ВысОко в синем небе

 
Представляю вашему вниманию долгую-долгую повесть, писанную самой жизнью. О нашей жизни, о нас с вами, родные мои…  Многое в ней, к сожалению, уже утрачено и забыто, но и то, что сохранилось, на мой взгляд, тоже достойно внимания.
Высоко в синем небе…Высоко в синем небе убаюкивающе гудел самолёт. Шептались листвой тополя, плели на занавеске кружевную тень, пахли терпко, горьковато. Где-то далеко прошёл поезд. Ветер принёс запах просмолённых шпал. Села стрекоза, поблёскивая на солнце крылышками, и тут же унеслась, сорванная ветром. Чуть качнулась коляска, и сладкая дремота закрыла глаза, утянула эти образы в сон. Но они, не осознанные, не имеющие названий, не пропали, а остались навсегда первым впечатлением жизни. И со временем, став привычными, как сама жизнь, растворились в ней неосознанной радостью – ощущением тепла, света, мирного летнего дня. И любви, которая находилась где-то за кадром зрительного восприятия — в лёгких и быстрых прикосновениях пеленающих рук, губ к обёрнутой чепчиком макушке, в баюкающем голосе: спать, спать, спать…Евдокия 1885 год. Во дворе начиналась метель, снег залепил окошко, и в комнате стемнело. Марфа тяжело встала, подошла к печке. Пошевелила кочергой угли, зажгла лучину. Снова села, задумалась. Вчера схоронили Захара — он, работая на извозе из уезда в Москву, простудился и умер; всё, что было денег, отдали за гроб и отпевание. Осталась с двумя детьми — четырёхлетним Васей и двухлетней Дуняшей. В свекровиной избе им теперь не место, идти некуда, жить не на что. Нужно уезжать в Москву.
В Москве Марфа устроилась работать на ткацкую фабрику Морозова. Работала по 12 часов — от темна, до темна. Жила с детьми в казарме, где длинные нары вдоль стен разделялись на «квартиры» для семей ситцевыми занавесками. Ребятишек, как подросли, пришлось отдать в люди.
Вася ушёл бродяжничать, и пропал.
А Дуняша семи лет отроду оказалась в няньках. Злобная хозяйка драла с неё три шкуры, с постоянной руганью, тычками и пинками. Как-то, меняя пелёнки, восьмилетняя Дуня взяла хозяйского ребёнка на руки, приложила к плечу, и, потеряв равновесие, упала на спину. Ребёнок зашёлся от крика, испуганная Дуняшка бросилась бежать, и, если бы не сторож, который её пожалел и открыл ворота – не сносить бы ей головы. На следующий день мать привела дочку обратно.
Однажды хозяйка заставила Дуню тащить меру огурцов (бочку) из одного конца Москвы в другой. И у девочки отнялись ноги — надорвалась. Марфа умоляла доктора спасти дочь, поставить её на ноги. Он поставил, но сказал, что она будет бездетной. Доктор ошибся – и хотя собственных детей у Дуни, действительно, не было, а всё же бездетной она не осталась.
Евдокия выросла красавицей – высокой, стройной с роскошными волосами. Как и мать, поступила работать на ткацкую фабрику. Жили они вдвоём, теперь довольно неплохо — имели собственную большую комнату с мебелью, одевались в пан-бархатные платья. Хозяин лавочки, в которой они отоваривались, к праздникам присылал им подарки — корзины с продуктами: сырами, икрой, ветчиной, конфетами, фруктами, французскими булками, марочными винами. Но оставалось немало нищеты и горя вокруг, да и собственная обида не была забыта.
Евдокии нравился один симпатичный молодой человек, моряк. Да мать выдала против воли за другого. Тайком от мужа и матери Евдокия приняла участие в революционном движении, посещала марксистский кружок, ходила на сходки. В 1905 году участвовала в боях на Красной Пресне, помогала в строительстве баррикад, подтаскивала булыжники. Перевязывала раненного Николая Баумана и прятала его от полиции. Разумеется, её выгнали с фабрики: забастовщицы там были не нужны.
Евдокия не хотела жить с мужем, но он не давал ни развода, ни паспорта. Лишь после революции они разошлись. Потом она вышла замуж за бывшего священника, попа-расстригу. После смерти его одинокой сестры, супруги взяли на воспитание троих её детей. Новый муж пьянствовал, и вскоре умер. Евдокия осталась с тремя детьми одна, но ненадолго.
Вскоре она вышла замуж, как казалось, за солидного человека — Павла Кашкина, служившего заведующим первой советской парикмахерской. Вместе с детьми и матерью переехала к нему. Но, как потом оказалось, Павел был, хоть и добрым человеком, а запойным пьяницей. Жили они с ним то в Москве, то в Звенигороде, то в Павловской Слободе.
 
