Посредник. ч. 1. гл. 4. роман

                - 4 -


Встречу Захарову назначили на Цветном бульваре. Как дурак он должен был стоять около одного из казённых домов,  держа  в руке последний номер журнала “Твой соотечественник”. Он торчал уже с полчаса, под ногами хрустели стёкла разбитой вывески, ниже на стене были намалёваны шестиконечные синие звёзды, а Владимир не понимал: кто, кому и за что мстит. Но не покидало ощущение, что его исподволь втянули в странную игру, правила которой знали только столичные жители. С раннего утра они уже находились в гуще жизни. Никто не восхищался погодой, не брёл в мечтательности, но каждый продвигался, преследуя цель. При этом ни на минуту не забывая о собственном существовании внутри определённых, ими же установленных правил.
А они – правила – предписывали быть вопреки всему. Сильные, необузданные, свободные и таинственные мужчины мчались пусть и в подержанных, но иномарках мимо гламурных, сексапильных, загадочных, пытавшихся быть стильными женщин, которым никогда не бывает достаточно блеска. Припуршёные загорелым, золотым, знойным макияжем проплывали мимо Захарова “пепельные” блондинки. Тёмно мерцая, вышагивали стройные особы радикального чёрного цвета, томно приоткрыв нежно-розовые, слегка влажные изящные губы. Под длинными, пушистыми, прямыми или закруглёнными ресницами выделялись синие, зелёные или цвета северных фиордов глаза.
Вся эта августовская утренняя идиллия расхолаживала Захарова. Он почти и забыл о цели приезда в столицу и всей предстоящей операции по конвертации финансовых средств. Нелепым показалось и место, где ему назначили встречу, усеянное под ногами битым стеклом.
Из подъезда редакции вышли двое мужчин и принялись за привычную, как показалось Владимиру, работу: наведение порядка с вывеской.
Один: высокий, молодой, но с окладистой бородой придававшей ему образ священнослужителя, хотя и был в цивильной одежде, плавными движениями и напевным голосом. Другой: небольшого роста, кряжистый, постарше первого, резкий и порывистый до такой степени, что даже очки взблёскивали мгновенно и зло. Хрипловатым голосом он, видимо, продолжил давний разговор с первым.
-Эти, как ты писал, “расхрабрившиеся кролики”, “зайцы во хмелю”, не нас, они Россию наперегонки опозорить торопятся. Это уже не скрытое русско-еврейское противостояние, а вызов! Им не границы нужны, как латышам или звиадистам в Грузии, им власть в России в самом глубоком и широком смысле слова нужна!
Они как-то неумело пытались приладить новое стекло на место старого, разбитого. Попросили Владимира помочь. Он подошёл, включился в процесс. Молодой, увидев у него журнал, просветлел лицом, сказал тихим голосом:
-“Убивающему телеса наша, душам же коснуться не могущу”.i
Двое обменивались фразами, не спорили, а дополняли друг друга, будто многозначительная виолончель и неистовая скрипка. Владимир слушал: о необходимости национального самосознания; русской православной культуре; о том, что горбачёвская смута разрушила устойчивость жизни; расколе интеллигенции на два лагеря… Постепенно, неспешно они втроём приводили всё в прежний порядок. Но Захаров ощущал себя не в теме их чаяний и обид. Словно хорошо слышал, а наблюдал с другой стороны красивого, беспечного, ярко-зелёного бульвара. И, почему-то, его не покидало чувство, что за ними следит кто-то ещё, даже, кажется, фотографирует его в компании незнакомых людей.
-Спасибо за помощь, - поблагодарил молодой, и Владимир с удивлением обнаружил в его взгляде сильную, глубокую, если не тоску уже, то печаль. Словно оправдываясь за неожиданный для него, постороннего, разговор тот добавил. –
“Мы знаем что нынче лежит на весах
 И что совершается ныне…”, - и объяснил, как маленькому, - это Ахматова написала, «Мужество» называется.ii Удачи Вам.
