На сенокосе. Цикл Донская природа

    Когда я в сороковые годы учился в школе, всегда с нетерпением ожидал летние каникулы. Лето мне нравилось вольностью и разгульностью мальчишеской жизни. Планы на лето я строил задолго до её прихода. В долгие зимние ночи и в холодные морозные дни, когда за окном шуршит метелица, и ветер постукивает створками окон, а во вьюшках печи посвистывают херувимы, мне особенно нравилось мечтать о лете.
    Летом я всегда работал в колхозе: помогал взрослым в их нелёгком крестьянском труде. Нравилось мне выезжать с колхозниками большим обозом, который состоял из десятков телег, запряженных лошадьми и волами, в далёкий пойменный луг на сенокос. Луг этот в нашем селе называли «Соловей». То ли потому что там всегда в большом изобилии водились эти певчие птички, то ли ещё по какой причине так называли этот луг, объяснить теперь трудно. Оно затерялось в памяти народной.
    Сенокос продолжался две-три недели. Трава на Соловье вырастала отменная: зелёная, сочная, высотой по пояс. Косили траву мужчины и женщины вручную обыкновенными косами-литовками. Двигались они ступенчатой многоцветной линией среди зелёного океана необозримого луга. После того, как трава подсыхала, превращаясь в душистое сено, её женщины сгребали в валки, из которых мужчины делали копны, а затем свозили эти копны в огромные стога, которым предстояло стоять здесь до самой зимы. И только тогда, когда замерзал Дон, и выпадал устойчивый снег, сено на санях перевозили в село на животноводческие фермы.
    Соловей находился от нашего села далеко – на правом берегу Дона в пойме его притока Чёрной Калитвы. Во время сенокоса все жили в лугу, спали в шалашах, построенных на скорую руку, а то и просто так - в копне душистого сена. Пищу приготовляли на костре: варили суп-похлёбку, кашу-сливуху и компоты. В ближайшей деревне всегда можно было купить молоко и яйца.
    Вечером у костров собиралась молодёжь, пели песни, играли в разные игры, рассказывали забавные истории. Потом разбредались по вольному обширному лугу. Влюблённые парочки только на рассвете возвращались, осторожно и незаметно прокрадываясь к месту своего ночлега, стараясь скрыть от спящих соседей столь длительное своё отсутствие. На сенокосе девушки часто теряли свою невинность, а парни набирались опыта в любовных отношениях. Но утром всё равно все знали, кто с кем ночью гулял и когда вернулся. Или соловьи при восходе солнца во всеуслышанье об этом сообщали, или существовал ещё какой-то невидимый, но очень точный, телеграф.
    Трудились обычно от зори до зори. Уставали сильно. Только молодёжь была неиссякаемой в своей энергии и неукротимости. Ей достаточно было трех-четырёх часов короткого, но крепкого и здорового сна на рассвете, чтобы полностью восстановить свои силы, и утром снова взяться за тяжёлый труд до самого вечера. А вечером опять игры и гуляния до поздней ночи. Работа никого не изнуряла, а приносила радость и удовлетворение.
    В этом году на сенокосе я работал с моим родственником Илюхой Башкатовым. Это был сорокалетний мужчина, высокий и худой, от чего всегда казался сгорбленным, крепкий и жилистый, неутомимый в работе и непревзойдённый рассказчик всяких местных историй и бывальщины. Лучше Илюхи никто не мог сложить стог сена, а также интереснее рассказать какую-нибудь бывальщину. Жили мы с ним в одном шалаше, который только он мог так быстро, хорошо и удобно соорудить.
    Бывало после трудового дня, ляжем мы с ним спать в шалаше, и начнёт он мне рассказывать всякие истории из своей и не своей жизни. А рассказывать он любил, иногда увлекаясь, рассказывал за полночь. Я, затаив дыхание, с интересом слушал.