 Надежда
1919 год. Был конец октября. Тяжёлые рваные облака затягивали темнеющее небо. Ветер срывал с деревьев оставшиеся листья и сердито швырял на крыльцо, на котором лежал небольшой клетчатый узел. Мелкий снежок летел на ступени и уже не таял. Давясь лаем, вырвалась из ошейника Жучка, метнулась к воротам, но было поздно – след простыл. Тогда она осторожно подошла к узлу — обнюхав его, насторожилась и удивленно подвыла, повернув острую морду в сторону двери. Не открывали. Жучка потянула зубами рваный дверной коленкор, из-под которого торчал клок пакли, снова подвыла. Спустившись со ступенек, побегала по двору, обнюхала вокруг крылечка и села рядом с узлом, насторожив уши.
Стемнело. Осветившееся окно бросило во двор неяркое пятно света. Жучка вздрогнула, вскочила и принялась громко дышать в дверь, поскуливая и карябая лапой обивку. Дверь отворилась, выпустив замотанную платком женщину.
- Ты чего здесь? Отвязалась? — сказала женщина. Остановившись у порога, она стала вглядываться во тьму, пытаясь разглядеть ступени. И тут увидела узел. Наклонившись, тихонько ахнула: «Батюшки!» Подняла, вернулась в дом. Забытая Жучка осталась на крылечке.
Узел размотали – из-под клетчатого одеяла выглянули кружева, а под ними обнаружилась месячная девочка. Днём её рождения потом считали 30 сентября – на Веру, Надежду, Любовь и мать их Софью. Назвали Надеждой. Происхождение её навсегда осталось тайной. Главной загадкой являлось кружевное бельё — предмет роскоши, на который у крестьян и пролетариев вряд ли имелись средства, особенно тогда – в годы Гражданской войны. Большинство же господ к тому времени исчезло из окрестных усадеб.
Девочку подкинули к порогу детского приюта, что находился в палатах Ново-Иерусалимского монастыря, куда в те дни собирали по округе сирот и беспризорников. Отсюда её и забрала Евдокия Захаровна.
Надя подрастала, любила приёмных родителей, как родных, не подозревая, что они – приёмные, и они её тоже любили. Девочке было лет шесть, когда соседка открыла ей тайну. Надя обнимала маму руками и плакала: мамочка, родная моя, неужели ты неродная? Но после этой внезапной грозы ничего не изменилось, и она быстро забылась.
Когда скончался Павел Кашкин, Надя его горько оплакивала, тосковала по нему, часто видела во сне. Однажды, кажется, это было через год после его смерти, девочка вдруг увидела, что отчим идёт ей навстречу из глубины коридора, освещённого косыми лучами света из окон. Она бросилась ему навстречу, радостно крича на весь дом: «Папа, папочка!» Он стал удаляться и исчез, пока её крик ещё держался в воздухе. Странно, но она тогда не испугалась. Надя вспоминала о нём с любовью: «прекрасный был человек, золотой»…
Старшие дети выросли. Евдокия Захаровна с матерью и Надей переехали в Воскресенск, теперешнюю Истру. Надя ходила в школу, а Евдокия покупала в Москве конфеты-тянучки и продавала их в Воскресенске – на это только и жили. Пока Евдокию не осудили по статье «за спекуляцию» и не посадили в тюрьму. «За что боролись, на то и напоролись» — говаривала она.
Надю поместили в интернат имени Крупской, который в то время находился в бывшей монастырской гостинице. Завуч, Вера Васильевна посоветовала девочке ехать в Москву, к самой Надежде Константиновне – она поймёт, она выручит.
Белая блузка, чёрная юбка, пламенеющий на груди галстук – такой Надю принял Всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин, пригласил в кабинет: «Заходи, пионерочка, рассказывай, что случилось». Девочка горячо заступилась за мать, рассказав про её революционные заслуги, про сиротство и бедность. И Евдокию Захаровну выпустили из тюрьмы, но сослали за 101 км, в Волоколамск, где она купила избушку и поселилась в ней вдвоём с матерью. Чем они жили в это время – история умалчивает.
А Надя, окончив семь классов, сняла в Воскресенске комнату и поступила работать на почту, стала развозить по деревням письма. Она вспоминала те дни, как самые счастливые в жизни. Тогда на берегу Истры (где-то в районе Подковы) зимой устраивали отменный каток – с фонарями, духовым оркестром. Мать купила ей розовую бархатную шубку на беличьем меху, такую же шапочку и коньки, и девчонка, научившись замечательно кататься, научилась кружить парням головы. Многие бы хотели составить Наде пару, да на катке ей не было равных. До поры до времени.
Росточка Надя была маленького – в детстве упала копчиком на лыжу, да больше не выросла — но фигурку имела точёную, глаза карие, волосы каштановые, волнистые, шелковистые, кожу бархатную со смуглым румянцем. Многим нравилась. По вечерам занималась в театральном кружке, и ездила показываться в Москву в Театральное училище имени Щукина. Её приняли! Но где жить, чем платить за жильё? Одна старенькая актриса взяла её к себе: «Деточка, у тебя талант, тебе обязательно нужно учиться!» Учиться было интересно, преподаватели — известные актёры, окружение — талантливая молодёжь, будущие знаменитости.
Но длилось это недолго, Надя вышла замуж и бросила учёбу. За Дмитрия — у его родителей она снимала после окончания школы комнату в Воскресенске, и это он составил ей пару в катании на коньках. На тот момент ей исполнилось всего лишь 16 лет! Приехала со своим Дмитрием к матери в Волоколамск, просить благословения. Мать была против, ругала её, да что толку, девчонка — с характером, упрямая.
Свекровь отделила молодой семье половину дома, Евдокия продала дом в Волоколамске, купила молодым обстановку и переехала вместе с матерью в Воскресенск — нянчить внуков.
