Посредник. ч. 1. гл3. роман

                - 3 -


Самолёт приземлился засветло. И через некоторое время Владимир уже не мог избавиться от мысли, что он в другой стране. Скупой на краски, настороженной, выпуклой архитектурными изысками, не податливой на эмоции, чересчур правильной и стерильной, как гостиничный номер, где переночевать можно, но жить не хотелось бы. На мысли Владимира Пауль рассмеялся:
-А вас никто и не заставляет.
-Это называется – пригласил в гости.
-Каждый толжен жить там, где ему комфортно.
-А тебе не комфортно жилось в России?
Сколько Захаров знал Пауля Арциса: когда служили, потом учились вместе в институте, - он не выпячивал своих прибалтийских корней. Иногда даже казалось, что у него нет малой родины, будто на студии телевидения родился. Но сейчас он показывал Ригу с гордостью, с такой предрасположенностью, словно не всего десять последних лет жил здесь, а всю жизнь, не покидая.
-Мы куда едем? – спросил Владимир, видя, что столица остаётся позади.
-Загородный том, отдохнём.
Захаров откинулся в удобном эргономическом сиденье “Ауди”, отвлёкся. Он не относил себя к славянофилам. Но и “западником” не ощущал. Так, серединка наполовинку. Хотя время наступило такое, что пора было определяться. Атеизм “шестидесятых” поставил ему шлагбаум на дороге к Богу. По мнению Владимира, люди назвали Всевышним Всемирный Разум. Они обоготворили то, что, безусловно, являлось живым организмом, но, не обладая современными познаниями, придумали ему короткое имя – Бог. Миллиардам людей так оказалось проще. Захаров видел другую модель мироздания, в которой каждое звено представляло собой аналог атома, с ядром в одном из эксцентриситетов и множеством электронов, бегающих вокруг него по своим орбитам. И каждый из электронов являлся в свою очередь эквивалентом атома, уже вокруг которого вращались свои электроны – микромиры. И сам упомянутый “атом” являлся “электроном” для своего макромира. По такой структуре: из макро-бесконечности в микро-бесконечность, - он организовал для себя государства, планеты, системы, галактики, где всё подчинялось единому закону.  Согласно ему и планеты, как люди: рождались, развивались по определённым программам, старели, умирали и давали начало новым взамен себя. Даже галактики, планеты, что уж о государствах говорить. И что предлагал Пауль Арцис? Всего лишь оказать содействие некоторой сделке между сторонами, поспособствовать в малом деле, скорее всего, части глобального процесса в обособлении одних территорий внутри других. Правда, возникал естественный вопрос: насколько обоюдосогласны подсистемы продолжать процесс и не односторонне ли это желание “отпочковаться”.
Иногда Захаров баловал себя подобными рассуждениями, благо никто этому не мешал.  Наличием этих мыслей, - а ими он не раз делился с Паулем, когда учились в институте, - он оправдывал сейчас неординарность просьбы, обращённой именно к нему, а не к кому-либо другому.
-Приехали, - вернул в реальность бытия голос Пауля.
Дача напоминала небольшой Дом отдыха. Двухэтажный особняк – с мансардами под зелёной черепичной крышей; балконами, обрамлёнными белыми колоннами с пилястрами; освещённый десятками фонарей, закованными в чёрные чугунные причуды; опоясанный дорожками из брусчатки и соснами, посаженными явно в дореволюционный период – вызывал сомнение, что  это  может принадлежать простому советскому человеку. Но, видимо, здесь существовали свои, прибалтийские мерки дозволенности.
-Однако! – коротко резюмировал свои впечатления Владимир.
-Проходи, - Пауль понимающе улыбнулся удивлению Владимира, не без гордости констатировал. – Вот т-так и живём.
Но главное, что поразило Владимира – это невысокий, из штакетника заборчик, чисто символически отделяющий территорию от других, соседних. Да стеклянная дверь на входе.
-И ничего?
-Что?
-Не воруют?
Арцис в недоумении пожал плечами.
Владимиру вспомнились свои  шесть соток, стандартный щитовой домик с настырной тупостью грабленый в последние годы уже не раз. Объявления, расклеенные по ставням домишек садоводческого товарищества: “Больше брать нечего!”
Недалеко за соснами угадывалось взморье, и это тоже понравилось Захарову. Шуршанье невидимых волн не нарушало общей тишины вокруг, а наоборот вдыхало в нарисованный пейзаж жизнь. Тем временем Пауль стоял на крыльце дома в гостеприимном ожидании.
-Это твоё? – уточнил Владимир.
-Когда-то отец и дед имели больше. Целый хутор. Озеро. Два поля гречишных. Стадо коров, сыроварню.
-Понятно.
-Заходи ты. Что тебе понятно, если я и сам-то не разберусь никак.
Нутро дома было всё пропитано чистотой, уютом, начинено необычными вещами. При первом же взгляде бросались в глаза несколько скульптур из бронзы, дерева, камня. Все работы были абстрактны, схожи тем, что глухие поверхности сочетались с чёткими проёмами. Скульптуры как бы синтезировали форму и пространство. Обойдя вокруг одной, Владимир увидел вдруг образ движущейся женщины. В другой сквозной скульптуре – формы человеческой фигуры казались закрученными вихревыми потоками. Разнообразные по цвету, материалу, они, тем не менее, все формировали иллюзию движения, и в них настолько доминировало человеческое начало, что к ним хотелось прикоснуться рукой. Владимир не выдержал, украдкой погладил одну из фигур, но она оказалась чужой, холодной… бронзовой.
-Почему ты их собрал тут? – Владимир имел в виду даже не скульптуры сами по себе, а неразгаданную пока общую идею.
-Движение, простор и, как это модно сейчас говорить, человеческий фактор, - последнее слово очень подходило к его облику, к современному – не в прошлом – Паулю.
-Короче, в противовес застою?
-Может, и так.
В Захарове всё противилось: «Чёрт его разберёт, когда он жил искренне. Тогда, в институте или сейчас, на клочке своей земли? Придуряется, а в чём – не пойму». Понятие “человеческий фактор” заставило его вспомнить случай, приведший чуть ли не к отчислению из института.

