Отвергаю государство, которое отвергает меня

ОТВЕРГАЮ ГОСУДАРСТВО, КОТОРОЕ ОТВЕРГАЕТ МЕНЯ

Философско-публицистическая статья


Я пришёл в мир добрый, родной и любил его безмерно.
Ухожу из мира чужого, злобного, порочного.

Виктор АСТАФЬЕВ.
Из завещания



Эту статью, которая наделала в своё время в Екатеринбурге немало шуму, я, с её неоднократными переработками и дополнениями, умудрился потерять на целых десять лет. В памяти старого компьютера осталась только концовка, странички две-три. И вдруг на пластмассовой дискетке, уже безвозвратно выбывшей из обихода, обнаружил файл «Государство». Открыл и обомлел от радости. Здесь была вся статья, без сохранившейся концовки. Тут же я соединил их, всё перечитал, выправил стилистику, и понял, что радость была не напрасной. Статья объясняла мой многолетний остро-обличительный настрой не только в прозе, но и в стихах. Она стала как бы сгустком бед и обид за страну и народ, тех ран, которые порознь жгли сердце. Я снова решился опубликовать статью, уже в Интернете, в этом невероятном, всемирном издании, о котором десять лет назад не мог и подумать.

Автор.

16 апреля 2014 года


I.

Самым нестерпимо тяжелым в моей жизни был все еще как бы вчерашний, хмурый, бесцветный день минувшего вместе с 1998 годом февраля. Разбудил меня нагловато громогласный звонок в прихожей – так безжалостно врывается в человеческое жильё только горе. Помятый, небритый, в облезлой шапке мужичонка с недоброй ухмылкой процедил: «Собирайся давай!» и протянул куцую фиолетовую бумажку со страшными, замораживающими кровь, криво приклеенными словами: «Умерла мама». После последней поездки к матери я с жутью ожидал этой телеграммы, но все же надеялся, что придет она не так скоро. Но пришла она быстро, жестоко и неожиданно. И в такой безденежный срок!..

Когда в конце 1997 года я получил от матери письмо, понял – надо всё бросать и ехать. Корявым, старческим почерком она вывела на листке в клеточку несколько скорбных строк: «Кое-как собралась написать вам, наверное, последнее письмо. Сын мой родной, если бы ты знал, как я больна. Я не доживу до своего дня рождения. Ходить за мной некому. Дочь сильно пьет, ей ничего не надо. Убирать я не в силах. Варить я тоже не могу. Я понимаю, вам тяжело с деньгами. В общем, я не знаю, куда мне деваться... Мои дорогие, простите меня за все».

И тогда с деньгами было туго. Жена, сын, невестка и я работали в поте лица, тёще причиталась приличная по нашим кромешно-развальным временам пенсия, но уже отвратительно-чернющей тучей нависли над страной неплатежи, и мы, зарабатывая тысячи и почти не видя их, кое-как сводили концы с концами. И все же в те дни удалось сколотить тогдашних полтора миллиона, и я ненадолго вырвался в минусинские края.

С какой же я там разрухой столкнулся! С какой беспомощностью, с какой растерзанностью, с какой обозлённостью! По-прежнему «торговали» коммерческие ларьки и киоски, мини-рынки, какие-то грязные полуразвалившиеся государственные магазины, но число покупателей катастрофически поредело – подъезжали на иномарках коротко остриженные «пузыри» (они везде у нас одинаковые – чванливые, толстые, спортивно одетые) подходили капризные, в дорогих мехах дамочки, тёрлись возле прилавков сомнительного вида бродяжки, с жалкой мелочью на спасительное пиво.

А дома у нас не оказалось ни луковицы, ни картофелины, ни куска хлеба. Не переодеваясь, побежал с сестрой на ближний рынок...

У матери, и до этого болевшей диабетом, врачи признали гангрену ног (сказались-таки многомесячные стояния в воде, когда здешних женщин  загоняли с баграми в протоку вытаскивать сплавляемые с верховий Енисея бревна).

Свозили мать в больницу и привезли обратно – лечить не взялись: очень стара, опасно, да и, дескать, бесполезно. Медсестре за перевязки надо платить, а денег нет. Пенсию приносить вовсе перестали. Сестра с завода давно уже уволилась, так и не получив ни рубля почти за год работы. Теперь моет полы в соседних подъездах, да жильцы сами на «мели» – то заплатят вскладчину, то протянут месяц-другой. Юрка-сын, досиживает срок за групповую кражу. Бросивший муж пропал без вести – ни слуху, ни духу. Вышла второй раз замуж, но супружник возьми да и сгори от перепитого вечером спирта.

Обо всем этом торопливо, несвязно, хмуро рассказывала сестра, когда мы оградами меж новых многоэтажных домов пробирались к рынку.

– Такая тоска, – сказала сестра, – попивать, Борь, стала... Забудешься, и ничего... – И вдруг она забыто, смущенно улыбнулась. – Всё вспоминаю, как ты мне, маленькой, читал стихи Блока: про карлика, как ночью он вылез и часы остановил... Вот и наши часы, кажется, остановились...

На рынке взяли килограммов пять фарша, лука, молока, хлеба, всего, что можно было взять, и через час уже сидели в нашей большой комнате, то и дело принося матери в кровать (она уже несколько месяцев не вставала) то тарелочку дымящихся пельменей, то запашистый салатик из помидоров со свежей зеленью.

Поначалу всплакнув, мать лучилась теперь радостным внутренним светом:

– Вот спасибушки-то, сыночек родной! Я так давно не ела пельмешек. Кому мы тут нужны, особенно старухи... Ельцин просто со свету нас хочет сжить... А помнишь, ты нас с папкой всё воспитывал: мол, коммунизм скоро будет, и тогда заживем. Папка уж отжил своё, я вот отживаю, а пожить по-людски так и не довелось... Уж такие мы несчастные, што ли...

Меня всего содрогнуло от этих слов. Припомнился давнишний июньский день. Я только что написал на школьных экзаменах сочинение на «свободную» тему: о том, как люблю Родину, как все силы отдам, чтобы честно служить справедливым и благородным коммунистическим идеалам, каким буду стойким и непреклонным в борьбе с нашими многочисленными врагами, как неустанно буду «чистить себя под Лениным» (тут я нужное рассыпавшееся четверостишие вездесущего Маяковского поставил), как буду изгонять из души всё, что недостойно гордого имени Человека...

Почти на крыльях прилетел я домой (уверен был, что «пятерка» обеспечена), и – застал отца и мать за странным полусердитым разговором.
 
– Выдали вот шессот рублей, – хмуро говорил отец, – и чё делать с ими? Раздадим долги, а на чё жить? Придётся снова увольняться, да рыбачить все лето...

Мать испуганно замахала руками:

– Так ить опять власти привяжутся: где муж, пошто от колхоза скрывается, по какому такому праву стимулирует (так мать слово «симулировать» произносила)... Опять, Лёня, неприятностей не оберешься...

– Во-во, бляха-муха! – отозвался отец. – Заодно и от колхоза от чёртовского утеку. Чё я, раб им какой? На работе задарма, да ещё в колхозе! Надоело, мать, только и надувают...

В этот момент я и появился на пороге нашей полуподвальной, правда, очень светлой, с тремя откнами, хибарки. «Опять контру гнут», – подумал я и с беспокойной комсомольской непреклонностью принялся перековывать своих темных предков: мол, конечно, с таким отсталым сознанием долго нам еще коммунизма не видать: государство из кожи вон лезет, чтобы улучшить нам жизнь, а некоторые ноль внимания на его старания...

Отец слушал, слушал и засмеялся:

– Ох, уж и расстаралось твое государство! Квартиру еле выпросили, и та в подвале. Да еще в колхоз, как на барщину, каждое лето кати. Да еще слово начальству не скажи. Во-о, бляха-муха! А начальники как живут? У соседа, Полежаева, тысяча двести оклад, домина с садом и огородом, каждый день на легковушке продукты ему с работы мешками возят... Вот оно, твое государство...

Меня уже зацепил полемический задор, и я решил сразить отца наповал:

– А такое уж у вас допотопное сознание. Ты со склада своего сахар с маслом тащишь, а он – с хлебозавода... Разве ж государство тут виновато, если люди такие?

Крепко поругались мы тогда с отцом, дня два друг на дружку дулись, но на рыбалку поплыли вместе. Молча грёб отец до первой излуки, а когда сложил весла передохнуть, сказал примирительно:

– Если по большому счету, бляха-муха, то ты, сынок, может, и прав. Не надо бы ничего государственного растаскивать. Платили бы побольше, чтобы я хоть вас, детишек, мог вволю накормить. А то обидно ж: верхушка в солнце купается, а корешки – в назёме преют...

Он опустил в воду вёсла и сделал несколько сильных гребков.

– У вас там, в школе-то, что про Бога говорят? Нет, мол, его, ракеты, дескать, всё небо облетели и ничего там не нашли? Ну, и ты про это говори. Никогда с имя не спорь. А сам потихоньку верь. Кто Библию читал, говорят: не велел Он ни воровать, ни убивать, ни обижать ближних. Так бы и надо жить-то. Да как это сделать?

Признаться, и я уже отошёл. В душе вольготно ютилась вера в наше народное государство, но родничок сомнения уже подтачивал мои юношеские устои. Собственными глазами видел, как бьётся из последних сил отец, чтобы обуть и одеть нас с сестрёнкой, накормить, гостинцев к празднику припасти. А на зарплату ничего этого не выходило. Вот и, как остальные, заимствовал помаленьку у государства, которое выходило не таким уж и щедрым и бескорыстным; рыбачил отец сетками и неводами вопреки тогдашним запретам; привозил по пол-лодки рыбы, а мать по рублю за чашку продава – на хлеб, на масло, на одежонку.

Видел я и черную полежаевскую «эмку», из которой шофер, согнувшись под тяжестью, каждый вечер заносил в директорский дом мешки и коробки, корзины и сумки. Эта же «эмка» и Полежайчика к школе поутру подвозила. Что-то не так было в нашей жизни, но нестерпимо хотелось, чтобы была она солнечно светлой и безгранично справедливой!..

Все житейские перехлёсты и перекосы я торопился объяснить одним – расплодившейся и разжиревшей на госхарчах армией госчиновников, которые простого человека уже и в грош не ставили, в упор не видели...

