Ночной марш-бросок

     Мчимся на вокзал почти бегом: такси не оказалось, троллейбуса тоже не видно. К счастью, от оперного до вокзала не более двух километров.
     Были, как обычно, на дневном представлении. На вечерние мы пока не решаемся: как потом добираться до «Южного»? На этот раз смотрели балет «Аладдин и волшебная лампа», на который Вовка едва уговорил меня пойти. Я считал, что это что-то детское, но оказалось такое чудо! Ничего подобного я ещё не видел. Впрочем, я и был на балете в третий или четвёртый раз.
     То ли по волшебству балет растянулся, то ли потеряли контроль времени, болтая с девицами на предмет встречи через неделю, но когда взглянули на часы до отхода пригородного оставались считанные минуты. И всё же успеваем.
     Но волшебство не кончается: перед новым мостом через Бердь стоим около часа. В Бердске спрыгиваем, не дожидаясь остановки и бегом домой.

     Понимаем, что на общий отъезд опаздываем, но всё-таки забегаем на свою квартиру – надо переодеться. Иначе всю неделю будем выслушивать замечания о нарушении формы одежды от всех вышестоящих командиров. На аэродроме положено быть в повседневной форме: кителе, галифе и сапогах. На полёты надеваем комбинезон и кожанку. Повседневно-выходная с брюками навыпуск и ботинками в полевых условиях не котируется, но не ездить же в столицу Сибири в затрапезном виде.
     Когда прибегаем в городок, пыль за нашим газиком уже успевает рассеяться. Минут двадцать как уехали. Придётся шлёпать пешком, другого не придумаешь. Легко мы к этому относимся: подумаешь, пробежать по-холодку двадцать км. Тренированным спортсменам, а мы мним себя именно таковыми, этот марш – семечки.

     Солнце закатилось, воздух повеял прохладой и запахом дорожной пыли. Первые километры пролетают в разговорах, мы всё ещё обсуждаем балетную тему. Для Вовки это лакомый кусок – в области балета он специалист. Его брат – танцор Кировского театра. Как Вовке не быть специалистом, если он бывал и за кулисами и на репетициях и на представлениях, навещая брата в Ленинграде в отпусках. Его родители, помотавшись по гарнизонам Сибири, Востока и Средней Азии, после выхода отца в отставку перебрались в Подмосковье, в Электросталь. Навестив родителей, он ехал в Ленинград к брату –  гордости семьи.
     Вовка сыплет специфическими балетными терминами, ничуть не заботясь, что для меня они – пустой звук. Я и был то на балете всего несколько раз, какие уж тут понятия о позах, позициях и прочей белиберде. Чувствую себя полной деревенщиной и начинаю потихоньку психовать.
     Наконец балетная тема исчерпана. Напоследок Вовик выдаёт что-то вроде анекдота: – «первая балерина – это прима балерина, первый танцор – это прима балерон, все прочие – это примус керосинки и примус керогазы». Суть анекдота я не понял, но слова запомнил. Может в этом какая-то специфика искусства?

     Тут мы замечаем, что идём слишком медленно, совсем не армейским шагом. Увлеклись беседой. Пробуем ускориться, но не получается. Находим выход – идти под марши. На многие километры вокруг не души, можно и поорать всласть. Вспоминаем одну за другой военные строевые песни, которые не пели со времён курсантской жизни.
     Строевых песен нам хватает часа на полтора. А дальше идёт в ход всё, что можно пропеть в такте строевого марша. Я не специалист по песенному жанру, но мой напарник знает их множество. Звучат в такте «сто двадцать шагов в минуту» и «Караван» и ещё множество восточных мелодий. И про то как «шёл один ишак, шел другой ишак, шёл целый караван…» Бесконечная история о том, как они страдают от безводья и друг за другом умирают, с повторяющимся припевом: «эй джам бала-бала, эх джам ба-а-ла!» И совсем уж лирические песни на чужих языках с переводом затем на русский. Сказывается Вовкина кочевая жизнь по окраинам Союза: «На плече кувшин с водою, а вокруг шумят камыши. Ах, постой, ханум, постой со мною, жар души моей потуши…»

