Иван да Ванька
Фрау Рильке… Её свинячий бизнес процветал, несмотря на войну. Рабочие руки хозяйка поросячьей фермы находила на невольничьем рынке концлагеря, где ее кузен был начальником охраны. Здесь они и встретились: украинские хлопцы и немецкая крестьянка с замашками помещицы. Было ей лет сорок, с легкими, слегка рыжеватыми завитушками волос на висках; невысокого роста, с высокой грудью под темным жакетом. Ванька невольно сравнил её со своей мамой, та к своим сорока годам сносилась на тяжелой работе вчистую, болели руки и ноги, слегка горбилась, маялась животом… «А этой, видать, хоть бы что, пялит, сука, свои бесцветные глазищи, как скотина мы ей», – подытожил безрадостные наблюдения Ванька.
Работников хозяйка выбирала как лошадей, щупала руки, заглядывала в рот, заставила снять рубаху. Ванька с товарищем пришлись ей аккурат по запросам: молодые, сильные, а Ванька – рыжий, тонкогубый и светлоглазый, смахивал обличьем на местных парней.
Переводчик был русский. Немолодой мужчина с густыми черными бровями под высоким лбом. В форме чужой страны человек все равно нес в себе русскость в глазах и движениях. Тем более что это был человек «ниоткуда», из той России, которую ребятам узнать не довелось. В нем угадывалась порода сиятельных манер и занятий, врожденная интеллигентность. Немецкая форма сидела на нем довольно мешковато. Было видно издалека, что война не его удел.
Ванька вздрогнул, когда переводчик заговорил. Пожилой человек говорил по-русски, но говорил как-то необычно и отлично от газетных штампов, или, скажем, от речи колхозного головы на собрании. Их председатель говорил по-русски только в большие праздники, читал выдержки из газет, цитировал Вождя и Учителя. Керувал же голова на родной украинской мове, а когда допекали его вконец, ругался почему-то по-польски. В эти минуты из распахнутого окна правления можно было услышать отголоски его кипучей натуры - «Вшистко едно ,пся крев…». А тут слышалась совсем другая речь.
– Ребята, вы будете работать у этой фрау, хотелось бы вас предупредить, что за побег вас не пожалеют. Вы будете расстреляны без промедления. От себя хочу добавить, что бежать некуда, кругом немцы.
«Гад, предатель!» - пронеслось у Ваньки в мозгу. Переводчик перехватил его ненавидящий взгляд и сказал, глядя в упор:
– Я давно уехал из России.… В Киеве был адвокатом, а меня записали в буржуи и отняли все, чем я дорожил… сына… дочь.… Хотя вам этого не понять.… Все, идите… Вас ждет фрау.… И помните, что я сказал.
Свиньи фрау Гретхен Рильке требовали усиленного внимания. Спозаранку хлопцы были вынуждены трудиться во славу третьего рейха, ведь выращенная их руками свинина шла в котелки гитлеровской армии. Спали они в пристройке рядом со свинарником, но пока позволяла погода, коротали ночи на чердаке в душистом сеновале. Кормила хозяйка вполне сносно. Порой им перепадало даже сало, хотя оно было залежалое и прогорклое, но все равно оставалось салом: грело изнутри и напоминало о доме. В родимом селе до войны не было, пожалуй, двора, где бы в катухе не хрюкала большущая паця, а то и две. Когда пришли немцы, отчаянный визг стоял по селу: свиней свежевали, собак - отстреливали.
Спрос с работников был строгий. Фрау Рильке сама все проверяла с немецкой педантичностью: сколько и чего заложил Павло в свинячий рацион; чтоб, не дай Бог, не дали горячего ; чтобы травы было вдоволь, тогда сало будет с прожилками мяса; чтобы у свиней было чисто и воды давали вовремя… И так весь день, с утра до вечера, неделя за неделей.
