Испытание

Внучатая племянница известного русского художника Александра Иванова, занявшего достойное место в русской живописи середины XIX века, вышла замуж за «врага народа» — князя Сергея Михайловича Оболенского и стала носить его фамилию. Сначала они венчались в церкви, что по тем сталинским временам было невероятно сложно осуществить. И все же они справились со всеми препятствиями. А уже несколько позже оформили брак в ЗАГСе, дабы не вызывать нездоровый интерес.
Родителей Сергея Оболенского расстреляли в 1937 году решением тройки НКВД, обвинив в антисоветском заговоре и связях с иностранной и белогвардейской разведками, что являлось полным бредом. Расправа с «классовыми врагами» шла тогда полным ходом, хотя уже вроде бы замедляла темпы, так как оные враги или были расстреляны, или сидели в сталинских концлагерях. Но, едва закончилась Вторая мировая война, начались новые репрессии. Страна снова превратилась в огромный ГУЛАГ. Правда, от мировой общественности сия жестокая правда тщательно скрывалась. Довоенная эпоха террора, когда устраивались показательные процессы над шпионами и вредителями, где Вышинский публично громил и обличал «гнусных предателей», завершилась. Давно уже сгнили кости старых ленинцев, расстрелянных скопом и по одиночке, вместе с участниками XVII партсъезда, не захотевшими голосовать за Сталина. Успешно пробили голову ледорубом Троцкому. Не менее кровавому палачу не помогла и Латинская Америка, куда он сбежал от мести Сталина.

 Благополучно скончался М. Горький, на свою беду вернувшийся из Италии, а кто ему помог в кончине, народу не сообщили. Наступала новая эпоха чудовищной кровавой чистки — конца сороковых — начала пятидесятых годов. К тому времени пошли вход и жены соратников Вождя, их тоже посадили в концлагеря. Там находились и супруга Молотова, каковая когда-то была казначеем партии, а теперь стирала завшивленное белье зэков и давила вручную гнид. Не лучше себя чувствовали жена Всесоюзного старосты Калинина. Повезло одному Буденному, бравый вояка, когда послали на дачу арестовывать его супружницу команду с Лубянки, не выдал ее и начал обстреливать наступающих из станкового пулемета с чердака. А в паузе позвонил Сталину и рассказал ему о происходящем. Вождь посмеялся и дал отбой. Злые языки из окружения Иосифа Виссарионовича смеялись. Л.П. Берия, дядя Лаврик, как его называла Светлана Сталина, сменив своих расстрелянных предшественников, стал там самым главным. Он сие ведомство превратил в истинно дьявольскую изощренную сыскную службу, создав настоящую политическую полицию. В пытках и в мучительном умерщвлении жертв не было ему равных. Прославился же он еще и как сексуальный маньяк и сифилитик. Любил помпезность, посему попросил у Сталина разрешения стать маршалом Советского Союза. Тот усмехнулся и разрешил, сам вождь уже являлся генералиссимусом, как Суворов.

Женщины, которых насиловал Берия, потом писали об этих приключениях мемуары, вот в такую «эпоху» людоедства и дьявольщины родилась любовь Маши Ивановой и Сергея Оболенского. И превратилась жизнь их в испытание. Они очень хотели сына, несмотря ни на что. И когда Маша забеременела, решились на отчаянный поступок. В Париже жил ее дядя по матери, потомок прославленного художника. Решили обратиться с письмом к Сталину и Берия и просить разрешения навестить дядю в Париже. А там, как Бог даст. Если удастся уехать и родить там ребенка, это спасет его. Родители готовы были жертвовать ради него собой. Мария решила добиваться приема у Берия. Известно было ей, что Лаврентий Павлович, не только сексуальный маньяк, но и психически ненормальный человек.

