Гошка

Моим сыновьям посвящается

 ПРОЛОГ

Я просыпаюсь от того, что мягкая кошачья лапа прикасается к моей щеке. Открыв один глаз (на большее у меня не хватает сил), я вижу усатую морду, обнюхивающую мою руку, протянутую для еже-утреннего обязательного ритуала: кошка трется о мои пальцы, а я в ответ почесываю ее голову, стараясь попасть в ложбинку на загривке. Кошка блаженно урчит, тихонько рассказывая мне о том, как она провела эту ночь.
Она приходит всегда в 5.45. Не знаю, как она определяет время, но, еще не было дня, чтобы кошка ошиблась. Ее зовут Флеки: на розовом ободке нижней губы у нее черное пятнышко. Флеки – умное животное, но и она не знает, что наступила суббота и мне некуда сегодня торопиться. Видя, что я не тороплюсь вставать, кошка запрыгивает на кровать, ложится возле моей подушки и под сладкое «мурррр-муррррр» я снова засыпаю.
Однако, всему хорошему когда-нибудь приходит конец. Когда я просыпаюсь окончательно, кошка прыгает на пол, сладко потягивается и требует завтрак.
...Из открытого окна тянет прохладой, и ветерок, залетевший в гости, раскачивает висящий над кроватью индейский «ловец снов». Он сделан из колец и кожаных лент. Цветных бусы с пучками перьев из хвостов неведомых мне птиц свешиваются вниз на тонких шелковых нитях, раскачиваясь в каком-то причудливом, экзотическом танце. Правда, перьев с недавних пор в амулете стало меньше – это Флеки, непонятно каким образом доставшая их лапой, «разъяснила» бывшим птичкам, кто в доме хозяйка. «Ловец снов» никогда не остается без дела: он смотрит мои сны, как мы – кино, – охраняя от дурного глаза, ворожбы и липких ночных кошмаров.

Ах, как я верю в сны! Как часто они сбываются!
Долгими ночами я бреду по лунным дорожкам, посыпанным мелким звездным песком, и меня со всех сторон окружают попутчики: те, кого я любил, в кого я верил, в ком черпал силы и вдохновение.
Вот я, тихонько, словно боясь кого-то спугнуть, открываю старую, перекосившуюся дверь, висящую на единственном уцелевшем навесе, и робко переступаю порог моего сна... Как давно я не был здесь!
Большая комната с «итальянскими» окнами в половину стены, старая мебель в серых парусиновых чехлах, лампа в пять рожков под потолком и смешной лопоухий мальчишка – подросток, отражающийся в мутном бабушкином зеркале.
Кто смотрит на меня из далёкого прошлого?
Не дает старое зеркало ответа.
Многое повидало оно на своем веку, запомнило сотни чьих-то ликов. Если бы можно было, слой за слоем, снять с поверхности бесчисленное множество зеркальных отраже-ний, накопившихся за его жизнь! Как много лиц, событий, а, может быть, и трагедий прошло бы тогда перед изумленным зрителем!
Вот девушка-гимназистка в белом платье с рукавами «фонариком» и множеством пуговичек, сбегающих одна за другой от локтя до запястья. Черные волосы гладко зачесаны и собраны на затылке большим черепаховым гребнем; забавный, чуть курносый нос, ямочки на щеках и очень серьезный взгляд из-под густых ресниц.
Симочка-гимназисточка, Симочка-порох, неистощи-мая выдумщица Сима-Серафима, как называли ее все. Сима – из знаменитого рода украинских сахаро-заводчиков Бродских. Правда, родство это дальнее, и родилась Симочка в небогатой семье, но ее родители сделали все, чтобы девочка получила приличное образование.
А вот юноша в кителе с офицерскими погонами. И вновь что-то знакомое в этом образе! Да ведь это снова неугомонная Сима, вертящаяся перед зеркалом в далеком 1914 году! Забежал к Симе попрощаться соседский мальчишка-прапорщик, уходящий утром следующего дня на Первую Мировую, а она возьми да и упроси его дать китель примерить.
Идет Симе военная форма!
Бравый офицерик отражается в зеркале и не знает, не ведает того, что сгинет вскоре соседский мальчишка, пропадет на той проклятой войне, не оставив после себя ни посаженного дерева, ни потомства.
А вот красный кавалерист в фуражке набекрень с шашкой на боку и «Маузером» через плечо. Это мой будущий дед Михаил Ильинский – пролетарий с табач-ной фабрики, приехал свататься к Симе-Серафиме. Закружил красавец голову гимназистке Симочке, свел ее с ума кавалерийским наскоком, черным чубом, и пошла она за ним, и была всегда рядом – в дни радости, в годы лишений и репрессий: долгие и пятьдесят с лишним лет, поделенные на двоих.
А вот двое – мальчик и девочка, с любопытством вглядывающиеся в свои отражения. Это моя мама и ее младший брат: мальчик совсем маленький, ему года три,  – сидит на стуле и болтает ногами, и длинные «гоголевские» локоны светлой волной лежат на его плечах.