Через год поехал я поступать в Московский университет. Ну, куда ж еще выпускнику с золотой медалью и поступать, как не в знаменитый на весь мир МГУ? Поехал в столицу с тридцатью тогдашними рублями (на рубль можно было очень плотно пообедать в столовке), в узеньких брючатах, в клетчатой рубашонке-распашонке (пиджака еще и в помине не было), в желто-коричневых плетёнках из заменителя кожи, с учебниками в старой хозяйственной сумке. Посмотрели на этакого орла в приемной комиссии и  удивлённо спросили:

– А что же вы к нам поступаете? Ведь есть же университеты к вам поближе. В Свердловске, в Новосибирске...

Однако документы приняли и к экзаменам допустили (медали в том году уже потеряли свою магическую силу). Но сил поприбавилось у меня самого. Дала их Москва со своими ярко-зелеными газонами, свежими парками, старинными дворцами, гранитно-мтраморным метро, брусчатой Красной площадью, кирпично-красноватым Кремлём. Это ж подумать только – к экзаменам готовился в Александровском саду, у самых кремлевских стен! Поэтому, видать, и сочинение написал на пятерку, и литературу с историей сдал таким же макаром.

Родина моя единственная, древняя матушка Русь, помогала мне чем могла. Но она уже была пленена и связана невидимыми верёвками, канатами и цепями того разбойного государства, которое имело изначальное стремление выжимать из народа последние соки, изначальное желание помогать только себе, и никому больше...
На экзамене по иностранному попался билет настолько лёгкий, что я тут же поднял руку и пошел отвечать. Француженка, пожилая, сверхэлегантная столичная дама, не дослушав моих изъяснений по грамматике, попросила перейти к чтению и через секунду с нескрываемым пренебрежением замахала изнеженной белой рукой:

– Нет, нет, довольно! Сэ ту, сэ ту! С таким произношением вы у нас учиться не сможете.

Как я ни убеждал её, что буду заниматься и день и ночь, но свое сибирское произношение выправлю, поставила она мне «неуд», и из столицы пришлось мучительно-срочно выбираться, тем более что давно уже тридцатка улетучилась, как ни дешевы были помидоры, хлебная колбаса и московские батоны.

И тут я, кажется, впервые пошёл на обман государства. Тихонько прокрался в купе экспресса «Москва – Абакан», всё объяснил случившимся там пассажирам и, с их добродушного согласия, забрался на багажную полку над дверями, откуда почти и не слазил трое суток, чтобы не оказаться высаженным на какой-нибудь неведомой станции.

Спутники мои сердобольно подкармливали меня и даже снабжали свежими газетами и жкрналами, чтобы я хоть маленько да продвигался в интеллектуальном развитии.

Видимо, немного вперед я тогда продвинулся, поскольку на следующий год поступил уже в свой, Уральский университет, причем, сдал на пятёрку и злополучный французский, никого не напугав «сибирским» произношением. Дело, видно, было все-таки не в нём, а в затрапезной клетчатой рубашке и допотопных сандалиях.

Обо всем этом с печальной горечью в сердце припоминал я за небывало сочными и вкусными пельменями в последнем моем разговоре с матерью. Да и много еще припомнил – как редко, непростительно редко приезжал к родным, как мало посылал им переводов, как скупо писал о своих духовных мытарствах. Что ж я теперь-то, за такую крохотную побывку, мог объяснить больной, отравленной безжалостной жизнью, угасающей, как восковая свеча, матери? А отцу-то уж и вовсе никогда не объясню...

Чуть ли не бегством уехал я из дома – стыдно, больно было смотреть в выстраданные, до самого дна просветлённые материны глаза, которые просили о какой-то неземной, непосильной помощи. Я даже и земного-то ей ничего почти не дал. В больницу не смог устроить – отказали. Договорился с медсестрой о перевязках – пришла всего один раз, при мне, а потом больше не приходила. Купил перед отъездом-бегством побольше анальгина и пентальгина, кое-каких продуктов – да надолго ли всего этого хватит? Быстро-быстро поцеловал мать в щеку под ее хрипловатые и как бы удивленные слова «Уже, Боря?», обнял сестрёнку – и со слезами на глазах выскочил во двор, отдышался возле высоких, засыпанных снегом тополей, посаженных когда-то отцом...

За двойным вагонным окном проносились великие сибирские просторы – бесконечные, холодные и до удивления безлюдные, словно по какой-то заброшенной планете едешь. А в мыслях моих застряла и пульсировала одна-единственная фраза: «Жили-были старик со старухой».

Да, жили-были... Были когда-то и у них молодые, щедрые на обещания годы. Была и у них весёлая свадьба. Была поначалу плохонькая частная квартирка в Томске. А потом появилось хоть и полуподвальное, маленькое, но «своё» жильё  в приенисейском городишке. И родился у них сын, и родилась дочь. И хотелось им  пожить хоть маленько получше и побогаче. Но никак почему-то не получалось. Каждый год приносил всё больше разочарований, переживаний и трудностей. Государство обманывало их, как хотело, и они обманывали его, как могли. И очень надеялись они, что удачливее их окажутся дети. Но у дочери судьба как-то не сложилась. У сына вначале вроде бы и складывалась, да в люди и он не вышел. И пришла к старикам глубокая старость. И разочаровались они во всём. И ушёл старик в мир иной с обидой на жизнь. И осталась старуха при дочери, но – одна. И написала сыну: «Приезжай попрощаться». И спросила сына, когда тот приехал: «За что же мне, сынок, наказание такое?» И сказал тогда сын жёстокие, обидные слова: «За гордыню, за неверие в Бога». «Так я верю, сынок», – растерянно и тихо ответила мать. И еще строже сказал сын: «Все мы верим, мама. Но никак наша вера не отражается в делах. В гордыне мы начали строить земной рай. А в помощники взяли Зло, Презрение, Насилие. Вот за что всем нам наказание, мама»...

Проносились за окном заснеженные ели и сосны, посеребренные куржаком березы. А я лежал на полке и, словно зубной болью, маялся тем моим безжалостно-правдивым ответом. Не гордыня ли и это была? Не лучше ли было просто пожалеть мать, поплакать вместе с нею? Ведь жить по Богу, с Любовью к людям и у меня никак не получается...

После долгих лет журналистской работы оказался я в Средне-Уральском книжном издательстве. Делал книжку за книжкой, вкладывал душу в чужие труды. Хороших рукописей почти не было, а потому приходилось их «дотягивать» – переписывать чуть ли не заново. Так что каждая книжка выходила в большей части моя, в меньше – автора. А коли так, то, по человечности, и гонорар мне должен бы причитаться. Но по нашим госзаконам никакого вознаграждения редактору не полагалось. Выходило, как у отца, когда его в колхоз гоняли на бесплатные летние работы. Унизительно всё это было. И такое меня зло взяло после десятка лет бесплодной работы, что написал заявление об уходе и решил  попытать счастье на предпринимательском поприще, благо «новые реформаторские времена» возможность такую открыли.

Стал выпускать рекламно-информационную газету, одну из первых на «рыночном» Урале. Наконец-то, думаю, работёнка по душе подвернулась, да к тому же с неплохим подспорьем  газета на два года освобождалась от основного бремени беспощадных, как потом выяснилось, налогов. Впрочем, предрегистрационное обещанное подспорье оказалось очередным (куда ж у нас без него?) обманом. «Не прошло и полгода», как налоговая инспекция добралась до нас. Причем, аппетиты у неё к тем временам уже разыгрались нечеловеческие. С каждого заработанного рубля милая инспекторша «брала» с нас по рулю с гривной. «Вот и купил германский костюмчик, – горестно подумалось мне. – Как бы последнюю одежку не сняли...»

Вот когда я окончательно понял, что рыночные реформы для нашего все еще красного, если не краснющего, государства, – это лишь пустой звук; вместо настоящих рыночных отношений у нас опять мутная водица, в которой у шибко ловких и наглых очень хорошо ловится рыбка величной с кита. Итак, еще один обман, еще один зловонный поток пренебрежения, вылитый на меня (да и на меня ли одного). До каких пор всё это сносить? До каких пор гнуть спину на государство, оборзевшее, как распоясавшийся ворюга?!

Я закрыл газету, порвал и выбросил учредительные документы. Решил: пока не подавятся от жадности наши чиновники и власть имущие – никакого с ними сотрудничества, никакой от меня поддержки. А деньги я и без них заработаю.

Начали зарабатывать с сыном. Неплохо поначалу получалось. Но казенная Россиюшка словно спохватилась, что появились у людишек возможности зарабатывать деньжата. Тут же невыплаты начались. Накуёшь горы тысяч, а они оказываются и не горами вовсе, а какой-то болотистой хлябью, в которую денежные отроги безвозвратно канули. Нырять за ними опасно; еще, чего доброго, не вынырнешь.

Сын засобирался в Канаду; познакомился с какими-то канадскими фирмачами, приезжавшими на Урал; они ему идею, видимо, и подали. Я был страшно против. Говорил, что пусть в России плохо, но ведь она же – родина, без неё не прожить. Да ведь еще и неизвестно – лучше ли там. Тоже ведь государство. А государства – все, надо понимать, одинаковы...

Сын, однако, продал однокомнатную бабушкину квартиру (и как ведь только смог договориться с ней!), заключил договор с зарубежной фирмой, переслал нужные деньги в заморский банк.

Тут-то и застала меня страшная беда. Наглый утренний звонок. Обжигающая, как на морозе железо, телеграмма. Я заметался по городу в поисках денег. И почти ничего не собрал: мои должники сочувственно покачивали головами, тяжело вздыхали и широко разводили руками – денег в кассе нет, в личных кошельках – тем паче.

Убитый горем, я сел на скамейку с намётанным февральским снежком, сжал виски руками. Господи, снег, кругом снег, полное бездушие, карающее безденежье. И ни лучика солнечного тепла. Застыла Россия, заледенела – под злым дыханием умирающего беспощадно-алчного государства. Будь оно неладно – бездушное, человеконенавистическое, троглодитское, которому нужны не люди, а молчаливые рабы, не экономика для людей, а экономика только для самого себя, для своей ненасытной утробы!. Я презираю тебя больше и глубже, поскольку у меня еще осталась хоть какая-то совесть...

Прости, прости меня, мама, за то что я не могу исполнить даже самый обычный людской долг – постоять рядом с тобою, прощаясь навеки. Меня и этого государство лишило. Конечно, я вышлю собранные деньги сестре, но что эта несчастная тыща значит, если последний земной обряд выливается тысяч в пять-семь, по очень скромным расчетам...

Вскоре после этого черного дня поехали в Канаду сын и невестка. Все пошли к лифту, а я, чтобы ненароком не прослезиться, не всхлипнуть, стал спускаться с чемоданом по леснице. И так горько и беспомощно было на душе. Не за тысячу вёрст уезжал сын с невесткой, а на другую половину планеты... Подальше от России, презритиельно-холодной, леденяще-бессердечной... Ну, понимал я, не Россия тут виновата, а вконец обюрократившееся, осволочевшее государство наше, изначально построенное на сдирании с народа бесконечного количества шкур и на вселенском равнодушии к его мучениям и страданиям. Да ведь ничуть не легче было от этого горького понимания.