Хлопоты неожиданно увенчались успехом, сработали некие тайные пружины или провиденье Всевышнего, каковое могло открыть путь к спасению или к погибели. Ей назначили день и час приема. Тот факт, что Берия принимал ее не в личной резиденции, где происходили безумные оргии, а в официальной приемной МГБ, несколько умерило страх… Но все же она решила, по возможности, внешность свою стушевать, плохо и неряшливо одеться, дабы не вызывать у этого кавказского кобеля-извращенца сексуальный интерес, чтобы он не накинулся на нее, не дай Бог! Тут помогла ее подруга, театральная гримерша. Она выкрасила Маше волосы в немыслимый грязно-соломенный цвет и так жутко их обстригла, словно после тифа. Потом обесцветила ресницы и брови, заставила надеть платье похожее на мешок, грубые стоптанные туфли и старушечья зеленая кофта завершали туалет «красавицы». «Свою» беременность супруги хранили в тайне. Шел третий месяц. Шел декабрь 1950 года, прием назначили на четверг на пять вечера. В то утро Маша проснулась рано в шесть часов. На дворе стоял крепкий морозец. Окна в их комнатушке покрылись ледяными узорами. Муж спал рядом, и лицо его разгладилось и сделалось таким родным и близким, он улыбался будто ребенок. Неужели я его потеряю, с ужасом подумала Маша. Что-то с нами станется? Но тут же она отогнала мрачные мысли. Нужно выносить и спасти ребенка, и выжить! Вот ее задача! Хватит ли сил? Нужно готовить завтрак мужу, который в то время работал вахтером на фабрике с нелепым для предприятия названием «Парижская коммуна», высшее университетское образование его в Совдепии не пригодилось. Ведь они считались деклассированными элементами.

 Маша помолилась перед иконой Божьей матери, доставшейся ей от родителей, расстрелянных, как и у Сережи в 1937 году, надела валенки, шерстяной платок и деревенский тулупчик, привезенный из-под Калуги. Там в селе Ольхи было когда-то их имение… И присев на железную кровать с краю, чтобы не нарушить сон мужа, задумалась… Всех ее близких убили и всё отняли, жизнь превратилась в нечеловеческие страдания, а теперь могут убить и ребенка! Нет, надо любой ценой уехать отсюда. Маша беззвучно заплакала… Во сне недавно ей явилась мать… и куда-то поманила ее рукой, так явственно. Они с ней оказались на широком зеленом лугу, стояло лето, пахло свежескошенным сеном… Потом все исчезло, появилась новая картина — будто она плыла в лодке по широкой реке одна и впереди слышно было шум плотины… Вода под ней черная, чувствовалась большая глубина, и течение несло ее вперед… От страха она закричала… и проснулась. Услышала, как мерно тикали ходики на стене.
 
Маша вытерла слезы и тихонько вышла на улицу. Пушкарев переулок на Сретенке, где они жили с мужем в небольшом двухэтажном деревянном доме, в коммуналке, занесло снегом. Сугробы тут и там. Со Сретенки доносился шум медленно ползущих, утопающих в снежных завалах машин и автобусов. Начинался новый день. Рассвет едва пробивался сквозь хмурое небо…
А вечером, в половине пятого, Маша перекрестилась, пожелала себе удачи и отправилась пешком на Дзержинку. Мрачное здание МГБ угнетало, дул сильный ветер. Она не помнила, как шла, как ей выписывали пропуск, о чем спрашивали. Пришла в себя только когда очутилась в приемной Берия. Адъютант вежливо пропустил ее по звуковому сигналу в кабинет министра МГБ. Лаврентий Павлович сидел в глубине. Горела настольная лампа, поблескивало его пенсне. Она заметила его сходство с коброй. Берия внимательно разглядывал свою посетительницу. Она села в конце стола длинного, словно корабль, подальше от его глаз и опустила голову. Кабинет показался ей более, чем мрачноватым. Дубовые панели по стенам, большие часы с боем, массивный письменный стол, над которым торчала его голова с пенсне, как у очковой змеи. Едва заметная дверь в панели, вероятно, ведущая в потайные апартаменты. Вот там он меня запросто изнасилует, если захочет и никто, конечно, не помешает, подумала Маша и вздрогнула от страха и омерзения. Она с трудом заставила себя успокоиться. Большой портрет Сталина и скромные ковровые дорожки и вся обстановка, говорили о подражании вождю в «аскетизме». Гнетущая тишина пугала, казалось, что Берия доставляет удовольствие наблюдать за своей возможной жертвой… И вот-вот кобра кинется на Машу.