…Вдруг промелькнула в мутном зеркале стайка подростков, состроила смешные рожицы и пропала.
Мои друзья, мальчишки все еще голодных, послевоенных пятидесятых годов, где вы теперь? Лица ваши и сейчас стоят перед моими глазами, но только в снах вы снова и снова приходите ко мне и, как тогда, вы снова ждете под окном, вызывая меня на улицу.
-Юрка-а-а! – кричите вы хором, и я стрелой мчусь мимо мамы, по длинному коридору нашей комму-налки, потом – в дверь, налево и вниз, – по скрипучей лестнице, – перепрыгивая через две ступеньки и на ходу набрасывая на плечи рубашку с разноцветными «турецкими» огурцами, разбросанными по синему полю.
Бегу я, но вас уже нет, лишь чьи-то тени мелькают вдалеке. А я все бегу за ними вдогонку, точно зная, что это вы, но мои ноги заплетаются и все тяжелее становится бежать и в крике судорогой сводит мне рот…
...Я открываю глаза: серый рассвет встает за мокрым от дождя окном, и ветка тополя, словно приветствуя меня, машет последним, безнадежно желтым листом. Мозг мой все еще во сне: он там, с вами, мои друзья, и пойманной птицей бьется в груди сердце, а щеке почему-то неуютно и мокро.
 
…Когда появились «пластинки на костях», как назывались тогда диски, записанные на использованных рентгеновских снимках, мне было примерно двенадцать лет. Их записывали-переписывали где-то в подвалах Одессы, и знакомый фарцовщик, делающий регулярные рейсы в этот портовый город, иногда привозил мне «новинки зарубежной эстрады». В то время родители купили мне на день рождения модерновый рижский проигрыватель и по вечерам, раскрыв окно, я пристраивал его на подоконнике и заводил «концерт по заявкам».
«Джамаааай-ка, джамаааай-ка!», – звонко выво-дил Робертино Лоретти.
«Ай лав ю», – пел король рок-н-рола Элвис Прес-ли.
А в это время внизу под окном вы, мои дорогие гавроши, устраивали «половецкие пляски» – ровес-ники, видевшие танцплощадку в городском парке только издали.
Конечно, вы больше дурачились, чем танцевали, а девчонки стояли в стороне, не решаясь принять учас-тие в этом, и только перешептывались.
Кто помнит сегодня то время?
Свидетелями тех событий были три пирамидальных тополя, что росли напротив наших окон. По вечерам, когда солнце быстро катилось к горизонту и последние лучи все еще касались тополиных верхушек, в их ветвях шевелилось, прыгало, пищало что-то живое, пернатое.
Тополя были гордостью нашей улицы и нашим горем. Каждое лето, в его начале, засыпали они всю округу белым пухом, похожим на легкие волосы восьми-десятилетних старушек. Теплый ветер носил пух в воздухе, забивая им наши носы и глаза, насыпая его пригоршнями во все мыслимые и немыслимые места и закоулки.
От тополиного пуха небыло спасения. Ближе к вечеру, когда спадала жара, мальчишки посмелее приносили спички и, оглядываясь на окна – не смотрят ли взрос-лые, – поджигали пуховый ковер. Вспыхнув как порох, он моментально сгорал, не оставляя после себя золы. А рядом рос маленький вишневый сад – всего несколько деревьев, и по их старым, узловатым стволам стекала пахучая янтарная смола.