На втором курсе сдавали историю партии. Преподаватель Агапов, жилистый, торжественный, уверенный, что списать ответы по истории КПСС невозможно, по крайней мере,  у него, потому что всегда держал наготове дополнительные вопросы из жизни, ответить на которые, кроме него, никто не мог, - позволял себе иногда покидать аудиторию. Владимир сидел рядом со столом экзаменатора. Ему, молодому коммунисту, негоже было прятаться по галёркам. Когда группа сдающих в очередной раз осталась без преподавателя, Пауль Арцис, приоткрыв дверь, прошептал Владимиру: «Билет дай!»  Владимир машинально взял один билет          из разложенных на столе и передал листочек Паулю. И всё. Ответил свой билет на “отлично” и ушёл спокойный. Пауль тоже имел глупость сдать на “пятёрку”, хотя у него всегда имелись проблемы с историей КПСС, особенно о развитии этой истории в союзных республиках. Наверное, от радости забыл подсунуть ворованный билет обратно в пачку. Педантичный Агапов хватился пропажи и быстренько устроил следствие, заперев в аудитории нескольких девчонок из разных “заходов”. Кто-то раскололся. Как ни странно ответственным за всю авантюру назначили Захарова. Он не отпирался, только понять не мог, зачем сообщать в партбюро  на работу (учились на “вечернем”), и почему отчисляют из института именно его, отстегнув от события Пауля Арциса. Поступив учиться после армии  на радость матери, Владимир не представлял себя вне стен института. Что он мог объяснить ректору? Что судьба всей его семьи – это и есть история партии, а он сам вполне сознательно вступал в сообщество выбранных. Упрашивая, унижаясь перед институтскими властями, он надломился тогда, и потом уже никогда не выступал на партсобраниях искренне, с уверенностью, что всё в текущей жизни можно поправить. Ректор мурыжил его долго, но отнёсся по-человечески, простил. Агапов же отыгрался на госэкзамене по научному коммунизму. Еле-еле Захаров наговорил на “трояк”.