К стихам Владимир относился с прохладцей, особенно сегодня. Они декларировали образованную автором мысль, а он предпочитал полёт собственной фантазии. Как в музыке, если там, конечно, не “юбочка из плюша”. У него вообще к пишущим людям сложилось настороженное отношение. Все они по статусу обязаны были говорить правду, но в последние два-три года создалось впечатление, что многие в очередной раз обслуживают власть. А она существовала сама по себе, отдельно от народа. Не зная специфики писательского труда, он предполагал всё же, что легче живётся поэтам, которым, при очередном издании «Избранного», поменять пару строк в угоду новым веяниям – раз плюнуть. Это не роман править. Да и след от стишка, как если сравнить отметку от кошачьей лапки со слоновьей стопой. Есть, конечно, строчки, с которыми будто родился или совершеннолетие встретил, или из обыденного разговора за столом в стихи перекочевавшие.
“Я помню чудное мгновенье…”,
“И скучно, и грустно, и некому руку подать…”,
“… добро должно быть с кулаками…”iii
Автора иногда не вспомнишь, а прикипело.
Наконец-то подкатил чёрный  “Мерседес”. Внутри, на заднем сиденье располагались двое молодых ребят, года по 22-23.
-Погуляй, - попросили они водителя; тот с удовольствием вышел, с хрустом потянулся, подмигнул Захарову: «Меньше знаешь, дальше будешь», - и отправился на прогулочную часть бульвара. – Прошу, - пригласил один из пассажиров Владимира на переднее сиденье.
Захаров разместился в машине. Он ждал бумаг от Пауля. Клиент, сидящий наискосок, одетый с иголочки, при галстуке, несколько нервничал и чуть суетился. Другой – в чёрной, ситцевой  майке,  заношенных джинсах, сидел спокойно позади Владимира, играл на электронной записной книжке в какую-то игру. Там хрипело и хрюкало.
-Будем знакомиться? – спросил Владимир.
-Зачем? – ответил “игрун”.
Владимир разозлился и переключился на второго. Этот, шурша бумагами, начал сбивчиво объяснять.
-Мы в этой цепочке – второе латвийское звено.
«Если не пятое», - подумал Владимир.
-И что?
-Соответственно, фирма Арциса хотела бы иметь свой процент со сделки – этой и последующих. Стабильный, - он всё время перебирал бумаги, словно шпаргалку искал, бросал взгляд на партнёра, но “игрун” не реагировал на разговор.
-Ближе к делу, можно? – усмехнулся Захаров длинному предисловию.
Для себя он всё прикинул.
«Совмин или ЦК республики напрямую, а скорее через подставных,  гонят деньги на фирму Пауля. Тот, за металл, “установки” – на “Фараду”.  Мы – в банк на спецсчёт. Они – конвертируют, оставляя, что полагается по закону,  и скидывают под мой фиктивный договор доллары. И я на условиях “форс-мажора” возвращаю “бабки” Паулю. Он – дальше. На каждой ступени оседает какой-то процент. Главный вопрос: какую моржу заложил Пауль в переговорах со своими боссами и что хочет предложить Захарову», - он молча ждал, в душе, давно согласившись на 1,5%.
Клиент нервничал, видимо, намереваясь торговаться и выкружить что-то для них двоих. Опять начал разводить турусы на колёсах.
«Чем больше посредников, тем меньше толку!» - обозлился Владимир.
-Сколько? – одним словом прекратил он словоблудие клиента. У паренька слюньки уже текли.
-Три, - произнёс тот и поперхнулся.
-Согласен.
“Игрун”  тут же оторвался от забавы.
-Ты чё, стажёр, крыша поехала?! А ну, пошёл отсюда!
-Я… я, - залепетал тот, - спутал немного.
