Нефритовый закат

          Я считаю, сколько секунд осталось до того, как полностью прогорит зеленый. Могу ли я еще сделать затяжку или нет. Раз, два, затяжка, я делаю шаг на дорогу, будто бы прыгаю в пропасть. Неуверенный. Осторожный. Три, четыре, пять, затяжка, непринужденно шагаю. Чтобы добраться до той стороны улицы мне потребуется еще секунд десять, еще две непринужденные затяжки и легкий шаг. Водители закипают, видя непринужденно шагающих пешеходов. Когда- то я и сам был водителем, нервно теребившим руль при виде прохлаждающихся пешеходов. Затяжка, шесть, семь, восемь, я на середине дороги. Зеленый перегорел, замигал оранжевый. Это дает мне несколько минут форы, но я слышу, как водители жмут сцепление и газ. Мне бы стоило ускорить шаг. Девять, десять. Вижу край тротуара. Несколько шагов отделяют меня от смерти. Несколько поспешных шагов. Я хочу что-то чувствовать. Не только землю, уходящую из-под ног. Не только северный ветер, дующий шею и отгоняющий от меня дым от сигареты. Я забыл сделать затяжку.
      Стоит поговорить об этом с моим психологом, в отведенные мне два часа в неделю в четверг. Наверное, в этом скрывается ужаснейший заговор. Я же забыл сделать затяжку. Трагедия. Люди привыкли из всего делать трагедию, запрятавшись в свою скорлупу эгоистов, толстосумов. Притворство, очередная профанация и иллюзия важности. Затяжка. Какая секунда, не напомните, любезный, я, кажется, немного потерялся в своем счету. Ах, да, одиннадцать, двенадцать. Моя нога задевает бордюр, машины нервно трогаются с мест и несутся по своим делам. Когда-то я тоже был водителем, нервно пережидающим пешеходов и красный свет, когда-то у меня были дела. Я чувствовал свою эгоистическую важность. Теперь я могу лишь бренно спешить на два часа свидания с психологом  в четверг. Это все, что у меня осталось.
           Они называют меня уродом. Идет судебный процесс, мы заслушиваем стороны, судья бьет в свой молоток, усмиряя взбунтовавшееся стадо. Каждый тычет в меня своим пальцем и называет  меня уродом. Я сделал что-то противозаконное и ужасающе - это пугает их. Стадо овец всегда боится одной собаки. Но я не делал ничего ужасающего или противозаконного, разве ненависть и презрение к себе - противозаконны? Стоит и это обсудить на следующей встрече с психологом. Люди ненавидят меня, вызывая во мне всю большую ненависть к ним, излечивая от собственного презрения, взращивает мой эгоизм. Трагедия, да, она нужна.  В мире так много проблем, а мы все зацикливаемся на каких-то не особо важных или значительных мелочах. Например, на том, как мы будем выглядеть или какую книгу прочитать.  Всего человеку суждено делать трагедию. Пусть и свою маленькую и не совсем значительную, но такую свою. Трагедию. Это когда ты находишься в центре всего и вся, полностью отдаваясь на волю своим страданиям. Это не храбрость, да и трусостью сложно назвать такое состояние. Я бы назвал это своеволием. В нас присутствует своеволие на страдание, мы разрешаем это себе, подпитывая свое эго все больше и больше. Человека мало заботит другой человек. Он создает эдакую иллюзию заботы, будто бы чувства или проблемы другого человека стоят важнее твоих собственных. Но это неправда. Столько притворства сокрыто в каждом из нас, что тошно. Хочется убить в себе эгоиста, стать менее зацикленным на себе, но эти попытки... очередной приступ лицемерия и лжи. Мы утопаем в ненависти. Мы упиваемся чужими неудачами и провалами, как кровопийцы, дружно набрасываемся на людей, поглощаем их, оставляя только кости, высасываем все эмоции. Вы станете отрицать, но мне на это плевать. Вы вновь лжете, самим себе, но я не лгу. Больше нет. Стадо называет меня уродом, что же, пускай будет так. Я называю человечество стадом лжецов.
         Вы мне омерзительны, господа, не прикасайтесь ко мне, я пуст. У меня никого не осталось. Только две сигареты в пачке, небрежно брошенной в кармане пальто,  и встреча  с психологом в следующий четверг. Мой психолог - женщина сама, не разобравшаяся в своих проблемах. Через общение со мной, через погружение в мои проблемы, она твердит себе :" у меня не так все хреново, как у этого парня". И она права. Ведь это не ее трагедия, а моя личная трагедия. Она не может принадлежать никому, кроме меня.
         Я мог бы умереть еще в зале суда. Или после зала суда. Или во время разговора со своим психологом. В моей жизни было столько шансов и возможностей умереть. Это не так сложно. И способы есть изощренные. Не просто выпить кучу успокоительного или перерезать вену, нет, это слишком банально, мое страдание требует другого исхода. Я подумываю о самоубийстве каждое утро, особенно когда отсутствие сигарет вынуждает тащиться по улице в халате и тапках за новой пачкой. Одеваться я считаю лишним. Если бы полиция не загребала людей за нагой вид на улице, я бы ходил голым. Так дешевле. Мы покупаем одежду ведь , потому что стадо ослов заставляет нас это делать, ведя активную пропаганду. Я бы мог, как Сильвия Плат засунуть свою голову в духовку, пускай уроды из полиции отскребают мои мозги. Для пущего изнурения себя, я бы мог не есть целый месяц, пока бы не умер от голода. Можно уехать в пустыню, можно сделать все, что заблагорассудится, только не бросайся под поезд. Я один. Совершенно один. И истощен.
     Если бы они бросали в меня камни, было бы куда больнее, чем их презрительные взгляды, брошенные во время заседания суда.
 