Помахали мне из такси молодые. И с остановившимся сердцем пошёл я в ночь, в безлюдье, в неожиданно захолодавшую  июньскую пустоту. Вот и остался один-одинёшенек. Вот и понял материнскую боль, насквозь пропитавшую последнее ее письмо блудному своему сыночку...

Горестно думалось: забраться бы сейчас на багажную полку, как тогда, в Москве, приехать к отцу и матери, постоять возле их одиноких могилок, поговорить с ними обо всем, о чем не договорили. Да ведь смеху-то будем: дедушка с бородушкой – и безбилетник... И положенную бутылку горькой не возьмёшь, чтобы поговорить при встрече по душам...

Через несколько дней озлобленно громыхнула очередная гроза застарелого, беспрепятственно нарастающего кризиса. Доллар подскочил вмиг, рубль еще больше одеревенел, цены выросли раза в два-три, банки все вклады заморозили, люди с огромными сумками забегали по магазинам, тратя последние деньги.

Опять государство погрело кощеевы руки на нашей беде. И опять, уже новое, правительство начало «реформирование под себя». Вместо того, чтобы предельно уменьшить налоги и создать заинтересованность в плодотворной работе, возможность получать приличные деньги, а попросту – возможность по-человечески жить, оно силком и мгновенно взрастило доллар, натравило полчища инспекторов на торговцев, которые-де и виновны в неоправданном повышении цен, обложило их (а заодно и других предпринимателей) устрашающими штрафами. Неужели шибко захотелось ему, государству, чтобы и торговцы взбунтовались, навроде меня, – стали работать, полностью  игнорируя его и не сотрудничая с ним? Неужели же хочет этого и не поймет, что само же и погибнет от своей жадности – от недоимок, от безденежья? Рассыплется от всеобщего презрения к нему...

Да уже только и по одним своим связям (а связи такие волей-неволей у человека пишущего складываются) я знал десятки примеров хитроумных предпринимательских бунтов, целью которых как раз и являлось наказание государства за его непомерную жадность и ничем не прикрываемую наглость.

Директор фирмы, торгующей турецкими товарами, в прошлом офицер, ушедший из армии по причине ее нравственного и денежного развала, предложив мне какого-то азиатского коньяку, а сам потягивая из заиндевелой бутылки «боржоми», рассказывал о последней задержке товаров на одесской таможне. Срочно пришлось высылать самолетом своего человека с необходимой суммой долларов, после чего товары вне всякой очереди и без всякого досмотра из таможенных складов перекочевали на борт авиалайнера и благополучно добрались до уральского адресата.

Владимир Иванович (так назовем директора), прикрывая глаза от каждого глотка шипучей минералки, завершил рассказ красноречивым выводом:

– Так неужели ж после таких расходов (а одесская таможня лишь одно звено в длинной цепочке) я с бухгалтерами, доками в отчетах, не найду нужного количества лазеек, чтобы не только покрыть издержки, но и получить вознаграждения за наш рискованный труд? От степени риска – и вознаграждения...

Несколько о другом шел у меня разговор с директором известной в городе фирмы, торгующей европейской высококлассной мебелью. Иван Владимирович (назовем его так) объяснял мне, с какими видами налогов приходится иметь дело предпринимателям его уровня (среднего, с его слов). Видов этих оказалось столько, что я, поначалу аккуратно заносивший всё в записную книжку, отказался от такого фиксирования и просто сидел и слушал разъяснения человека, прошедшего сквозь все решетки, жернова и мясорубки нашей налоговой жандармерии.

– Да, в принципе-то, шут с ним, с этим непомерным количеством, – говорил Иван Владимирович. – Как бы оно велико ни было, к нему можно приспособиться, привыкнуть, найти надёжные способы просачиваться сквозь них. Но нас, предпринимателей, бесит другое. В год, бывает, по нескольку раз наши мудрецы меняют правила игры. И приходится к ним приспосабливаться заново, снова всё пересчитывать, передумывать.

– Так, может, потому и меняют, чтобы помешать вам приспособиться к привычному, перепутать все лазейки.

– Может быть. Но вместо прежней одной находятся две-три новых, и вряд ли сбор налогов со сменой правил становится больше. Наоборот, за битого двух небитых дают... Или как там еще? Обжегшийся на молоке, на воду дует...

Конечно, откровения знакомых предпринимателей ничего нового для меня не открыли. Обман с одной стороны порождал несколько обманов с другой, а несколько обманов – с первой, уже целый поток ответных обманов и дурилок.

Тут всё было как бы в пределах нормы. Но что больше всего поразило меня в изобретательности людей, попавших в невероятный переплёт государства, так это не хитроумные увёртливые приёмы интеллигентных горожан, а примитивные, и от этого непотопляемые уловки тех селян, которые в нынешнем совхозно-колхозном безденежье жить не захотели.

Встречаю как-то в нашем дворе старого знакомца по молодежной газете, пожали друг другу руки, о том-о сём поболтали, и вот он мне и говорит:

– А тебе свежих деревенских продуктов не надо?

– Каких таких продуктов? – не понял я.

– Ну, молока, масла, сметаны, картошки.

– Да надо бы, наверно, только дорого, поди...

Знакомец смеется:

– Дешевле, чем в нашем супермаркете. К часу подходи к моему подъезду. Не пожалеешь.

Я подошёл и, действительно, не пожалел. Не в смысле того, что приобрёл новый источник более-менее дешевого отоваривания, а в смысле знакомства  с человеком прелюбопытнейшим.

Ровно к часу  возле означенного подъезда остановился запыленный «москвичонок», как-то очень легко и ловко вынырнул из него сухопарый невысокий водитель, в импортном кепи с длинным козырьком, в лёгкой куртке и джинсах, подошел к нам, поздоровался, спросил у моего знакомца:

– Как всегда? А дома-то кто?

И, захватив в багажнике полиэтиленовую сумку с бутылками и свертками, направился к лифту. Жена сельского торговца тем временем с такой же сумкой пошла к соседнему подъезду. Вскоре торговец вернулся, и знакомство наше состоялось. Купил я тогда у Федора (имя на этот раз я не выдумал) ведро розовой, хотя и прошлогодней, картошки да пакетик творогу. По цене это, в самом деле, вышло божеской. И с тех пор Федя с супружницей каждую неделю мне что-нибудь да привозили, по заказу, понятно. И уже приносили в квартиру сами, пили иногда чай, а потом к себе в гости пригласили.

Вот тогда-то я и подивился Фединой и Фаиной (имя тоже не выдумано) изворотливости. На все село (а это цетральная усадьба знаменитого в прошлом совхоза) «извозом» занимались только они. Правда, продукты для продажи в городе (молоко, картошку, иногда мясо) супруги-предприниматели закупали до нужного количества у знакомых и соседей. Но основа, конечна, была своя – три коровы, мощный сепаратор, два картофельных поля, сенокосные угодья, легковая и грузовик, мотоцикл с люлькой; все это, да еще чуть ли не круглосуточный труд, обеспечивали  жизнедеятельность известной формулы «товар – деньги – товар». Впрочем, формула эта все же не товаром для Феди с Фаей заканчивалась.  Деньги после воспроизводства оставались, и неплохие. Понятно, если бы Федя  платил налоги или заполнял ежегодные декларации, то овчинка бы выделки не стоила, но «новый русский селянин» ни того, ни другого не делал.

– А ты ведь так пенсии не заработаешь, – сказал я ему.

– Ну, до неё еще далеко. А потом кое-что мы подкапливаем. Сами себе пенсии назначим. Совхозные-то пенсионеры какие-то копейки получают. Не надо нам этих  госкопеек. Пока руки есть и спина гнётся, будем нормальные деньги зарабатывать.

И нормальные деньги у них водились, и это становилось обычным в таком случае поводом для зависти, сплетен и плохо скрываемой обозлённости.

Когда я в первый раз приехал к новым знакомцам и мы выбирались из «москвича», подошел лохматый пропойный мужичонка и зло процедил сквозь обломки зубов:

– Ну сё, фелмелы, опять гостя пливезли? Ну-ну, повеселитесь маленько. Сё не повеселиться-то... Денег куры не клюют...

Позднее, за хлебосольным застольем, Федя сказал, что поворовывают на его подворье, пока их дома нет, и мне подумалось, что без подходившего мужичка тут никак не обошлось. Хотя я, может, и ошибаюсь. В нынешнем нищем селе, кажется, нет человека, кто бы к плохо лежащему руки не прикладывал...

Вернувшись из села, я заглянул в почтовый ящик – продолговатое зарубежное письмецо. Забыв про лифт, бегу по лестнице на свой этаж. Три цветных фотографии, два втрое сложенных голубоватых листка. Всем семейством читаем вслух:

«... До сих пор не можем понять, то ли в раю мы, то ли на земле. Город – сплошные парки, фонтаны, пляж в самом центре. По улицам ходят дикие утки и выклянчивают еду. Никто и пальцем их не тронет.

Долго удивляло нас, что продавцы в магазинах говорят каждому покупателю: «Добрый день. Как ваши дела? Чем вам помочь?» И самое удивительное – помогают. Одна фирма сразу же предложила нам заключить с ними долговременный договор на приобретение товаров со скидкой на 20 процентов. Купили велосипеды (тут везде специальные велодорожки), редиотелефон, телевизор с 59 каналами,  самую необходимую мебель.

А квартиру (по-нашему полуторку), в самом центре города, помогла найти фирма, с которой мы заключали договор. Рядом – пляж, теплый залив Тихого океана. Стоит жара. Ходим в шортах. Загорели уже прилично. Хотели сразу браться за учёбу и работу, но нам посоветовали пообвыкнуть немного, отдохнуть, присмотреться. Уже съездили на своих великах на озеро за 90 километров, в приграничный американский город – без всяких виз. Словом, привыкаем к новой жизни, которая сильно отличается от российской.

Нас, кроме всего прочего, поразило то, что здешний банк ежемесячно отчитывается перед нами по нашему вкладу – какой приход, какой расход.

За квартиру платим в месяц по 700 долларов, но зато на 200 можно спокойно жить. Многие русские, приехавшие сюда, специально не работают, чтобы получать пособие в 1200 долларов. Понятно, мы приехали сюда с другими целями – сначала подучимся, а там – за работу. Говорят, можно зарабатывать до 5000 долларов в месяц каждому.

