Посредник. ч. 1. гл. 5. роман

                - 5 -


Захаров сидел на кухне, ел винегрет, обильно политый подсолнечным маслом, по детской привычке макал туда ржаной хлеб, вспоминал недавнюю поездку в столицу. Когда он осознал, что именно привёз из Москвы, то удивился.
На первый взгляд всё оказалось с чужого плеча. Договора на суммы, которых он в жизни не видел. Сложная схема взаимодействия между людьми и фирмами, о части которых он и не знал раньше. Воспоминания, пришедшие вдруг, но если призадуматься, то “ничто не возникает из ничего и не пропадает бесследно” – прав оказался Эпикур. Люди другой национальности, любящие заниматься денежными вопросами, и пишущие люди, не любящие тех. Вязь загадочных слов, сложенных в строки; неожиданный художник;  искренний по своим убеждениям журнал; откровенные, прямые русские люди, воюющие с нашествием, истинные помыслы которого видят лишь они.
Но странным образом всё оказалось Захарову по плечу. Ну разве чуть на вырост, к чему он привык с детства, нося обувь или одежду, купленные рачительной мамой. Правда, когда это становилось впору, надо было всё менять, потому что уже износилось.  «На тебе, как на огне горит!» - сетовала она, разглядывая Володину амуницию.
«А ведь мне уже сорок лет, - с некоторым испугом подумал Владимир, - а по-настоящему и не жил! В детстве – лагеря; в армии – лагерь; в институте после того случая с билетом – тише воды ниже травы; в НИИ – дурью маялся, гирю пилил. В “Фараде” вздохнул немного, а тут всё рушиться началось. С женой разошёлся, сына сто лет не видел. Читал разрешённое в последние годы, что стало модным и на слуху. Музыку люблю, но самому всерьёз заняться не довелось», - он вспомнил спор с Александром из московского журнала о том, что человек не должен приспосабливаться к истории, он её живая клетка, он её должен строить. Они сидели недавно в сквере, пили на прощанье и в честь знакомства пиво. Владимир трудно возразил. Нет, они не были пьяны, но он услышал совершенно другой язык, почувствовал иную жизнь и боялся ляпнуть чего-нибудь не то и примитивное. «Раз я клетка, то я – строительный материал, я – кирпич безмозглый. Из меня строят, а не я», - не согласился он с Александром. Тот, почти его ровесник, но из “лириков”, общающийся совсем с другим кругом знакомых, на ином клеточном уровне, мягко его поправил. «Я сказал, что человек должен творить историю. Значит, самого себя. Ибо он – живая клетка истории», - и Владимир понял тогда, каким внимательным необходимо быть в серьёзных разговорах, тем более с москвичами, поднаторевшими в этих делах.
Он ведь не впечатления привёз, а часть нового, запоздалого мировоззрения.
Москвичи воспринимали его, как марсианина, “существо незнающее”: о растерянности президента и его коварных планах; о вкусовщине известных толстых литературных журналов; о неприятии властью мнения Достоевского по русско-еврейскому вопросу; о странных манипуляциях известных людей со своими фамилиями. С последним Захаров согласился безоговорочно. «Ф.И.О. для человека – это, как ай пи адрес у компьютера. Имя – это гармония. Псевдоним, погоняло – игра в прятки  с гармонией общей системы информации. Это приводит к конфликту. Сеть выходит из строя».
Даже теперь, вернувшись домой, Захаров не мог отключиться от общения с источниками новой информации. Их, почему-то, лишили возможности связи с глобальным сервером, и они вынуждены были использовать периферийные каналы. Их мысль генерировала энергию, но ПЗУ экосистемы наивысшего уровня не воспринимало сигналы. Пирамида провайдеров перестала входить в резонанс с данными субъектами экосистемы. Тогда он попытался что-то объяснить пишущим людям, но подошёл человек, смахивающий статью и лицом на советского киноартиста Попова,  и расположился рядом с ними.
«Это Поэт», - объяснил Станислав Владимиру. Он так смачно и торжественно сказал короткое слово “поэт”, что стало понятно – его надо произносить с заглавной буквы. Поэт вопрошающе посмотрел на своих друзей, те молча согласились, что Владимир не чужой человек.
