роман

Тощие дощатые заборы еле сдерживали тяжесть оглушающей почти черной зелени, надвигающейся неумолимо, как потоп. Кое-где дикий виноград, хмель и плющ прорывались внутрь, подступая вплотную к присевшим от ужаса домикам с надвинутыми по самые окна крышами. Домики то сбивались в кучи, то совсем терялись в зеленом мареве, обреченно выглядывая черными печными трубами. Кажется, недалеко была железная дорога, выдававшая себя свистками и лязгом, еще где-то недалеко должен был быть маленький маслобойный заводик, выпускавший в сумерках снопы искр вместе с запахом подсолнечного масла. Там же рядом речка, скорее ручеек с песчаным пляжиком. Должны быть слышны визги и крики купальщиков, но их не слышно, а может и не было никакой речки. Вполне возможно, что неподалеку была улица, скорее переулок-шаткий, пыльный и пустой, и еще-бегающий человек...
Кажется, это он, хотя, скорее всего очень похож, напоминая того, кто сидит в кресле посреди маленькой полуподвальной комнаты, отбрасывая качающюся тень на стены и потолок. Сидящий нервничает, он явно ждет кого-то, то и дело взглядывая в черный проем окна. Был виден только угол комнаты, освещенной зеленым светом, печь-голландка, обложенная белым и зеленым кафелем в шашечку и скрипучей чугун ой дверцей. Над кроватью красный ковер с затейлевым тибетско-иранским рисунком. Все завитушки ковра и даже разлохмаченный левый угол были выучены наизусть лежа лицом к стене. За кроватью тумбочка со сломанной дверцей и пятном от разлитой зеленки. На тумбочке набросано всякой чепухи: помад, пудренниц, флакончиков с духами, пилочка для ногтей с зеленой ручкой. Вверху поблескивали золотом корешки книг на полке.
В качающемся свете кружатся пылинки, покрывая все молочно-серой пылью. Стола не видно, но на нем лампа с зеленым абажуром, недопитая чашка, да еще на пыльной поверхности кружок от недавно переставленной пепельницы. Мне не удается рассмотреть сидящего, хотя кажется.., очень похож...
Сколько хватало глаз, простиралось закатное море. Отчаянный пловец то поднимая, то опуская весла плыл по пылающей воде. И было очевидно, что это не он, не мог он плыть по закатному морю, просто поднимая и опуская весла, с которых стекал сверкающий огонь. Издалека он был похож на мошку, застывшую внутри янтаря-несчастное насекомое, оступившееся а допотопную эпоху и в последний миг увидевшее перед собой катящийся вал смолы цвета древнего закатного моря. На берегу стоит он. Да, очень похож...
Огненный шар, рождая смарагдовые вспышки, тонул в янтарном мареве, пекучий южный закат обжигал гортань. Цвет между тем оплывал в малиновый, но все еще слепящий, море насыщалось серым, коралловым, перетекающим в лилово-сизое. Всего на один миг солнце коснулось головы стоящего на берегу, превратив ее в пылающий нимб, у ног его мерно шевелилось море: с-с-с-ш-ща-а.
Как медленно толчками движется кровь, затихая в ногах, как тяжело и глухо бьется сердце, ударяясь в липкое, невероятно тяжелая голова погружается в подушку, мне никак не поднять налитых свинцом рук. Из складок подушек и одеял возникают лица-мрачные, напряженные, иногда хамовато-наглые, иногда скорбные с печальными полуулыбками, но всегда равнодушно смотрящие в окна. Лица медленно покачиваются вместе с вагоном метро, освещенным безжизненным светом. За окнами тьма.
Кажется, я что-то упустил в начале.