Поветниковы
Мать Дмитрия, Александра Филипповна (в девичестве Арапова) была из обедневших дворян (я, столбовая дворянка! — говаривала моя прабабушка). Отец, Семён Осипович Поветников – по преданию, из мещан. Служил  в  царской армии, около года потом служил в Воскресенске урядником. Когда-то него был большой прекрасный сад и маленькая кондитерская.  Когда после революции наступило время репрессий,  Семён Осипович по обвинению в «активной контрреволюционной агитации и антисоветской пропаганде» был осуждён тройкой при УНКВД и расстрелян в 1938 году 5 февраля на Бутовском полигоне. Родные так и не узнали о его расстреле – их не сочли долгом известить, и они думали, что он был сослан в Сибирь, и умер в пути, не вынеся этапа.
Вот что стало известно из расстрельного дела, с которым мы ознакомились 26 января с.г.(в день когда прадеду был оглашён приговор) – из дневника:
«Был некто — бывший жандарм Егоров, кто служил с прапрадедом Поветниковым Семеном Осиповичем в полиции (прадед работал в царской полиции за 31 год до расстрела, пришёл с царской службы в 26 лет, и стал полицейским в 1901 году, работал городовым 1 год).
Жандарма Егорова арестовали НКВД, и дед об этом знал, т.к., в допросе он сам об этом упомянул, (и видимо, знал также, что именно Егоров о нём сказал на допросах). (Еще дед назвал две фамилии, с кем служил в полиции, они к тому времени умерли).
Кто ещё, кроме арестованного Егорова, мог вспомнить в 1938 году, что прадед был городовым в 1901?
Свидетели (осведомители) не были коренными истринцами, кроме одного, который родился на год позже, прадедовой службы в полиции, то есть в 1902.
В деле есть требование к Горсовету Истры дать справку о прадеде. Те написали, что он лишенец. А дед в допросе это категорически отрицает. Видимо, Горсовет, со страху написал — дескать, живет контрреволюционный элемент, а мы и не знали, и не лишили его изб. права.
Дело состряпали быстро — с 27 декабря по 26 января подвели под расстрел.
Надо понимать, что когда арестовали Егорова (видимо, в декабре 1937 года), за дедом стали следить.
Кроме того, что дед был городовым, ему инкриминировалась контреволюционная и террористическая деятельность, фашизм, пораженческие настроения, чего нет даже в свидетельских показаниях. Это потом в своем заключении всё усугубил Васильев — нач. Истринского р/о УНКВД. Зачем это ему было нужно?
Но, чувствуется, был зол на деда.
Свидетели почти в один голос говорят, что прадед был недоволен советской властью, говорил, что она всех разорила, что Тухачевский стоял за народ, а его предали и убили, что Япония воюет не с Китаем, а красным коммунизмом. Один показал: «Поветников говорил, что будет война, и что Гитлер у себя уничтожил коммунистов, а потом придет к нам и у нас уничтожит».
Говорил ли это дед, не известно, на допросах до конца все отрицал.
Ему также приписывалось, что он был осведомителем в полиции в 1901, и дед на допросе сказал, что да, он в чайных и магазинах по заданию полицейского начальника должен был «прислушиваться» к настроениям рабочих. Странно, почему он решил в этом признаться, мог бы как-то оправдываться, например, что именно потому только год проработал в полиции, что не захотел дольше «прислушиваться» — со слов бабушки. Впрочем, может, так и было – но в протоколы это незачем заносить, если задача – расстрелять.
Видно, что дело шито белыми нитками, тем более, что ставилась задача уничтожать всех, кто имел отношение к царской власти. А уж тем более, смел высказать недовольство властью существующей». Расстрелян Семён Оспович на Бутовском полигоне 5 февраля 1938 г. В этот день вместе с ним были расстреляны 238 человек. 5 февраля Русская Православная Церковь отмечает Собор новомучеников и исповедников Российских.
До октябрьского переворота семья жила хорошо, дружно, во взаимном уважении, жену Семён Осипович очень любил, она его тоже. Детей у них родилось 12, но выжили шестеро – четыре сына Михаил, Александр, Дмитрий, Константин и две дочери – Елена и Елизавета. Хороши были девочки. Особенно старшая – Елена. Семейное предание сохранило, что именно ей поэт Александр Ковалёнков посвятил стихотворение, ставшее песней:
«Алёнушка».
За рекой за Истрой,
Быстрой, серебристой,
Рощи-перелески, даль светла…
Там Аленушка жила,
Там венки свои плела,
Утренняя зорька там цвела.
По траве некошеной,
По тропе нехоженой
Там навстречу счастью юность шла.
Тихие поляны,
Синие туманы,
Над речной волною лунный свет…
Там Аленушке моей
Пел залетный соловей,
Май ронял с черемух белый цвет,
Предрассветным холодом
Там дышала молодость,
Там любви далекой светлый след…
Отзвенело лето
Песней недопетой,
Отцвела, погасла синь ночей,
Но по-прежнему со мной
Запах свежести лесной,
Сказка Подмосковья, ширь полей.
Ты со мной, Аленушка,
Утреннее солнышко,
Золотая зорька, свет очей…
Музыку к стихам написал Никита Богословский, а пели эту песню Сергей Лемешев, Георгий Виноградов…
Но руку и сердце отдала Елена не поэту, а Болеславу Антоновичу Дэлль, ставшему впоследствии генеральным прокурором Латвии. А сама она возглавила там женский комитет. Младшая её сестра Елизавета после войны вышла замуж за одного из потомков князей Мещерских.
Сыновья Михаил и Константин погибли на фронте. Средний, Александр в начале войны был переброшен на Урал, в Свердловск, где работал в числе руководителей одного из крупнейших уральских заводов. Впоследствии он тоже подвергся репрессиям, был сослан. Реабилитирован лишь в 80-е годы.
 