Теперь Пауль предлагал вытащить другой билет, поучаствовать в развале страны, которую Захаров не то, чтобы любил без памяти, но и не мог  представить себя вне её пределов.
По винтовой лестнице они поднялись наверх, в кабинет. На голом, скучном письменном столе оранжево довлела подставка под карандаши с лаконичной надписью крупными отчётливыми буквами: “KEMPPI”, - и надпись на русском,  отлично сварено. А на стенах зеркала заменяли стилизованные кронен-пробки разных размеров. С балкона хорошо просматривалось взморье.
Именно сейчас Владимир понял, кого напоминает ему Пауль Арцис: сухого, классического, оригинального внешностью и антуражем Джеймса Бонда. И с этим человеком Владимир должен решать серьёзные вопросы.
-От-тохни, завтра сходим на охоту. На уток. Не против? – Пауль разговаривал с ним уже как с единомышленником, хотя Владимир ещё не решил ничего окончательно.
-Детали надо обсудить.
-Ты хочешь знать, сколько получишь за сделку? Назови свой процент.
Владимир провернул в голове “нули” от планируемых сумм, даже доли процента составляли внушительное вознаграждение. Пауль снисходительно усмехался, всем видом показывая понимание ситуации.
-У тебя здесь чисто? – обвёл взглядом стены дачи Владимир. – Говорить можно?
-Нат-теюсь.
-Вы чего от нас линять-то собрались? “WEFов”  вам понастроили, “RAFов”, а вы втихаря за родину…
-Т-тавай ближе к телу, - Пауль присел на кожаный диван, принял корректную позу, закурил. – Обговорим тетали тоговора.
Он втягивал уже в конкретный процесс, где болтовнёй не отделаешься. И они часа три, пока за окном не высыпали звёзды, а луна не зависла немым  свидетелем, обсуждали детали предстоящей сделки. По большому счёту все вопросы вешали на предприятие Захарова. Он пробовал воспротивиться некоторым нюансам: «Вам яичко испеки, да ещё облупи», - но суммы вознаграждения завораживали. И уже никакие политические вопросы не шли на ум.