Наконец Лаврентий Павлович заговорил, голосом не громким, с явным кавказским акцентом: «Я знаю о вашем деле, мне докладывали. Это хорошо, что вы решили навестить своих родственников. Может, вы хотите уехать совсем?! — Берия усмехнулся. — «Нет», — с испугом ответила Маша. Снова наступила тишина. «Ваш предок, — продолжал Лаврентий Павлович, — знаменит не только в СССР, но и за рубежом. Нам известно, что долгие годы он жил в Италии. Его потомки остались в Европе, в том числе и ваш дядя, проживающий в Париже. Ваши родители вернулись в Россию до революции, что само по себе похвально. Любовь к родине прекрасна. Как видите, мы все знаем о ваших родственниках и о вас. И все же мы позволим вам поехать в Париж. Пусть наши недоброжелатели за границей знают, что мы не злодеи, как нас представляют писаки с Запада. И наш советский строй самый гуманный, самый народный! И справедливый! Я не мог решить ваш вопрос один и доложил Иосифу Виссарионовичу. Вашу просьбу он правильно понял и сказал: «Пусть едет, и пусть все знают, как мы относимся к эмигрантам. Наступит время, и другие поймут». Так сказал Сталин. И передайте вашему дяде, что он может подарить хотя бы несколько картин советскому народу. Мы поместим их в музей». Берия встал, давая понять, что прием окончен. — «Документы вы скоро получите. — Потом помедлил и добавил: — Но через месяц вам надлежит вернуться в Москву. Не забывайте, ваш муж остается здесь».
 
Мария не помнила, как она покинула это страшное здание. На улице мела поземка. Их беседа длилась пятнадцать минут, а ей казалось — прошла целая вечность.
На Белорусском вокзале ее провожал муж. Шел снег, теперь уже мягкий, пушистый. Он падал на ее лицо и таял на ресницах мокрых от слез. Солнце пошло на закат и его красный шар освещал грустную картину. Серые дома, припорошенные снежком, грязный асфальт и пустые, как у слепых, глазницы окон в домах, подвергшихся бомбежкам. Вещей пришлось взять мало, чтобы не вызывать подозрений. Они с Сергеем договорились, если все обойдется благополучно, Маша останется рожать ребенка в Париже. А там как Бог даст! В душе каждого теплилась надежда увидеться снова и никогда больше не расставаться. Они поцеловались тем прощальным поцелуем, от которого остался соленый привкус на губах. Страх вдруг исчез, потому что судьбу будущего ребенка они предопределили. Ребенок должен жить. И он будет жить…
Поезд тронулся. Растерянная фигурка Сережи все удалялась… Маша плакала всю ночь и молилась Богородице.

Париж встретил Машу равнодушной городской суетой и хорошей погодой. Было тепло, как в раннюю сухую осень в Москве. На северном вокзале, куда прибывал поезд, пришел ее дядя. Седой крепкий старик с благородным профилем и аристократическими манерами. За ним шел шофер в фуражке и форме немного похожей на швейцарскую. Дядя, без всяких церемоний обнял племянницу и заговорил с ней приветливо, как будто всю жизнь знал ее, хотя они виделись впервые. Шофер открыл дверцы немецкого «Опель адмирала». Внутри было просторно и удобно. Машина легко набирала скорость. Маша с интересом разглядывала улицы Парижа, прохожих и магазины. Дядя наблюдал за ней и улыбался. Наконец они въехали на Елисейские поля. Зрелище было великолепное. Маша почувствовала себя маленькой девочкой, которую взяли на увлекательную экскурсию.
 