Дмитрий, получив среднее образование, попытался поступить в школу ОСАВИАХИМ, но ему, как сыну врага народа было отказано в поступлении, и он выучился на первоклассного электрика.
В 1936 году у Дмитрия и Нади родился сын Владимир, который, не прожив года, заболел воспалением лёгких и умер. Горько оплакивала своего первенца молодая мать, но прошло два года, и судьба снова подарила супругам сына – его тоже назвали Владимиром, а ещё через два года родилась девочка, которую по настоянию Дмитрия назвали именем её матери – Надеждой.

 
 
 
 
 
 
 
Война
Война забрала из дома Поветниковых всех мужчин. Первым погиб Михаил. За ним его сын Павел.
В 16 лет убежал на фронт сын Елены – Лель (которого впоследствии батюшка благословил поминать под этим именем). Он стал сыном полка и тоже сложил свою голову в боях за Родину. (Спустя десятилетия его внучатой племяннице приснился сон: будто находится она где-то среди почивших родственников. Подходит к ней один молоденький весёлый парнишка в холщёвой рубашке, подпоясанной витым пояском, протягивает руку и говорит: «Лель. Хотите – Олег». Так и поминают его теперь: Лель (Олег). Царство небесное).
Дмитрия ещё до войны взяли на переподготовку, и потом с учебного пункта сразу отправили на фронт.
Свекровь уехала к Елизавете в Москву.
Надя осталась с двумя маленькими детьми и двумя пожилыми женщинами – бабушкой Марфой и матерью Евдокией. Был ноябрь. Стояли небывалые морозы. На подступах к Москве шли жестокие бои. Надежда в те дни работала на телефонной станции связисткой. Она продолжала держать связь, когда город уже бомбили, когда обрушилась стена здания почты, где находилась телефонная станция. Сидела в помещении без стены на морозе, среди грохота и гула самолётов, пока не соединила Истру с московским штабом командования, чтоб сообщить, что город занят врагом — немцы были уже в Сычёвках, в деревушке на противоположном берегу Истры. И тогда начальник сказал ей: «Беги, Надя, спасай детей!»
Рванулась, скатилась по лестнице, помчалась вниз по горе Пролетарской улицы.
- Мама, бабушка, собирайтесь!
Вещи – стол на львиных лапах, кресла, посуду, перину, зингеровскую швейную машинку мать и бабушка заранее опустили в подпол и только ждали, когда Надю отпустят с работы.
Она кое-как одевала детей, схватив по ошибке с печки дырявые валенки для сына, закутала дочь, положила на санки единственный съестной припас – полмешка муки.
Бабушка Марфа вдруг наотрез отказалась уходить – к тому времени она почти ослепла, и теперь заявила, что не желает быть в пути обузой, останется дома, и что Бог даст, то пусть и будет.
Надя держала за руку Володю, прижимала к себе бабушку, вышедшую провожать, и, увидев, как за рекой бомбят Новый Иерусалим, замерла на  секунду от страшного зрелища. В это мгновение бомба упала на воротничковую фабрику, что находилась рядом с их домом, и тогда Надя с Евдокией, схватив детей, бегом бросились бежать. Марфа осталась.
27 ноября Истра была оккупирована немецкими войсками.
 …Беженцы двигались колонной вслед отступающим советским войскам. В хвосте плелась Надя, тащила тяжёлого Володьку, который не мог идти самостоятельно в рваных валенках. Евдокия шла рядом, несла маленькую (год и семь месяцев) Надю. Этот хвост в деревне Кашино захватили немцы, погнали куда-то. Евдокия спрыгнула в воронку от снаряда, чтоб перепеленать маленькую, подошли два вооружённых немца, один стал подгонять: шнэль, шнэль. Она огрызнулась, думая, что он не знает языка: «Подожди ты, рыжий чёрт, дай запеленать ребёнка!» А он понял и с размаху ударил её сзади прикладом: вылезай!
Надя впопыхах и санки схватила негодные, они в дороге развалились, поэтому не только Володю, но мешок с мукой ей пришлось тащить на себе. Пристроилась рядом женщина, пожалела: «Давай хоть мешок понесу».
Во время остановки в какой-то деревне, беженцы достали свои припасы – кто картошку, кто свёклу, кто муку, чтоб приготовить какую-нибудь снедь.  Надя попыталась забрать у женщины свой мешок с мукой, да не тут-то было. Та процедила сквозь зубы: смотри, скажу немцам, что ты комсомолка. За это звание немедленно последовал бы расстрел, и Надя отступила – дети остались голодными.
Когда стемнело, немцы загнали этих беженцев в избу в деревне Кашино, заколотили, облили бензином и хотели поджечь. Но наши заметили, отбили.
Отбитые у немцев беженцы двинулись колонной за нашими войсками. От пеленаний на морозе у маленькой Нади началась корь, она ослепла, перестала говорить.
Тяжко идти с двумя детьми на руках. Отстали от колонны. Несколько раз переходили линию фронта — бежали, ползли, отсиживались в воронках, в окопах вместе с солдатами. Где-то в полях у Снегирей, в окопе, раненный в ногу знакомый солдат попросил: «Наденька, стяни с меня валенок». Потянула она валенок, а вместе с ним из штанины с потоком крови вытянулась оторванная нога.
 Ночью вошли в какой-то дом, где на полу вповалку лежали люди. Темно, забрались в середину, где потеплей, и мгновенно заснули. Проснулись от стужи среди мертвецов. Оказалось, незадолго до их прихода немцы учинили здесь расстрел, и в момент прихода Нади, трупы ещё не успели остыть.
 Выбрались, бредут через поле, светает. Кругом, сколько видит глаз – солдатские тела. Лежат крепкие, здоровые мужики – сибиряки: снега не видно.
У Нади начался приступ аппендицита — боль скрючила поперёк, и не в силах продолжать путь, она села в снег. Евдокия уговаривала не сидеть, двигаться, во что бы то ни стало – мороз переваливал за сорок. Надя встала, попыталась поднять Володю – нет сил, замёрзнем здесь все. Поставила ребёнка в снег, поплелась дальше – может, кто заберёт. Мать бредёт следом, тащит на руках девочку, стонет – вернись, Надя. А та чуть не падает. Остановилась, оглянулась – стоит в поле замотанная платком одинокая фигурка, уже и лица не различить. В рваных валенках. «Сынок! Родной мой!» Рванула обратно – откуда силы взялись, схватила ребёнка на руки, прижимает к себе, целует, растирает обмороженные ножки, плачет: «Прости, прости меня, маленький».
Выбрались на шоссе, догоняет грузовик, машут, бросаются под колёса: «Ради Бога, остановитесь. Погибаем». Останавливаться нельзя, но видно, такая уж судьба была, что ругался шофер, рисковал, а приказ нарушил, пожалел несчастных.
Их довезли до Тушино, там они поселились в одном из деревянных бараков вместе с другими беженцами. Было голодно, так голодно, что ели картофельные очистки, ковыряли в полях мороженую картошку, питались кониной, что осталась в снегу после боёв.
 Из Истры приходили сведения о зверствах немцев, финнов, латышей в оккупированном городе – они насиловали и убивали женщин, девочек.
Спустя годы в Снегирёвском музее висели на стенах страшные фотографии изуродованных, расстрелянных женщин — лежат в неестественных позах на снегу: с задранными подолами, окровавленными ногами. Потрясающе: ведь кто-то снимал! Нет этих снимков теперь, сняли – страшно, стыдно, больно. А, может, и зря сняли – нужно, чтоб люди помнили, до какого зверства может дойти человек. После этих публикаций в Интернете Снегиревский музей сожгли со всеми экспонатами.
 11 декабря город освободили, но возвращаться туда зимой было немыслимо – город был сожжён дотла. К весне Наде нашлась какая-то работа, вскоре могли поставить на довольствие, и вдруг пришло известие, что родной дом уцелел. Там в подполе оставалась картошка — а с ней можно было дожить до лета, посадить и вырастить урожай: голод с картошкой не страшен, а паёк и дома дадут – Надя без работы не останется.
 