Была у фрау Гретхен помощница, еду приготовить, в доме прибраться, да мало ли какой работы в крестьянском подворье. Звали ее фройляйн Инга. Годами чуть постарше ребят, лет, пожалуй, двадцати. Худощавая, с ямочкой на левой щеке, кареглазая девушка была настроена дружелюбно к иностранцам. Она была дальней родственницей хозяйки, бежавшая из-под Берлина от английских бомбежек. Подружились они с Павлом, Ванькиным товарищем, с полувзгляда. Павло был повыше Ваньки, поинтересней с виду, из-под фуражки выбивался смоляной чуб, одним словом, «хлопец хочь куды козак». Теперь Пашка старался помогать Инге во всем. А когда хозяйка отлучалась, они вместе садились на крыльцо, и Павло пытался вспоминать немецкий язык из школьной программы.
– Их бин… Павел…, - доносилось до Ивана.
– Я…Я… Пауль, - Инга задорно смеялась над неуклюжими попытками Павла затеять беседу. Когда она смеялась, то грудь заманчиво колыхалась под платьем, и Павло старался не смотреть в вырез на волнующую плоть. Это удавалось ему с трудом.
Вечером на сеновале зашел разговор.
– Шо, Павлуха, свой Галинке отлуп дал, теперь Инге титьки мнешь, - подначивал друга Ванька.
– А тебя завидки берут, чи шо? – парировал Павел. – Мы из дому скоро год, и неизвестно, вернемся ли… А ты меня Галинкой бередишь… - и с горечью в голосе добавил – Еще неизвестно, что немцы с нашими девчатами сделали…
Обоюдная симпатия Инги и Павла не осталась без внимания. Ведь чтобы целоваться, знание немецкого Пашке оказалось ни к чему. Хозяйка выследила их на сеновале, когда они сцепились в объятиях и были слепы и глухи, как птицы на току. Дорого обошлось это увлечение Павлу. Два немца из сил самообороны, по просьбе фрау Рильке, избили парня плетью до потери сознания. Были они немолоды, и, казалось, били с ленцой, но тело Павла содрогалось после каждого удара совсем нешуточно. Кожа на спине вспухла, рубашку из ран высвобождал Ванька, потихоньку смачивая теплой водой. Хотя местами она отдиралась с ошметками кожи. Вставать Павел пока не мог, Ивану пришлось работать за двоих.
На третий день, сжалившись над парнем, хозяйка прислала Ингу с какой-то склянкой темно-зеленого цвета.
– Вас ис дас? – спросил Иван.
– Дас ист артснай … зальбэ… - ответила Инга и для наглядности стала делать руками круговые движения, словно растирая. – «Мазь», - догадался Ванька. Это был барсучий жир, полезный и пахучий. Пашка пошел на поправку.
Было прохладно. Накрапывал мелкий дождь, густой туман хлопьями повис на кустах и деревьях. Павел с Ванькой носили солому, устилали дно грузовика. Десять свиней отправляли на мясокомбинат, на забой. Вскоре ребята закончили работу, и присели в ожидании хозяйки. Вдруг из дому выбежала взволнованная Инга и стала что-то быстро говорить и отчаянно жестикулировать. Какие-то слова хлопцы уже знали, увеличивая словарный запас день ото дня. Оказалось, что хозяйка напилась и лежит без чувств. Мужа у нее убили где-то под Ростовом-на-Дону. Ребята улыбнулись, когда Инга назвала место гибели ее мужа: «Рёстов на дон». Грузить свиней пришлось без хозяйки.
Шла весна 1943 года. Стройные тополя у дома погибшего фельдфебеля Рильке выбрасывали новые побеги. Тополь обладает мощной жизненной силой, как картонку прошивает асфальт. Ребята не могли знать, что в это время наши войска били фашистов в хвост и в гриву на Дону и Кубани, готовили угощение на Курской Дуге. Вспарывали оборону противника, как тополь пробивает толщу асфальта.