Дядя Андрей жил в фешенебельном районе, на улице Лористон, в собственной громадной квартире и занимал весь второй этаж. Перед домом высились чугунные ворота и ажурные решетки обрамляли небольшой двор с цветочными клумбами и мостовой, выложенной каменными плитами. Подъезд сверкал стеклом и латунью. Швейцар открыл дверь и поздоровался. Мраморную лестницу покрывала красная парадная ковровая дорожка, на стенах горели старинные бра и в довершение всего, Машу покорила большая бронзовая люстра под потолком, застывшие в металле амурчики смотрели на нее, как ей показалось, насмешливо сверху вниз. На ее скромное черное пальтишко с котиковым воротником и такую же шапочку и муфту. В небольшом сверкающем огнями медными начищенными ручками и полированным светлым деревом лифте они быстро поднялись на второй этаж. Огромная дубовая дверь не менее помпезная, чем в подъезде, открылась и на пороге их встретила приветливой улыбкой средних лет дама, высокая и статная в черном платье со стеклярусом.
Они вошли в большую прихожую, обставленную с хорошим вкусом. Большое старинное зеркало в черной раме на такой же черной деревянной тумбе выделялось своей величиной и красотой. Где-то в глубине комнат пробили десять ударов часы.

Было утро солнечное и ясное. Даму звали Анна Петровна, она оказалась экономкой дяди из хорошей дворянской семьи русских эмигрантов, попавших в Париж в 1917 году. Ей было на вид лет пятьдесят, немного старомодна, бездетная вдова. Обладала прекрасным добрым нравом и коллекционировала старинные открытки великих оперных певцов. В коллекции был, конечно, и Шаляпин и Карузо. Дядя Андрей представил их — и они отправились в столовую. Здесь стоял прекрасный резной дубовый буфет начала XIX века, такой же большой круглый стол и стулья, на стенах висели натюрморты русских художников. Богемская фарфоровая голубая люстра с хрустальными подвесками, огромный персидский ковер нежно изумрудных тонов. Серебряный кофейник и кузнецовский фарфор напомнил Маше детство. Ватрушки, рокфор, ветчина и осетровый балык составляли прекрасный натюрморт на фоне белоснежной скатерти.
 
Маша вспомнила лицо мужа, там, на вокзале… Горечь разлуки и страх за его жизнь не давали ей покоя… Бессонные ночи в поезде и бесконечные думы о том, правильно ли она поступила, терзали ее. Может быть, она должна была остаться с мужем там, в России и испить с ним вместе всю чашу до дна? А как же ребенок? Ведь они убьют его! Или он попадет в лагерь! Нет, никогда! Этот крик души вырвался у нее сейчас за столом, и мысли ее были далеко… Дядя вздрогнул:
— Что с тобой, Маша? Надеюсь, мы можем друг к другу обращаться на ты?
Она тяжело вздохнула:
— Да, конечно, на ты, — и замолчала.
— Так что тебя мучает? — продолжал дядя. — Здесь ты в безопасности.
— Я не хотела сразу об этом… Но может быть… сказать всю правду. Писать об этом было невозможно и опасно. Вся Россия сейчас, дядя, это огромная тюрьма. Я беременна, мой муж, князь Сергей Оболенский, это ты знаешь… Его родителей расстреляли в тридцать седьмом, он чудом уцелел. Мы хотим спасти нашего будущего ребенка от смерти. Я должна его родить здесь. Чтобы приехать сюда, к тебе, я долго добивалась разрешения. Я ходила к самому страшному человеку в СССР, к Берия. И он разрешил, я не надеялась, но они хотят показать Западу, что к ним может вернуться русская эмиграция… Это политика вранья и обмана перед мировой общественностью. А я пешка в их игре. Моего Сережу они оставили заложником в Москве. И мы с ним решили пойти на эту жертву ради нашего ребенка. Если я не вернусь, они убьют мужа, а если вернусь, они убьют нас всех. Что же делать дядя?? Ведь я люблю Сережу!
— Ты уже приняла решение, оно тяжелое, но возможно единственно верное. Успокойся, Маша. Я подумаю, как помочь. Может быть, мне удастся вытребовать сюда твоего мужа. У меня есть связи в МИДе… И я знаком с Де Голлем. Не отчаивайся раньше времени, голубушка, я буду крестным отцом твоего малютки. Господь поможет. А сейчас пойди, отдохни с дороги. Анна Петровна! — позвал он.
— Ах, дядя! Ты не знаешь, что такое МГБ! Они и здесь будут следить за мной.
— Ничего, мы с этим управимся.
 