Недавно фирма отмечала наше «второе рождение» в ресторане. А потом бродили по городу, дошли до пляжа. Где-то там, за океаном, – Россия. Как-то идут у вас дела? Есть ли хоть какие-то улучшения?»

Ах, сынок, сынок. Не от хорошей жизни вы из России убежали, а вот поди ж ты – на какие-то улучшения надеетесь; думаете – пройдёт ненастная полоса, и снова солнышко выглянет, пригреет. И нам бы очень этого хотелось, больше самой жизни. Но до наших улучшений – слишком далеко. Слишком больна Русь-матушка. Слишком больны все мы, россияне. Больны взаимным презрением и неуважением друг к другу. Когда и кто вылечит нас от этого страшного недуга? И вылечит ли кто-нибудь, кроме нас самих? Ведь на зле добро не вырастет, как на камне не вырастет цветок. Так когда же, когда размякнут наши окаменевшие души? Когда вновь пойдут славянские часы, остановленные в вязкой темноте бездуховности и безверия маленькими, злыми, хитрыми и алчными карликами, считавшими и до сих пор считающими себя всесильными?

Хотел написать злые заметки с язвительным презрением к нашему государству. Думалось: заслужило этого, ох, как заслужило! Но не заслужил ли я и сам презрения? Хотя бы уж тем, что всю жизнь покорно нес рабские цепи. Может, давным-давно надо было размахнуться этими тяжелыми цепями и смести ненавистных карликов? Но ведь однажды отцы наши и деды уже размахивались. А вышло именно то, что мы сейчас имеем, к чему пришли после восьмидесяти с лишним лет сплошных мучений.

Вот ведь незадача! И зло терпеть больше нельзя. И бороться со злом с помощью зла и насилия – тоже. Но если со злом не бороться, оно так и будет процветать. Каким же бескровным оружием оттеснить «ночных карликов» от часов истории? Бастовать? Митинговать? Требовать отставки президента и правительства? Может быть, и есть в этом резон. Но я лично не знаю. Совершенно не знаю. Могу сказать только за себя: без зла, без ненависти, без презрения постараюсь не оказывать государству никакого доверия, никакой поддержки, постараюсь никак с ним не сотрудничать. До тех пор, пока оно не перестанет презирать меня, не перестанет обманывать, не скажет приветливо: «Добрый день! Как ваши дела? Чем вам помочь?»

Скажет оно это или никогда уже не скажет – этого я вам пока тоже объяснить не могу. Не обладаю провидением пророка. Но признаюсь откровенно: пока обида моя на государство не прошла, боль не прошла, и презрение мое к нему всё еще остаётся...



II.

По своему немалому журналистскому опыту, я полагал, что публикация материала в газете, которая расходилась тогда по области, принесёт немало откликов. Однако реальность превзошла ожидания. Письма сыпались, как сентябрьские листья за окном. Ежедневные потоки откликов делились примерно поровну: одни читатели благодарили газету за то, что подняла едва ли не самый важный вопрос; другие – страшно бранили и были в своей брани невероятно похожи друг на друга.
Писали на имя редактора и даже екатеринбургского мэра, в чьём ведении была газета: «Как же дошли вы до жизни такой, что позволяете публиковать в вашем хорошем издании безобразные пасквили на прошлое, да и на сегодняшний день нашей страны! Ведь у этого г-на Ефремова, что ни слово, то ложь. Сразу видно, что он подкуплен этими выродками-демократами, которые вконец решили погубить наше государство. Они ненавидели Советский Союз, когда он был самой сильной державой, и радуются теперь, когда держава наша развалилась, а точнее – они же сами её и развалили...»

Были в письмах и прямые обращения ко мне: «Вы, г-н Ефремов, отщепенец и народный предатель, хоть и делаете вид, что ратуете за простых людей. Вы вшивый интеллигент, и таких мы бы в свое время расстреляли где-нибудь под забором. Жаль, не те нынче времена...»

Удивительно, но в таких разносных письмах меня обязательно корили «черной неблагодарностью». Почти в каждом письме авторы совестили меня примерно таким манером: «В нашей Советской Стране вы бесплатно закончили школу, как сами пишете, университет, вам государство предоставило место работы и наверняка обеспечило квартирой. Вы бесплатно лечились, за небольшую плату ездили отдыхать на юг, судя по вашему пасквилю, обросли связями и жили так, как кот в масле. А иначе как бы ваш сынок-беженец оказался в Канаде? Там ведь безденежные не нужны... Словом, подлый вы, г-н Ефремов, человек; жили на всём готовеньком, за счет нашего народного государства, и это же государство вы полощете в грязных помоях. Как вам только не стыдно!..»

Я уж сейчас грешным делом думаю, что  нас, сотрудников редакции, за то и вытеснили через несколько месяцев, что часть читателей так яростно ополчилась на  «гнусный пасквиль», а подавляющее большинство в окружении нашего тогдашнего мэра вышло из комсомольцев и партийцев недавнего прошлого. Недаром они так забегали после выхода «Государства»: «Что это вы там такое напечатали, что нам до сих пор письма идут? Дайте-ка, дайте почитать...»

Любой журналист знает, что такое отклики на материал. Раз он задел за живое, значит, не зря автор мучился, согнувшись над бумагой. Правда, есть тут опасность иного рода. Нашумевший материал стараются заполучить другие издания; просят как-то переделать, видоизменить маленько, чтобы не смотрелся перепечаткой, пускают его в читательское море и получают новую волну писем.

Зачем я его дал второй раз, даже теперь объяснить здраво не сумею. Наверно, в душе, зол был на «красно-коричневых», как в печати стали называть тогда людей прокоммунистических. Возможно, тщеславие мое авторское заметно шевельнулось. А скорее всего потому, что всё никак не проходила боль после ухода матери. Когда умер отец, оставалась еще мать, а тут и её не стало, осиротел, космическое одиночество почувствовал...

Так мой публицистический монолог появился еще в одной газете, которая так же расходилась по области; но тогда уже Ельцин ушёл в отставку и, как я дописал в статье, «привел за ручку молоденького кэгэбиста Путина, который для того и был посажен на царское кресло, чтобы скрыть беспутства ельцинского режима».

Всё повторилось, как в прошлый раз. Два потока писем, противоположных по оценкам, устремились в редакцию, и, как мы раньше, газета нечто вроде дискуссии устроила, публикуя подборки из этих писем. Одно напечатанное сердитое письмо у меня  сохранилось. И я дам его полностью, без изменений:

«Уважаемый редактор С. А. и господин Б. Ефремов!

Меня очень сильно взволновала философско-публицистическая статья г-на Ефремова. Можно сказать, даже обидела. Этакое нытьё поместили в этой славной газете. У него, видите ли, горе: мама умерла! А у кого на земле мама живёт вечно? Все мамы уходят от нас, и мы уйдём. Горе это, ну конечно, личное, и нечего ныть на весь свет.

Жизнь – штука тяжелая. Я это точно знаю. Я вот тоже немного хочу сказать о своей семье. Отец у меня был в гражданскую красноармейцем (бил Юденича, Колчака, а потом, после Перекопа, добивал Врангеля). Вернулся с войны, раненный в плечо навылет, на завод, с которого ушёл добровольцем, – стал слесарем высокого разряда, машинистом паровой машины. И всё бы хорошо, но ранение не прошло даром – начался туберкулез легких. Инвалидность.

И вот пенсия 75 рублей. Я поясню, что это значило. Хлеб серый – 1 руб. 10 коп. буханка, масло сливочное – 16 руб. за кг. Сколько стоило мясо, не знаю, мы его никогда уже в то время не покупали, молоко – тоже.

Мама работала сначала табельщиком и тоже получала 75 руб., но потом подучилась и стала счетоводом – 150 рублей, а к 1935 году прошла курсы бухгалтеров и стала получать 175 руб. Отец работать не мог. На беду он вышел из партии. Раскритиковал местное начальство, отказался выполнять какое-то указание, и ему предложили положить партийный билет на стол. Нет, его не преследовали, но совсем забыли на заводе. Но, в общем-то, государство наше социалистическое не совсем его кинуло. Бесплатное лечение было возможно.

Жили мы, конечно, бедно. Я росла малокровной девочкой, а две мои сестрёнки не выжили.

Но что я очень хорошо помню – родители мои не ныли, не проклинали ни государство, ни людей. Мама даже, когда бывала в хорошем настроении, пела. Пела и в доме, и в огороде. Любили читать семьей. За общим столом отец читает, мать шьёт, я тоже что-нибудь делаю. Потом читает мама, а отец починяет мне или маме валенки или башмаки. А потом и моя очередь читать.

Когда настала война, отец пошёл записываться в армию добровольцем. Он уже съездил второй раз в санаторий и чувствовал себя довольно хорошо. Его взяли, но не на фронт, а в трудармию под Нижним Тагилом. Это уже его сгубило.

Я, наверное, почти ровесница матери Б. Ефремова. Мне было 15 лет в 1941 году. (Да, моя мать была лишь чуть постарше, к началу войны ей исполнилось двадцать два. – Авт.). И отец умолял идти работать на завод и бросить школу. Или хотя бы поступить в ремесленное училище. Детям там давали карточки на хлеб (400 г) и какие-то продуктовые. Какое-никакое подспорье. А так только хлебные карточки (300 г) и никаких продуктовых. Ты уже иждевенец! Я же очень, очень хотела учиться, чтобы потом поступить в институт и не быть, как мама, счетоводом.

Вечерние школы – это дилетантство, спорила я. Мне надо настоящее, классическое десятилетнее образование. Буду впроголодь, на одной картошке, но кончу все 10 классов, несмотря на войну.

Летом нас, школьников, направляли «на природу», в подсобное хозяйство завода. Раз в месяц отпускали домой помыться. И мы тащили в сумках горох, морковь, турнепс, картошку, зерно. Шли мимо правления совхоза, и никто нас не останавливал. правда, и несли мы не более двух-трех гостинцев домой.

Хуже дело было с обувью. Чтобы выйти на поле уже в последнюю неделю сентября, я заматывала ноги соломой, потом тряпками, и завязывала веревками. Ноги покрылись болячками. Помню, как в больнице мне эти болячки засыпали порошком стрептоцида – только что вошло в употребление это новомодное лекарство. Болячки сошли, но вот полиартрит остался...