Якобы на охоту, отправились втроём. Пауль позвонил своей помощнице Ольге,  та, по-видимому, согласилась. «Хорошая женщина, - отрекомендовал он спутницу. – Только что-то у неё не так. Нат-то помочь».
Звуки прятались в тумане, стелившемуся по плавням. Сказанное ничего не значило, будто произнесённое невзначай и забытое тут же. Не верилось, что есть конкретные дела, требующие реальных поступков. Только Пауль, ушедший далеко, напоминал о себе хлёсткими дуплетными выстрелами, впрочем, и они не нарушали общей тишины раннего, затаившегося в дрёме утра. Владимир сидел напротив Ольги, она пыталась раздуть бестолково сложенный костерок, отмахивалась от дыма, вытирала тыльной стороной ладони слёзы и беспомощно разводила руками.
-Нет, я бессильна бороться с этим дымом и туманом, может, Вы секрет знаете?
-Взять из бака бензин, плеснуть, тогда полыхнёт.
-Шутите?
-Вам нужен этот костёр?
-Нет, но с ним уютней. Я дома люблю по вечерам одна у камина посидеть.
-Вы замужем?
-Разве Пауль не сказал? – не ответила она ничего конкретного.
-Я вообще случайно в Прибалтике оказался. Не до Вас. Теперь шучу.
-Я сама здесь ненароком осела. Хотя ничего случайного не бывает.
Ольга сразу понравилась Владимиру. Бывает так. Смотришь на женщину, а она не твоя. Но тем и загадочнее. У неё внимательный взгляд серых, ярких глаз. Ямочка на подбородке, когда улыбается. Хочется, чтобы она делала это чаще, и ты пытаешься шутить. Она не просто слушает, а соучаствует разговору, и с ней приятно беседовать.  Не заменяет отсутствие мыслей пустыми словами “блин”  и “короче”. Она не бездумно молода, а знает жизнь. Тем более удивительно, что не лицемерит, а говорит искренне. Владимир без труда настроился на её волну.
«Ей около тридцати, день рождения в начале сентября. Особенно любила праздновать его в детстве. Ей казалось, что её праздник, как и начало учёбы – это первые моменты нового явления, точка отсчёта очередного периода в череде лет», - наверное, он слишком сосредоточенно смотрел ей в глаза, потому что Ольга обеспокоилась.
-У меня что-нибудь не так? Сажа на лице?
-Не волнуйтесь, всё нормально. Могу угадать, какие цвета Вы предпочитаете.
-Гамма не сложная: зелёно-жёлтая. У меня день рождения…
-В сентябре, - он постарался опередить её, но получилось в унисон.
-А говорите, что Пауль ничего не рассказывал обо мне.
-Почти.
-Про день рождения-то знаете.
-Увидел.
-Лавры Кашпировского покоя не дают?
-Я же на этом деньги не зарабатываю.
-Что ещё разглядели? – Владимир почувствовал, как Ольга напряглась.
-Вам это надо, Оля?
-Как Вам сказать. В общем-то,  я всё про себя знаю. Но всё-таки интересно. Мне операцию предлагают  - это чтобы вам было легче.
-Опухоль на правой груди.
-Вы опасный человек.
Внутренняя энергия Владимира, проистекавшая в нём, как русло реки до плотины, накапливала мощь, и, сконцентрированная его человеческой волей, уже пыталась прорваться наружу. Работа, которую он совершал, опустошала сейчас. Но, казалось, небесные силы, материализующиеся в плотном, осязаемом на ощупь великом тумане, проникали в него, компенсируя затраты. Владимир хотел всего лишь добра этой приятной женщине. Может быть, она понимала это: не встала; не растворилась в тумане; не отвернулась безразлично; не усмехнулась недоверчиво, - а сидела в напряжённом ожидании.
-Вам не стоит этого делать, - произнёс он фразу, обозначающую решение, давшееся нелегко.
-А если?..
-Всё будет хорошо.
-Вам, наверное, скучно жить.
-Почему?
-Разве возможность заглянуть в будущее делает жизнь интереснее?
-Вы преувеличиваете мои желания. Ещё кто-то из древних греков сказал: «Что скрыто? Будущее».i Особенно в мире, где правят не общечеловеческие законы, а политики. Лишь  минувшие и предстоящие эпохи непомерно длинны и не имеют пределов, а настоящее – конечно. Значит, оно и есть самое главное.
-Пауль говорил, что Вы по образованию радиофизик.
-А я?
-Рассуждаете как-то странно, но увлекает.
-Когда мы говорим о конкретных вещах, имеющих форму, цвет, запах – редко кто увидит необычность разговора. А начни рассуждать о вещах нематериальных, возникает странность. Время не поддаётся такому расследованию, как все остальные свойства предметов, которые  мы иногда исследуем. Ещё Эпикур сетовал на эту тему в своих письмах.
-Ещё о чём размышлял Эпикур?
-Прикалываетесь?
-Ничуть. Только странно всё. Страна разваливается. Берлинская стена рухнула. Здесь, в Прибалтике, чёрт-те что творится, а у Вас Эпикур. Можно, конечно, воспарить, но не будет ли это полёт грифа над полем брани. Или в макромирах всё красивее и загадочнее?
-Почему же. Хотя нашего Эпикура и упрекали в “непродуманной теории бесконечно малых величин”, но послушайте, что он говорит: “колебание атомов в глубине плотного тела”, “атомы несутся через пустоту, не встречая сопротивления”. А что вещали персидские маги: “воздух полон видностей, истечение или воспарение которых различимо для зоркого глаза”. Иногда в меня просто входит нечто извне, а я пытаюсь осмыслить. Регенерирую волны, колебания, - он специально закончил тему сухими техническими терминами.
Потому что видел или догадывался о гораздо большем, чем поведал Ольге. Хотя бы о причине опухоли на её груди.  «Зачем мне её прошлое?» - Владимир попытался не вникать в подробности чужой жизни, но душа уже начинала ощущать смятение, которое его пугало. Будто искал для развлечения лёгкую, непритязательную “попсу”, а наткнулся на баховские Брандербургские концерты с миром кипящих страстей, с трудом сдерживаемых безукоризненной логикой формы.
Он проникал в мир Ольги.

                *              *             *

Проза жизни. Проводы.

Она уезжала из маленького захолустного посёлка первым автобусом. Самым ранним, пятичасовым. Окончила школу и ехала к родителям. Два года назад они помчались за впечатлениями в Прибалтику. Отец – рыбачить с выходом в европейские порты; мать – жить необычной для неё жизнью, означающей ожидание. Ольга осталась доучиваться. Сегодня её провожала бабушка. Одноклассник Санька всю ночь пил, колобродил, а Ольга не сомкнула глаз. Он пытался залезть со двора, перетоптал весь огород, повалил штакетник и лишь под утро угомонился на крыльце. Ранним утром она перешагнула через него, чтобы навсегда уехать из этого посёлка, который долгое время ненавидела. За несовместимость куцей жизни с мечтами, тоскливость заречных просторов и манящих песчаных дорог, широких, как городские проспекты, но вечно пустых и обманчивых. Санька умолял остаться. По-своему, по-мужски, со злыми, не предвещавшими добра слезами.
-Не отпущу! – орал он и больно стискивал её руки.
-Пусти! Синяки останутся, - вырывалась она, сама не понимая, куда и зачем едет.
Сонный автобус ПАЗик, грязный уже с утра, понуро стоял на пустой площади. Поселковый пёс Буян тёрся о колесо, оставляя клочья шерсти на рубчатой, чёрной резине. Пугачёва пела про “площадь цветами полна”.
Санька,  спозаранку  невменяемый, тащил Ольгу за неживые акации в сквер, откуда, весь в блестящей росе,  на них взирал гипсовый памятник, покрашенный к выпускному вечеру серебрянкой.
-Сука ты! – совсем слетел с катушек Санька. – Бежишь?! А я как же?!
Она пыталась вырваться. Тогда он ударил её. В грудь. Озверел и упал на землю,  подняв пыль.
Боль не отпускала её несколько лет. И вот, окаменев, беспокоила теперь странной, чужой для нынешней жизни опухолью.