 
 
 
Дом и вправду был цел, но пол и потолок разобраны, вещи украдены, от картошки и следа не осталось. Нет, это не немцы – да, у них было в этом доме что-то вроде штаба, но дом они не грабили, лишь взяли со стены девичью фотографию Евдокии – хороша была на снимке её головка, обвитая косами. Дом разорили и вещи забрали соседи. Позже с милицией удалось вернуть только зингеровскую швейную машинку: «палочку-выручалочку», как говаривала Надежда. Правда, её крышку ошпарили кипятком, чтоб стала неузнаваемой. А перину соседи, не стесняясь, вывешивали летом на забор для просушки – чья она, не докажешь. А Евдокия, бывало, всплакнёт по своей перине: «по пёрышку собирала».
Но главной потерей была Марфа – куда исчезла незрячая бабушка, не знал никто! Выгнали из дома немцы, соседи ли, сама ли ушла и попала под бомбёжку, потерялась, замёрзла в снегу? Из дневника:
 «В одном из декабрьских номеров районной газеты за 1943 г. есть воспоминания — жительницы деревни Сокольники Е.М. Смирновой. Немцы сожгли деревню, а жителям приказали идти в Истру, а оттуда в Новый Иерусалим и Лучинское. Эти было 7 декабря. На следующий день их из Лучинского погнали обратно в Истру. «Мы шли через город, не останавливаясь, — пишет Смирнова. — Нас гнали через Макрушу, Полево, Высоково. По пути немцы факелами поджигали дома и, издеваясь, спрашивали нас: Красивое зрелище? Тепло вам? Грабеж не прекращался. У учительницы К.К. Кореневской гитлеровцы сняли с ног валенки, от Высоково до Ивано-Алексино она шла по снегу в одних чулках. Когда мы подошли к Ивано-Алексину, деревня уже выгорела. В ней не осталось ни одного дома. Нас погнали в Дарны. Вконец обессилевшие люди еле держались на ногах. Тех, кто падал от усталости, конвойные пристреливали. Так были застрелены две старухи, одна из которых была слепая».  Баба Марфа ?
 Старый, слепой человек – не такое уж частое явление, чтоб пропустить его мимо ушей. Она?
Каково же было бабе Дуне оставить старую больную мать…»
Нашла этот отрывок, заполняя вчера сайт материалами, которые собирала по Истре несколько лет, не читая – всё было некогда… И вдруг!
 
 
 
 
 
 
 
Следом за Надей вернулась домой её свекровь Александра Филипповна, которая тяжело переживала смерть сыновей и внуков. Когда почтальонка принесла четвёртую похоронку на имя младшего Константина, которому исполнился лишь 21 год, она не выдержала. Сказала, что жить ей больше незачем, невмоготу. И однажды ночью, Евдокия, проснувшись, увидела, что Александры Филипповны нет на постели. Разбудила Надю; поняв в чём дело, та, что есть мочи помчалась к берегу Истры. Следом за свекровью бросилась в быстрину, нырнула, схватила её за одежду, волосы и вытянула к берегу.
Свекровь выжила, пришла в себя, но стала, как говорили, «заговариваться». Приехала Елизавета, и забрала мать к себе в Москву, где Александра Филипповна вскоре скончалась от воспаления лёгких, было ей тогда 62 года. Похоронена где-то на Ваганьковском кладбище.
 Голод
Необходимо добыть пропитание. Надя пришла на телефонную станцию – здание разрушено, связь не работает. Нужно восстанавливать – записалась в ремонтную бригаду, состоявшую из солдат и девчонок, получила «кошки», и полезла по столбам, тянуть провода, устранять обрывы. За работу получала паёк. Приносила его домой и делила на крошечные порции. В пайке давали махорку, и Надя стала курить, чтоб притупить чувство голода. Свою долю еды почти всю отдавала детям, а Евдокию за это ругала, заставляла саму съедать, но та всё равно, украдкой совала ребятам.
Солдатские пайки были не в пример богаче – и хлеба целая буханка, и сало, и консервы, и спирт. Однажды кто-то из солдат в их бригаде предложил Наде на спор одним махом выпить кружку спирта. Спорили на целый солдатский паёк. И тощенькая 23-летняя, заморенная голодом девчонка маханула разом железную кружку. Ей нагрузили авоську продуктов – богатство! Нужно было бегом, пока ноги держали, примчаться домой. Оставалось дойти уже немного, когда рухнула в репьи — подняться не могла, но добычу прижимала к себе крепко. Её увидели соседи, сказали матери, та, вытаскивая из репейника своё сокровище, никак не могла понять, в чём дело. А дочь, знай, толковала: «Мама, я хлеб добыла!». История умалчивает о том, как прошло первое похмелье, а вот репьи, которые мать вычёсывала из удалой головы, вместе со слезами и воплями вошли в семейное предание вместе с другими удивительными рассказами.
Например, был такой случай: как-то раз шла Надя с подружкой вдоль Волоколамского шоссе, ехал мимо грузовик, подпрыгнул на резком повороте, и вылетела из него коробка с галетами, а он даже не притормозил, помчался дальше. Надя хотела разделить печенье пополам, да подружка сказала: «Забирай всё, у тебя дети!» Насовала ей Надежда галет в карманы, сколько уместилось, остальное принесла домой. В другой раз так же вытряхнул грузовик к Надиным ногам несколько буханок хлеба.
 Вот ещё: жил у них тогда кот Сиротинский. Ну и кот был – то притащит откуда-то за хвост селёдку, положит на порог и оберегает, пока хозяйка не возьмёт, то припрёт коляску краковской колбасы – казалось бы, откуда в войну такое богатство? А кот знал места! Сядет около хозяйки и ждёт, когда она разделит добычу на всех, и ему даст причитающуюся долю. Однажды на такой охоте разбили коту буйну голову, селёдку он дотащил, но вылечить его не удалось, подох.
Была ещё история: в конце войны уже, лет семь исполнилось Володе, заглянул он как-то за печку и вдруг побелел, затрясся весь, его спрашивают — что с тобой, а он онемел, и не может от печки глаз отвести. А привиделась ему там, как живая, бабушка Саша, Александра Филипповна, вся в чёрном, строгая, страшная. Долго он потом не мог один дома оставаться, а парень был не робкого десятка, отважный даже.
 