-Иди,  гуляй, уволен, - когда “стажёр”  вышел, он преобразился и заговорил с еврейским акцентом. – Соседка тётя Софа попросила пристроить мальчика хоть к какому делу. Представляете, он  запутался в трёх цифрах. Это не Ваш процент.
Захаров спорить не стал, прекратив сопротивляться на “двух”. Расставаясь, “игрун” уточнил банк, через который будет проходить операция. Владимир назвал.
-И Вы хотите идти к Хацману с этим журналом? Он же русофильский.
-А я знаю? – невольно перешёл на интонации напарника Захаров. – Сами же велели с ним стоять.
-Что-то здесь не так, - удивился “игрун”. Он огляделся по сторонам, в заднее стекло, но трудно было заметить необычное в сутолоке московского движения.
На том и расстались.

                *              *             *

Проза жизни. Оно.

Меньше всего Захарову хотелось влипнуть в историю с политическим оттенком. Если рассуждать по большому счёту, то он всю свою сознательную жизнь существовал как отдельный от истории человек. И нисколько не тяготился этим. В её развитии, движении их семья будто и не участвовала. Жили тихо, спокойно, со своими плавными поворотами судьбы. Без патетики и героизма.
Ничего героического не было в смерти отца. Пришёл, как обычно, со своего мартеновского цеха, выдав очередную “плавку”, прикорнул на диване, подставив под ноги табуретку, и не поднялся больше.
Стояла обычная русская зима. Посреди белых кладбищенских холмиков выделялась гора коричневой с синими прожилинами глины, добытой из отцовой могилы. Старенькая  “полуторка” с откинутыми бортами осталась на въезде, и гроб с отцом волокли к могиле на санках. Перед погребением какой-то мужик стал говорить речь. «Начальник цеха… начальник!» - уважительно зашептались вокруг.
-… он был одним из передовых рабочих… не во время умер, сейчас как раз самая жаркая и интересная пора…
Володе  недавно исполнилось десять лет, он ещё многого не понимал, дёрнул мать за руку.
-Мам, а  “вовремя умереть” – это когда? – но она, неживая, как и отец, стояла неподвижно и беззвучно плакала.
-Когда обязательства выполним, - усмехнулся один из друзей отца. – Досрочно.
-А потом?
-Новые примем.
-А потом? – не отставал Володя.
-Так и будем жить, пока не сдохнем. Такие, Вовка, исторические законы.
И остались они с матерью одни. Когда подрос, то понял почему. Мама вообще оказалась детдомовской. Отцовы родители из глухих керженских краёв. Бабка по своим староверским устоям даже от пенсии государственной отказалась. Дед – тоже жил странной жизнью: варил дёготь, валенки катал. В гости к ним почти не ездили. Они и остались в памяти: чёрные, как галки на снегу.
На поминках захмелевший начальник  недружелюбно кивнул в сторону восседавших в углу, деда и бабки, тоже неодобрительно осматривающих поминальный стол.
-Староверы. Воды попроси напиться – не дадут, - он потрепал Володю по волосам. – И ты, смотрю, кержачок тот ещё. Молчалив не по годам, весь в отца. Вы, Машенька, не беспокойтесь, - повернулся он к матери, - государство, оно без помощи не оставит.
И тогда, и потом слова “государство”, “общество”, “правительство” – не вызывали в воображении Володи ничего конкретного. Он – отец, она – мама, или даже страна, представлявшаяся ему частью планеты, и окрашенная в розовый цвет. Начинавшаяся от его дома и простиравшаяся на все четыре стороны. Её можно потрогать, пощупать, по ней можно неспешно шагать или бежать босиком, мчаться на велосипеде, скользить на лыжах… Но государство? Его невозможно увидеть, оно есть и его нет. Даже став взрослым, осознав себя частью среды общения в глобальной системе мироздания, он легко мог представить мысль человека в виде энергетического ветра, а материализовать понятие “государство” не получалось.