...Запах пыли, прибитой мелким случайным дождем. Дурманящий запах ночной фиалки. Ожидание чего-то необычного, чудесногo. Ощущение счастья оттого, что ты есть, что живешь, что мир и покой – бесконечны! Все еще впереди, и наши глаза распахнуты в мир широко и наивно.
 
-Мы будем всегда! – кричали наши восторженные ду-ши.
-Мы будем счастливы и любимы! – выстукивали наши сердца.
-Мы все преодолеем! – твердили наши губы.
-Посмотрим, – равнодушно отвечала на это Жизнь, поворачиваясь к нам спиной.
 

МАЛЬЧИК ГОША
ИЛИ
КАК ВЫЖИТЬ НА ОДНУ ЗАРПЛАТУ
 
Когда-то давно, неожиданно для самого себя, появился на свет Гошка. Может, оттого, что мама его после войны перенесла тиф и пережила голод, а может, еще из-за чего, рос он хилым. И, наверное, он бы помер не пережив очередной болячки, если бы не старик-доктор из железнодорожной поликлиники, пришедший прове-дать маленького доходягу. Осмотрел он Гошку, пощу-пал живот, послушал трубочкой и выписал рецепт в аптеку, а потом, отведя маму в сторонку, сказал:
- Деточка, если вы хотите выходить ребенка, бросьте работу и сядьте дома: варите бульончики, кашки, кормите и поите его. И тогда он у вас поправится. Гошкиной маме не хотелось терять работу, и они с папой решили нанять няньку, благо тогда с этим не было никаких проблем, – в городах обитало много деревенской молодежи, согласной подработать в семьях.
Вскоре за тридцать рублей в месяц и стол была найдена сельская девушка Груня. Сначала все было хорошо, а вот дальше родители Гошки стали замечать, что их ребенок худеет день ото дня все больше и больше, а на Груне, наоборот, сарафан уже трещит по швам. Придя однажды домой раньше обычного, Гошкина мама застала такую картину: за столом, уставленным тарелками с остатками манной каши, сидят двое – Гошка и Груня. Груня, набрав полную ложку каши, подносит ее к Гошкиному рту; ребенок отворачивается и мотает головой в знак протеста, а ложка, описав дугу, возвращается назад, к Груне, и сама по себе опрокидывается в ее рот. Поняв, что с нянькой не повезло, мама решила сама заняться Гошкиным откормом.
И зажили они на одну папину зарплату.
Зарплата у Гошкиного папы была хорошая, но маленькая. Иногда папа приносил из магазина завернутую в грубую оберточную бумагу, пахнущую свиньей толстую ливерную колбасу.
Ни до того, ни после не ел Гошка ничего вкуснее! Над-рывая зубами сероватую шкурку, он выдавливал рыхлый ливер и откусывал первый кусочек. Положив деликатес на язык, он чувствовал, как таяло во рту это чудо артельного производства. Какой замечательной была эта «собачья радость», а дополнительные двести граммов бордово-красного овощного винегрета из рабочей столовки становились у Гошки праздничным обедом.
Наверно, его мама была хорошей хозяйкой, если семья тогда сумела выжить на одну зарплату.
 