                *             *            *

-Оля, - с трудом вернулся в реальную обстановку Владимир.
-Что? – устало спросила она, словно только что вместе с ним пережила увиденное.
Туман потихоньку отползал с поляны. Солнце выкатили на всеобщее обозрение. Костёр разгорелся, и Ольга сидела, протянув к нему ладони, словно пыталась согреться, хотя было по августовски тепло.
Почему-то, все события, случившиеся с Владимиром в последнее время, вплоть до неожиданной поездки сюда, казались ему нереальными или, по крайней мере, случайными, от него, Владимира, независящими. Пытался ли он представить себя частью неописуемо огромного, сложного, с невообразимой технологией взаимодействия деталей механизма? Не только пытался, но и вполне ощущал себя внутри него. Гигантская конструкция вся состояла из шестерёнок, шестерён и шестернищ. Всё это медленно вращалось в трёхмерном измерении, хотя движение передаточных устройств континентального масштаба было неуловимо глазу. Но другие, приемлемых размеров, крутились вполне осязаемо, а миллионы мелких вертелись со свистом, потеряв собственные очертания.
Как часто Владимир старался вырваться из действительности и рисовал для себя чудесные, но далёкие от реальности картины. Сейчас, в благостном утреннем мире, рядом с приятной, восприимчивой к вниманию женщиной, это делалось легко и непринуждённо. Но зачем мнилась имперских масштабов конструкция? Где той части тела, схожей с ветром, к которому примешена теплотаii, и зовущейся душой – места не было. Почему не дождь: бесшумный, чистый и каждой своей каплей такой прозрачный, будто захватил на длинном пути, его, Владимира, детства? Почему так тревожно в стране, талдычащей сухие слова о братстве, единстве, но, звучащих на фоне, полном волнения и беспокойства?! Взывали к разуму, но тот не мог опровергнуть ощущений, потому что сам опирался на них.iii Они же возникали, как результат воздействия чего-то неподвластного воле Владимира, и он испытывал в себе способность к переживанию, когда его душевное состояние определяло и настроение. Всё, существующее во вселенной: органический и неорганический мир, - могло вдруг повлиять на Владимира. А сейчас, в возрасте зрелом, ещё и на ощупь осязаемые им потоки информации, круговорот которых – будь то восплывающий туман или ниспадающий дождь – никогда и никому остановить не дано. Тогда Захаров осознавал себя членом сообщества космических масштабов, часть которого находилась теперь в странном состоянии созидания и ломки, надежды и растерянности. Раскрыв рты, внимали уроки правды и в страхе съеживались от них. Ещё Ленин, которого нынче гнобили все, кому не лень, а совсем недавно прилежно изучали, конспектировали и цитировали, сказал простую фразу: “Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя”.iv
Ольга поднялась с травы, подошла к машине, включила музыку. Освещённая во весь рост солнцем, стоявшая невдалеке женщина, выглядела тем более хорошо и привлекательно. “Маяк” передавал классическую музыку. Звуки скрипки, виолончели не соприкасались с обыденностью жизни, а были приподняты над ней.
Захаров, не уверенный, что произведение знакомо ему, тем не менее, уже напрягся нутром. Проникновенные звуки, летевшие вслед друг за другом, создавали полифоническую музыку. И не о мелодии, которую можно было бы назвать благородной, вдохновенной, грациозной – шла речь. Инструменты страстно и возвышенно призывали сопережить, вспомнить, в который раз осмыслить…

                *           *          *

Проза жизни. Сюита соль-минор.