Оно,  действительно, некоторое время заботилось о Володе, с упорной настойчивостью каждый год отсылая его в лагерь. А он исправно отбывал эту повинность, наблюдая странности лагерной жизни. Её распорядок был расписан на огромном фанерном щите большими буквами по часам и минутам не только на день, но и на всю лагерную смену. И хотя там существовали строчки “свободное время”, оно тоже находилось под надзором вожатых  и  воспитателей,  осуществлять  который  помогали  их   любимчики  в   отрядах, а попросту – ябеды  и  сексоты.  И над  всеми  довлел  тяжёлый,  пристальный  взгляд начальника лагеря. Днём жизнь выглядела вполне приличной: ходили строем на прогулки; играли в коллективные игры; хором разучивали пионерские песни:
“Коричневая пуговка валялась на дороге,
Никто не замечал её в коричневой пыли…”
Но первым шёл Алёшка, он-то и нашёл пуговицу от иностранных штанов. И пионеры поймали шпиона. Не по штанам, по пуговице.
Иногда бдительный взгляд Володи вырывал эпизоды, нарушающие общую добропорядочную картину. То, вернувшись из бани и думая, что отряд спит в “тихий час”, вожатая скидывала с себя халат, забыв, что под ним ничего нет. То, слишком часто стали совпадать маршруты двух отрядов.  Воспитатели: мужчина – из другого, женщина – с Володиного, - надолго уединялись в густом лесу, оставив ребятишек на попечение вожатых. Ночью контролёры вообще пропадали, а,  придя под утро, выспрашивали своих любимчиков: не интересовался ли ими начальник лагеря. А те работали и на “ваших”, и на  “наших”. Утром всё вставало на свои места. На лагерной линейке, после бодрых звонких рапортов, начальник с трибуны доводил до масс политинформацию, в очередной раз напоминая, что советское общество “состоит из свободных тружеников города и деревни”. Правда, в лагере, “деревенских” не наблюдалось. Начальник часто наливал воду в стакан из графина, и благодаря микрофону, мощным динамикам, стук горлышка о стакан разносился далеко за пределы лагеря, по полям и весям.
Однажды, в неурочное время, Володю приехала навестить мама. Она вылезла из незнакомой ему машины марки “Победа”, из неё же выбрался начальник цеха, где когда-то работал отец. Объяснил Володе.
-Как член заводского профкома, приехал посмотреть, чем живёт пионерский лагерь. Машеньку, вот, прихватил.
Мать отчего-то засмущалась, засуетилась, начала совать Володе кульки с гостинцами, где он обнаружил непривычные в их семье апельсины.
Государство, общество, правительство, начальство, радио, а потом и телевидение – всё, что по отдельности обозначалось зеркальным словом оно, - в сознании Владимира навсегда объединились в вызывавшую недоумение совокупность одушевлённых и неодушевлённых предметов с целью проведения таинственных, малопонятных конкретному человеку, действий.
Государство опекало Володю недолго. До тех пор, пока мама не уволилась с отцовского завода и не перешла на  другую работу, чтобы получать больше. А, может, так  совпало,  потому что Володя подрос и уже обязан был жить самостоятельной жизнью.

                *               *              *

Сегодня Владимир добирался до нужного ему банка на метро. Банк порекомендовал Валера. Захаров передвигался в нескончаемом потоке людей, по сути же,  отдельно от всех. Поначалу перипетии предстоящей масштабной акции захватили его сознание. Азарт постепенно овладевал им в этот летний августовский день 1991 года. Но не покидало третье, подсознательное чувство, что все его действия, даже и воспоминания, контролируются кем-то неизвестным, но не менее азартным, чем он в настоящее время. И не одним человеком, а несколькими, интересы которых пересекаются.
Банкир Лев Хацман встретил Захарова усталым, внимательным взглядом. Он сидел под потоком воздушных струй, испускаемых большим бесшумным вентилятором, в белой рубашке с воротом нараспашку. Без пиджака и галстука. Наслаждался прохладой.
