и спою тебе о любви

Апрель 1897 года отметился на редкость паскудной погодой: снег перемежался с дождем, и редкий чудак, удосужившийся заглянуть на Шлюзовую набережную в том месте, где грязный пустырь Балчуга поднимал белый флаг перед сходящимися фалангами Москва-реки, оказывался под перекрестным огнем из колкого ветра и торфяного зловония оттаивающих берегов. В тот день в роли несчастного путника был Иван Алексеевич Бунин. Отпустив извозчика на Валовой из-за укачивания, он решил пройтись до Новоспасского моста пешком. Откровенно говоря, географию здешних мест он знал плохо, а потому шел не столько до Новоспасского, сколько - куда глаза глядят, будучи твердо уверенным, что если ты идешь по набережной большого города, то рано или поздно встретишь мост, который (тут уж - будь уверен) куда-нибудь да выведет. И скорее всего - туда, куда надо (мосты ведь лучше путников знают, куда им надо). Иван Алексеевич возвращался из салона князя Горчакова, где за час до этого имел беседу с молодой княгиней. А еще за час до оной испил того, что через 15 лет станет фирменным напитком в питерской "Бродячей собаке" - так называемый "бунинский чай" - отвар из мухоморов с чабрецом. Иван Алексеевич был совершенно опустошен, а потому не замечал невзгод погоды. Куда больше удручал его факт абсолютной противоположности, выявившейся между ним и княжной Горчаковой, искренне ратующей за Союз Михаила Архангела и клеймящей позором декабристов. Нет, разумеется, второе обстоятельство вслух ими не обсуждалось из-за публичности обстановки, но стоило Ивану Алексеевичу завести разговор о Пестеле или Радищеве - о, тут взгляд княжны переполнялся таким искренним негодованием, что лишних слов и не требовалось. Собственно, потому разговор их в основном представлял собой монолог. Или Ивану Алексеевичу то показалось после своего фирменного "чая"? Впрочем, это сейчас не самое важное. Гораздо важнее отойти подальше от воды, чтобы эти мерзкие чешуйчатые гады перестали бить своими гигантскими хвостами по воде, обдавая его сюртук ледяными брызгами. Так вот, по прибытии в свой излюбленный уголок доходного дома на окраине Калитников, где Иван Алексеевич остановился на ближайшие пару недель, он должен закончить два-три рассказа для отправки в московские журналы. Ведь одно дело - публиковаться в Орловском Вестнике, который кроме Вяземцевых да Доброхотовых никто, пожалуй, и не читает, и совсем другое - серьезное почти столичное издание. И что же ты, голубка, так презрительно смотришь на Ивана Алексеевича? Его непременно опубликуют! Иван Алексеевич, ну зачем же Вы пинаете фонарный столб? Голубка же уже улетела. А, дракон - нет. Вот же он, сидит, усмехается каким-то своим мыслям. "Что за ***ня происходит?" - только и подумал Иван Алексеевич - и вдруг осекся. Откуда же знакомо ему сие слово, коего ни в гимназиях, ни в салонах, где он нынче частый гость, он услышать никоим образом не мог? Нет, ну, конечно, Пушкин... Но он-то гений, ему можно, а вот печатайся он в Орловском вестнике - чай, не стал бы такую похабщину писать... "Барин, барин, у вас вон ***ня упала!" - снова раздался голос откуда-то поодаль. Ах, это ты. Дворник Ибрагим показывал Ивану Алексеевичу на упавшее наземь пенсне. "И откуда у меня пенсне, я же отродясь на проблемы с глазами не жаловался!" - подумал Бунин, раздумывая, поднимать ли лежащую в грязи позолоченную штуковину. "Не буду поднимать" - решил он в итоге после секундного раздумья (а за эту секунду вокруг уже столпились дворовые мальчишки, хихикая и показывая на него пальцами). Поднявшись к себе в комнату, Бунин заварил еще мухоморов, снял каску и нырнул прямо в картину Верещагина. А на следующее утро ему пришла смс от редактора: "Ваш рассказ выйдет в июньском номере "Вех". А потом позвонила Гиппиус. А то, что было дальше на следующий день, никто никогда не узнал. Потому что джентльмен остается джентльменом, сколько бы он ни выпил бунинского чаю.