Вы вот завистливый человек, это очень чувствуется из вашего монолога. В конце 80-х советское государство кончилось. Еще не наступил кризис 90-х, но уже бал правили коммерсанты разных уровней. (Сплошь бывшие партийно-комсомольские работники. – Авт.). Дамочки в меховых манто у вас вызывали зависть и злобу, как и их супруги с толстыми кошельками. Так никогда, ни при каком строе, на всех не хватает толстых кошельков и роскошных меховых манто. В моем детстве было строительство социализма, и я ходила в школу в бумазеевых застиранных платьях, а были подружки в том же классе, которые ходили в шерстяных, сшитых по моде актрисы заграничной или своей отечественной (Д. Дурбин или Л. Целиковской). У моей подруги отец был управляющим трестом «Лесдревмет», так воду им возил на дом водовоз, у другой подруги была домашняя прислуга. Я не завидовала, я знала, надо этого добиваться. И не социализм виноват, а наш русский нигилизм. Вечно ноем, вечно стонем. Вот там в Канаде, во Франции, в США, в Германии живут лучше.  Так там и люди другие, и географические особенности, и история (И главное – строй не советский. – Авт.).

Да, в нашей стране много, много недостатков. Бедность – но ни в одной стране за один век не удалось пережить столько войн и такой разрухи. Унижения простого человека – но ведь свободу мужики получили только в 1861 году, то есть всего 140 лет назад. И нашей культуры поведения можно тоже стесняться. Украсть, унести что-то с работы не считалось грехом, обвесить, обсчитать в лавке. А как воспитываем детей?! Все стены в большинстве подъездов больших домов исчерканы, грамоту молодые люди доказывают неприличными словами, перила лестниц выломаны.

Нам дай всё сразу и уж лучше на дармовщинку. Вот в Испании тепло и апельсины круглый год. Дай-ко махну туда (если деньжат «сообразил»).

Я удивляюсь широте взглядов редактора. Зачем помещать в эту маленькую, такую уютную газету такую пасквильную статью? Наверное, чтобы очернить еще раз свою страну. Так ее уже чернили. Возненавидеть всё правительство – от Путина до Росселя или там Чернецкого, устроить сначала митинги, потом восстание и учредить новую власть во главе с каким-нибудь Ефремовым? (Ох, и досталось бы Ивану Бунину за его «Окаянные дни»! Слава Богу, жизнь их не свела. – Авт.).

Ведь бьётся Владимир Владимирович изо всех сил. Мне иной раз просто жаль мужика. Мало кто помогает, больше злобствуют или ворчат. А ведь сами способствовали приватизации, разрухе, неразберихе.

Жаль газеты. Нравится она мне. Я её «нашла» два года назад, выбирала по расчету – симпатия пришла потом, через полгода. Заразила этой симпатией еще трех человек в нашем микрорайоне. Понемногу в ней всё есть, и региональные новости, и глобальные. И стоит недорого (это было главное при выборе). Правда, есть опасения, не подорожала бы, даже ненамного. Но ведь дорожает и электричество, и газ, и вода, и хлеб, и молоко, и пр, и пр.

В театр я хожу раз в год. А когда-то!.. Даже в студенческое послевоенное время, и потом...

Никогда я раньше не писала в газеты, но вот на 75-м году жизни решилась и столько накатала, что устала даже, но не высказала и четверти того, что хотелось бы...
Екатеринбург.
Подпись неразборчива.»

Вот такое вот любопытное письмо. И другие были не менее любопытны, но сохранилось именно это, и то лишь потому, что, опубликовав его, редация рассчитывала, что я непременно на читательский «выпад» отвечу и подброшу сухого хворосту в дискуссионный костёр. Газету с письмом я взял, но ответа не написал по целому ряду соображений.

Во-первых, неприлично было вступать в спор с человеком, который впервые в жизни взял в руки перо и которого к откровенным жизнеописаниям и размышлениям подтолкнул не чей-нибудь, а именно мой журналистский монолог, пусть даже и резким его неприятием.

Во-вторых, я еще до каких-то приемлемых границ не пережил тогда своего сиротского горя, и первое же слово неприятия этой моей скорби лишило меня всякого желания говорить с тем, кого мои признания не только не тронули, но вызвали ледяной холод в душе. (Хотя, как понял читатель, в первой части эссе эта тема далеко не главная, не основая, не сердцевинная).

Не захотелось мне дискутировать, в-третьих, еще и потому, что, перечитав письмо повнимательнее, я понял, что оно не опровергает моих выводов, а наоборот, подтверждает их.

Я говорил о том, что Советская власть, насколько я помню, всегда и во всём обманывала моих родителей и меня. Обман этот носил вселенский характер.

Государство обманывало нас в оплате труда. По принятым международным стандартам, ежедневно зарабатывали мы, как, впрочем, и любой из наших сограждан, сотни долларов, а получали рубли. Остатки от наших действительных зарплат складывались в колоссальнейшие горы прибыли для Красной Державы, и при таком гигантском избытке сэкономленных денег, конечно, можно было безболезненно даже для такой алчногой империи, как Советский Союз, устанавливать низкие цены на продукты и товары, вводить бесплатные образование, лечение, распределение квартир. Государство было миллиардером, каких к тому времени уже развитой капитализм и в помине не видел, а все мы – по сравнению с ним – совершенно нищими рабами-голодранцами.

И вот этим рабам-голодранцам, то бишь нам с вами, государство партократов-большевиков с пеленок вбивало сладкую мысль о том, что управляет страной не кучка партократов и их подхалимов, а работающий народ и что высшей заботой государства всегда было и всегда будет самая искренняя забота о простом человеке, а по сути, о нищем, ничего не имеющем, кроме цепей, рабе.

С детства вбивалась нам в головы подлейшая ложь о том, что общество, которое мы стадно составляем, является самым передовым, самым справедливым, самым счастливым, самым-самым, которое вообще только возможно на матушке земле.

С такими моими выводами автор письма категорически не согласилась и назвала их нытьём, очернительством и пасквилем на Советскую власть. И тут же, опровергая уже себя, привела примеры из жизни уже своей семьи, из которые вытекают выводы, я уж и не знаю, чем отличающиеся от выводов моих собственных.

Отец моей ниспровергательницы, герой гражданской войны, побивший Юденича, Колчака и Врангеля, вынужден был идти на пенсию по инвалидности, получив в вознаграждение за  героизм... ежемесячных 75 рублей (при стоимости булки серого хлеба в 1 рубль 10 копеек и килограмма масла – в 16 рублей).

Дальше – больше. «Хозяин необъятной Родины своей», однажды попытался выразить державную волю, отказался выполнить не понравившееся ему приказание начальства, за что был изгнан из партии и напрочь забыт товарищами по работе.

Когда грянула над Великой Державой великая беда, наш соотечественник решил напомнить о себе – пришел добровольцем в военкомат. Тут его напоминание сочли уместным, правда, поизучав документы, вычитав там, что он болен туберкулезом и исключен из партии, на передовую не послали, пожалели – отправили в трудовую армию под Нижним Тагилом, которая его и сгубила (известно, какой непосильный труд тащила на своих загорбках эта армия).

И тут, да простит меня мой оппонент, я ну никак не могу поверить, что бывший герой гражданской войны, наверняка добросовестнейший трудармеец и, как нам видится, замечательнейший человек, в день своей кончины думал о нашем советском обществе как о самом лучшем на земле; честное слово, наверно, не думал он так, как не думал и мой отец, а потом, следом за ним, не думала и мать, горестно прощаясь с нашим земным уделом.

Таким образом, внимательно почитав письмо моего недоброжелателя, я, в общем-то, не нашел в нем ничего такого, что по большому счету вынудило бы меня сесть за чистый бумажный лист. Были, впрочем, два момента, которые поначалу кольнули мое скорбящее сердце. Обидным показалось, что совершенно незнающий человек приписывает мне кучу тяжких грехов – немужскую сентиментальность, жадность, завистливость, бесчестное злопыхательство (очернительство), неспособность увидеть замечательные свойства советского строя. А, с другой стороны, сам страдает такой некритичностью, таким отсутствием здорового сомнения, таким неумением анализировать события и факты, что даже неуважение и оскорбление властью родного отца готов отнести к ряду случайностей, а никак не закономерностей изначально лживой и жестокой партийно-управленческой диктатуры.

Однако, когда я продумал и два этих момента, окончательно убедился, что пока не следует мне связываться с ответом на письмо. Жадный я или нежадный, очернитель я или осветлитель, облако в штанах или слиток железный, рвущийся к власти или бегущий от нее – пусть всё это решают читатели, ведь у каждого из них своё собственное мнение. А что касается моего, так, по моим теперешним православным понятиям, я самый грешный человек в мире, и намётано во мне недостатков столько, что только держись!

Таково было мое четвертое соображение, а пятое заключалось вот в чем. Как бы я ни старался переубедить человека, который к 75 годам не понял зловещей сущности социализма, на 100 процентов нарушавшего заповеди Христа, мне ни за что этого не удастся сделать. И если жизнь его не заставит переменить свою точку зрения, то с нею он и уйдет в вечность. А жизнь враз убеждений не меняет, требуется длительное время. Значит, и тут выходило, что надобно ждать.

Ждать надо было и мне самому. Хоть я и видел страшную угрозу нашей несчастной стране от смены руководства, но нужны были факты, чтобы в этом убедиться. И, презирая государтсво, стараясь никак не сотрудничать с ним, я ждал, что же  будет дальше...



III.

Как же теперь кляну я себя за то моё непростительное легкодумство! Года через два после похорон отца приехал я на родину, пошёл на новое загородное кладбище, по замеченным деревьям возле аллеи вроде бы место угадал, а могилку искал, искал и – не нашёл. Много их тут, на когда-то пустынном месте, набралось за короткий срок.

Долго бродил вокруг, пока цепко не схватила ногу какая-то заросшая травой расщелина. Присмотрелся к соседней пирамидке с облупленной звездой, и показалась она похожей на отцовскую; правда, не было почему-то на ней ни фотографии, ни таблички с надписью. Но может солнцем выжгло, дождями смыло, снегом смело, ветром сдуло?

Присел я около холмика, и, это ли, не это ли место, поговорил с отцом, надеясь, что он меня всё равно услышит. Дал слово: расспрошу родственников, где найти запрятавшуюся могилку, и приду еще разок – тогда уж посижу подольше и разговор будет пообстоятельней.

Жизнь, однако, закружила, свернула в неезженно-нехоженные дебри, и я уже десять лет как не могу выбраться на тот печальный погост. А между тем, стал он родным вдвойне, – и мать полегла в его песчаную толщу. Но с того растерянного хождения вокруг отцовых останков (ведь по-другому-то уже и не скажешь) мне так ни разу и не было туда ходу. Даже на похороны к матери не съездил... Ну, да я уже писал об этом. Если тогда мне надо было набрать тысяч пять, то теперь и пятнадцати не хватит... Где ж их возьмешь...