Формальности с ознакомлением различных договоров, представленных Владимиром, в том числе и со шведской фирмой, на которую его вывел Валерий – под якобы закупаемый у неё холоднокатаный лист, для чего и понадобились доллары – закончили весьма быстро.
-Вас устроит недельный срок? – осторожно осведомился банкир, держа руку у левой стороны груди.
-Сердце беспокоит, - скорее утвердился в своей догадке, чем задал вопрос Захаров.
-Вы знаете, при нашей работе иногда-таки да. Меня несколько смущает, что Вы не привезли с собой главного бухгалтера.
-Приболела немного.
-Что-то серьёзное? – Хацман спрашивал с таким участием, будто главбух была сто лет ему знакома.
-Нет, с головой что-то.
-Вы знаете, такое сейчас неспокойное время, совсем неудивительно, что люди стали больше болеть. У Вас надёжные партнёры?
Захаров кивнул.  «Тебя-то что  так всё беспокоит, - подумал он. – Получишь рубли, конвертируешь, оставишь свои проценты, а все остальные проблемы мои».
-О какой сумме идёт речь? – задал последний вопрос Лев Хацман.
Владимир назвал сумму. Лев поднял на него удивлённый, изучающий взгляд, словно он собирался выдать свою единственную дочь замуж за Володю.
-Это таки меняет дело, - банкир поднялся, подошёл к окну, раздвинул шторки жалюзи и молча постоял у окна, глядя на улицу. Вернулся, выключил вентилятор, вновь уселся в кресло. – А кондиционеров боюсь. С ними можно заработать воспаление лёгких. Вы бережёте своё здоровье? Мне кажется, русские так плохо заботятся о своём здоровье, - он доверительно положил протянутую через стол руку на руку Владимира. – Как говорила моя покойная мама, вечная ей память, Наиль Рувимовна, цитируя одну из  книг еврейской библии Нбиим: “Лучше немногое при страхе Господнем, нежели большое сокровище, и при нём тревога”.iv Вы улавливаете мою мысль? – он опять доверительно сжал руку Владимира. – Традиции предписывают евреям как можно  больше текстов древнего еврейского закона выучить наизусть. Вы, конечно, будете думать, что я спал и во сне мечтал видеть этот банк. Боже упаси. Кстати, вы верующий?
-Знаете…
-И не говорите, по глазам вижу, что нет. Но там много написано интересного.
-Где?
-В книгах Ветхого Завета.  “Когда страна отступит от закона, тогда много в ней начальников; а при разумном и знающем муже она долговечна”.v
-Послушайте, господин Хацман, можно вопрос личного характера?
-Какой?
-Почему Вы здесь, в Союзе, а не в Израиле?
-Как говорил один мой знакомый сапожник Липа: “В Израиле каждый имеет то, чего он стоит на самом деле”. И потом: к кому бы вы тогда пришли? От Вашей сделки пахнет политикой, я это чувствую своим старым лиловым носом. Мне это надо? Но меня попросили. Так нам хватит недели на все ваши операции? – словом “ваши” он деликатно расставил акценты ответственности за все звенья финансовой цепочки.
-Я постараюсь.
-Мы живём в такое время, что не знаешь, кем ты проснёшься завтра. Вы член партии?
-В общем, да.
-Женаты?
-Был.
-Пятая графа?
-Русский, - Володя рассмеялся – Не был, не привлекался, учёной степени не имею.
-Простите мою любознательность. Приятно иметь дело с порядочным человеком.
-Мне тоже.
Лев Хацман поднялся, чтобы проводить Владимира.
-Как всё меняется в этой стране. Когда моя мама – он поднял взгляд к потолку – узнала, что я ходил в кино “до 16 лет”, а мне тогда было пятнадцать, она плакала. А что творится сейчас? Они почти нагишом ходят по улицам. Но иногда я ловлю себя на мысли, что любуюсь ими.