- Так вы признаетесь, что сели пьяным за руль и превысили скорость в ночь с двадцать первого июня на двадцать второе? - голос прокурора возвращает меня в реальность. Я бросаю на него небрежный, полный презрения и ненависти взгляд. Борода чешется. Волосы собраны в пучок на голове. Свежая татуировка на руке ноет.
- Нет, не признаю, - говорю я спокойным голосом, так, будто бы передо мной мой старый приятель, с которым мы раньше любили курить дурь.  Этому мужчине жарко в его смешном костюме, вены на шее вздулись, ноздри смешно расширяются. Он уродлив. И он жирный. Я бы мог откачивать его жир и продавать его за деньги, попадись он мне ночью на улице.
- Прошу перенести слушание на бла- бла, - я уже никого не слушаю. За окном солнце садится. Настоящий нефритовый закат.  Хочу уехать отсюда, но мое самое дальнее путешествие за последние несколько месяцев - до ларька с сигаретами и до психолога. Изредка я хожу в здание суда. Такие дни для меня праздник. Я один. Совершенно один.
     Скоро я буду считать, сколько секунд мне осталось жить, ну, а пока, я гляжу на светофор, наступаю на дорогу, делаю небрежные и своевольные затяжки. Это моя трагедия.

- Джеймс, - голос женщины возвращает меня в этот душный кабинет. В воздухе пахнет приторными духами и потом, а еще спермой. Интересно, у кого был секс на этой кушетке, кто трахал моего психолога? Я улыбаюсь и оглядываю с головы до ног эту женщину. Она явно нервничает, ерзает  синей юбкой по своему креслу врача. Как думаете, ее возбуждает мой вид? В зале суда меня называли уродом.  Но женщины никогда не считали меня уродом, я излишне привлекателен для них, а еще я несчастен. Каждая женщина думает, будто бы она может спасти вдовца -  страдальца. Да, я сказал вам, что я вдовец. Мой психолог не знает моего настоящего имени, - вас волнует то, что произошло в том инциденте?
    Я закидываю ноги на кушетку и уставляюсь на обладательницу этого душетворного голоса.

-  Нет. Меня волнует, возбуждаю ли я вас? - нагло улыбаюсь. Женщинам и это нравится. Она вновь начинает ерзать в своем дурацком кресле. Поправляет прядь каштановых волос. У нее длинный нос, это отвращает.
- Прошел год с того инцидента, - настойчиво говорит она. Ага, пытается вернуться на коня и показать мне, кто здесь хозяин, посмотрим.
- Да-да, мы с вами уже год занимаемся, и я вам ни разу не рассказывал о чем-то личном, знаете, этот факт вызывает у меня эрекцию.
- Прекратите, - ее властный тон действительно заводит. Я вновь сажусь на кушетке и смотрю на нее. Длинный нос отвращает, но у нее достаточно пухлые губы и красивые скулы. Мысленно я представляю себе, как она удовлетворяет меня своим ртом. Улыбаюсь. Она не назовет меня уродом, даже маструбируя на мой образ дома, она будет считать меня козлом, но не более. Я ведь несчастный вдовец.
- Лили больше нет, а мне приходиться волочить свое существование без нее, - небрежно бросаю я. Если рассказать о чем-то личном, то ты сможешь легко расположить человека к себе. А я хочу, чтобы она отсосала у меня. Меня раздражает ее голос, но я не могу говорить все время, иначе придется рассказать о своей боли. А без боли я никто. Я стану пустышкой. Боль делает меня индивидуальностью, наполняет меня, как наполнитель кошачьего туалета.
- Вы переживаете?
- Я переживаю, что если не отвечу на этот вопрос, то вы не пойдете со мной на свидание.
- Я ваш врач. Я не могу идти с вами на свидание.
- Вопрос этики не помещал оставить запах спермы на моей кушетке, - выкидываю последний козырь. Она сражена. Через десять минут она мне отсосет, чтобы загладить свое чувство вины. Но я не буду всаживать в нее свой член. Пускай ее удовлетворяет кто-то или что-то, но не я. Я верен Лили.