Ещё заказали пива. По очереди они втолковывали Захарову прописные для них, но не очевидные Захарову вещи. Высыпали на стол пригоршнями породу и тут же сортировали её, ставя диагноз.   Наш человек  (фамилия).  Из этого (фамилия) может что-то получиться, если вспомнит, что он русский.  Безнадёжен (ай пи адрес).  Враг (погоняло). Отбирали жёстко, не щадили политиков, а ещё более, свою братию – пишущую. 
«Они боятся России, не знают её. О чём они пишут?! А начиналось всё с женской прозы, с повестушек типа “Внутренний двор”, навеянных тоскливым, пренебрежительным взглядом из окна богатой квартиры на улицу».
 «Посмотрите, что собираются издавать отдельным сборником  “знаменцы”. “Путешествие на кухню”! Рассказишко, писаный в обкуренном – или что там они сейчас употребляют? – состоянии. Эти клехи не то что собственного города, страны – кухни собственной боятся. Радищев из Москвы в Питер путешествовал, Чехов – на Сахалин, а они – из спальни на кухню. “Он добрался, наконец, до кровати и шмыгнул к жене, назад, под одеяло… Фу, на этот раз, кажется, пронесло”, - вот финал  опуса. Да ещё несколько невнятных строк про Украину и “пражского еврея” Кафку».   
«”Шмыгнул к жене на зад” – сильно сказано».
Поэт думал о чём-то своем, наверное, как и все поэты.
«Ниоткуда, как шорох мышиный,
 Я заскрёбся в родимом краю,
 Я счастливый, как пыль за машиной,
 И небритый, как русский в раю.
 -Где ты был? – она тихо подсядет,
 Осторожную руку склоня,
 Но рука перед тем, как погладить,
 Задрожит, не узнает меня»i
Странная проза, о которой толковали эти люди, попадалась и Владимиру. Называлась она теперь “современный литературный модерн”. То без абзацев, то без знаков препинания, то с предложением, размером в пододеяльник. Или упростят всё до примитива, до музыкального ”Чижика-пыжика”, или на пустом месте начинают огород городить. Тогда он не рискнул высказать своё мнение, а сейчас вспомнил.
Рассказ дамочки назывался “Площадь”. Как понял Владимир: попала она однажды на демократический митинг. Без цели, без особых причин. Орала вместе со всеми ”Долой!” За толпой молча наблюдали солдатики, стоявшие для порядка в оцеплении на площади. И дамочка решила потихоньку ретироваться. И весь перенесённый ею животный страх, заставивший – как представилось Владимиру – не раз сменить прокладки, подпортив бюджет, двинул её на подвиг творческий. Только описала весь позор от мужского имени. Её герой уходил с площади, автор пыталась сделать из этого апофеоз, а ему – читателю – представлялся герой Миронова из “Бриллиантовой руки”, его знаменитое “хождение по водам”.
Литература литературой, но  Владимира не покидали мысли и о возможных последствиях авантюры, в которую его втянул Пауль Арцис. Или предложил, а он не смог отказаться? Изначально всё казалось абсурдом нереальным. Сумасшедший главный бухгалтер, у которой сработала самозащита. Бешеные – из ниоткуда – деньги в виде отката за участие в процессе.
«Кто я? Посредник. Я – посредине. Меня вовлекло в эпицентр событий, и я хочу извлечь из этого материальную выгоду. А что потом? Меня вытолкнет обратно в спокойную жизнь или засосёт внутрь?» - опять вспомнился Александр, его ненавязчивый, но уверенный в значимости и необходимости произносимого, голос.