Бежит, бежит время, и как же это не по-человечески выходит, что сын, пусть блудный, пусть по групости когда-то оторвавший свои корни от отчей земли, никак, ни при каком желании не может приехать на святое место, где покоятся косточки родимых людей. И самое-то печальное, пожалуй, даже не в этом! Самое печальное, что никакой надежды нет, что я за весь свой не такой уж и большой жизненный остаток, как положено всякому русскому жителю, отдам печальную дань уважения, отвешу отцу и матери последний низкий поклон, пропалю могилы, обновлю памятники.

Почему в душе у меня такая беспросветность, – никому, пожалуй, и говорить не след, всяк знает и видит, к какой нищете несет большинство из нас ледяной и мутный поток теперешней жестокой безжизненности. Безжизненности, которая постепенно заменяет еле живую советскую жизнь.

Когда-то мать написала мне с кричащей горечью письмо: мол, наверно, задумал Ельцин загубить нас всех, стариков немощных; не нужны мы стали государству; и туда нам дорога... Я, по тогдашней глупости, еще пытался разубедить мать в её страшном безверии; вот пройдёт кризис, наладится на Руси житьё, надо, мол, подождать немного. Но вот вижу и понимаю, что подчас уж и мне говорить материными словами, единственно заменив в них имя главного госуправленца.

Прости меня, прости, мама, и за этот мой грех: оказалась ты и тут права, и никакие пережидания кризиса ничего в Россиюшке нашей не меняют, а только всё ухудшают да ухудшают, всё затемняют да запутывают, словно зловещая вселенская ночь тяжелюще навалилась на «шестую часть Землю»...

Навсегда потеряв отца и мать, расставшись с призрачной надеждой навестить их у бесприютных облезлых пирамидок, – вот тогда-то, наверное, я окончательно и расстался с липкими иллюзиями относительно «народности власти», «глубинных связей Ельцина с народом», «денных и нощных забот Кремля о любимых россиянах».

Глубокий ров между мною и ельцинским правлением вырыла чеченская война. Уже гибелью сотен и тысяч наших ребятишнек, выряженных в солдатские формы, война эта была совершенно неприемлема. Неприемлема как следствие столкновения гигантской по размерам державы с ужасно маленьким кавказским народцем. Но, кроеме этого, я никак не мог принять и причин конфликта.

Как там нынче ни пытаются свести всё к отщепенчеству и национальному сепаратизму, а ведь из всей смеси-мути пробивается заметно-ощутимая струя и никуда от неё не денешься – маленькая республика не захотела жить внутри большой, надоела вечная опёка, вечные команды по делу и не по делу. И вот за это-то нехотение великая в прошлом империя и решила проучить непокорных горцев, дабы и другим было ослушание неповадно, а уж если говорить честно – и вовсе невозможно.

Потом из разных источников (они еще тогда были не столь сжаты-расплющены «любящими» лапищами власти) стали просачиваться сведения о целом клубке других причин. Оказывается, в окружении Ельцина создалась целая «партия чеченской войны», собравшая в мощный кулак интересы очень широкого круга людей не людей, а тех, кто хотел на горе народном нажиться – от мерзких просоветских генералов до столь же мерзких просоветских бизнесменов.

Вот эта-то неохватная орава, прячась за спиной то изрядно выпившего, то крепко болеющего первого президента, и набросилась на богатую нефтью крохотную странишку, нагло, по-бандитски принялась  бесчинствовать-мародерствовать руками гибнущих и становящихся нравственными и физическими калеками солдат-мальчишек. Уже только за такое убийство и разложение молодежи я никак не мог сотрудничать с государством-людоедом.

Но сквозь мутные пласты последнего десятилетия сейчас отчетливо увидился и едва ли не самый главный повод этой несчастной и бесславной для нас войны. Пока убитые горем матери погибших и искалеченных сыновей устраивали митинги и шествия протеста против нежданно грянувшего навождения, пока многие и многие судорожно копили деньги, чтобы отгородить подросших дитяток от военной погибели, «ельцинская семейка» и вскормленные ею доноры-олигархи так делили между собой Россию, аж только перья от нее летели до самого небушка...

Униженные и пришибленные новым чудо-свершением, мы теперь диву даёмся, как же так быстро и так неожиданно наросло в нашей державе столько миллионеров, а потом и миллиардеров, столько до предела набитых денежных мешков. А на самом-то деле и не быстро, и совсем даже не неожиданно. Пока мы боролись с дьявольской, совершенно не нужной нам, дикой войной – мужали и начинали лосниться от дармового жирка Чубайсы и Абрамовичи. Мужали, жирели и аккуратно делились баснословно-чёрными прибылями с Кремлем (выборы там проплачивали, установление властной вертикали, обернувшейся потом обычной начальственной горизонталью, развал неугодных оппозиционных партий, прихлопывание, как назойливых мух, газет и телеканалов, запихивание, подобно шапкам в шубные рукава, или вообще выбрасывание на помойку, навроде ненужного тряпья, опасных единичных деятелей, которые то там то сям почему-то еще объявлялись и мутили народ против царя Бориса и его разрастающегося «семейства»).
Впрочем, мужали и жирели доморощенные российские олигархи до поры до времени – пока правителям были угодны. А становились неугодными – ждала их участь непослушных чеченцев: самих их садили в тюрьмы, выживали из России, охотились за ними, как за «террористами», а бизнес их разваливали, превращали в руины, как злосчастный Грозный. И не было ни перед кем отчета за такие далекие от законов самовольства. И что самое любопытное – обросшие тяжкими грехами государственные мужи ходили в церковь не на покаяния, а на торжественные молебны, на праздничные службы и целовали золотые кресты, и ставили дорогие, недоступные большинству прихожан, свечи.

Да, конечно, война в мирное время, война пусть с нерусским, но все же своим российским народом – это уже не что-нибудь этакое, а ярко проявляющееся отношение к народу. С каким гневом ни требовали бурлившие митинги прекращения кавказского побоища, оно только разрасталось, только ожесточалось, только больше и злотворнее пахло жареным человеческим мясом. Требования российского люда уже приравнивались Кремлём просто пустоте, нечто совсем не существующему.

И вот тут смачно плюнула власть на другие людские требования, пожалуй, не менее житейски важные. И на то фарисейское плевание, увы, успела еще поглядеть моя старая мать. Мы тогда еще в нашей уральской столице и знать не знали, какое подлое несчастье к нам ко всем стало подрадываться. Узнал я о нём опять-таки из коротенького, коряво-угловато написанного на страничке из ученической тетрадки материного письма.

«Хоть немного пришлите денег, – читал я с великим стыдом и с не менее великой болью. – Танюшке денег уже несколько месяцев на фабрике не платят, а мне что-то пенсию не несут и не несут...» Я от души ругал тамошних бюрократов, а надо было брать несколькими рангами выше, надо было винить кремлёвских воротил. А почему их – я понял позднее. Когда не стали платить зарплаты и пенсии по всей стране, от востока до запада и от севера до юга.

Буквально накануне Россию затопило наводнение забастовок и митингов – шахтеры, учёные, учителя, пенсионеры требовали увеличения платежей за работу и за старость. И «народу близкий президент», а также его «семейка» с тысячами действительно близких им управленцев, справедливые народные требования уважила. Зарплаты вообще перестали выдавать, пенсии не приносили месяцами... От такой ничем не прикрытой наглости, такого откровенного презрения, пренебрежения – народ и о забастовках позабыл. Да тут и позабудешь. Ведь жить-то как-то было надо, и себя и семью кормить чем-то... Я  уж за одно благодарю Бога, что мать до этого великого русского позора не дожила... Ей и без того на её веку  лиха хлебнуть хватило...

За несколько дней бедная наша Русь превратилась в какого-то давно уже вымершего, но вдруг по злой воле воскресшего динозавра. В капиталистических странах не платить людям за труд совершенно немыслимо; не то что забастовками замучат, а и вся экономика развалится в пух и прах; денежный поток оборвётся – и крышка. В феодальных странах деньгами основных трудяг – крестьян – тоже не баловали, но там хоть расчёт шёл натурой: часть продуктов оставалась селянам. При рабовладении подневольным людям давали только еду, так ведь давали же! Иначе какие бы из рабов работяги были... Но вот, много сотен лет спустя, ельцинская Россия перещеголяла даже рабовладельцев – народ и не кормили, и денег не платили, и никакой тебе натуры взамен. Живи как хочешь. Живи как можешь. А не можешь – не живи. Дело, собственно, твое.

И что тут только не началось в Россиюшке! На всех кладовках, погребушках, сараях и дачах сбивали и выламывали замки; уносили всё, что можно было съесть или продать; из гаражей угоняли машины, мотоциклы и велосипеды; разбирали на части и обменивали на деньги. Ближе к осени, совсем, как в письмах Короленко Луначарскому, выкапывали картошку на чужих участках, зорили подвернувшиеся под руку сады и огороды. Только и разговоров было везде, что о кражах квартир.

Вот тогда-то окончательно завершился  непонятный для чужестранцев процесс зарешёчивания дверей и окон. Однако и это от краж не уберегало. Решетки разрезали сварочными аппаратами. Заимствованное опять-таки подвергали продаже. А те, кто воровскими способностями не обладал, рылись в мусорных контейнерах, выискивая остатки еды и выброшенные, отстлужившие век свой вещи. Армия бомжей пополняла свои ряды с катастрофической быстротой.

И с этими невероятнейшими напастями мы, русичи, были оставлены один на один. Милиция от оборванных, избитых и безденежных наотрез отказалась: более серьезных дел, дескать, по горло. Бедный, несчастный, никому ставший не нужным русский народ – основа, так сказать, и конституционный хозяин государства!.. Мне кажется, ни в какие другие времена не было большего издевательства над простым людом. Страна, ничего не объясняя, взяла и отказалась от своего народа. Недвузначно сказала ему: «Больше ты мне не нужен. Олигархи, управленцы, президентская рать, сам Ельцин – нужны. А ты, сермяжный, не нужен. И вряд ли в ближейшее время понадобишься...»

Я долго не мог понять, как же российское государство умудряется обходиться без народных денег – хоть народ на свои скудные гроши что-то всё же и покупал, так ведь не столь же много, сколько требовалось для существования «шестой части» планеты! Об этом я додумался уже при Путине, при Ельцине – не мог. Наверно потому, что всё какие-то новые напасти отвлекали. Наподобие тех, какие обрушились в конце глумительного правления первого президента.