Они прошли голубую гостиную с мраморным старинным камином, несколько вычурным, с дворцовыми бронзовыми часами в стиле Людовика XVI на каминной доске перед зеркалом в золоченой раме, и здесь стояли изящные витые диваны и кресла в том же стиле, обитые голубым штофным шелком, и висели картины французских мастеров. Маше очень хотелось спать. Много впечатлений, утомительная дорога, нервное напряжение, довели ее до того, что едва прикоснувшись к подушке, она закрыла глаза, успев только разглядеть свою великолепную большую деревянную кровать, обитую темно-зеленым шелком в изголовье и по бокам, лампу с пышным желтым абажуром и лепнину на потолке… Потом она погрузилась в сон.

Шли дни за днями бесконечной чередой. К хорошему привыкаешь легко и быстро… И Маша чувствовала себя у дяди прекрасно. Его забота была трогательной и нежной. И поскольку Бог не дал дяде детей, Маша заменила ему дочь. Она влюбилась в Париж и часами гуляла по нему. Елисейские поля и Версаль, бульварное кольцо и набережные Сены… Собор Парижской Богоматери поразил ее своим величием, а Лувр уникальными сокровищами искусства, собранными со всего мира. Париж оправлялся от следов войны и постепенно, как бы вновь превращался в столицу мира. Иногда, сидя в маленьком кафе, где-нибудь в латинском квартале, на Монмартре или на Пляс де Пигаль, она наблюдала за жизнью парижан, смотрела на их лица, изучала нравы…

Как они отличались от ее соотечественников в России. Серость, унылость и страх на лицах москвичей, казалось, никогда не исчезнут, а рабский труд сокращал их жизнь. Да и что это была за жизнь?! Голод, разруха, нищета, концлагеря! Париж тоже испытал ужасы войны и немецкой оккупации… Но он словно стряхнул с себя пепел и умылся ключевой водой. Люди были рады, что кончилось бремя фашистского гнета и наступила для них новая эра жизни. Национальным героем Франции был в то время Де Голль. Маша готовилась стать матерью. Ребенок уже подавал признаки жизни вовсю… И ей очень хотелось, чтобы у нее родился сын, похожий на Сергея. Думы о муже мучили ее и не давали покоя. Дядя послал приглашение Сергею, через Французское министерство иностранных дел они сделали запрос в МИД СССР, говорили с советским послом в Париже, все безрезультатно. Приближались роды. В апреле Маша почувствовала себя хуже, плохо спала, нервничала. Сергей являлся ей иногда во сне, но ничего не говорил, лицо у него было грустное… Маша звала его и кричала, и просыпалась вся в слезах. У нее появились недобрые предчувствия. В начале мая она легла в частную клинику на сохранение.
 