«Вот старый хрен, - усмехнулся Захаров, - туда же!» - но как мужчины они поняли друг друга.
На улице Горького, с главного телеграфного пункта Советского Союза, Владимир позвонил Паулю. Говорить много о делах, означало подвергать себя риску, поэтому постарался быть кратким.
-Ребята документы увезли. Всё нормально. Процесс пошёл. Можно перечислять, - но всё же не удержался. – Такое ощущение, что за мной присматривают. Это “наши” или  уже “ваши”? – но, естественно,  никакого ответа на свой вопрос не получил.
Его дальнейший маршрут, проложенный в паутине переулков, “вдали от шума городского”, наверное, оказался не случайным. Столица напоминала огромную, раскалённую ресторанную кухонную плиту, готовую выдать блюдо на любой вкус. Не по жаре, необычной для  августа, но по накалу страстей, вспыхивающих тут и там: на сковородах площадей и площадок; в котлах и кастрюлях бульваров и скверов; на  противнях больших проспектов.  В переулках и улочках лежала спокойная, размеренная жизнь. Иногда он улавливал запах неспешно сваренного кофе и мечтательный дым сигареты, свившихся в причудливое,  с ориентальным ароматом,  облачко. Здесь не особенно докучал  милитаристский стиль рекламы. Не мчались машины, а лишь осторожно протискивались, признавая приоритет людей. Фасады домов отбрасывали бронзо-коричневые и золотистые тени, а персиковые румяны их скул, подчёркивали оригинальные овалы каждого. Здесь ещё можно было выхватить взглядом чьи-то выплаканные за ночь глаза, искренне смотрящие на тебя из окна. И ты вдруг вспоминал, что не один имеешь право на одиночество.
В размышлениях Владимир наткнулся на хвост очереди. Раньше, будь то “ГУМ”, “ЦУМ”, “Детский мир”, тут же возникала мысль: «Чего-то выбросили» или разновидность её «Что-то дают!» В этой очереди люди стояли тихо, молча, как в мавзолей.
-Извините, это куда очередь? – поинтересовался Владимир, желая убить время до вечернего поезда.
-На выставку художника Васильева.
Захаров застолбил место и прошёлся потом вдоль переулка. Очередь, дублируя ландшафт, плавно перетекала в следующий переулок, и Владимир понял, что надо набраться терпения. Стоять пришлось около часа.
Любая очередь – живой организм. В ней собираются единомышленники.  Желающие организоваться в сообщество люди, выстроенные в цепочку и медленно, но верно движущиеся к единой заветной цели - будь то трусы, плащи, колбаса, мясо, апельсины – среди граждан Советского Союза найдутся всегда. Не бывает очередей сугубо мужских или женских. Даже к гинекологу всегда вклинится заботливый муж (или немуж), упорно высиживающий в ожидании близкой женщины, не спешащей обозначить сроки аборта.
 
               
                *                *                *

Проза жизни. Очереди.

Чтобы схохмить, в возрасте щенячьей зрелости Володя с пацанами приходили в баню, занимали в разных местах очередь и потихоньку смывались. Придя через полчаса, они с удовольствием наблюдали картину Мамаева побоища, потому что “объединённые целью помыться” безнадёжно потеряли свою очерёдность, когда из их конфедециального мужского сообщества изъяли несколько членов.
Володя помнил мрачные, сонные, ночные очереди за хлебом в пятидесятых годах, ещё за чем-нибудь съестным.   Позднее,  - когда выписанные химическим карандашом номера на руках не успевали смываться. Он помнил единственный вид очереди, в которую хотелось встать – очередь за билетами в кино. Дешёвый билет на балкон себе, на дневной сеанс, и за 35 копеек – маме, на вечерний. Мама так любила кино. Она возвращалась позднее, чем это бы сделал Володя, молча раздевалась в прихожей.
-Ну, как кино? – спрашивал Володя.