     Давно погас закат, воздух посвежел, потянуло болотной сыростью. Хотя болот поблизости нет; мы идём по всхолмленной равнине, по её высшей части, где зарождаются уходящие в разные стороны канавы промоин. Севернее и южнее эти сухие промоины разрастаются в заросшие лозой овраги  с ручейками и земляными запрудами на них. Где-то впереди, возле такого рукотворного прудика и стоит наша казарма, а выше её на водоразделе зарождающихся ручейков – лётное поле.
     Ночной мглы нет – середина июня, пора «белых ночей». Сибирь – не Карелия, но тоже светло. Видны окружающие поля, светлые рощицы, затенённые кустарниковые овраги. Млечный путь разделил небосвод на тёмную часть, с мерцающими звёздами и светлую, северную с подобием зари над горизонтом.

     В середине пути замечаем, что нас безжалостно гложут комары. Вначале мы просто отмахивались и растирали на потных и пыльных лицах присосавшихся кровососов. А сейчас уже невмоготу: горит лицо, шея, запястья, зуд от укусов превратился в нестерпимую боль. Замечаем, что наши лица вымазаны не только грязью от пыли и пота, что на них образовалась короста из крови и размазанных насекомых.  Мириады их вьются тёмным столбом над нашими головами – тёмное облако на фоне серого неба.
     Пробуем оторваться от преследователей  короткими перебежками, но их стаи, как голодные волки, несутся за нами, позволяя оторваться лишь на секунды. Кажется, слышен даже колокольный звон их полчищ, возмущённых нашими попытками сбежать. Мы забываем про всё: сейчас главная забота – уничтожение гнуса, сотнями липнущего ко всем оголённым участкам тела. А комар безжалостен и неустрашим: рвётся в атаку как пехотинец, глотнувший тройную наркомовскую норму. Будто его главная задача: налететь, вонзить хоботок и умереть раздавленным. Камикадзе насекомого мира.

     Спасаясь от гнуса, не замечаем лёта времени и километров. Белесое на севере ночное небо в восточной части ещё больше светлеет. Значит, перевалило за полночь. Вот и наш аэродром, точнее, –  лётное поле.
     Дорога идёт по краю поляны между рядов, спящих под чехлами «яков» и ГСМ – штабелями бочек и двумя громадными цистернами на колёсах. Надо было свернуть с дороги чуть ранее и обойти по тропе вдоль оврага, но мы, искусанные, несёмся прямо. Знаем, что здесь два поста и должны быть часовые, но их не видно. И когда мы уже пробегаем мимо, со стороны склада звучит по-горскому гортанный испуганный окрик: «Сытой, кыто идёт!» Видимо наш топот разбудил дремавшего часового.
     Останавливаемся, чтобы объяснить, что свои и нам незачем стоять, мы уже миновали посты, но не успеваем. Летит уже вторая фраза из Устава караульной службы: «Сытой, стрылат буду!» А вслед за ней клацанье затвора и гулкий выстрел. Да не вверх, а в нашу сторону –  пуля тонко пропела над головами.   Не сговариваясь, сваливаемся в овраг и по тропе, по косогору несёмся к темнеющей на взгорке казарме.

     У казармы прислушиваемся. Выстрел поднял на ноги караульный полувзвод. Караул размещается там же где и живёт – в самолётном контейнере, сооружении для перевоза на ж.д. платформах фюзеляжа самолёта с отстыкованными крыльями. На полевых площадках эти строения из брусьев и фанеры используются в качестве жилья подразделений БАТО и как мастерские. Слышим шаркающий бег караульных, крики часовых и разводящего. Они там, у стоянки кого-то ловят.  Слава богу, часовые не поняли, кто их разбудил – нам лишние нотации от начальства не нужны.

     Наспех обмываем лица и руки в умывальнике и пробираемся в свой кубрик не тревожа соседей. Но заснуть так и не можем – зуд не позволяет, лицо горит как обожженное.
     Утром приятели хохочут, глядя на наши искусанные опухшие физиономии, и предлагают всякие народные средства, вплоть до мочи. Спасибо доктору – протёр наши морды салициловым спиртом и смазал мазью от ожогов. Зуд и боль утихли.
     Комэска освободил нас от утренней работы на матчасти, – заплывшую физиономию пропойцы неэтично выставлять на обозрение курсантов.
                Июнь 1957г.