Бабушка

  Бабушке Казаковой Ефимии Никитьевне

До сих пор хорошо помню бабушку Ефимью Никитьевну, Фиму. Среднего роста, прямая, сухощавая, неулыбчивая. В тёмной кофточке, широкой в пол штапельной юбке, в платочке «в нахмурку» поверх уложенной «венком» тощей седой косицы. Всегда в одном и том же. Притом что всякой «справы», то есть добра, надаренного за долгие годы, был полон сундук. На мамин вопрос, почему она не носит новую одежду, бабушка пожимала плечами:
– Куда мне парадиться? Жизнь моя выцвела...
Не знаю, почему, но я не очень любила её. Хотя она была хорошая, старалась для меня: всякий раз, когда я приезжала к ней вместе с родителями, она брала меня за руку и вела в лавочку, где покупала самые дорогие конфеты «Кара-Кум». Когда мы шли по деревне, соседки, дородные краснощёкие бабы, выглядывая из своих огородов, улыбались:
– Тихониха, это чья такая глазастая?
– Мой избаловух...
– Копия – твой Лёнька, – неслось в ответ.
И она расцветала...
Дом у бабушки был самый бедный в деревне. Это был не дом, а ноевщина какая-то: с соломенной крышей, с тремя крошечными окошками и сенцами, в которых был выгорожен угол, где бабушка до последнего держала поросёнка. Из мебели в доме была железная койка, чёрный кожаный диван и однодверный жёлтый шкаф (всё это отдали мои родители, когда купили себе новую мебель), а из бабушкиного рухлишка был только сундук, стол и длинная лавка. Вот и всё. И это в то время, когда почти в каждом доме был холодильник и цветной телевизор...
Маму бабушка не любила. За то, что она, вдова с двумя детьми, папу «окрутила». И отца каждый раз ругала, что он «неслух, потому на чужих детей теперь и работает». Мама не обижалась на старенькую свекровь, пережившую войну и потерявшую на ней мужа и старшего сына, или делала вид, что не обижается, и каждую неделю ездила с папой навещать её и помогать ей по хозяйству. Бабушка сначала молчала, бросая косые взгляды на маму, а потом, когда я начинала шалить, а мама меня утихомиривать, оттаивала:
– Пусть дитё побрыкается. Взрослой ещё набудется, а дитём только раз бывает.
После этого она заговаривала с мамой, могла даже с ней по рюмочке выпить – тогда закраснеются обе, запоют песню да и заплачут...
Один только раз между свекровью и невесткой всё-таки произошёл крупный разлад. Это было весной, когда, перебирая картошку в погребе, они начали ссориться и так завелись, что стало не до работы. Выбравшись из погреба, они продолжали браниться. Я была неподалёку и слышала, как бабушка сказала что-то плохое о моём старшем брате. Мама не сдержалась и нагрубила ей, а бабушка в сердцах толкнула маму, и она упала в открытый погреб. На её крик прибежал отец, помог выбраться. Слава Богу, мама не разбилась, только сильно расшибла руку. Папа разозлился, зашумел на бабушку, и она заплакала. Мама заступилась за неё.
Я же, испуганная, стояла в стороне и ничего не понимала. Кто прав? Кто виноват? Почему бабушка ругает моего брата, ведь Юрка такой добрый? С тех пор я перестала любить деревню и боялась ссор: начинала плакать, если кто-то повышал голос.
Родители стали ездить к бабушке без меня. С шести лет я уже спокойно оставалась на несколько дней одна дома.
Мама же до самой бабушкиной смерти ладила ей, всячески угождала, словно искупала свою вину, и ждала от свекрови хоть одного ласкового слова. Она не раз звала её жить к нам в город. Но бабушка наотрез отказывалась:
– Пока силы есть, никуда не поеду.
Надо сказать, что Ефимья Никитьевна даже в сто лет была ещё крепкой старухой: врачей никогда не знала, всё делала сама, за помощью к людям обращалась редко. И прожила бы ещё не один год, если бы не печальный случай. Полоща в проруби бельё, она поскользнулась и, падая, поранила ногу об острую льдину. Не придав этому значения, не обращая внимания на боль и кровь, она дополоскала бельё, сложила в ночвы и после этого отправилась домой.
Необработанная вовремя рана дала о себе знать через несколько дней. Отёкшая нога разболелась, поднялась температура. Но и после этого бабушка Фима ничего не предприняла.
Когда родители приехали к ней, она уже была в горячечном бреду. Её привезли к нам домой. Вызвали «скорую». Кое-как сбили температуру.
Наутро пригласили врача. Молодой мужчина, хирург, осмотрев и ощупав бабушкину ногу, строго посмотрел на пациентку.