Фрау Рильке хотела хлопотать, чтобы похоронить мужа в родной земле, но кузен отговорил ее от этой затеи: «Идут бои, русские наступают, и похоронные команды едва успевают рыть могилы. И то, если вообще успевают… - мрачно добавил он, потом чертыхнулся: - Грета, помни, я тебе ничего не говорил. Меня за разглашение могут вздернуть…»
Вдова смирилась, оправилась от потери, и вновь взялась за дело, в работе растопляя горечь утраты и одиночества. Очень жаль, что никто теперь не пришлет ей посылку с фронта, где были не только вышитые узором полотенца, но и мыло с драгоценной начинкой внутри: кольца, серьги, золотые зубы. Никаких мук по поводу чужого добра она не испытывала, у нее есть фюрер, и он за все в ответе. Фюрер зовет к победе, и если для победы нужна ее работа, ее свиньи, что ж, она будет трудиться во славу рейха и фюрера. Траур вдова носила недолго, лишь черная косынка да скорбные глаза выдавали ее беду.
Как-то раз хозяйка позвала Ивана в дом. Затеяла с Ингой уборку, нужно было что-то переставить, передвинуть. На комоде в траурной рамке стоял увеличенный фотопортрет погибшего мужа. Он был сделан, наверное, в то время, когда немецкая армия победоносно шагала по Европе. Полевая форма на Рильке сидела как влитая, сержантские нашивки говорили о жизненном опыте; но главное – взгляд, взор победителя, уверенно говорящий: нам нет равных, мы – хозяева Земли! Когда Ванька ставил комод на место, то фото опрокинулось. «Так тебе и надо, вражина… Ничего, Ростов недалеко, скоро и нас освободят», - думал Ванька за работой. Под словом «нас» он подразумевал родную Украину.
Зашла хозяйка и позвала на кухню. Из большой посудины на печке шел пар, рядом стояла лохань. Ванька подумал, что фрау Гретхен будет мыться и ей надо набрать воды, но купаться в лохани заставили его.
– Иван…ваш дихь… - сказала хозяйка и вышла, оставив на стуле белье из мужниного гардероба. Ванька почесал недоуменно рыжий затылок и, оглядевшись, стал наливать воду…
Когда она вернулась, парень сидел в чистом исподнем и почему-то улыбался, не подозревая, что будет дальше. Старая одежда валялась на полу, Иван медлил: надевать свои лохмотья на чистое тело не хотелось. Гретхен враз развеяла его сомнения, ногой отшвырнула обноски к порогу. Затем перемерила на парня всю одежду убиенного мужа. Выбрала что получше: костюм, рубаху с галстуком, крепкие, почти новые ботинки, и сказала, показывая рукой на вещи:
– Дас ист дайне, трук…
Иван потянулся за одеждой, но хозяйка властно остановила его:
– Найн… ком цу мир.
Затем провела в комнату и показала на свою кровать:
– Иван… лаг
Ваньку обдало краской изнутри и снаружи, когда он понял, куда его влекут. Он поднял руку и, словно отгораживаясь от пышной постели вдовы, стал повторять как попугай:
– Нихт, фрау… нихт, фрау… нихт, фрау…
Гретхен подошла к нему и пристально посмотрела в глаза. Затем сказала протяжно:
– Кер-кер вильст?
Она подошла слишком близко, и Ивана обдало запахом чеснока и пота. Он невольно отшатнулся от ее напора. Слово «лагерь» Иван знал, там было несравнимо хуже, и потому покорно лег в теплую мягкую постель. Однако от волнения неожиданно покрылся мурашками, его знобило. Иван Костенко семнадцати лет от роду еще не знал женщин.
Вдова зашла в комнату в невиданном доселе Ваньке наряде, распашном пеньюаре с золоченой пуговицей вверху. Этот небесно-голубой наряд был из посылки мужа, его прощальный привет с фронта. Пуговица едва сдерживала натиск крепких, не знавших материнства грудей. От их вида Ваньку бросило в жар, и мурашки сменил пот. Вдова села с краю, сильными руками крестьянки сняла с Ваньки исподнее, и нетерпеливо навалилась на парня жарким поджарым телом, забывшем о ласках из-за проклятой войны…
Утром он не мог взглянуть хозяйке в глаза. Она сидела на кровати и потягивалась, бесстыдно показывая белую грудь с большими черными сосками солнцу, нагло заглядывающему в окно. Тихая улыбка покоилась на ее лице; глаза смотрели вдаль и в никуда, словно всматривались в самое себя. Потом она оторвалась от созерцания и тихо сказала:
– Гут, Иван… ауф штейн…
Гретхен, за ночь помолодевшая, неторопливо оделась и крикнула Инге, чтобы накрывала на стол.