Довоенный снимок — Надежда Павловна Поветникова среди коллег на почте.
 
 
 
 
 
Голодали в те дни, с голода пухли. Летом ещё ничего – где щавеля, где свербиги нарвут, из лебеды лепёшек напекут, рыбу поймают, грибов найдут, а зимой хоть «караул» кричи – жмых ели, картофельные очистки. Жил по соседству старик один, прозвали его дед-травоед, так тот варил кожаную подошву и жевал её. Как к нему не придёшь, всё жуёт…
Удивительное дело, но Надин аппендицит вновь напомнил о себе лишь летом. Её положили на операцию в больницу на другом конце города — далеко, за оврагом. Возьмёт Володя двухлетнюю сестрёнку за руку, бабушка Дуня навяжет им в узелок картошину или лепёшку из лебеды, и пойдут вдвоём маму кормить. Голодные, а то, что бабушка маме передала, никогда не съедят. Надя глянет в окно – идут маленькие, перекатываются…
 Дмитрий
С  1942 года он считался пропавшим без вести.
О том, что он жив, родные узнали только в 1945-ом.
Во время войны вместе с товарищами Дмитрий пробирался к своим через лес вблизи польской границы. Ночью постучались в какую-то избу, их пустили, накормили, уложили спать, а когда заснули, хозяин привёл немцев. Так Дмитрий очутился в концлагере – в Освенциме. Он потом вспоминал, как среди всяческих издевательств над пленными, немцы придумали такое — бросали буханки хлеба в отверстие уборной, и голодные люди вынуждены были вытаскивать оттуда хлеб, очищать от дерьма и опарышей, и есть… Ели они и траву, и дождевых червей.
Когда в январе 1945 года советские войска освободили лагерь, Дмитрия вместе с другими пленными отправили на лесозаготовки в Архангельск, там он несколько лет отбывал срок в советском лагере – «за работу на врага». Тогда от него и стали приходить домой письма.
В 1947 году Надя вдруг получила письмо из Архангельска от женщины, в котором были такие строки: «…сюда больше не пиши, я — евонная жена…» Дмитрий, узнав об этом письме, немедленно ушёл от любовницы и написал Надежде, чтоб она его простила, умолял приехать. Простила. Приехала худая, измождённая, чёрная. Увидев её, «явонная жена» смеялась: на кого променял…
 
 
 
 
 
 
Весна
Вернувшись, Дмитрий устроился сначала прорабом — восстанавливал разрушенную Истру, а потом – главным энергетиком в Москве на ипподроме. Надежда переехала к нему, работала старшей телефонисткой в Москве. Им дали там большую комнату. Зарабатывали хорошо, Дмитрий баловал свою Надю, как мог – покупал угощенья, наряжал, водил в рестораны, театры, кино, не отпускал от себя ни на шаг, даже ревновал. Она поправилась, похорошела.
Забыла обо всём, не противоречила мужу, который, казалось, не думал о детях, не рвалась к детям, а словно компенсировала своё горе и семилетнее одиночество, позволяя себя баловать, упиваясь счастьем. В Истру приезжала изредка, несмотря на то, что там бедствовали вместе с матерью её дети. Питались они только тем, что смогли вырастить на огороде, да рвали щавель, который продавала Евдокия, чтоб как-то выжить.
Дети потом вспоминали этот период с большой обидой, но ведь счастье в жизни Нади было таким недолгим. Дети выросли, устроили свои семьи, а их мать в сорок с небольшим лет осталась вдовой.
Поехали однажды Дмитрий с Надеждой к брату Александру в Свердловск в гости. Был там дом полная чаша, с серебряных блюд ели. Встретили холодно — бедных родственников и опального брата опасались, и как показало время, не зря – было чего бояться Александру: впоследствии репрессии не миновали и его.
Живя в Москве, Надежда как-то вместе с Елизаветой надумали ехать к гадалке, очень уж хотелось заглянуть в будущее. И гадалка предсказала Наде разлуку: «На Покров день придут к тебе два Михаила, и будет долгая разлука с мужем, но не навсегда. Он вернётся живым. Вы проживёте несколько лет вместе, а потом расстанетесь навсегда…».
А тогда, весной 1950 года родила Надя мальчика, Олега. Летом сгорел ипподром, шло расследование, начались допросы. Дмитрий уволился, вместе с женой они вернулись в Истру, и он снова поступил на работу в строительное управление. Однажды где-то в компании позволил себе назвать вождя пауком. На него донесли (доносчиком оказался сосед – дядя Андрей, дружили семьями). Ночью, на Покров день приехал «черный ворон», вошли двое вооружённых людей — оба Михаилы, произвели в доме обыск, проверили даже пелёнки, в которые маленький Олег был завёрнут. Потребовали у Нади, чтоб отдала свой партбилет, но она сказала: «Я с ним войну прошла! Не вы давали, не вам и отбирать!». Отступились. Было это в ночь с 13 на 14 октября.
Дмитрия посадили в Бутырскую тюрьму, и после допросов и пыток он был приговорён к расстрелу. Заболел белой горячкой, и тогда смертную казнь ему заменили на 25 лет заключения, сослав в лагерь на работу в Воркутинских угольных шахтах.
В 1956 году был реабилитирован и вышел на свободу.
В 1963 году умер, заболев раком желудка и прямой кишки. Надя осталась одна.
 