Дядя часто навещал ее и успокаивал. Приданное для малютки было давно готово. В конце мая, двадцать седьмого числа 1951 года Маша родила сына. Мальчик был здоровенький с голубыми глазками и светло-русыми волосиками. Маша начала кормить его грудью, благо молока у нее было в избытке. Крестили мальчика в русской православной церкви и нарекли Валерианом. Когда ему исполнился месяц от роду. Маша почувствовала себя счастливой и забыла на время все свои беды. Она вся отдалась сыну и любила его уже без памяти. Она похудела и побледнела, под глазами появились синяки, от бессонных ночей. Няне Маша не очень доверяла. Когда он болел или капризничал, она переживала и пугалась. Приходил врач и успокаивал ее.
Сергей Михайлович Оболенский был арестован в августе 1952 года. Он знал, что Маша не сможет теперь вернуться… Ибо это стало бы равносильно ее самоубийству и убийству сына. Из французского посольства ему позвонили и приятный женский голос сообщил, что у него родился сын, жена и младенец чувствуют себя хорошо. А также, что дядя Марии послал вызов и приглашение для него. Но ответа от советских властей нет. Сергей решился обратиться в Министерство иностранных дел. Хотя понимал все безрассудство этого намерения. Но он не успел осуществить эту попытку. Звонок из посольства был сразу же зафиксирован и записан службой спецсвязи МГБ.

Ночью седьмого августа за ним приехал «черный ворон». Допрос проводил полковник с толстым мясистым лицом и голосом кастрата. Когда он злился, то становится багрово-красным, а голос его срывался и походил на визг. Через специальный потайной глазок-окошечко за допросом наблюдал Берия.

Сергей был спокоен. Его спокойствие напоминало чувство обреченного. Ему предъявили обвинение в связях со спецслужбами запада, и в частности с французской разведкой. Требовали чистосердечного признания, адреса явок и пароль в Москве и Париже. Спрашивали, с кем именно из французского бюро разведки она установила связь и как передает и получает задание от него. Сергей рассмеялся и сообщил, что жена поехала в Париж рожать ребенка, только и всего. Никакого отношения к шпионажу они не имеют. Полковник что-то кричал и требовал признания. Ему подсунули протокол допроса… Он прочитал и отказался подписывать. Тогда его повели в пыточную камеру. Его пытали током, загоняли иголки под ногти, отбивали почки… Берия сначала спокойно наблюдал, но вскоре сам принял участие в пытках. Со своей змеиной улыбкой он сначала предложил Сергею признаться во всем, иначе они убьют в Париже и его жену, и сына…
 
У них длинные руки и везде есть своя агентура. Сергей уже ничего не слышал, пытки, кровотечения вызвали сначала обморок и шок, и он потерял сознание. Утром он с трудом пришел в себя в одиночной камере. Его снова привели к следователю и обвинили в измене родине и шпионаже. Предстать перед своими мучителями в закрытом судебном заседании он не смог, так как фактически не приходил в сознание, после повторных пыток. Его палачи вынесли приговор — расстрел.

В шесть утра ему сделали какой-то укол. Он ненадолго очнулся. Тогда его вывели под руки во двор внутренней тюрьмы Лубянки и расстреляли. Последнее, что он увидел — яркая огненная вспышка… Потом он провалился в черную бездну… Он успел перед смертью беззвучно помолиться и просил господа спасти его жену и сына.
Расстрельная команда МГБ, спокойно и равнодушно опустила винтовки, словно ничего и не произошло. Он не видел лиц своих убийц и не надеялся, что когда-нибудь будет отомщен. За короткий миг перед своей смертью думал, как он предстанет перед Господом и что будет с его женой и сыном.
 
Жизнь его оборвалась вместе с молитвой. А главный палач всей страны — Иосиф Сталин не знал и не ведал, что не пройдет и года, как сам он умрет мучительной смертью, всеми покинутый и преданный своими приспешниками, оставившими его умирать в одиночестве, без медицинской помощи, то ли от страха и ужаса перед ним, то ли специально, дожидаясь его кончины. А после страшных и «помпезных» похорон вождя, где народ в припадке любви и горя к своему мучителю, подавит друг друга в большом количестве, все равно как на последнем короновании, последнего русского царя Николая II на Ходынском поле, вскоре падет и будет расстрелян 23 декабря 1953 года Лаврентий Павлович Берия. Этот Малюта Скуратов своего времени. И что в отличие от Сергея Оболенского, молча и с достоинством принявшего свою смерть, Берия будет ползать на коленях и умолять сохранить ему жизнь.
 