Когда Иван столкнулся с Ингой за завтраком, то увидел, что девушка смотрит на него с презрением. «Зачем тебе это?» – говорили ее глаза. «Чтобы жить!!! – хотелось крикнуть ему - чтобы вернуться домой… чтобы увидеть родных… я ничего про них не знаю…» - но промолчал, да и что он мог сказать, почти не зная языка… «Фатерлянд?» И тут же, за завтраком решил, что сегодня же убежит. Убежит, несмотря ни на что, даже если Павло с ним не пойдет. Всплыли в памяти родные лица: мать, сестры, тетка… «Они там, в оккупации… а я здесь… немку ублажаю… будь она неладна… она мне в матери годится… в селе узнают, срама не оберешься… никто замуж за меня не пойдёт… Убегу… », - окончательно вырешил Иван, повзрослевший за ночь.
– Пашка, - позвал он друга, забираясь на лестницу. Павло отозвался не сразу. Потом зашелестел сеном и выглянул наружу.
– Чего тебе? О, видуха у тебя… как у фон-барона… где это вы, херр Ваня, изволили ночевать?
– Пашка, погоди дуру гнать. Давай, убежим… Я решил бежать во Францию, граница недалеко…
– Шо, Гретхен не понравилась? – Павел спросил и ехидно прищурился, ожидая ответа.
– Я тебе морду набью, если не перестанешь язвить, - пообещал Иван, стараясь держаться невозмутимо. И тут же добавил, как выстрелил:
–Ну что, бежим?
– Ты что, серьезно? – недоумевал Павло.
– А то! Она меня, наверное, мужем решила сделать… вещи его подарила… сам видишь… спать с собой уложила… силком… лагерем пригрозила, фашистка. А потом еще заставит тобой понукать. Сказала, я еще одного парня приведу из лагеря…Будешь хозяином, говорит…
–Вот это дела-а-а, - задумчиво протянул Пашка, - А за побег – расстрел. Помнишь, что киевский адвокат говорил?
Откровенно говоря, Пашке незачем было бежать. Его вполне устраивало заграничное житье-бытье, и поэтому он медлил с ответом.
– Время не терпит, Пашка. Если что, я уйду один…
Пашка колебался.
– Одёжку, харчей на дорогу надо.
– Я все приглядел, пока снедал у Гретхен. Возьмем хлеба и сала… Грета сказала, что пойдет к брату… Хватится к вечеру… А к утру мы будем во Франции…
Пашка нехотя согласился.
Почему Ванька так полагался на Францию, он уже и не помнил. Может быть, на его решение повлиял учебник истории, где говорилось о революционерах и Парижской коммуне. Что он знал о ней? Там был Париж, Версаль, Булонский лес, Дюма, д,Артаньян… и немцы.
Во Франции их задержал патруль фельджандармерии.
– Аусвайс? – повелительно сказал усатый фельдфебель с металлической бляхой на груди.
– Их бин… русиш арбайтер… - ответил несмело Иван и почувствовал, как в горле у него пересохло.
– Аусвайс! – вновь зарычал немец.
Документов у них не было. Ванька потом клял себя не раз за то, что втравил Пашку в этот побег. В гестапо с ними не церемонились. Избили, допросили, и тут же отправили обратно в Германию на крупповские заводы. Там дороги друзей окончательно разошлись. Ваньку выделил из разношерстной толпы мрачноватый на вид немец-сталевар, а Пашку с командой других пленных и интернированных повели куда-то в подземелье, которое начиналось в глубине двора, отгороженное колючей проволокой. Однако он успел обернуться и крикнуть на ходу:
–Ванько! Прощай! Доберешься до дома, кланяйся моим… скажи Галинке, шо Павло…
Ему не дали договорить. Конвоир толкнул его прикладом в спину:
–Шнель!
Они больше не увиделись. Павло сгинул в недрах шахты и домой не вернулся, ни в победном сорок пятом, ни в сорок девятом, как Ванька…
Так Ванька попал в литейный цех вторым помощником сталевара. Первым был Иван Дубасов, огромный, под два метра, молчаливый русский мужик лет сорока. Гляделись два Ивана со стороны как Пат и Паташон.