...Когда Гошка был совсем маленьким, он чуть было не свалился с четвертого этажа, а случилось это так: однажды мама отлучилась на минутку с балкона, где перед этим она выгуливала Гошку.
От нечего делать Гошка стал разглядывать улицу, что текла прямо под ним. Напротив их дома, на противоположной стороне улицы, в желтом двух-этажном доме находилась столовая, над входными дверями которой висел большой портрет черноусого дядьки в военном кителе. Посреди широкой улицы росли деревья и была проложена асфальтированная дорожка, и все это мама называла «бульвар».
Как вы уже знаете, Гошка страшно не любил манную кашу и маме приходилось пускаться на всякие хитрости, чтобы скормить ребенку тарелку этого продукта. Происходило это примерно так: на балкон приносилась газета, предварительно нарезанная «лапшой», перед Гошкой ставилась тарелка каши.
-Гоша, – спрашивала мама, – хочешь посмотреть, как летают самолетики?
Он быстренько соглашался, и тогда мама, поднося ложку с кашей к Гошкиному рту, свободной рукой бросала вниз горсть газетной нарезки. Пока «само-летики», забавно кружась в воздухе, летели к земле, Гошка успевал, не упуская из виду воздушный аттракцион, проглотить порцию манной дряни. Следом новая эскадрилья летела вниз, и снова ложка с кашей ныряла в Гошкин рот, настеж раскрытый от восторга. Соседи по дому знали, что в те дни, когда в пятьдесят восьмую квартиру приходил ругаться дворник, у Гошки на завтрак была манка.
И вот, однажды, Гошка остался на балконе один. Поскучав немного, он просунул голову между прутья-ми балконной решетки и, вдруг, увидел внизу шедше-го на обед папу.
– Па-п-а-а! С – закричал Гошка. И растроганный папа совершил большую глупость: он руками послал Гошке жест, известный всем детям мира как «иди-иди»! И Гошка пошел.
До момента падения с четвертого этажа оставалась пара секунд, когда на балкон выбежала мама, услы-шавшая истошный папин крик. Гошка был подхвачен на руки в тот самый момент, когда он уже собирался шагнуть вниз. Все последующие годы, пока Гошка не вырос, мама с папой праздновали день рождения Гошки два раза в год – в октябре, когда он родился в первый раз, и в июле, когда чудом спасся от смерти.
...А в соседнем дворе жила папина мама,  – Гошкина бабушка, и  звали ее Елизавета Макаровна. Гошка звал ее просто – «бабализа». У нее был чудесный буфет: огромный, выкрашенный в черный цвет, этот монстр стал для Гошки домом и местом постоянных игр. Как только родители забрасывали Гошку к бабушке, он первым делом потрошил содержимое первого этажа. Сначала вынимались ящики со всем их содержимым – ложками, вилками, салфетками, щипцами для сахара и множеством всякого другого нужного бабушке барахла, назначение которого Гошке было неизвестно. Затем приходила очередь полок, на которых стояли тарелки, кастрюльки, миски. Затем, снизу, извлекался большой медный таз, предназначавшийся для варки варенья, и тяжелый железный утюг, топившийся углем. Бабушка гладила белье, часто размахивая утюгом в воздухе; при этом в нем что-то трещало, а из дырочек в боку валил едкий дым, от которого Гошке хотелось чихать.
Процесс освобождения буфета от ненужных ему вещей назывался «шурум-бурум». Когда «шурум-бурум» под-ходил к концу, Гошка забирался в темное нутро буфе-та, закрывал за собой дверцы и начинал играть.
Временами ему казалось, что это кабина самолета и он, отважный летчик, летит на Северный полюс в гости к белым медведям; то это была кабина грузо-вика, перевозящего бабушкины вещи на новую квар-тиру.
Иногда Гошке становилось грустно. Тогда он уклады-вался на дно буфета в обнимку с любимой плюшевой собакой и мечтал о том дне, когда ему подарят настоящую, теплую и мохнатую собаку. Гошка очень сильно хотел собаку, но жизнь в коммуналке не располагала к покупке четвероногого члена семьи. По выходным дням, вечером, Гошкины родители выводи-ли его на прогулку по городу. Это называлось «пойти на топталовку». В те вечера «топталовку» топтали до тех пор, пока родители не встречали знакомых. Тогда они начинали общаться, а дети – если Гошке везло, и папины-мамины знакомые приходили с детьми – в это время «стояли на ушах». Чтобы дети вели себя не слишком буйно, им покупался «Пломбир». Тогда, на каких-то пятнадцать – двадцать минут, устанавливал-ся мир и покой, прерываемый лишь сопением и чавканьем особенно невоспитанных.
В их городе был русский театр, и вскоре Гошку стали приобщать к тайнам искусства: он, вместе с мамой. Стал посещать детские спектакли. Но, однажды, слу-чилось так, что театральный сезон для Гошки закон-чился раньше обычного. Во время очередного спктакля, в тот момент, когда Карабас-Барабас произ-нес фразу: «а подбрось-ка, Дуремар, в огонь во-о-н того деревянного человечка», Гошка вскочил со своего места и побежал разбираться с бородатым куклово-дом. Спектакль был сорван: на помощь Гошке прибе-жал весь зал и усадить детей на место оказалось не под силу даже подоспевшему гардеробщику. В резуль-тате потасовки мучитель кукол потерял бороду, Дуремару сломали сачок, а Буратино, (оказавшийся хорошенькой маленькой тетенькой), смеялся так, что у него отклеился нос и размазались румяна.  Сопротив-лявшегося из всех сил Гошку из зала вынес сам дирек-тор театра. Поставив его на ноги посредине фойе, он с укоризной сказал:
– Нехорошо, мальчик! – и пошел за следующим экстре-мистом.
Возмущенный, Гошка успокоился лишь тогда, когда получил из рук мамы двойную порцию мороженного.
 