Грозой разразился скандал с Бородиным, реставратором, озолотителем Кремля, любимцем всероссийского владыки. Стало известно, что значительная часть золота вместо того, чтобы прилипнуть к украшениям залов, прилипла к рукам украшателя российской святыни.

Кое-как замяли этот скандал, как прогремел на весь мир новый. Оказывается,  незаконным, хитрым путем оседали немалые деньги на счетах дочери и некоторых других родственников Ельцина, а потом выяснилось вдруг – есть какие-то счета с темными деньгами и у самого президента. Не у меня одного, грешного, мелькнула мысль: уж не от кремлёвского ли это золота? не из тех ли уворованных у народа рублишек? не дань ли это благодарно-цветущей олигархии? Впрочем, меня и до сих пор никто не убедил, что не из названных источников, хотя, понятно, миллионы поступали и из многих других, которые высветило наше время, ведь, как-никак, а всё с философской неизбежностью течет, всё меняется и шило в мешке не утаишь...

Однако пора уже выбраться нам из предыстории и моих, и народных отношений с нынешним антинародным государством, которая, как верно предположит читатель, закончилась «отречением» от престола «царя Бориса» и «приведением к этому престолу за ручку» молодого и шибко скромного на вид «царевича Владимира».

Сначала он, правда, сел не на царский трон, а в кресло исполняющего президентские обязанности (так надо было по конституции), но это отнюдь не помешало ему, и. о., тут же издать указ об охране неприкосновенности и прав «самовольно» ушедшего на покой изрядно износившегося государя.

Как же всё это было шито белыми нитками! Ну, скажите пожалуйста, зачем указ о неприкосновенности владыки, ежели он владычествовал умно, честно и справедливо? Кто в таком разе надумает покушаться на его права и независимость? Ведь народ горой встанет за него. А вот ежели он, действительно, в чем-то грешен, тогда, конечно, нужен, просто необходим охранительный указ!

О таком указе в стране уже вовсю поговаривали – с тех самых пор, когда Ельцин назвал только что утвержденного в должности премьер-министра бывшего фээсбэшника Путина своим, так сказать, преемником. Такого преемника первый президент, как теперь стало ясно, искал давно (сколько распустил с этой целью правистельств!); искал верного подданного, который был бы послушен ему и его «семье», безропотно выполнял их волю, оберегал от закона, с коим «родственнички», да и сам «отец», оказались не в ладах, и который, наконец, не сходил бы с дорожки, неуклюже протоптанной самодержцем и его лизоблюдами в трясине бесправия и безмерно возросшего пренебрежения к заметно обнищавшим за несколько лет согражданам. Последнего неподошедшего премьер-министра Степашина, по его собственным признаниям, «гарант» отправил в отставку только за то, что тот не согласился возобновлять войну в Чечне, которую, под мощнейшим давлением исстрадавшихся сограждан, государь все же вынужден был прекратить. Кран для отмывания денег, дармовых прибылей, отвлечения от проблем насущных и держания в нечеловеческом напряжении большей части населения был перекрыт, срочно требовалось открутить его. Тем более, что предстояли выборы нового президента, то бишь Путина, и надобно было подготовиться к ним так, чтобы ельцинский преемник прошел без сучка и без задоринки. Иначе бывшему государю было бы не видать вольготной, сободной жизни. Впрочем, не ему одному.

Тогда-то скромный, безмолвный Путин бросил на Чечню всю оставшуюся мощь армии. Но о том, как бросил, надо, видимо, поговорить отдельно. Нет у меня каких-то особых фактов, чётко подтверждающих спровоцированность «второй» кавказской войны; опираюсь я всё на те же многочисленные материалы, появившиеся в нашей и зарубежной прессе, в радио- и терепередачах. Но отмахиваться от них не могу: как водится, дыма нет без огня, да и некоторые заявления делали, с моей точки зрения, люди, с ложью никогда не дружившие (Боннер, Ковалев, Лебедь, Явлинский, Юшенков).

Итак, тогдашние средства массовой информации предостерегали россиян: Березовский и Волошин ведут денежные переговоры с Басаевым о вторжении чеченских отрядов в Дагестан и о выводе их оттуда под безопасно-навесным огнем российских подразделений. Можно было бы посчитать эти предостережения за «обычную сенсационную шумиху журналистов», каковой их и назвали кремлёвцы, да только вот ведь странность: чуть позднее (не раньше, заметьте, а чуточку позже!) события произошли точно так, как о них говорили некоторые политики и эсмэишники. Чеченцы благополучно вошли в Дагестан и благополучно под «огнем» вышли. Так что же, случайное совпадение? Но таких невероятных совпадений-тождеств слишком уж много оказалось в годы путинского правления. И это, конечно же, при знании  удручающего множества неприглядных дел КГБ, а потом и ФСБ, заставляет думать о причинах новой войны не предположительно, а утвердительно.

Хотя и тогда, в первые месяцы восшествия нового государя на престол, нападение чеченских боевиков на Дагистан, а практически на Россию – показалось людям думающим настолько абсурдным и неубедительным, что сразу же напрашивалось подозрение: а всё ли тут правда, не ложь ли, не подтасовка, не провокация ли?

Сомнениями мучились тогда многие россияне, однако Путин не нашел нужным снизойти до остро сомневающихся, не соизволил опровергнуть несхожие с его чересчур уж простецкими объяснениями тревожные и серьезные, убивающие живую совесть подозрения, сопоставления, догадки. И, понятно, уже в те дни закрался в сердце леденящий вывод: человек, пошедший на подлог один раз, совершит его и дважды, и трижды, и четырежды...

И еще. Если человек привык хоть маленькую малость думать, то, наверно, никогда не допустит предположения, что преемников себе государи выбирают совершенно случайно. Понравился, скажем, царю подданный своим скромным видом, – его и выбрал. Если бы... Выбирать будет именно так, как мы предположили – по делам, убедительно доказывающим великую преданность служаки, и чем таких преданнических дел будет больше, тем вернее избранник станет наследником.

Вся допремьерминистровская жизнь Путина покрыта уж если не полным
мраком засекреченности, то таким плотным туманом, что без чисто логических построений добраться до какой-то прояснённой сути почти невозможно. Правда, опять же в печати (особенно после назначения новой политической звезды главой правительства) стали появляться материалы, из которых высвечивалась одна закономерность – далеко не из самых последних фээсбэшников ельцинской поры почему-то всегда появлялся на тех участках российского общественного бытия, которые были для президента особенно опасны или могли быть опасными в недалеком будущем.

Едва ли не самой яркой личностью на политической арене тех лет был, как мы помним, Собчак. Много знал о закулисных интригах. Блестяще владел ораторским искусством. Весьма убедительно критиковал кремлёвские власти за просчёты, а точнее – за хироумные деловые расчеты в непременную пользу всё раздувающейся и крепнущей «семьи» и олигархии. Словом, как ни крути, а оказывался неспокойный петербуржец наисерьёзнейшим конкурентом для нового русского самодержца.

И вот вам еще одна случайность. Именно в команду Собчака, ставшего губернатором северной столицы, вдруг попадает (и вдруг – заместителем) незаменимый специалист по установлению рыночных отношений в постсоветские времена, высокочинный службист ФСБ Путин. Отвечал он в многогранной собчаковской деятельности, как помнится, за связи с зарубежными бизнесменами; казалось бы, никакой тут комар носа не должен был подточить; но комар оказался хитрее мудрого специалиста. Именно в этой застрахованной экономической сфере ФСБ и накопало на доверчивого губернатора столько подсудных нарушений, что вот-вот должны были посадить его за прочные решетки, и посадили бы, ежели бы не «первый друг», который устроил ему аэропобег, а точнее – добровольную ссылку во Францию.

Считайте, от одного конкурента отделались. Как отделывались от других, мы с вами еще увидим. А сейчас проследим дальнейший деловой полет будущего царственного преемника. Почему-то оказался он в самом горниле кремлёвского золочения – Бородин, как пишут, пригрел его и, как видим, соверешнно вовремя. Вскоре поднимется страшный шум вокруг испарившейся части золота, но никто из фээсбэшников этим странным случаем даже и не подумает заняться. Да и чего ж, спрашивается, ежели рядышком с подозреваемым находилась крупная фигура росспецслужбы. Стыло быть, Бородин – чище стёклышка!

Но то, о чем мы только что порассуждали, покажется таким скромным пустячком по сравнению с тем, над чем нам порассуждать придётся чуточку ниже. Создается впечатление, что на защиту ельцинского режима встал какой-то незримый дух, который задался целью оберегать его до самого-самого последа. У кого появлялись нехорошие мысли о первом президенте, о его «семействе», о более рядовых помощниках престола, – у того вскорости мыслей этих вообще не становилось, поскольку и сами мысленосцы исчезали, как пузыри во время сильного ливня.

Исчезла Старовойтова, без устали твердившая о каком-то свертывании демократических завоеваний (это при самом-то гарате российской демократии!); исчез Листьев, шибко смело заговоривший о нарушениях законов власть имущими (и это при гаранте законности!); исчез Холодов, раскрывший махинации в грачевской армии по массовым продажам дорогостоящего военного оружия (при живом, так сказать, главнокомандующем!); исчез генерал Рохлин, готовивший совместную акцию протеста военнослужащих и шахтеров против безобразий с каждым месяцем всё более затвердевающей ельцинской диктатуры (опять же при гаранте демократии!); исчез Боровик, насобиравший для передач «Совершенно секретно» гору доказательств по бесчисленным нарушениям высшими управленцами всевозможных пунктов нашего законодательства (опять при гаранте же, при гаранте, всё при гаранте!).

Этот список исчезнувших вот таким вот изуверским методом можно было бы продолжать и продолжать, однако нам важнее разобраться – такая ли уж во всех этих трагедиях бессмысленно-роковая случайность? так ли уж непричастны к ним службы безопасности, которые, повторим, скомпрометировали себя в последние годы многими и многими безобразными делишками?

Вспомним далеко не разовые публичные заявления и Старовойтовой, и Холодова, и Боровика, и Рохлина, и многих других о том, что их постоянно преследуют фээсбэшники, грозятся расправиться с ними, припугивают да и приголубливают дюжими хулиганскими кулаками в тёмных переулках. Если все эти граждане (увы, уже ушедшие навсегда) лишку наговаривали на честных защитников государственной безопасности, грязнили честь их незапятнанных мундиров, – так надо было и провести хотя бы уж одно, но расследование по «ложным» заявлениям неоправданно боязливых граждан. Будь я президентом страны, ну, непременно бы добился такого расследования, причем, расследования двойного – официального и альтернативного, общественного. Пусть в поте лица поработают следователи ради истины, пусть обнаружат виновников, и пусть этих виновников – всё ради той же истины – постигнет самое суровое наказание. А то ведь, действительно, кататсрофически падает в народе доверие к власти, к государству.