    Я кончаю психологу в рот. Вальяжно бросаю купюры за сеанс, плюс чаевые за приятную сексуальную разгрузку на стол, она стыдливо вытирает рот салфеткой. Совестливая проститутка.
От психолога до дома пять сигарет ходьбы. Пять сигарет по дороге, еще несколько возле подъезда, потом еще три сигареты до ларька, купить пару пачек. Я, наконец-то, нашел свой способ умереть, ну, а пока я должен покаяться. Если бы в моем сердце жила вера, то я бы непременно исповедался пастырю, но потом все равно покончил с собой, потому что жить без Лили сущий АД.
   
   Ее звали Лили и мы познакомились в самолете. Оба летели на важную конференцию в Бостоне, путь из Чикаго был долгим. Она мило улыбалась. Ее рыжие волосы сияли на свету, исходящему из иллюминатора. Я влюбился уже к концу первого часа лету. До сих пор помню, как она улыбнулась и сказала свое имя. А я шепнул Билл в ответ.
    На конференции мы не расставались. Сидели вместе,  гуляли по городу, ели мороженное, я обливался колой. Тогда у меня не было ни бороды, ни татуировок, ни длинных волос. Все это пришло уже после Лили. Когда Лили не стало.
   Ночью я спускался в бар отеля. Все начиналось с одной стопки текилы, а заканчивалось дешевым и легким сексом с девушками в коротких платьях. Частенько я умудрился блевать и кончать одновременно. Это становилось апогеем моего признания и удовлетворения. Девушки истерично сбегали от меня, но какое это имело значение, если утром я шел встречать рассвет с Лили?  У нее были нефритовые глаза.
      Я не изменял Лили, только когда она умерла, и то, частенько склеивал дамочек для легкого минета в углу. Мне было стыдно. После той конференции она перевелась в мою редакцию, дальше я уже не выдержал изображать целомудрие. Лили была моей. Я это доказывал ей в своем кабинете, в лифте, на корпоративах, в дамском туалете.  Еще через три месяца мы поженились. Все вокруг твердили "еще рано", но я больше не хотел других женщин. Даже когда маструбировал, я мечтал о нежной коже моей невесты, девушки, подруги, жены. Лили была единственной.

               И я ее любил.
              На хрен любовь.

       Через два месяца после свадьбы я принялся за старое. Она лежала в кровати и рыдала,  я лежал рядом, и от меня разило алкоголем и сексом. Я целовал ее голые плечи, она давала мне яростные пощечины. Она хотела развестись, но залетела. Еще через девять месяцев у нас родилась дочь.
      Я докуриваю уже двадцать первую сигарету. Самой большой крепости. Голова немного кружится, но закончить эту историю я обязан.
   Дочь мы назвали Габриэль. И она воистину была прекрасна, унаследовав все самые лучшие черты у своей матери и у своего отца. У нее были рыжие, густые волосы, нефритовые глаза матери и небольшие веснушки на лице. От меня она унаследовала высокий аристократичный лоб и острые скулы. Она стала нашим светом и спасением брака. После появления на свет дочери, мне не хотелось изменять ее матери.
     Говорят, если выкурить их девяносто три, то я умру. Я на тридцатой. Голова начинает немного побаливать в висках, а смерть выехала к своему новому пункту. Необходимо сделать небольшой перерыв. Я пью неразбавленный шотландский виски, запиваю его снотворным. Три таблетки, достаточно. Плюс еще пять сигарет. Пора заканчивать историю, чувствую, как мои глаза начинают смыкаться.
    Это было день рождение Габриэль. Пять лет. Мы ехали с шумного праздника, заказанного нами. Я слегка выпил в тот день. Лили вновь говорила мне, что собирается уходить от меня, как ей надоели мои измены. Она кричала, что ей дали место в Чикаго. И что дочь она заберет от меня. Когда я очнулся через две недели, моей жены и дочери больше не было.

         Говорят, что я не справился с управлением.
         Говорят, что я выехал на встречную полосу.
         Говорят, что я виноват в их смерти.
         Говорят, что я чудовище.

На меня смотрят, как на урода. А глубокий шрам отходит от моего правого глаза до самой левой ключицы.

    Но этот шрам, не худшее, что происходило со мной. Худшее - это то, что я убил жену и дочь. Но я не убивал их. Я не садился пьяным в ту ночь. За рулем была Лили, она гнала около двухсот километров в час. Она была сильно пьяна. Габриэль не могла слушать крик матери и плакала. Я не изменял Лили уже пять лет. В Чикаго у Лили был роман с глав редом, поэтому ей дали работу. Я не хотел, чтобы она уходила от меня. Я умолял ее остаться. Габриэль обнимала меня и рыдала. А Лили все больше жала на газ.
 
    Мои глаза закрываются. Через полуоткрытые глаза, в окне, я вижу закат. Мой последний закат. Однажды я видел такой, когда машину перевернуло на бешенной скорости. Все небо озарилось нефритом. Сейчас все небо тоже фиолетово- зеленого оттенка. Я вижу Лили, возле нее стоит Габриэль. Я делаю последнюю затяжку. У меня рак легких. Мне больно дышать и кашлять. Яркая вспышка. Все небо озарено их глазами.
   
     17/04/2014