    -Село наше, теперь большое, а до революции было ещё больше, - начинал он свой рассказ. – Поди, более двух тысяч дворов было, а население за десять тысяч переваливало. Все – и старики, и дети – жили в селе, за родную землю держались; она их растила, кормила и людьми делала. Никто в голове и мысли не держал – уезжать на сторону. Считалось позором, если сын или дочь уезжали из села от родителей. Семьи были большие. Иметь восемь-десять детей, считалось нормальным. Старшие сыновья женились. Родители их отселяли. На Верхней улице выделялся участок, на котором строилась хата и необходимые для сельской жизни постройки. Село постоянно росло, а население увеличивалось. Младший сын оставался с родителями и считался наследником. Приводил он молодую жену в дом, докармливал родителей и с почётом их хоронил здесь же в селе на сельском кладбище. Жизнь в селе проходила по своим неписаным законам и обычаям, сложившимся за долгую историю существования села и переходившим из поколения в поколение. В любое время года каждому возрасту были свои заботы, свои печали, свои радости и свои забавы. На первом месте всегда была работа. Работа повседневная и тяжёлая, направленная на то, чтобы обеспечить нормальную жизнь большой крестьянской семьи. Она продолжалась круглый год, но особенно достигала большого накала в тёплый период года. У каждого возраста были свои развлечения. Старики собирались в праздничные дни у сельских лавок или в определённых, излюбленных ими, местах улиц на деревянных скамейках под высокими плетнями и судачили о житье-бытье, обсуждали сельские и государственные новости. Молодые крепкие мужчины сходились на широких логах, разделявших село на отдельные части, на кулачные бои, мерялись своими силами и удалью. Случалось, что одна часть села, под крики многочисленных болельщиков, гнала другую часть до самого центра села, избивая отступавших и похваляясь своей силой и превосходством. Бывало и наоборот – центр гнал окраину до самого леса. В этих кулачных боях были и свои любимцы и чемпионы. Кулачные бои иногда заканчивались увечьями, а иногда и смертью. Но всё это было законно, в пределах норм сельской жизни: никто не удивлялся, никто не обижался, никто не жаловался. Принимали случившееся, как должное. Женщины собирались в хороводы на главной улице или на лугу у Дона, пели задушевные старинные песни. Иногда к ним присоединялись мужчины, и тогда эти песни набирали особую силу и звучание, плыли над селом и только где-то далеко за Доном таяли и замирали. В долгие зимние вечера женщины сучили и пряли пряжу, ткали холсты, вышивали затейливыми узорами рушники, настольники и набожники, готовили приданое своим дочерям. Молодёжь в тёплые летние вечера собиралась в определённых местах села под высокими деревьями на привезенных из леса и сложенных кем-нибудь у своего двора брёвнах, и просто у домов известных сельских красавиц. Играли бойко и весело гармошки, звенели струны балалаек, водились хороводы. Места гуляний молодёжи имели свои особые названия: Кагакин, Ребры, Бугор, Малаховка, Ракитовка, Рог, Лепеховка, Рулёвка, Зятёвка, Ердавинь, Косогор и ещё много других. Никто не мог объяснить, когда и как появились эти названия? Они всегда были до нас и будут после нас. В зимние вечера молодёжь собиралась на вечеринки в отдельные хаты, чаще всего у молодых вдов или у сельских мужиков, имевших много дочерей и лелеявших надежду поскорее выдать их замуж. Клубов, а тем более дворцов культуры, тогда в селе не было. Веселились и проводили время по-разному. Играли «В ремня» - это, когда все садились парами, а у одного парня девушки не было и он её должен был покупать. Расплачивались ударом ремня по ладони. Крутили «бутылочку» и каждый затаённо хотел, чтобы она остановилась и показала на ту, которую он давно сердцем выбрал, но признаться не смеет. Была ещё игра «В жмурки». Кому-нибудь завязывали глаза платком, и он должен был в таком положении кого-нибудь поймать. Были и другие игры, да разве все их упомнишь! Вечера проходили весело и незаметно. Ссоры бывали очень редко, а пьяных не было и в помине.