«Человеческое существование не сиюминутно, - я писал об этом. – связь с прошлым и будущим не менее значима для личности, чем зависимость от обстоятельств».ii
«У Копыля не оказалось ни прошлого, ни будущего, он и шагнул под провода. Я зачем туда лезу?» - Владимир взглянул на часы. Они показывали 13 число, 13 часов, 13 минут. Он не был суеверным, но что-то же заставило его поднять взгляд именно в этот момент. Вышел на балкон, закурил, в очередной раз спокойно отметил для себя: «Опять этот невзрачный “Жигулёнок” перед окнами маячит. Раньше я его не замечал, - пошутил в одиночестве, - Штирлиц открыл окно. В окно дуло. Он закрыл окно, дуло исчезло».
Было не жарко и не прохладно. В самый раз. Он давно определился: август самый замечательный месяц года. Зимой зачинается год, весной расцветает, летом набирает сил. И вот спелый август. Скошенное поле, прибранный по низам сад и начинающий редеть по верхам от снятых вишен, слив, падающих яблок. С грустинкой месяц: кончается лето, но надежда на тёплый сентябрь. В августе несколько лет назад, он, наконец-то, стал свободен от лжи и обмана, слоем пыли лежавших по всему дому.

                *                *                *

Проза жизни. Пуговица.

Тогда Владимир дневал и ночевал на производстве. Если и не фигурально, то мыслями – точно. Жена тоже приходила поздно. Вернее, приезжала на такси. Пока магазин закроет и сдаст на охрану, пока доберётся с другого конца города. Появлялась дёрганая, злая. Или наоборот – тише воды, ниже травы. Он не мог уловить её перемен настроения. Разбредались по разным комнатам.
Однажды он, проторчав до полуночи на производстве, поймал такси – своя машина сломалась – и, устроившись на заднем сиденье, продвигался к дому. Таксист, живой, подвижный, весь, как на шарнирах, без комплексов – беспрестанно что-то рассказывал. Время уже наступило такое, что понятия “свобода”, “гласность” некоторые восприняли как вседозволенность вперемешку с распущенностью. Ночь, голосующие проститутки на обочинах, навеяли таксисту тему.
-Хошь, прихватим одну? Вон какая аппетитная стоит, - гоготнул он, игриво притормаживая у бордюра.
Он только недавно выехал на смену, полон сил, природная дурь не даёт ему покоя.
-Может, поедем? – гася раздражение, произнёс Владимир.
-А куда мы денемся! Интересный эти бабы народ. Прикинь. Я тут одну бабёнку вожу с работы ихней, с магазина. Позвонит, я подъеду если свободный. Приноровился, стал уж приспосабливаться по времени. Недавно, как раз дожди-то зарядили, чего произошло! Она, вот, как ты, любит сзади сидеть. Я так в зеркало иногда на коленки её посматривал. Взгляд, быват, поймашь, невзначай будто. Ну, так вот. Дождь лил, ну стеной. Ни хрена не видно. Пробки кругом. Я в объезд. Как у Райкина: “огородами, огородами… ушёл… к Котовскому”. Едем, значит, по объездной. Темнота, фонари не горят, льёт, как из ведра. Тут ещё свет дальний не включается. Предохранитель наебнулся. Встаю. Свет в салоне зажигаю. На улицу выходить не хочется, а она сидит. Ноги раздвинула, плащ задрался. Покуриват. Я, вроде на правах старого знакомого спрашиваю: «Переждём?» Молчит. Я говорю: «Муж-то дома не заругат?» А она: «Тебе-то какая разница?» Думаю: «Так ведь один трахает, а другой дразница». Прикинь, вроде карт-бланш мне значит.  «Ну, – думаю, - была не была!» К ней. А она спокойно так: «Сиденье разложи». Драл её минут пятнадцать. Други, быват, орут. Эта – молча всё. Сопит только. Сосредоточенная. Но всю панель мне туфлями угваздала. Еле потом силиконом оттёр. Плащ только мешал. Я расстёгивать, ни в какую. Рванул пару пуговиц, что снизу. Шуршал в темноте. Нам куда дальше-то ехать? Командуй.
-Возишь?
-Кого?
-Её.
-А как же. Теперь регулярно.
-Брюнетки, они… - попытался оставить для себя надежду Владимир.
-Почему. Круглая блондинка. Злоебучая бабёнка оказалася. Крашена, наверное. Внизу-то волосы тёмные.
