствуйте,  мушки! здравствуйте, бабурочки!..
Славный у меня мальчишка, - продолжал Аркадий Петрович. — Охотник. После Петрова дня с ружьем, а осенью с борзыми. Только ученье ему мешает, самое хорошее время для охоты пропадает.
-  А вы, неужто борзятник? — спросил Петр Петрович и даже привстал с гамака. — Вы какой губернии?
-  Казанской, южного уезда.
-  А я — Самарского, на самой границе. По Черемшану. Какие леса, лоси водятся. В степях какая чудная охота в «наездку»!
-  Вы любите в наездку? — прервал его Аркадий Петрович. -Да... это импровизация, но то ли дело «остров» брать, с гончими. Это целая симфония. Стоишь на коне, собаки на своре, как на струне. Воздух ядреный, бодрый. «Колок» — разноцветный, багря¬ный. А что может сравниться с минутой, когда начнется гон. На разные голоса зальются. Собаки дрожат, лошадь ушами водит, а у самого сердце так и тукает. У меня был Чародей, внук Кареевского Черкеса...
-  Густопсовый? — спросил Петр Петрович.
-  Шерсть, как у овцы.
-  А я люблю больше чистопсовых.
-  Ну, положим...
-  Правда, густопсовые красивы, но нежны, на одну, две угонки хватает, а чистопсовый — собаки жилистые, нестомчивые...
-  Ах, оставьте, — закричал Аркадий Петрович и, подскочив вплотную к Петру Петровичу, заспорил с жаром, то наступая и тесня своего собеседника к обрыву, то отступая на шаг и поверты¬ваясь к нему вполоборота, иногда похлопывая его снисходительно по плечу. Голоса их доходили до высокого напряжения...
Было уже  совсем темно. На камбузе уже звонили несколько раз и проходившие мимо с кастрюлями и баками смотрели с изумлением на Петра Петрови¬ча и на его гостя, размахивающих руками и расска¬зывающих друг другу наперебой, с выкриками. Оба они при этом принимали странные позы, изображая, то будто скачут на коне, то готовятся к какому-то  прыжку. А около них весело топтался Иван Фелицианович; он иногда вдруг замирал в каком-то ожидании, потом быстро отскакивал, всплескивал руками и заливался, приседая, раскатистым хохотом...
-  Господа, прошу вас, идите скорее, — раздался женский голос, и Аркадий Петрович,  продолжая жестикулировать и тереться о локти Петра Петровича, вошел в его дом.
Там, в конце длинного стола, стояла елка, раскидистая, высо¬кая. Возле нее, на табурете озабоченно вытягивался кадет в чис¬той свежеразглаженной форменке, зажигая торжественно свечи. На скамейке шипел примус  красным и синим огнем.
-Садитесь, господа, сейчас  кутью будем есть, - сказал женский голос.
Аркадий Петрович молча поцеловал руку хозяйки, впился глазами в елочные огни и долго не мог сказать ни слова.
Туристы переглянулись и посмотрели на Джинна. И Джинн выполнил их пожелания.