Они оба покидали зону. Один, отмотав почти двадцать лет; Захаров с Паулем – отслужив два года. Когда Володя только родился, зек Копыль начинал свои путешествия по исправительно-трудовым учреждениям. Одна ходка, вторая, побег, раскрутка – так в общей сложности и набежало. В последнем своём пристанище Копыль держал зону, и она его уважала.
С вышки, да с “периметра” все зеки казались тогда Владимиру на одно лицо, особенно поначалу. Разве лишь одни  “в полоску”, другие – с мишенями, третьи так – серая масса. Про Копыля рассказывали разные истории, сочиняли сказы и распространяли легенды. Будто однажды он смастерил из бензопилы вертолёт, перелетел через “систему”, и был таков. По другой версии, под его руководством, втихаря за родину, отремонтировали списанный в металлолом трактор, завели, проломили заборы и ушли в тайгу. Погоняло ему досталось простое – родом он из белорусского небольшого городка, который и называется Копыль. Заматерев, обжившись на зоне, он выписывал для расширения кругозора несколько журналов: “Вокруг света”, “Вопросы философии”, “Театр”. Кучу газет в придачу. Говорили, что туберкулёз свой лечил растопленным собачьим салом. Животные на зоне, почему-то, не приживались и регулярно пропадали.  «Волки задрали», - объясняли эту метаморфозу зеки. Даже майор с политотдела и режимники Копыля уважали. Казалось, он будет сидеть вечно, как местная достопримечательность. Но на 100-летие Владимира Ильича Ленина случилась амнистия. Сроки свои Копыль отмотал, его и выпихнули на свободу.
Они возвращались в вольную жизнь общества майским тёплым утром. Захаров – с юбилейной медалью на груди и лычками старшего сержанта; Копыль – с чистой совестью, справкой об освобождении и, наверное, планами на будущее.  Весна добралась и в таёжные дебри среднероссийской полосы. Маленькие, тесные, почти игрушечные вагоны узкоколейки кидало из стороны в сторону: вот-вот шибанёт о зелёные стены, между которых в прямой, как луч просеке лежали кишкообразные рельсы.
Дембель случился и на других зонах большого, насильно внедрённого в массив леса, лагеря. На редких остановках в вагоны с нарочитым весельем врывались разряженные, разукрашенные, как цыгане “дембеля”.  Но иногда подсаживались и равные теперь по гражданским правам, дождавшиеся своего срока, зеки. Наверное, среди них были “шестерившие” под братвой,  “мужики”, “деловые”, даже “ссученные”, - но все надеялись на равноправную, отзывчивую, счастливую при долгожданной свободе жизнь. Кучковались по группам, но в купе, где расположился Копыль, не рискнул подсесть никто. Никаких купе в вагонах, конечно, не существовало, даже плацкартными их нельзя было назвать. Зоны уединения существовали чисто символически. Официально, зеки подарили Копылю в честь освобождения латвийский транзистор “VEF” с дарственной надписью: “… и вечная музыка. УЗ-62/10. 1970г.”   Кроме “Маяка” в этой глухомани приёмник ничего не “ловил”. Российский  “общак”, наверное, снабдил одного из могикан более существенным пособием, но об этом знал только Копыль.
Он угрюмо сидел возле окна, молчал. Цель всего населения вагонов находилась в часе езды. Там, в районном центре, сядут на “электричку”, некоторые – в поезда дальнего следования, а часть удовлетворится достигнутым, рассеявшись по ближайшим посёлкам и небольшим городкам. Кто-то вскоре вернётся обратно, в родные, знакомые до каждого вертухая на вышке, зоны.
-Можно? – Владимир, всё же испытывая в душе тревогу, намерился нарушить уединение Копыля.
Тот даже глаз не поднял. Обозначил молчанием согласие. Какой-то наивный “гражданский” тоже пристроился рядом с ними. Пауль тёрся в другом, битком набитом “дембелями” вагоне. Он и на свободе остерегался зеков, которые, вряд ли,  простили ему прицельную стрельбу на “периметре”.
Захаров не предполагал коротать дорогу в компании зеков. Но Копыль обладал странным, загадочным магнетизмом. Как чёрные дыры во вселенной, он втягивал в своё поле, хотя бы понаблюдать его изнутри.
Вот так, глаза в глаза, Копыль выглядел обыкновенным человеком. Удивляли морщины. Неведомый скульптор, задумав образ времени, безжалостно прошёлся по деревянной заготовке различными долотами, отложил в сторону, забыл, а это оказалось лицом человека.