Маша радовалась, наблюдая, как растет ее сын. Он почти не болел, был веселым и здоровым мальчиком. Машин дядя в нем души не чаял, ведь так хотел внука. Маша постепенно успокоилась и жила полной жизнью, посвящая ее сыну. Иногда они бывали с дядей, на приемах, которые давал Де Голль. Он ей понравился, своей искренностью и прямотой и светскими манерами аристократа, каковым и являлся не только по крови, но и по духу, что гораздо важнее.
 
Маша не знала, что дядя служил во Французской армии, вышел в отставку в чине бригадного генерала в 1946 году и являлся активным сторонником Де Голля.
В английском и американском посольствах, куда они также приглашались на приемы, Маше нравилось, что там бывало много молодежи, военных и штатских, и журналистов. Более демократичная атмосфера была у американцев. Но такую светскую жизнь она позволяла себе изредка, все время посвящая сыну, хотя у мальчика была няня.
Однажды, накануне рождества, когда Валериану уже исполнилось полтора года, ей приснился страшный сон, она увидела мужа, босого, окровавленного в белой рубахе в заснеженном поле, он шел к ней и звал ее, и спотыкался, и падал, и снова вставал и протягивал к ней руки, и голос его эхом отдавался в белом пространстве снежного поля и затихал где-то далеко позади, где чернел лес… И вокруг не было ни души… Маша проснулась в ужасе. Часы пробили семь утра. Она, накинув халат, в отчаянье вбежала в спальню дяди с криком: «Сергея убили!» Дядя уже проснулся. Он молился перед иконой Богородицы и, посмотрев на нее, побледнел. Маша плакала взахлеб, как это делают дети и все причитала: «Я знаю, я знаю, они убили Сережу!» Дядя обнял ее и пытался успокоить, уверяя, что это только сон. Но она не верила.
 
Прошло еще два дня и Маша заметила, что за ней следят какие-то два типа. Они дежурили напротив дома, сопровождали ее на расстоянии в магазины и на прогулки с сыном. Она забеспокоилась и рассказала дяде. И тот сообщил ей, что он официально обратился во второе бюро — политическую разведку, к своему приятелю Мельнику, который и возглавляет эту разведку. Мельник русский, потомок расстрелянного вместе с царской семьей доктора Боткина, он сообщил, что в Париж приехал агент иностранного отдела МГБ и дядя обеспокоился за жизнь племянницы и внука. Поэтому к ней приставили двух агентов французской спецслужбы. «Постарайся пореже выходить из дома. Весь отдел Второго бюро французской контрразведки ищет этого московского посланца МГБ. Они обязательно найдут и его, и его связи». Целых две недели Маша нервничала и почти нигде не бывала. Потом успокоилась, узнав от дяди, что агента из Москвы арестовали. За день до рождества Христова Маша отправилась посмотреть на рождественскую елку и купить подарки дяде, сыну и экономке с няней. Париж весь был разукрашен иллюминацией. Эйфелева башня походила на елку с разноцветными лампочками. Люди радовались и смеялись. Маша думала, что ей одеть, они решили пойти с дядей на рождественскую службу в католический собор, так как православное рождество наступит только седьмого января.

Веселая и довольная возвращалась она домой. Уже возле подъезда дома что-то заставило ее обернуться… и она увидела мужчину в черном пальто там, возле кустов, около тротуара. Он направил на нее какой-то темный металлический предмет… Она инстинктивно отскочила в сторону и мгновенно промелькнула мысль — это у него револьвер, он хочет убить меня. Потом она увидела другого мужчину, тот бежал к ней. Раздался один выстрел и сразу же второй… Падая Маша успела подумать… я умираю. А как же мой сын! Потом она потеряла сознание...