 
 
 
 
Надя маленькая
Девочка росла тихая, домашняя, бабушкина любимица. В куклы играла до 16 лет. До ужаса боялась самолётов – сказались, наверное, военные взрывы, которые остались в детской памяти. Брат звал её Писклёй. Порой и дразнил, и обижал, но и защищал. В детстве они были почти неразлучны. Оба научились прекрасно плавать, кататься на коньках. Вместе окучивали в огороде картошку, собирали щавель на лугу, зимой вдвоём ходили в лес за дровами, и брат согревал сестрёнкины ручонки своими тёплыми руками и варежками. Жили в семье в те трудные дни дружно и мирно, хорошо между собой ладили.
Пока не вернулся отец. Резкий, порой жестокий, скорый на наказание. Да дети почти и не знали его. Бабушка защищала детей от отцовских расправ, как могла, и между ней и зятем, порой, возникали ссоры. Получалось, что в тёплый, ласковый дом пришёл чужак, забрал мать.
Был однажды такой случай: отец ел только своей ложкой, которая прошла с ним тюрьмы и ссылки. Это была неприкосновенная вещь! Тяжёлая, оловянная отцовская ложка вдруг пропала. Тучи сгустились над головой ребят, отец сказал: если завтра к обеду ложка не найдётся – пеняйте на себя. Ночью маленькой Наде приснилось, что ложка лежит в реке, под мостками, где полощут бельё. Утром они с Володькой, ещё раз обыскав дом, на всякий случай пошли к речке – утопающий хватается за соломинку. Легли животами на мостки и стали вглядываться в дно. Вон она, ложка! Лежит, припорошенная донным песочком. Володька спрыгнул в воду и достал спасение от отцовского гнева.
А ведь такое даже во сне не могло присниться – чтоб столовая ложка оказалась в реке.
Маленькой Наде и потом снились вещие сны.
 Вырос Володька, ушёл служить во флот, в Североморск, подрос Олег.
Вышла замуж маленькая Надя. В Истре она работала телефонисткой, как и мать, а её молодой муж Константин сначала работал на стройке. Молодым хотелось встать на ноги, побольше заработать, вкусить романтики. Отправились поднимать отсталый колхоз на целину. Работа там была адской, беременная Надя таскала тяжести, её муж, Константин возил на кляче молоко в бидонах. Жили в каком-то грязном и холодном углу. А обещанных денег им не заплатили. Вернулись не солоно хлебавши. Вскоре Константина призвали в Армию.
Когда он вернулся, у него уже родилась дочь.
 
 
 
Константин
Растили его мать Лидия и бабушка Мария. Строго! Бабушка была верующей, и не оставляла церковь в самые безбожные годы – всегда у неё были просфора и Библия. В те дни, когда закрывали Ново-Иерусалимский монастырь, собирала вместе с другими активистами по своей деревне — Сычёвкам подписи в защиту храмов и братии.
Отца Кости Ивана Ефимовича Воробьёва забрали на фронт в первые дни войны, когда мальчику было три года. Зимой 1942 года Иван погиб в Смоленской области. См. повесть «Как я искала деда»
Война, когда семья деда вместе с беженцами скрывались в лесах, жили на нарах в тушинских бараках, потом в землянке, кончилась. Но голод продолжался. Семья, хотя Лидия Михайловна работала с утра до ночи — то в колхозе, то на стройке, то на шёлкомотальной фабрике — голодала так, что мальчишке была за радость и лимонная кислота, которую он где-то однажды достал вместе с дружками. Что говорить про блюдечко овсяного киселя, картофельные очистки, кусочек хлеба!
Работать Константин пошёл рано, приписав себе год, и по бумагам ему выходило 15 лет. Устроился на стройку разнорабочим. Жаль, довелось ему учиться только в школе, но впоследствии самоучкой он стал мастером, рационализатором в области электронной техники, написал книгу, получил премию за изобретение, которое демонстрировали на ВДНХ.
 Воробъёвы
Надежда маленькая и Константин создали семью молодыми раз и навсегда. Вслед за дочерью у них появился сын. Костя-маленький. Помыкались, пожили на частных квартирах, где зимой одеяло примерзало к стене, жили даже в трансформаторной будке,  пообивали разные пороги, и, наконец, им выделили комнату на Первомайской. В коммуналке, не очень большую.
Но это было собственное жильё. Надя её отмыла, обуютила, повесила светлые занавески на окна, на новый диван постелила покрывало с розами. Стали жить-поживать, добра наживать. Супруги тогда работали во ВНИИЭМе. Истра претендовала на звание наукограда, и в ней были выстроены несколько научных предприятий.
Со временем купили холодильник, стиральную машину. Константин собрал сначала телевизор чёрно-белого, а затем цветного изображения, и все соседи ходили к ним смотреть цветные передачи. В их доме находился гастроном, в котором чего только не было: шоколадки стояли витыми горками, разные конфеты, лимонад, «холодок», прямоугольные пачки со сладкими и солёными кукурузными хлопьями. Чудесные болгарские помидоры с тонкой кожицей и незабываемым ароматом, астраханские арбузы с рассыпчатым серебристым нутром, маленькие кисло-сладкие жёлтые сливы, их которых Надежда варила душистые компоты. Огурчики по 6 копеек за килограмм, сухофрукты, разливное молоко и сметана, пахучий творог.
Зимой Надежда закутывала детей в цигейковые шубы и шапки, обматывала до глаз шалями и везла на санках через шоссе в парк, где был детский сад. Ветви берёз, серебрясь, таинственно наклонялись  над шоссе, светились в чёрном небе звёзды, искрился и скрипел под полозьями снег. Издалека пахло сладковатым дымом. Детский сад топили торфом, и его брикеты лежали горочкой, похожие на галоши. Скрипело крылечко, хлопала входная дверь, выпуская клубы света и тепла. Здание сада было бревенчатым, окружённым большими берёзами и липами.
И дети, и взрослые любили Новый год. Высокую под потолок ёлку наряжали обильно – игрушками, шарами, дождиком, фонариками. Константин сделал новогодний абажур, раскрашенный золотыми звёздами, и его всегда доставали к празднику. Апельсины, мандарины и конфеты стояли на столе до Старого Нового года.
С утра до ночи ребята пропадали во дворе, лепили снеговиков, прыгали с сараев в сугробы.
Особое раздолье было в Сычёвках, где снегу наваливало по самую шею. Строили не крепости – целые коридоры, в золотом солнце и морозе катали снежные шары, лупили друг друга снежками. Не забывай только прийти на обед, где мама приготовила щи из свежей капусты и любимую жареную картошку. А вечером, когда темнело, дома в каком-нибудь уютном уголке строили кукольный город, кукольный мир.
Апрель начинался необыкновенными звенящими капелями и солнцем. В парк привозили торф. Когда подсыхало, Надя брала с собой в парк детей, и в комнате появлялись новые пахнущие пряно горшки с растениями. Чудно пахла весна – почками, молодой снытью, чистотелом. На столе в вазе пахли березовые ветки с распустившимися клейкими листочками, пахли прикреплённые к веткам цветы из белой и розовой гофрированной бумаги – к Первомаю.
Особым праздником была Пасха. Всех будил Константин, на столе стояли творожная пасха, кулич и густо крашенные луковой шелухой яйца. В этот утро солнышко светило неярко, и Константин говорил детям: на Пасху солнышко играет.
Всей семьёй шли на кладбище мимо знакомых лиц на памятниках – вот эта бабушка жила по- соседству, вот эта часто останавливалась с Надеждой в городе, поговорить… Дорожки в городе и на кладбище были посыпаны мелким влажным песочкам, на могилках пестрили цветы и «гостинцы», пели птицы. Шли притихшие, даже Костя-маленький не скакал и не особо хохотал, хоть ему и было весело идти весенним светлым днём среди этого разноцветного ухоженного сада.  «Папа, мама, я, сестра – вместе гуляем, как здорово!»
А 6-летняя сестра думала: «Кто из нас  здесь окажется первым?»
 