ИСТОРИЯ ОДНОГО НАЛЕТА

Когда Гошка подрос, его папа получил назначение на службу в один из городов на востоке Украины. Гошка плохо помнит переезд: в его памяти остались лишь воспоминания о большом грузовике, в кабине которого он ехал вместе с мамой. А папа в это время, укрываясь от ветра шинелью, сидел в кузове вместе с вещами. И все же, папина вахта не обошлась без приключения, после которого его долго ругала мама – во время  пере-езда из кузова сдуло ветром один из четырех стульев. Разлетевшись на куски, он перстал быть предметом их мебели.
Город вначале поразил Гошку: он перестал понимать, о чем говорят его жители. Позже он понял, что окру-жающие разговаривают на варварской смеси двух языков – русского и украинского. По-русски Гошка говорил чисто, а украинского не знал вовсе, и это доставляло ему массу неприятностей. Никак не мог он научиться произносить букву «Г» на украинский манер – глухо. И прилипла тогда к Гошке дразнилка: «Гуси гогочут, город горит, всякая гадость на «Г» говорит»!
Этой «гадостью», конечно, был Гошка. И болтался он по двору, как цветок в проруби, ни в какую ребячью компанию поначалу не принятый.
Шли дни. Родители потихоньку привыкали к новой жизни, знакомились с соседями. Как всегда в таких случаях, первыми нашли общий язык дети.
Случилось это так.
В тот день, с утра, мама одела его во все чистое и выпустила гулять во двор, настрого предупредив, чтобы Гошка ни в какие истории не ввязывался, не дрался, не пачкал одежды и был со всеми вежлив. Погуляв немного по двору и получив от взрослых совет «не вертеться под ногами», он вышел из калитки на улицу. Краем глаза он заметил, что из скверика напротив за ним наблюдают три пары глаз. Совершив для приличия небольшой променад, Гошка юркнул в густой кустарник, разросшийся вдоль дорожек, и стол-кнулся с небольшой компанией: двое мальчишек при-мерно его возраста и девчонка молча разглядывали его. После непродолжительной паузы, Гошка, как человек воспитанный, сказал им «здравствуйте», на что мальчишки промолчали, а девчонка ответила: «Очень надо!»
Потом один из мальчишек спросил, тот ли он «новенький, что поселился в квартире Шкуренчихи»? Так как Шкуренки были их соседями по коммуналке, Гошке не составило труда подтвердить факт своего появления из той самой квартиры. Переглянувшись, мальчишки подошли поближе и спросили:
– Шелковицы хочешь?
Гошка хотел.
– Пойдешь с нами. Только, если что, нас не выдавать, а то получишь!
Легкий холодок пробежал по Гошкиной спине, когда он сообразил, что готовится какая-то не очень закон-ная акция, в результате которой можно или наесться шелковицы, или «получить» от мальчишек. «Получать» Гошка не хотел, выдавать тоже никого не собирался, да и быть принятым в дворовую компанию очень хотелось, потому-то он и сказал им «да».
Мальчишек звали Сашка и Валерка, девочку – Лена.
Вначале компания шла по улице, а, подойдя к реке, спустилась к топкому берегу. Далее их путь пролег по тропинке, протоптанной у самой воды. Не обошлось без приключения: в одном месте, перепрыгивая через лужу, Гошка поскользнулся и приземлился прямо посредине, подняв при этом фонтан грязи. Его вид был ужасен, а сандалии стали похожими на куски торта «Наполеон». Только черного цвета.
Коротко посовещавшись, новые друзья пришли к выводу, что продолжать путь без сандалий Гошке будет удобней. Оставив два огромных куска речного ила, бывшего когда-то новыми сандалями, у чьего-то забора, они побрели, пригибаясь к земле, чтобы не быть замеченными из выходящих к реке дворов.