Совпало.
-Сам женат?
Таксист сбавил газ, поехал спокойнее.
-Непременно. Семья – дело святое. Ячейка общества. Здоровая семейная обстановка. Не. Здесь всё цивильно, чин-чинарём.
-Платит?
-Кто?
-Пассажирка твоя.
-А как же. По счётчику. У меня план. Так куда ехать-то?
Владимиру было не по себе. За квартал от дома он остановил машину.
-Свет включи, расплачусь.
Тут он и увидел под передним сиденьем, на краю коврика пуговицу.
Когда покупали жене плащ, поразила её реакция на эти неприметные, вроде, атрибуты одежды. Она среагировала на них, как, наверное, реагировал папуас на никчемный подарок заезжего путешественника.
Владимир наклонился, зажал пуговицу в кулаке, расплатился и вышел.
“Случайно, иль нарочно, никто не знает точно
 На пуговку Алёшка ногою наступил”.
Он вспомнил пионерскую песню из детства, усмехнулся недобро, сопоставил факты. Позавчера опять шёл дождь.
-Плащ надень. Дождь, - мимоходом посоветовал он жене, когда она уходила на работу.
-Пуговицу потеряла, а запасную не найду никак. Надо новые купить. И зонт, как назло, сломался.
Утром он положил пуговицу в хрустальную салатницу и торжественно оставил на кухонном столе. Вместе с запиской:
«Ухожу насовсем. Расходимся. Квартиру разменям, - не удержался, зло приписал. – Носи на здоровье. За всё надо платить. По счётчику».

                *              *               *

Владимир стоял сейчас на балконе, курил, удивлялся: «Не задержись я тогда на работе, не сломайся машина, не сядь в это такси, не попадись мне этот бугай на шарнирах разговорчивый, расстегни она аккуратно плащ… - сколько времени  мучили его эти мысли. Он гнал их, а они, как навозные мухи, опять кружили вокруг. _ Экстрасенс хренов! – выругался он. – Чужую судьбу видишь, а над своей лень напрячься».

Через два дня Захаров позвонил Льву Хацману. Телефон долго не отвечал, потом трубку подняли.
-Мне нужно связаться с управляющим банком, операционистки не отвечают.
-Банк не работает.
-А управляющий? – не поняв в чём дело, переспросил он.
-Нет его.
-И что же мне делать?
-Ищите.
Захаров опешил. Деньги от Арциса пришли. Он загнал их Хацману, а тот… Москва не выпускала из своей липкой паутины. Хотя сама жила непредсказуемо. Строила – разрушала, приманивала – изгоняла, но никогда не была искренней, гостеприимственной, товарищеской. Всегда себе на уме.
«Неужели кидалово?! – растерялся он. – Опять надо в столицу ехать».
Банки возникали в стране легко, непринуждённо, в несметном количестве, словно пузыри на лужах от дождя в летний день. Они надувались и лопались, снова возрождались, как две капли воды похожие друг на друга, опять исчезали, обворожив на прощанье радужным окрасом башен-полусфер, ночью расцвеченных рекламой, а днём напоминавших доты с линии Маннергейма.
Захаров позвонил Валере из Госснаба, посетовал. Тот оборвал на полуслове.
-Я сути твоей сделки не знаю. Не в теме. Ты мне  этот арбуз не забивай, я за него бабки не получал, - он разговаривал таким тоном, словно отчитывался перед кем-то, находящимся в разговоре между ними и контролирующим ситуацию.
-Ты же банк посоветовал.
-Я работал и у меня проблем не возникало, - он постепенно менял тембр голоса. – Слушай, тут такие заморочки, а ты ещё со своими вопросами. Съезди, разберись, может, помогу чем.
-Ты знаешь, какие бабки я могу потерять?! Не свои причём, хрен бы с ними. Чужие!
-А вот это – твои проблемы.
Он бросил трубку, и только теперь Владимир понял, какую опасную одиночную игру затеял.
Ранним  фирменным поездом Захаров уже мчался в Москву.