Но заметьте, всё было сделано ровным образом наоборот, все дела канули в Лету, всё от народа скрыли, никаких преступников не нашли, даже «гарант», со слезами на глазах поклявшийся у гроба Листьева взять это дело под «свой личный контроль» и «во что бы то ни стало найти убийц», слово свое не сдержал. Что ж вы так, первый российский президент? А ведь родственники и почитатели известнейшего в стране и в мире журналиста до сих пор ждут результатов вашего неусыпного, замешанного на клятве, контроля. (Написано до смерти Ельцина. – Авт.)...

Так запутывать и разваливать дела, мне кажется, могут только люди, к трагедиям обязательно причастные, заинтересованные всячески скрыть их, дотянуть до времён, когда о них вообще память зарастет травой забвения, или уж люди, совершенно наплевавшие на горе своих сограждан, этих граждан гражданами не считающие, а считающие за омерзительную мразь. Но это наплевательство, наглейшее небрежение – еще более подлое и отвратительное! Тогда уж переименуйте свой ФСБ в ФСБУ – федеральный совет безопасности управленцев. Всё будет честнее...

Признайтесь, сограждане мои дорогие, перед выборами нового второго президента России, после долгих и непростых размышлений, сомнений и уверований в вещи казалось бы самые невероятные, – у меня было достаточно оснований голосовать против Путина. Тут уж получался не кот в мешке, а кое-кто похлеще. Мало того, что претендент на трон государя не удосужился поделиться со мной, да что со мной – с народом, своей программой, своими планами, своими мыслями по поводу исправления страшнейше-невозможного кризиса в стране, так он еще умудрился притащить за собой кометный шлейф самых диких подозрений.

Итак, возобновление безобразной и во всех отношениях опасной войны, спасение и защита вконец опростоволосившегося бывшего российского горе-правителя, неимение убедительного плана вывода страны из тупика, множество подозрений, связанных с преступной фээсбэшной деятельностью, и никак, даже честным словом, ну, клятвой, что ли, перед народом не опровергнутых, а потом вся выборная кампания, насильно суженная до поддержки Путина, Путина и только Путина, безбожно многоденежная, авральная, фарсово-шумная, я бы даже сказал, дозволенно-наглая – всё это окончательно убедило меня голосовать против преемника, обязательно, пренепременно, решительно против! Иначе – не знаю что: трагедия, крах, гибель страны, допинывание  подоночно-террористически сбитого с ног народа...

Голосовать я пришел одним из первых, а потом ведь день бродил по городу, не зная чем заняться, переживал, пытался сбить недобрые предчувствия. Почему-то подумал о том, как бы проголосовали нынче мать и отец. Тогда, в первые президетские выборы, они дружно отдали голоса свои за моего нынешнего, екатеринбургского, земляка. Отец говорил при встрече: «Этот, бляха-муха, кажется, наш, из народа. Хоть и коммунист, но толковый». А мать призналась как-то: «Люблю цветные портреты Ельцина». Приехав ко мне в гости (было это в последний раз), попросила, чтобы я подарил ей большой альбом про первого президента...

Боюсь, что и на этот раз наивные старички мои проголосовали бы за Путина. Как же! – и молод, и непьющ, и не болтлив, и с высоких гор на лыжах катается, и глаз еще по телевизору не успел намозолить! Да что там неграмотные мои родичи, когда и знакомые с высшим образованием, люди творческие и, казалось бы, вовсю думающие, мило улыбаясь, говорили, что они за Путина. «Да вы что? – удивился я. – Ведь мы же совсем человека не знаем, а сколько фээсбэшного, неясного и невыясненного, за ним тянется...» Но знакомые только улыбались на речь мою: он им нравится, интуитивно, а сердцу надо доверять. Вот и все аргументы! Были, наверно, и другие соображения. Скажем: из «органов», энергичен, быстро всех приструнит, наведёт в разваливающейся стране порядок.

Припоминал я в своем хождении по мартовскому городу и многолюдные нарочито-радостные демонстрации в основном из молодежи, наводнявшие улицы в предвыборные дни. Длиннюще-нескончаемые колонны эти несли над собой такие же длиннюще-нескончаемые триколоры, а еще транспоранты, не спешно, от руки, написанные, а типографским способом отпечатанные: «С Путиным – по пути!», «При Путине всё будет путём!» или, без всяких там выдумок: «Путин – наш президент!»

Припоминались опять же молодёжные, тусовочные пикеты, раздававшие прохожим (уже тогда!) цветные портреты Путина (ну, как бы тут мама моя устояла!) и нетолстые большевистские брошюрки про него.

И ещё припомнились  молодежные танцы-пикнички подле гигантских, мгновенно сооружаемых сцен со сферическими навесами и с такими мощными усилителями, что музыка, а точнее – ритм ударных и голоса певцов гремели громче всякого грома аж до самой поздней ночной темноты. Молодые пары или группки вроде как бы студентов подходили к «броневичку» сбоку от сцены, получали по бутылке «Трех медведей» в руки и с этим даром, прихлебывая или присасываясь надольше, танцевали нечто совершенно современное, чего нам, старикам, никогда уже не осилить. «Танцуете хорошо, а за кого головать будете?» – спросил я в один из дней пиворотых. «А как бы ты думал, папаня? – уважили-ответили. – За Путина, понятно. Всё будет путём, дорогой!»

Вот и проголосовали... Когда стало понятно, что преемник всё-таки в президенты прошёл, – сердце моё больно сжалось и заныло, нехорошо стало, как при горе каком. Вещее моё подсказывало мрак впереди... Да и как же не мрак, как не горе? Какими великими качествами должен обладать руководитель такой неохватно-громадной, такой безмерно-трудной страны? Какой силой духа, какой петровской волей, какой незамаранной честностью, какой подлинной любовью к соотечественникам, от которых напрочь отказалось превращающееся в ненасытного Змея Горыныча государство!

Но ведь ничего же такого в новоизбранном царе не было. Где она, сила воли, – остановить безудержное падение России в черную, бездонную пропасть? Где горячая любовь и острая жалость к выброшенному на помойку истории народу? Судя по первым путинским шагам, в новом главном кремлёвце – одно лишь названным качествам противоположение, противостояние. О какой любви к захлебнувшемуся в крови своих сыновей народу можно было говорить, когда он возобновил с таким трудом прекращенную чеченскую войгу. О какой честности, когда обещал закончить кавказскую бойню в несколько дней, лишь займут войска определенные выгодные рубежи, а войска давно уже перешли эти рубежи и всё дальше и дальше забирались в горы, уничтожая всё на своем пути, ну и конечно, свои живые силы щедро теряя...

Нет и еще раз нет! Такой президент мне не нужен. Он отвергает меня. Я отвергаю его. Его государство отвергает меня. Я отвергаю его фальшивое государство. Я, уж если быть справедливым, должен отвергать и Путина, и путинскую державу гораздо сильнее, чем они меня. Они с меня, отверженного, выброшенного на помойку, умудряются еще и семь шкур содрать. А я с них ни копейки не могу, если даже и захочу нестерпимо....

Вот почему ни за какие посулы я не пойду в нынешнем надвигающемся марте на президентские выборы. Не пойду, потому что я там буду как пятое колесо в телеге. Губернаторы, олигархи, спецслужбисты, избиркомовцы всё сделают так, что Путин с первого раза наберет не менее 52 процентов необходимых голосов и останется сидеть в позолоченном Бородиным троне, подымаясь с него лишь для увеселительных поездок в горы, или в город какой, или за бугор.

И не покинет он этого дюже притягательного места до тех пор, пока мы, ну, хотя бы как грузины, не выйдем все вместе на улицы наших городов и сёл и не потребуем громоподобно от авантюрных наших владык убираться вон: убираться, шут с ними, я и на это согласен, даже и из страны – к своим бесчестным заграничным счетам; убираться, так как при новых, справедливых властях (авось будут все же и такие) ожидает их в разоренной ими Россиюшке жизнь весьма суровая, совсем для них не привычная. Ведь отрицание всего народа – основы государства, полное к нему презрение, наибессовестнейшее его объегоривание – это вам далеко не фунт изюма, и не фунт ворованного золота.

Конечно, понимаю я до поднывания исстрадавшегося, изболевшегося за годы бесправия сердца, что путь неповиновения теперешним властям, которым должен пойти вконец задуренный и запуганный народ наш – не короткий, но и, надеюсь, не столетне долгий. С каждым годом ухудшающаяся анти-жизнь и полное отсутствие надежды на какие-то даже малюсенькие улучшения протрезвят и прояснят многие бедовые головушки. Да будем надеяться еще и на то, что не все партии в стране вошли в медвежье “Единство”, что есть среди  них и такие, которые ведут честную борьбу с путинщиной. Справедливая борьба – она ведь бесследно не проходит, и, как магнитные линии сбивают вокруг себя железные опилки, так и борьба в конце концов соберет вокруг себя обманутых, отверженных и разгневанных людей...

В тёплый осенний день минувшего года шёл я по пригорку березняком. Не было, не было грибов, а тут белые грузди пошли цепочками, и вмиг большой мешок полиэтиленовый  набрался. Вышел я на вершинку.  И услышал железную шугу приближающегося поезда. Вгляделся в таблички  вагонов: состав – в Абакан, в  мои родные края... Ох, и тоскливо стало! Смертельно. Вот, видно, почему грузди пошли – больно любил их собирать отец, а мать с особой охоткой в пропаренных кадушках солила и тяжелыми камнями задавливала... Присел я на сломанную березу, посмотрел вслед убегающему поезду, а над ним, в синем-синем небе (тоже странное совпадение!), несколько бело-пенных полосок увидел: несколько самолетов летело. Никогда не видел, чтобы сразу столько реактивных машин проносилось над нашими местами. Уж не Путин ли полетел куда?  Может, на Дальний Восток или в Японию куда-нибудь...

Я здесь, на палой берёзе, за тысячи верст от отчей землицы, а самолёты, если не будут сворачивать, точно ведь пройдут над моими самыми близкими на свете могилками... Услышат отец и мать, подумают: “Нет, не сын наш. Шибко шумное что-то. Шаги звучат гораздо тише... Не сын, не сын...”

Умолкнет в небе раскатистый гул. Снова затопит безлюдный погост теплая тишина, чуть прошелестят обок песчаной дорожки подросшие тополя... Вся жизнь у них была ожиданием. Вот и ждут, и ждут, и ждут...

Февраль-март 2004 г.
г. Екатеринбург.