Судьба Дубасова была незавидной, один-одинёшенек остался на белом свете. Семью у него разбомбило под Воронежем. Был у Ивана сын Ванькиных лет, наверное, поэтому на глаза гиганта иногда накатывала непрошеная слеза, когда глядел он на работающего рядом парня.
А сам Иван попал в плен целёхоньким, без единой царапины. Выцеливал бронебойным ружьем танки, бил в смотровую щель механика-водителя, или ждал, когда танк подставит бок. Как вжарит Иван тогда по гусянке или бензобаку, закрутится на месте беспомощно махина, и ее добивают издали из пушек и гаубиц. В том памятном бою было жарко, на их позиции шли полтора десятка танков. Заставил Иван остановиться три вражеских машины, пока его не контузило близким взрывом и не завалило землей.
Очнулся Иван: перед глазами мгла, и тишина в ушах полная. Грудь так сдавило, что не продохнуть. Про тот свет мысли на ум пришли, но ружье было рядом, в руках. «На том свете ружья, небось, отымают», - невесело усмехнулся про себя Иван и попробовал шевельнуться. Но не тут-то было, земля давила со всех сторон. По ружью немцы его и нашли. Ствол-то из-под земли торчит, они давай дёргать, а он держит. Когда раскопали его, еле отодрали от оружия, как прикипел сержант Дубасов к нему.
Слух потом не скоро, но вернулся, а последствия контузии остались. Когда волновался бывший бронебойщик, то непроизвольно дёргал головой, некрасиво кривил рот. В разговоры вступал неохотно, если и случалось, то разговаривал мало и скупо. У Ивана не было ни семьи, ни дома, ни свободы. Фашисты отняли у него всё, кроме памяти. Лишь она хранила то светлое и хорошее, что было в его прошлом.
А Ванька был невысок, но крепок на вид, вот только слишком молод, опыта в жизни не успел набраться. Не давал Иван парня никому в обиду, да впрочем, никто на рожон-то и не лез. Сила у всех народов всегда была в уважении. Беда была в другом : в черной зависти. Так уж повелось издавна, что завидовали сильным и ловким, умным и удачливым.
Невзлюбил Ивана главный надсмотрщик обер-лейтенант Генрих фон Клюге. Тщедушный и негодный к строевой службе, весь какой-то бесцветный и бестелесный, он свою желчь и злость выливал на здоровых и красивых людей. Почти не было дня, чтобы «Клюка», как называли его промеж собой пленные, не пускал в ход свою палку, с которой не расставался. Трость была в диаметре не больше дюйма, но понизу забрана в бронь нержавейки. Подскочит, бывало, к Ивану, и бьет, подлец, наотмашь, стараясь попасть по голове. Полуоткрытые глаза под белесыми ресницами (настоящий ариец) глядят по-звериному зло, маленькая челюсть ощерилась в оскале.
- Арбайтер! Русиш швайн!
Один по заводу никогда не ходил. Всегда рядом два солдата с автоматами наизготов. Иногда перепадало от него и Ваньке. Замешкается хлопчик, не успеет снять головной убор перед начальством, а палка этого шакала тут как тут. Только держись, чтоб с ног не сбил. К ранам Ванька прикладывал кусок тряпки, смоченной собственной мочой. Так лечить ранки да ссадины Ваньку учила его баба Поля, когда еще совсем мальцом был, лет семи отроду. В лазарет никто не стремился, ибо здесь, в этих условиях, лазарет означал пропуск на тот свет.
Пленные поговаривали, что приветливый с виду доктор Кунц (чаю предложит, сигареткой угостит) ставит на больных опыты, после которых еще никто не выжил. Кормили работников негусто и пусто, два раза в день: брюква, гнилой картофель; изредка на поверхности баланды появлялись скупые пятнышки жира – значит, в котле были кости. Их давали свирепым овчаркам охраны точить свои клыки. Еще в пайку раба входил кусок землистого хлеба на день и чай, едва подслащенный сахарином; иногда перепадало по горсти распаренного зерна. Иван научил Ваньку половину скудной хлебной пайки оставлять на вечер. «Засыпать после хлебушка теплей», - говорил наставник.