Коротая время, он решил посмотреть, что же ещё могла говорить покойная Наиль Рувимовна своему сыну Льву Хацману. Ветхий Завет, разделённый евреями на Тору, Нбиим и Кстубим, по сути и являлся еврейской Библией. Верующим Захаров не был. У него существовала своя концепция обустройства мира, где место Всевышнего занимал Всемирный Разум. Но, наверное, и Он не одобрил бы такого способа изъятия средств, каким решил воспользоваться хитромудрый Хацман. В первую встречу банкир что-то толковал о притчах царя Соломона. Но сначала Владимиру попалась на глаза книга “Плач Иеремии”. Все писания Ветхого Завета, будь они в четыре или даже в две-три страницы, как пророка Наума или Аггея, назывались книгами. И это удивляло. Владимир мысленно соединял стихи в сплошной прозаический текст, читал, перечитывал, напрягался, затем ослабевал телом и не понимал, что происходит.
“Воззри, Господи, ибо мне тесно, волнуется во мне внутренность, сердце моё перевернулось во мне за то, что я упорно противился Тебе; отвне обесчадил меня меч, а дома – как смерть. Услышали, что я стенаю, а утешителя у меня нет; услышали все враги мои о бедствии моём и обрадовались, что Ты соделал это: о если бы Ты повелел наступить дню, предречённому Тобою, и они стали бы подобными мне! ” iii Но не о себе плакал Иеремия. О городе, который был ему и страной, и государством; о народе, проживающим в нём, как единая семья его. Господь наказал Иерусалим. “… и никто не помогает ему; неприятели смотрят на него и смеются над его субботами. Тяжко согрешил Иерусалим, за то и сделался отвратительным; все, прославлявшие его, смотрят на него с презрением, потому что увидели наготу его; и сам он вздыхает и отворачивается назад ”.iv
Владимир медленно читал непривычный текст, многого не воспринимал разумом, а разве лишь душой. Поднимал взгляд, устремляя его за окно, обгоняя поезд. Ощущал себя в середине страны, границы которой находились далеко. По ним гулял ветер распрей и раздора, а обтрёпанные им, они стали дырявыми и ветхими, как тлен.
Банк встретил его, можно сказать, “двери нараспашку”. В своём кабинете, без вентилятора, почти без мебели, без оргтехники, сидел Лев Хацман. В приёмной дремал охранник. Кто-то исподволь контролировал ситуацию ещё, Захаров чувствовал это, но те оставались невидимыми глазу и недоступными для общения. Охранника посадили для наживки, а управляющего, как утку подсадную. Но взгляд выдавал в нём ещё живого человека. Так смотрят, когда человек вынужден делать вид, но думает другое, говорит третье, а хотел бы поступить совсем иначе.
Равнодушие, даже показное безразличие. Где-то глубже – ответственность. Если приглядеться, то и стыд. Но в общем-то – потрясение и растерянность. И этого оказалось достаточно, чтобы понять – ситуация серьёзная. Захаров, понимая, что в генах Хацмана сорок лет странствий по пустыне, столько же Вавилонского плена, распятие Христа и много чего ещё уже из близкой истории, - начал с места в карьер.
-Лёва, вы не скажете, где мои деньги? – обращение без отчества коробило Захарова, но уж если вы все так стремитесь на Запад, то – получайте. Да и был Хацман старше Владимира лет на семнадцать. Конечно, мог сойти за отца в Узбекистане, например, или высоко в горах среди многочисленных горячих кавказских народов, где не требовалось разрешение райисполкома на права несовершеннолетнего мужа. Но не в сталинские времена в средней полосе Российской федерации. – Мне сказали, что Ваш банк накрылся медным тазом.
-Слушайте сюда, Володя, что скажет Вам добропорядочный советский еврей. Проще всего оценила бы ситуацию моя мама, - на сей раз  у него не возникло желания обращаться к Всевышнему и он продолжал устало смотреть на Владимира. – Она, как и пророк Иеремия, сказала бы Вам следующее: “Ужас и яма, опустошение и разорение – доля наша”.v
Внешне Захаров старался оставаться невозмутимым, но внутри  клокотало.