-Очень содержательный фильм, - отвечала она, и только смятый носовой платок в ладонях, выдавал её глубокие чувства, пережитые полчаса назад. – Но тебе ещё рано его смотреть.

                *                *                *

Очередь, в которой сейчас находился Захаров, отличалась от других советских. Никто не нарушал её спокойного достоинства истошным воплем: «А вас здесь, гражданочка, не стояло!» Поэтому Захаров покидал её молча, чтобы покурить в сторонке; бродил вдоль; спокойно возвращался на своё место. И когда он увидел в конце цепочки своих утренних знакомых из редакции журнала, то отозвал в сторону и пригласил в свою компанию. Так и познакомились.
-Александр, - протянул руку тот, с бородой.
-Владимир.
-Станислав, - представился другой, постарше.
-Захаров Владимир.
-Знаете, что может означать Ваше имя? “Владей миром”. Не задумывались?
-У меня претензии скромнее.
-Вы не москвич.
-Угадали.
-Не творческой профессии.
-В яблочко. А у вас как раз всё наоборот?
Шаг за шагом они продвигались к цели. Хотя Владимир не ставил перед собой задачи – посетить выставку художника, которого он не знал. Просто пристроился в хвост событию, а судя по количеству желающих – человек двести – выставку можно было назвать именно так.
-Со дня его смерти прошло уже пятнадцать лет, а о нём редко кто вспоминал, - видя, что Владимир с интересом впитывает происходящее вокруг, разъяснил Александр. – Нелепо погиб. В 34 года. Конечно, собственный стиль, как всякий художник думающий, он не сразу нашёл. Выстрадал.
Они уже подходили к входу на выставку, где на брусчатке был установлен стенд с репродукциями портрета художника и другой – странной на первый взгляд картины. Взгляд, выхватив её из фона обычной жизни старого московского переулка, спотыкался, замирал в недоумении, передавал импульсы в мозг, заставляя его напрягаться и задуматься. Не сам портрет художника: усталого, с высоким открытым лбом, бородатым лицом, - а его картина рядом.
-Вот он, собирательный образ человека, сказителя и охотника, воплотившего силу, мудрость и мощь русского народа, - обратил внимание Володи на стенд, Станислав. – Там, внизу, где огонь, число написано – это он предугадал год своей смерти. Последняя его картина.
Пока Владимир впитывал лишь информацию. Он готов был, как филин, сидящий на руке человека с картины, тяжело, трудно взлететь – даже подраспустил крыла – но не делал этого. Знал, что увидит окрест. На Манежной, возле здания Большого, на святая-святых Красной и вокруг, и дальше, насколько хватит взора: в Сокольническом парке, Лужниках. Повсюду шум, крики, клонированные поповы, афанасьевы, хакамады, новодворские, боровые, - вцепившиеся в заплёванные микрофоны. Он так часто видел их по телевизору, что наблюдать ещё раз, даже с высоты птичьего полёта, не хотелось. Там и стаи ворон метались над толпами митингующих, подкаркивали им: “Долой!”, “Кар-р!”
Мимо прошли какие-то люди, с виду иностранцы, остановились, бесцеремонно сфотографировали Владимира и его знакомых на фоне входа, пошли дальше.
Два выставочных зала представляли другой – нереальный, но и естественный мир. По зову души, цветовому слуху, зрительным ассоциациям, каждый из посетителей выбирал своё, удобное ему место.   На   время   Захаров   потерял  своих попутчиков. Но по-настоящему уединиться не смог. Слышал реплики, впитывал информацию, пропускал через себя.
-Наш Союз художников не взял выставку под своё попечительство.
-И кто же спонсоры?
-Какие-то фирмы с иностранными названиями.
-Рамки у его картин подводят. Возьмите хоть “Свияжск”.
-Смотрите: “Ожидание”. Известная работа и вариант. Здесь радость ожидания, а в окончательном исполнении – печаль, даже разочарование.