Наивный “гражданский” щебетал что-то про зоны, где тоже сидят люди, пытался растолкать гнетущее молчание по углам, а Копыль лишь поворачивал голову от окна и тяжело глядел на попутчика, напоминавшего щенка домашней породы, но взятого зачем-то на серьёзную охоту и беспечно вилявшего сейчас от радости хвостом.
По “Маяку” объявили час классической музыки. Казённый голос – так передают прогноз погоды – представил номер программы.
-Чего он сказал? – спросил Володя “гражданского”.
-Фуга из какой-то сюиты, я не обратил внимания.
-Фуга, в переводе с латинского, “бегство”, - впервые за долгое время поездки, подал голос Копыль.
“Гражданский” встрепенулся, заелозил по сиденью, словно торопился дать показания на допросе, видимо поняв, с кем имеет дело.
Скрипка, альт, виолончель начинали создавать затемнённый колорит минора.
Чтобы не отупеть от службы совсем, Владимир прошерстил всю зонную библиотеку. Он не мечтал стать музыкантом, но с удовольствием окунался в теорию мира музыки, иногда открывая для себя удивительные в своей простоте вещи. Оказалось, что некоторые партитуры могут выглядеть, как произведения графики, а расположение инструментов в симфоническом оркестре вполне схематично и подчинено логике. В дальнем левом углу от дирижёра – клавишные и арфа; рядом – литавры и ударные; перед ними – деревянные духовые; в правом дальнем – духовые медные; и, наконец, в переднем ряду – вторые скрипки, первые, альты, а справа – контрабасы, виолончели.
Начальник учреждения, а попросту “кум”, уважал музыку и на зоне существовал хор. Копыль дирижировал. В подбираемом репертуаре всегда слышалась интонация затаённой скорби. А когда случалось, что кто-то, стремясь одолеть высокие ноты, начинал надрывно кашлять, дирижёр поворачивался в зал и произносил: «Я дико извиняюсь». Всё выглядело издевательством и фарсом в туберкулёзной зоне.
Между тем сюита, как это и предполагали французы, давая название жанру, последовательно развивала своё строгое, сосредоточенное размышление.
Почти подъезжали к райцентру. Куцый составчик вырвался из таёжного полумрака, катился сейчас мимо опрятных, по-весеннему радостных деревенек, где наблюдалась другая, отличная от зоны жизнь.
-Вот приедете домой, - не понятно к кому обращаясь, нравоучительно ворковал “гражданский”, - всё обустроится, работу найдёте…
-Нет у меня дома, никого нет, - неожиданно перебил его Копыль. – Ни родни, ни жинки, ни сябров.
-А куда же Вы едете?
-Не знаю.
Иногда строгая ткань фуги  прерывалась фантазийными эпизодами. Благодаря токкатам, они создавали иллюзию прикосновения к чему-то опасному, ранее неизведанному, но потому и манящему. Каждый инструмент вынимал у слушающих мужчин разные эпизоды.
“Гражданский”, мечтательно повернув голову, блуждал беспечным взглядом по свежим зелёным лугам за окном и наслаждался глубоким и насыщенным тоном виолончели. Её мужественные звуки, казалось, приоткрывали недоступные тайны, но “гражданский”  в противовес им строил свои воздушные замки.
-А я никогда не служил, - поведал доверительно он, разглядывая армейскую форму Владимира. – И сейчас – муж на поприще общественных наук. Но мечтал заниматься воздухолетанием, - его взгляд приобрёл многозначительность. – На вольном воздухе жить.
Тем временем состав уже петлял по окраинам не имеющего блеска городка, который, будучи райцентром, по большому счёту оставался глухой провинцией с невнятной для постороннего глаза жизнью. В музыкальном трио Владимир больше прислушивался к альту. Его несколько “зажатый’ тембр оказался для Владимира наиболее по душе, а особенно густое звучание самой нижней струны “баска”, имевшее сходство с виолончелью. И сам Захаров ещё не расправил крылья  стиснутый жёсткими понятиями армейских уставов в безоговорочных условиях зоны. Но напевность и задушевность другой, привольной жизни исподволь проникала в него.