-Вы деньги на счёт моего предприятия получили?
-Конечно.
-Тогда в чём проблемы? Одним глазом читаем Библию, а другим косим, куда бы слинять? Ты понимаешь, сука, под какие бабки я подписался?! – он всё-таки сорвался, бросил взгляд на охранника, сидевшего у раскрытой двери, но тот даже не шелохнулся.
-Грубо, Владимир Иванович. “Зачем сетует человек живущий? Всякий сетуй на грехи свои”.vi
-Послушайте, товарищ Хацман. Я пока ехал к вам сюда, в эту грёбаную Москву, кое что почитал из вашей Библии.
-Вот видите, уже польза. Только она и ваша тоже, христианская. Я думаю, Вам надо придти денька через три, но обещать ничего не могу.
-Я в ваших талмудах пару фраз вычитал, специально для этого разговора. Первое – “Не говори другу твоему: «пойди и приди опять, и завтра я дам», когда ты имеешь при себе”.vii Второе – “Не предавайся греху и не будь безумен: зачем тебе умирать не в своё время?” viii
Лев Хацман глазом не моргнул.
-Содержательная беседа. Я тоже пару притч прочитаю, чтобы не ошибиться, - он взял аккуратного формата Библию, лежащую на правом углу пустого стола, открыл загодя заложенную страницу. – Вот: “Бойся, сын мой, Господа и царя; с мятежниками не сообщайся, потому что внезапно придёт погибель от них; и беду от них обоих кто предузнает?”ix- там же, в Библии, лежали какие-то фотографии. Хацман взял их, стал внимательно рассматривать. – Хотите полюбопытствовать? – он разложил фотографии веером, тыльной стороной наружу, но Владимир предчувствовал, что там изображён он сам. – С какой начнём?
Владимир взял наугад пару. На одной увидел себя самого около редакции журнала, на другой – в вестибюле Сандуновских бань рядом с каким-то мужиком, льнущим к нему сзади.
-Ещё? – спросил Хацман. – Может, в тёмную? – он перемешал фотографии, выдернул одну, двинул по столешнице к Владимиру.
На этой Владимир оказался в компании Станислава, Александра и Поэта. Оживлённая беседа, пиво, август.
-И что? – удивился он.
-Ну, про Вашу половую ориентацию мы умолчим, дело личное. Но зачем русским писателям, которые везде брызжут слюной, юдофобствуют, участвовать в таких сомнительных сделках, как Ваша?
Лев Хацман говорил громко, отчётливо, не мямлил, даже почти не картавил. Будто отчитывался перед кем-то, или речь с трибуны читал. Одновременно он дрожащими пальцами теребил фотографию в полукруге других, обратная сторона которой чем-то неуловимо отличалась от остальных.
-Вы что, серьёзно это буровите тут?!
-Ещё?
-Боюсь, как бы перебора не было. Последнюю, - видя,  как хочет отдать ему фото банкир, согласился Захаров.
На фотографии были запечатлены Лев и Пауль Арцис.
-Можете забрать их, - Хацман подвинул всю пачку Владимиру. – Я себе парочку тоже оставлю на память, - он молча, но настойчиво забрал последнее фото, сунул в нагрудный карман.
-Деньги!! – почти взвыл Захаров.
-У Вас должен быть предусмотрен форс-мажор в договорах, - Лев смотрел на Владимира, как на неразумное существо.
-Цунами, смерч, переезд банка в Израиль?!
-Ну, например, - Хацман явно сочувствовал Захарову, всем своим коровьим взглядом выражая печаль и озабоченность. – Смена государственного строя. Знаете, я вас таки понимаю. Если бы всё зависело от меня. Как трудно стало жить порядочному человеку, а мы с Вами, надеюсь, ещё порядочные люди? Вы уже извините, но буквально несколько слов из Притчей, вам напоследок. “Отступники от закона хвалят нечестивых, а соблюдающие закон негодуют на них”.x Только за ради Бога не спрашивайте меня, зачем я вам всё рассказывал и показывал сегодня. Зайдите денёчка через два-три, может, что изменится?


Рецензии