    Илюха на время замолкал, словно вспоминал что-то, вздыхал о чём-то забытом и навсегда потерянном и, не дожидаясь моей просьбы, продолжал:
    -Народ в нашем селе всегда был весёлый, на всякие проделки и выдумки хитёр. Вот, например, ты Гришку Кошеля знаешь? Да кто же его не знает! Вот он в соседнем шалаше спит. Сейчас выглядит степенным, а в молодости что вытворял? Ночью, бывало, идёт с вечеринки, возьмёт у Антипа Хмурого со двора деревянные подсошки, перенесёт их во двор к его заклятому врагу Сёмке Мосину, спрячет их где-нибудь за сараем, да ещё и соломкой прикроет; а у Ивана Сагалаева ворота снимет и приладит их Марье-богомолке к полусгнившему плетню. Утром просыпается Антип, смотрит – нет подсошков, идёт по следу прямо к Семёну Мосину, и находит их там. А Сёмка ничего не знает. Поднимается скандал на всю улицу. Озлобленный Антип таскает назад свои подсошки, а Сёмка с соседями хохочут. Иван Сагалаев выходит из хаты – ворот, только что вчера любовно им сделанных, нет. Видит, напротив, через улицу, стоит Марья-богомолка в недоумении, и крестится на Ивановы ворота, которые так не вяжутся с её убогой хатёнкой и гнилым плетнём. Здесь всё обходится только смехом. Да мало ли что вытворял Гришка! Были случаи, и похлещи. Вот мне мой отец рассказывал один случай. Пошли они однажды, когда он ещё молодым был, на вечеринку на Косогор, то есть на другой конец села, километров за десять, а то и более. Дело было осенью. Ночи стояли тёмные. Часто моросил мелкий нудный дождик. С вечеринки возвращались поздней ночью. Шли по самой верхней улице. Видят, в одной хате светятся окна. Подошли и заглянули в окно. Увидели там, на широкой лавке стоит гроб, а в нём лежит покойник. В доме только две богомолки, которые должны были отпевать всю ночь покойника. Был тогда такой церковный обычай. Все родственники покойника уходили ночевать к соседям, а в дом приглашали ночевать двух-трёх богомолок, которые всю ночь, сменяя друг друга, читали у гроба покойника святое писание. Это вроде для того, чтобы ему было легче в рай добраться. Когда присмотрелись повнимательнее, то заметили, что обе богомолки спали – одна на стуле у гроба покойника, уткнув нос в святую книгу, другая - на тёплой грубке. Толкнули входную дверь, она оказалась не закрытой. И решили ребята зло подшутить. Тихо вошли в хату. В первой комнате-теплушке на палице нашли на деревянной тарелке стопку испечённых блинов и чашку со сметаной. Приподняли в гробу покойника, а им оказался старый, высохший от времени дед, подложили ему за спину большую подушку, чтобы он сидел и не падал, намотали на руку блин, и сунули её в чашку со сметаной, поставленную на колени покойнику. Тихо вышли из хаты, постучали в окно, и скрылись в темноте осенней ночи. Что тут, рассказывали, было! Комедия с трагедией! Богомолка, у гроба проснулась первой. Не веря, своим глазам, и не в силах вымолвить ни слова, она тихо сползла со стула и на четвереньках, задом вперёд, выползла в одно мгновение в теплушку. Зацепив там стоящее у двери на скамейке ведро с водой, опрокинула его, и только, когда оказалась в сенях, неистово закричала не человеческим, а каким-то диким голосом. Её напарница, не столько от увиденного чуда, а больше от услышанного шума, одним прыжком преодолела расстояние от грубки до теплушки, поскользнулась там, упала в лужу, ползком выбралась в сени, и выбежала вслед за своей подругой в раскрытую дверь, вопя, истошным, визгливым, испуганным голосом. За несколько секунд они оказались на главной улице, где, осмелев, кричали ещё громче. Разбуженные люди выбегали из своих хат, бежали по улице за богомолками, но ничего не понимали из их несвязных воплей. Ребята поняли, что переборщили, и быстро ретировались к себе домой. Днём по селу поползли слухи. Рассказывали, что Антон Старов своего отца при жизни морил голодом и тот, когда умер и лежал в гробу, крепко усыпил богомолок, поднялся из гроба, сходил в теплушку, достал с палицы тарелку с блинами и чашку со сметаной, вернулся назад, сел в гробу и стал кушать. Проснувшаяся богомолка помешала ему. Другие односельчане, более рассудительные, говорили, что это кто-то подстроил, когда богомолки уснули. Переполох в селе был большой. Сельские власти пытались найти хулиганов, но безуспешно. Напуганные своей необдуманной шуткой, ребята молчали, и молчали очень долго. Только, спустя много лет, кто-то из них проговорился, как на самом деле это было. Некоторые сельчане поверили, а некоторые нет. Однако об этом случае в селе рассказывают до сих пор.
    Илюха после своих рассказов засыпал быстро. Спал он здоровым крепким сном, тихо похрапывая с особым музыкальным присвистом. Я ещё долго после его рассказов не мог уснуть, переваривая всё, им рассказанное, в своём детском воображении, и потом, когда засыпал, эти рассказы продолжались в моём сне.