Вчерашний невольник Копыль весь резонировал на яркие, одновременно мягкие, но и напряжённые тона скрипичных струн. С усилием, но что-то происходило в нём. И это, требующее сосредоточенного внимания состояние, будто создавало материальное начало, поле энергии, где степень напряжения достигала уровня, когда можно измерить силу тока. Его синие от татуировок руки, обезображенные вдобавок гуммами – узлами от туберкулёзных, а когда-то и сифилисных инфекций – нервически, судорожно рыскали по обшарпанной столешнице маленького столика. Впрочем,  и неспокойные мышцы лица производили какие-то физические действия, стремясь к движению, следуя за ним, в противовес хрупкому, почти поэтическому тону звучавшей части сюиты.
Больше всего Володя боялся сейчас пустой галиматьи сопровождаемой марионеточными телодвижениями, часто слышанные и виденные им от разной лагерной шушеры, отсидевшей на общей зоне ничтожные сроки. Сильный, сияющий свет бил в окна, резкие по чистоте и свежести краски проскальзывали между серых, обыденных строений посёлка.
-Весна… не запачкать бы, - наконец-то подал голос Копыль.
Наперебой каждая струна скрипки предлагала свои звуковые окраски: верхняя – блестящие; две средних – приятные и нежные, хотя одна из них словно была обеспокоена чем-то; нижняя – сочные и живые. Звуки трёх инструментов сливались и сопровождали фрагменты реальной действительности, объединённых одним устремлением: вырваться на широкие рельсы жизни.
Копыль с усилием, наверное, боясь, что его не поймут, начал произносить медленные, осторожные слова.
-Вспоминаю у нас в Белоруси… Солнце над гаем, бегу босиком по сжатому житу… праздник  “дожинки”, когда урожай убрали. Отец с соседом играют на двух скрипках. Молоко в глиняной крынке и её голос. А в середине осени треплют лён, - он задумался, силясь вспомнить, - как у нас говорили: кастрычат, - Копыль опять замолчал, показалось насовсем.
-Где родились? – спросил “гражданский”.
-Теперь и не вспомнить. Городок, ну, как вот этот, - он кивнул за окно. – В глухомань упрятанный от нормальной жизни. Километрах в сорока Неман своё начало брал, я удивлялся всё – река, а с мужским названием. На юг, неподалёку ещё река, в Случь впадала. Дороги железные далеко и мимо нас. А подрос уже, голод, да любопытство тянули куда-то. На узловой станции, в Барановичах, с сябрами вагон вскрыли, с капустой оказался. Белая такая, сладкая… я кочерыжки любил. Первый срок и получил… там покатило!
Солнце за окном вагона улеглось в огромную, недоенную тучу; вокруг посерело; вагоны, стуча сцепками, замедляли движение; показалось приземистое, жёлтое, с немыми часами под крышей, здание вокзала.
Копыль взял приёмник с остатками музыки, нехитрую поклажу, глянул на всех, прощаясь навсегда, и двинулся на выход. Тут же хлынул и дождь, уже не первый этим маем.
Дождь моросил целый час, сделав воздух влажным даже на ощупь. Захаров сидел на перроне под навесом, ждал поезда на областной центр, курил и неохотно общался с другими жизнерадостными “дембелями”. Он не мог избавиться от ощущения, что день готов разразиться чем-то неприятным.
-Куда он?!! – услышал Владимир крик.
Тут же вскинул голову вверх и с ужасом увидел как мужик, забравшись на открытый полувагон с горой угля, выпрямляется во весь рост под гудящими проводами.
Магнитное поле, образованное тысячами ватт напряжения в проводах, втягивало человека в свои объятия.
«Копыль!!» - узнал Захаров попутчика.
Его притянуло к струнам проводов,  один прошёлся по шее, другой – по ногам.  Сине-белое пламя уничтожало всё, что оказалось в плоскости между проводами. Захаров вскочил и подбежал к толпе, образовавшейся на перроне. Останки Копыля ещё дымились на бетоне.
-Силою вещей человек прекратил свою жизнь, - сказал кто-то безучастные слова рядом с Захаровым.
По транзистору, оставленному на платформе, сообщили: “Мы передавали концерт популярной эстрадной музыки”. А в мыслях Владимира звучала другая…

                *            *           *

Один глухой выстрел, другой послышались неподалёку, а вскоре к костру вышел Пауль.
-Ты чего палишь? – недовольно пробурчал Владимир. – Туман же.
-Скучно. Как вы тут? Познакомились?
Ольга неопределённо пожала плечами.
Когда, уединившись, он с Паулем уточнял детали предстоявшей финансовой операции, не удержался и спросил:
-Вы чего тут отменить задумали, в своей Прибалтике? Страну с тысячелетней историей?
-Её и без нас отменят.
Недалёкое будущее покажет, что он окажется прав.