Баба Шура

Баба Шура стала моей соседкой по лестничной площадке, когда я снова переехал в дом, где прошло моё детство. Хрущёвка в центре города, небольшой запущенный дворик хаотически утыканный старыми деревьями с паутиной бельевых веревок, поломанные качели и лавочка, на которой новое поколение подростков употребляет пиво вместе с нецензурными словами. Я рад был тому, что снова живу здесь, и тому, что тут ничего не изменилось. Не изменилась и баба Шура -  низкая, грузная старуха с глазами навыкате, и кривыми медленными ногами. Она стала совсем седой, добавила глазам пару морщин, поменяла бардовый плащ - который носила зимой и летом - на зеленый, а в остальном осталась такой же, какой была 10 лет назад. Но самое поразительное - она сохранила свойство, которое  удивляло меня в детстве, и болезненно раздражало сейчас – она всегда улыбалась. Улыбка эта - простодушная, наивная и светлая - не вязалась ни с её теперешним незавидным положением, ни с прожитой судьбой. (Когда ушел муж, она сама вырастила сына, которому прощала всё - плохую учебу в школе, проваленные экзамены в институт, случайные работы, пропитую его зарплату, пропитую её пенсию, побои, и простила даже его  нелепую трагическую смерть.) Я не мог понять, чему она улыбается. Ведь просто так улыбаться - глупо.

    Обычно встретив меня в подъезде, баба Шура начинала словами: - Сирожа, послушай, что я хотела тебе сказать...,- и разворачивала передо мной вереницу подъездных событий, всматриваясь подслеповатыми глазами в мой напускной интерес. На самом деле, мне было безразлично, что стало с пьяницей Игорьком из 32-ой квартиры, почему Катерина Васильевна с третьего этажа, так часто просит посидеть с её внучкой, и даже то, что с начала месяца поднимут цены на сахар. Я вежливо слушал, и старался не поддаться искушению ответить своей улыбкой, на её, непонятно чем вызванную.

    Громкий дребезжащий звонок в дверь заставил оторваться мою голову от подушки, и на ощупь пойти искать   входную дверь. Открыть глаза не было сил. Я видел Ленку, пляж, её рука в моей. Усилием воли разорвав эту сладкую паутину, я спросил:
- Кто там?
- Сирожа, картошку привезли.
- Секунду.

Чёрт! Она ещё вчера вечером просила помочь поднять к ней в квартиру заказанный у частника мешок картошки. Совсем забыл. Холодная вода, зубная щётка, тапочки и я уже спускаюсь.

Внизу у подъезда стоит белый микроавтобус. Невозмутимый сельский детина, в джинсах и кепке, нетерпеливо топчется возле мешка. Он скептически смотрит на мои тапочки, совсем не спортивную фигуру, хмыкает, кивает бабе Шуре и лезет в кабину авто. Микроавтобус чихнув, рычит и пару раз газанув - для важности - отправляется назад в село.

У подъезда остались трое: я, баба Шура и мешок картошки. Баба Шура недоверчиво на меня поглядела, оценивая меня в качестве грузчика, потом спохватившись, что другого нет, сказала, – Пойду, открою дверь,– и заковыляла в подъезд. Мы с мешком остались вдвоем. Ха, да чтобы я его не поднял? Взяв его за углы я резко дёрнул вверх, он оторвался от земли сантиметров на двадцать, и издевательски рухнул на асфальт. Врешь, не возьмешь! Я присел, обхватил его руками и встал. Мешок затих. Пользуясь его замешательством, уговаривая себя в том, что не должен облажаться, нетвердыми шагами я пошёл к подъезду. Пока мы поднимались по лестнице - мешок про себя ухмылялся и наливался новыми килограммами. Когда я поднялся на наш этаж – он уже весил не меньше тонны. Стоп. Можно опустить. Передышка. Руки безвольно  обвисли, а рот стал судорожно откусывать у воздуха кубические дециметры, и отправлять их в лёгкие. Баба Шура копошилась с замком. Наконец дверь в её квартиру открылась - я вдохнул и ... Это был нокдаун. В нос ударила вонь от залежалой одежды, лекарств, просроченных продуктов и множества других запахов, сопровождающих старость.

–Неси Сирожа на балкон, его туда надо, – сказала баба Шура, и исчезла внутри газовой камеры.

Я заколебался, и решил сначала прикинуть, сколько шагов надо сделать, чтобы добраться до балкона, и смогу ли я так долго задерживать дыхание. Расчеты обнадежили, и два раза глубоко вдохнув, я поднял мешок. Пересекая полутемную из-за закрытых штор комнату, я боком зацепил лежащий на столе большой альбом с фотографиями, в сиреневой бархатной обложке. Он упал на пол и фото рассыпались. Не останавливаясь, я дотащил мешок до балкона, и там наконец-то вдохнул. Баба Шура принялась кудахтать над мешком, а я вернулся в комнату, и стал собирать фотографии. Некоторые меня заинтересовали настолько, что я забыл про запах. На одной баба Шура стояла вместе с сыном, который только вернулся из армии, и вид имел лихой и глупый, как все дембеля. В неестественно выгнутой фуражке, с топорщащимися погонами ефрейтора, отделанных белым кантом, он был похож на попугая. На другой - она чинно сидела на лавочке рядом с каким-то мужчиной, держа его за руку. Наверное с бывшим мужем. Оба строгие и осанистые. А третья фотография...  На ней летним вечером, на освещённых ступенях кинотеатра, обтекаемые потоком выходящих после сеанса людей, стояли две молодые девушки, возбужденные от просмотренного только что фильма. Его название высвечивала большая афиша над входом  - «Всё будет хорошо». Одна из девушек улыбалась мне такой знакомой и радостной улыбкой, что я не смог сдержаться и улыбнулся в ответ.
Балконная дверь заскрипела.

- Спасибо Сирожа, - баба Шура втиснулась в комнату.
- Не за что, - я сунул фотографии в альбом, и выскочил из квартиры.

Во дворе сел на лавочку, закурил. Руки слегка подрагивали от недавнего напряжения. Ровная струйка дыма. Кольцо. Опять ровная струйка.

Из подъезда вышла баба Шура. Остановилась, прищурилась на утреннее солнце, улыбнулась и поковыляла по тротуару. Прожившая жизнь девочка, у которой все кому она была нужна и кто был нужен ей - умерли, но которая со времен того старого наивного фильма, продолжает искренне верить, что всё ещё будет хорошо.

Улыбайся баба Шура, улыбайся! Пока ты улыбаешься - у меня есть надежда, что всё и вправду может быть хорошо. Я очень тебя прошу – улыбайся!