А летом ездили на водохранилище, катались на лодке по протокам, заросшим кувшинками и лилиями. Ходили в лес за земляникой, валялись на горячем пахучем лугу среди трав и цветов. Ездили куда-то далеко на велосипедах по солнечным липовым аллеям, которых много было тогда в районе.
В августе родилась Лилия. Стало тесно, и Константин соорудил под потолком полати, где спали старшие дети.
Старшая дочь любила ходить с коляской в золотой парк, расцвеченный осенними клёнами и липами. Брала с собой подружку, и они поочерёдно катали вдоль аллей новую крохотную девочку.
Стала захаживать в семью врач, чтоб взглянуть, правильно ли развивается ребёнок: осень, мало солнца, прописала витамин «Д» (есть целая история, начиная с Освенцима, про этот витамин, поищите в сети). Родители слушались врача, давали маленькой капельки. Врач велела увеличить дозу, и девочка чуть не погибла. Полгода пролежала с ней в больницах её мать, оставив остальных детей на работающего отца. Но всё обошлось.
После долгих ходатайств, писем в разные авторитетные издания, к генеральному секретарю Л.И. Брежневу лично, семье дали большую трёхкомнатную квартиру в новом доме нового микрорайона. (К тому времени Константин уже несколько лет снова работал на стройке). Вот эта была радость — въехать под самый Новый год в новую квартиру!
И всё снова пошло своим чередом, даже ещё лучше.
Малышка выровнялась, переставая болеть, стала прехорошенькой, говорить начала очень рано и очень внятно, предложениями. Любили её не только в семье, но и во всём доме, любовались все прохожие.
Помнятся первые летние каникулы в новом доме. Родители уходили на работу, старшая сестра будила младших, кормила завтраком и вела гулять за речку Песчанку – где тогда ещё были окопы, а в лугах цвели полевые цветы, росла земляника. Там гулял весь двор. Ходили купаться на реку Маглушу – никто не запрещал – по сравнению с Песчанкой она была глубокой, по сравнению с рекой Истрой тёплой. Шли хлебными полями, рвали васильки, ромашки. Когда созревал горох, кто-то приносил сообщение, и дети шли рвать горох, носили его домой пакетами, а потом поле убирали.
В 1975 году умерла мать Константина Лидия Михайловна, и семье перешёл в наследство её дом, который сама она называла хибарой. Слепила её, как могла после войны. Дом слегка подправили и решили заняться огородничеством – завели кур, кроликов, поросёнка, козу, растили помидоры, огурцы, картошку. Это был тяжёлый труд, при том, что оба супруга трудились на производстве. Константин к тому времени работал телемастером в ателье, умудрялся где-то ещё подрабатывать. Надо же было поднимать на ноги большое семейство.
Всякого было, хорошего больше.
Помнится запах маттиолы по вечерам, пионы у окон, богатые урожаи помидоров и яблок. Чудные летние вечера, дымок самовара, кисти рябины, мокнущие осенью у калитки, далёкий перестук колёс скорого поезда.
А потом началась перестройка, и пошли в семье горе за горем. Сначала умерла старшая Надежда, бабушка. Потом убили маленького Костю.  Всё было известно – кто, как; убийцы не прятались, они откупились. Восемь лет ездил старший Константин с дочерью по прокуратурам и следственным отделам – правды не добился.
 
Началась в России новая, необъявленная тайная война. Тогда истринское кладбище – старое и новое значительно пополнилось свежими захоронениями – и всё, в основном, молодых мужчин.
 
 
Кроме Кости в младшем поколении семейства, о котором этот рассказ, был убит водкой Дмитрий Поветников, сын Владимира; неизвестно от чего внезапно скончался в электричке сын Олега – Сергей Поветников, 21 года.
 
Да что говорить – с момента перестройки на Руси, как во время Революции, а потом Великой Отечественной войны не сохранилось почти ни одной семьи, где остались в живых все мужчины.
С этой перестройкой (хуже, чем после войны и революции) исчезли с нашей земли большинство заводов, фабрик и совхозов, исчезли тысячи деревень и райцентров. Вырублены гектары леса, в том числе, заповедного, переданы в чужие руки природные ресурсы, распроданы земли. Утрачены почти все ремёсла, разорены музеи.
И вот переделывают теперь, перестраивают наши города, истребляют исторические памятники и объекты, чтоб и следа не осталось от нашей великой культуры, от нашего уклада и быта. От нашего народа — терпеливого, молчаливого, усталого и ставшего безразличным. Чужим самому себе.
Не окончено….