-Тона холодноваты.
-А лица? Почему у русских лица нибелунгов?
Захаров медленно передвигался от одной работы к другой. Остановился возле оригинальной серии графических портретов знаменитых композиторов.
-И как первое впечатление? – услышал он голос Станислава. – Кстати, Васильев мечтал демонстрировать свои работы под музыкальное сопровождение. Вы бы, например, что включили для этой работы? – он показал на картину “Встреча у окна”.
-Что-нибудь из Свиридова, - не задумываясь,  ответил Владимир.
-У Вас хороший вкус. Интересно, что Вы читаете? Я видел у Вас наш журнал. Ознакомились?
-Нет пока. Он вообще случайно, можно сказать, ко мне попал. Посмотрю в поезде.
Станислав промолчал,  и они опять стали на некоторое время неинтересны друг другу. Разошлись по разным концам зала.
На многих картинах Владимир видел женские лица. Все они казались берегинями студёных озёр и рек, но не хранительницами домашнего очага. И только не спрятанный вовремя взгляд в больших глазах выдавал те чувства, которые Захаров всегда искал в женщинах: наивность, а не осмотрительность; но хладнокровие, а не горячность; таинственность, но не откровенность; скромность, а не плутовство; удивление в противовес безразличию. А ещё скорбь, тревогу, смятение. Но разве одна женщина сможет вместить столько! Кое-чего хватало, пока была жива мать. Но её не стало, и всё куда-то исчезло. Осталась только работа. Он был женат, но здесь оказалось с точностью до наоборот. А чего он сторонился, абсурдировалось до крайности. Осмотрительность оказалась лицемерием. Это ещё со времён Ивана Грозного, память о котором Владимир видел на картине “Свияжск”, лукавые татарские князья мирзахи старались получить от русских царей всевозможные поблажки, жалуясь на свою горькую участь. Жена любила прикинуться казанской сиротой. Горячность – не чем иным, как вздорной вспыльчивостью, когда жена вдруг начинала пороть с пятого на десятое. Плутовство он спутал с её бесстыдством. Однажды приехала бабушка, побыла вместе с ними полдня, поджала губы и ушла, сказав на пороге: «У неё ж стыда в глазах нет». Ну и финальный нож в спину – предательство. Расстались.
Иногда Владимиру казалось, что то же самое происходит со страной, раньше насквозь пронизанной щемящим маршем “Прощание славянки”, а теперь бездарной попсой. Над которой разносился плач Ярославны, а теперь картавый вой новодворских. Государство, где безнаказанно происходило всё это, стало безразлично Владимиру. Оно, как бесполое существо среднего рода, гермафродит, изгалялось над Ильёй Муромцем, не вспоминало о подвигах Минина и Пожарского  над коварными полячишками, не слышало плача Ярославны, а женщина воздевала к грозовому небу руки. Стон и мольба переполняли её глаза.
Внизу, под картиной “Плач Ярославны”, отпечатанное на машинке, висело стихотворение Цветаевой. Владимир подошёл ближе, вгляделся в текст.
НА ЗАРЕ
На заре – наимедленнейшая кровь,
На заре – наиявственнейшая тишь.
Дух от плоти костной берёт развод,
Птица – клетке костной даёт развод.

Око зрит – невидимейшую даль,
Сердце зрит – невидимейшую связь…
Ухо пьёт – неслыханнейшую молвь…
Над разбитым Игорем плачет Див.vi
Владимир замер, перечитал ещё раз, постарался отвлечься на пояснение к картине, что это правая часть задуманного, но не оконченного автором триптиха. Но взгляд и мысли возвращались к картине и стихам.
Со своими знакомыми он встретился на выходе. Они стояли молча, каждый сосредоточенный на своём. В спины троим - лучистым, вдумчивым и радостным взглядом смотрел с портрета Достоевский.
Но Владимир не обернулся. Ему и так хватало впечатлений.


Рецензии