– Ну что, Ефимья Никитьевна? Надо резать. Вот так, – и доктор легонько коснулся ребром ладони бабушкиного колена. – Что молчите? Согласны? – повторил вопрос доктор.
– Э-э, не-ет, милай. Не согласна, – заговорила вдруг она спокойным ровным голосом. – Ты разве потом пришьёшь мне ногу? А? То-то. А я хочу перед Господом на двух ногах предстать.
Доктор развёл руки и сказал рядом стоящей маме:
– Что я могу сделать? Гангрена. Без операции не обойтись. Если надумает, вызывайте. Но не тяните, иначе будет поздно.
Врача мы больше не вызывали. Только батюшку.
Два месяца наша квартира была наполнена бабушкиными стонами, мамиными слезами, папиными вздохами, лекарствами, бинтами... Мама была и кухаркой, и сиделкой, и медсестрой. Однажды и мне пришлось делать перевязку. Нашёлся покупатель на бабушкину халупку, поэтому родителям срочно пришлось уехать в деревню. Бабушка на два дня осталась на моих руках. Перевязку нужно было делать по два, а то и по три раза в день. Самый трудный был первый раз. Собрав всю волю в кулак, я размотала набрякший бинт и... отмерший мизинец упал на мою ладонь... Если бы это произошло сейчас, я, наверно бы, грохнулась в обморок, но тогда, когда мне было всего тринадцать лет, я даже не поморщилась, потому что тем самым ужасно боялась расстроить бабушку. Успокаивая её и лепеча что-то ободряющее, промыла омертвевшую ступню медицинским раствором и замотала свежим бинтом. В следующий раз делать перевязку было уже не противно.
Когда родители вернулись, мама, поглядев на моё серьёзное и потому повзрослевшее лицо, забеспокоилась:
– Как вы тут? Ничего не случилось?
– Ничего, – кратко ответила я.
А через несколько дней бабушка подозвала маму. На лице у неё было страдание.
– Катя, прости меня за всё, за каждое обидное слово. Я виновата перед тобой. Ты замечательная невестка. Лучше и быть не может.
Мама оторопела... И вдруг худенькие её плечи беззвучно затряслись.
– Прости, детка, Богом молю... – слёзы потекли по глубоким бороздам старушечьего лица.
– Что Вы такое говорите! – бросилась на колени мама и, выудив из кармана фартука платочек, принялась вытирать бабушкины слёзы. – Я и не обижалась никогда. Что ж я не понимала ничего!
Бабушка замолчала, прислушиваясь к маминой руке и словам.
– А это кто там, у дверей стоит? Валюшка? – вдруг заметила она меня.
– Да, Валя, – оглянувшись, подтвердила мама.
– Подойди, хочу проститься...
– Подойди, не бойся, – позвала меня мама.
Я приблизилась. Бабушка внимательно посмотрела на меня, и я увидела её бледно-голубые глаза, полные какого-то необыкновенного, ласкового тепла.
– Прости и ты меня, детонька. Я должна была больше любить тебя.
– Бабушка, и ты прости меня... – испуганно прошептала я, глядя на почти белое её лицо и чувствуя приближение чего-то неотвратимого, непоправимого, вечного...
Мне показалось, что небольшой строгий бабушкин нос вдруг заострился, в глазах заметался какой-то лихорадочный блеск... Мне стало жутко холодно. Я держалась из последних сил, чтобы не убежать.
– Похороните меня в деревне. Никаких оркестров. Ничего не надо. Только батюшку пригласите...
Я вздрогнула, услышав этот слабый, с незнакомой хрипотой голос.
Бабушка всё ещё цеплялась взглядом за меня, как за саму жизнь, но вот перевела скорбный взгляд на маму:
– Катя...
Она хотела что-то сказать, но не успела. Тело её выпрямилось, спина изогнулась и, издав предсмертный вздох сокрушения, она навсегда сомкнула уста...
...Я была свидетелем последних приготовлений. Страшно не было. Я уже знала, что такое смерть, и она не казалась мне страшной. Бабушку мыли, наряжали, укладывали в гроб. Самое странное, что её больная нога, изъеденная гангреной, чудесным образом исцелилась, если можно так выразиться. Никаких гниющих ран – все они затянулись. Синий, местами чёрный цвет кожи стал розовым. Как хотела бабушка предстать перед Богом на двух ногах – так и случилось! И сама она преобразилась: морщины на лице разгладились, покой и умиротворение разлились по лицу.
Пригласили батюшку. В доме уже собрались родственники, горело много свечей. Все обступили бабушку. А она лежала красивая, в венчике, в новой добротной одежде, какую никогда не носила при жизни. Такой она мне и запомнилась.

Апрель 2014 г.