В барак просачивалась весна 1944 года. А вместе с ней и скупые вести, что немцев бьют по всем фронтам. Когда люди выходили утром на улицу, то на миг останавливались, будто сбиваясь с ноги. Останавливались, чтобы в полную грудь вдохнуть весеннего воздуха, услышать, как поют птицы. Одна птица, усевшись на забор, казалось, выводила: нем-цев бьют, нем-цев бьют… другая ей задорно вторила: бьют-бьют! бьют-бьют! Немцы от этих трелей словно шалели, и вдоль колонны то и дело слышалось рявканье конвойных: «Шнель! Шнель!».
И тогда Ваньке казалось, что где-то далеко, на востоке он слышит гул орудийной канонады, а, может быть, то была далекая гроза… Ведь до победного мая было ох, как далеко! Ванька раздался в плечах, заматерел, замужиковел, и, несмотря на юные лета и плохую пищу, мог бы помериться силой с любым рабочим из их барака.
В тот день фон Клюка был злее обычного. Пришел приказ усилить охрану, и работы у этого пса добавилось. Зловещей тенью он ходил по заводу, отдавая фальцетом приказы.
Угрюмый сталевар Зигфрид пробивал в печи лётку шуровкой с длинной ручкой. Варево было готово. Сталь по желобу полилась вниз зловеще белой, завораживающей взгляд струёй. Ванька поначалу не мог оторвать глаз от этого зрелища. Заглядится на кипящую жуть металла, и привидится ему вдруг ридна ненька-Украина: неровно горящий костёр, будто посылающий сигналы Морзе, загадочные точки-тире в черную мглу Вселенной; негромко фыркающие кони с путами на передних ногах… В ночное хлопчики ходили по очереди, но случалось, дело доходило до драки. Всем хотелось почувствовать себя взрослым и ответственным.
Заглядится Ванька, задумается, а тут, смотришь, либо Зигфрид пинка даст, чтобы ворон не ловил, либо Клюка подоспеет, и палкой своей «волшебной» приложится. Синяки потом по всей спине, натюрморт да и только, футуристы обзавидуются гамме красок: желтой, зеленой, синей… Так что привык Ванька не глазеть на огненную массу, хотя не сразу, не вдруг.
Сталь жгла воздух. Они отступили назад и не заметили, как подоспел вездесущий обер-лейтенант фон Клюге. Что-то спросил у Зигфрида, тот ответил, и отрицательно покачал головой. Большой Иван стоял, опершись на ручку кувалды, а Ванька в двух шагах от него с ломиком. Фон Клюге направился к Ивану и привычным жестом неожиданно ударил его по голове. Удар пришелся сзади и сбоку, хлестнул по правому уху, и оно мгновенно заалело.
Иван подхватил кувалду половчей и опустил ее на голову офицера. Охрана не успела дотянуться до автоматов, висящих спереди. Ударил, не глядя, с разворота, но не промахнулся. Раздался хруст и треск. Кувалда погрузилась в череп, как в тесто, оттуда брызнуло что-то бело-желтое и жирное на вид. Иван развернулся и на глазах изумленного и перепуганного Ваньки прыгнул в разливочный ковш, наполненный бурлящей от градусов сталью. Ваньке запомнился его безумный взгляд: глаза невидяще косили, словно заглядывали за край жизни, в бездну, откуда возврата уже не будет. Так глядел загнанный лихачом конь перед тем, как испустить дух, довелось парню однажды увидеть такое.
Послышалось шипение и треск, как если бы на горячую сковороду с маслом брызнули водой. Сталь стала фыркать и плеваться во все стороны обжигающим возмущением. Труп фашиста с кувалдой в голове лежал на каменном полу. Охрана подняла запоздалую стрельбу, над головой запели пули. Ванька бросился на пол, не выпуская из рук ломик.
Из ковша шел пар. Пар человеческой души…
2 августа 2008г.
Свидетельство о публикации №214041600669
Александр Калинцев 06.02.2015 20:47 Заявить о нарушении