…За высоким дощатым забором виднелся старый яблоневый сад. В некотором отдалении от забора стояли две шелковицы, а земля вокруг была усеяна ягодами. В глубине сада виднелся дом под красной черепицей.
Было тихо.
Посовещавшись, мальчишки решили, что полезут в садодни, без Ленки – ей отводилась роль стоять «на стреме».
Но Ленка показала характер. Она ни за что, во-первых, не хотела оставаться одна, а во-вторых ей самой до смерти хотелось наесться сладкой шелко-вицы! Видя, что Ленку уже «заело» и она скорее убежит домой, чем согласится остаться одной, ребята решили лезть в сад вместе. Отодвинув полусгнившую доску, они по очереди протиснулись в щель и через мгновение были уже под деревьями.
Какое же разочарование испытали они, увидев вблизи, в каком состоянии находятся упавшие с деревьев ягоды! После прошедшего утром дождя все они были покрыты слоем грязи.
– Придется лезть наверх, – сказал Сашка.
...Сколько времени провели они, сидя верхом на ветках старой шелковицы, трудно сказать. Уже давно были перепачканы штаны и рубахи, а руки и рты стали черными от сладкого сока. Давно были общипаны нижние ветки, а дети все никак не могли угомониться. Особенно усердствовала Ленка. Набивая рот сладкими ягодами, она забиралась все выше и выше, пока ветки не стали гнуться под весом ее тела. Мальчишки громким шепотом звали ее вниз, но упрямая девчонка ничего не хотела слышать.
Но что это?
Тонкая ветка, на которой с обезьяньей ловкостью только что балансировала Ленка, сказала «крак», и легкое Ленкино тело, мелькнув в воздухе раскинутыми руками, рухнуло на землю.
«Гуп»! – ответила земля. И настала тишина….
Обгоняя друг друга, мальчишки бросились вниз. Соскочив с дерева, они подбежали к Ленке.
Она лежала раскинув руки, ее глаза были закрыты, а под ее спиной медленно натекала лужа красного цвета.
Гошке хотелось плакать.
И вдруг Ленка открыла глаза. Несколько секунд она тупо смотрела в небо, затем села, захлопала ресницами и спросила:
– Чего уставились?
…Если не считать оцарапанной ноги, Ленка не получила никаких других повреждений. Зато ее платью пришел «полный капут»: на спине, во весь Ленкин рост, багровело пятно из раздавленных шелковичных ягод.
Обратный путь был мучительно долгим. Тихо брела компания налетчиков по берегу реки, предвкушая предстоящий разговор с родителями...

Прошли годы.
Ленка выросла, выучилась на экономиста, вышла замуж и, после появления первого ребенка, чудовищно растолстела. Сейчас она бизнес-леди и ездит на шестисотом «Мерсе».
Сашка, через год после описанных событий, уехал вместе с родителями в другой город и больше они никогда не встречались.
Валерка выучился на учителя и преподает историю в одной из городских школ.
Гошка стал журналистом, женился, написал книгу, развелся, снова женился – на этот раз совсем неудач-но. Я слышал, что он уехал. Говорили  – в Германию, на «родину забытых предков». Только с их старым домом ничего не происходит.
Он и сейчас стоит на том же месте и по вечерам во дворе все также стучат косточками домино его вечные жители.