Посредник. ч. 2. гл. 4. роман

                - 4 -


В принципе, Захаров давно всё понял. Три года назад они приватизировали не леспромхоз, не гектары земли, тем более оставшейся во владении государства, не основные средства, растащенные по подворьям, - а целый посёлок с придатком Сысуевкой на левом берегу. Они взяли на себя ответственность за благополучие красноборцев, их судьбы, исход жизни каждого.
Те, конечно, хорохорились: «Кто мы!» Бабёнки напоказ завиты, лифчики на размер меньше, чтоб грудь выпирала. Напомажены чересчур. Мужики глубокомысленны, особенно после вторых ста грамм. Короче, фу-ты ну-ты, разодеты с районного универмага. А глянешь в глаза – хоть голыми руками бери.
Захаров не любил, когда женщины доставались легко. Вчера он лежал с Леной, её отзывчивое тело открывалось, насколько ему требовалось, но он не желал этой спешной откровенности.
-Так? – тихо спрашивала она, а, не дождавшись ответа, поворачивалась. – Так, - шёпотом убеждала она, ища позу, когда ему будет лучше.
Он производил различные движения, ненадолго, но всё же терял голову.
«Почему, - размышлял он и вчера, и сегодня, - она так свободно досталась мне? Валяется мелкая монета, все видят и проходят мимо. Её же надо поднять, руки потом вытереть. За рублём-то не каждый наклонится».
-Тебе плохо было? – смотрела на него Лена, предлагая себя ещё.
-Нормально.
-Нинка Спицына на зону к мужу едет. Трактор-то он Серёге подогнал. Но ему мало дали. Выйдет скоро.
-И что?
-Да уж доложит моему, что у нас здесь с тобой.
-А что у нас?
-И правда. Так – Шуры-муры. Ты этих-то не бойся, которые сегодня приходили. Шпана местная. Других остерегайся.
-Кого?
-Если б знать. Они ведь, как черви-древоточцы, изнутри рушат. Взял бы ты меня к себе.
-Куда?
-Да хоть на место курицы мокрой, секретарши. Я бы тебя охранять стала. И откуда ты свалился на наши головы? Пошто?
Захаров не желал вспоминать. Прошёл день и ладно, а Лена нет-нет, но посещала его мысли. Из кабинета тянуло на волю. Владимир спустился к самой реке, разулся, окунул ноги в прохладную воду.
Всё время,   с самого   дня приезда   Кержунь  манила к себе. Рядом с её мирным, несуетным течением шальные поступки не предполагались. Хотелось жить последовательно, каждый следующий шаг делая внимательно, как ходят по зыбунам.

                *             *             *

Проза жизни. Беглец.

Служить Захарову оставалось полгода. Ноябрьские праздники он любил с детства. Мать пирогов напечёт: с капустой; с клюквой, привезённой отцовой матерью.
Ноябрь – месяц непостоянный. Бывало теплынь, хоть в рубашке ходи, а то запуржит. Отец, когда жив был, обязательно пивка к столу возьмёт. К празднику “Мартовского” раздобудет. Нальёт в тонкий стакан – пена тяжёлая, тёмная, шипит, оседает. Он пьёт небольшими глоточками, смакует. Соседи придут, тут уже на стол, чего покрепче. Сидишь у телевизора: тепло, уютно. Парад смотришь с Красной площади. За себя и за страну спокойно.
За полтора года Владимир службу понял, какие-никакие, а поблажки им – вот-вот “старикам” – уже имелись. Праздник надвигался с торжественным обедом: тефтели мясные дадут, масла сливочного побольше грамм на десять, компот. А хотелось домашнего. Решили с Паулем втихаря за клюквой сходить, чтобы на ужин вольнонаёмная повариха пирог испекла.
Болота с тёмной неживой водой покоились в глубине таёжных лесов, в сторону от узкоколейки. С погодой повезло. Ни тебе ветра, от которого шум по верхам тревожный стоит и никуда не деться. Ни мух белых, бесшумно летящих с небес и падающих на нехоженую, проклятую всеми, здешнюю землю. Всей одежды: пилотка, да гимнастёрка. Настроение соответствующее, приподнятое, будто уже весна, и не за горами “дембель”.
Сначала с Паулем вместе ходили, потом разбрелись в разные стороны. Где тропинкой, где с кочки на кочку Захаров всё дальше залезал в середину болота, но и клюквы здесь на островках росло немеряно. Косой коси. Одно местечко даже с расстояния выглядело уж больно привлекательным. Только путь к нему виделся осторожным, не терпящим суетливости. Захаров крикнул, Пауль ответил издали, и Володя решил-таки пробраться туда. Он уже почти на месте был, прыжков пять-шесть осталось сделать, и вдруг взгляд его упёрся в другой, смотрящий из-под куста с презрением и глумливым издевательством.
Надо было остановиться, но тело уже не подчинялось Захарову. Оно, полное  потенциальной  энергии,  беспечное,  молодое, - почти зависло в воздухе. Промахнулось мимо кочки и упало в болото.
-Ну что, краснопогонник, молись, - неестественно длинными руками зек, сидя на клочке твёрдой суши, притопил Владимира в глубь чёрной трясины. – Ты, когда увидел меня, у тебя глаза от испуга омертвели. Я сразу въехал: не похоронят тебя под одинокой берёзой. Здесь останешься. И когда ты в воздухе был, я подстраховался, подумал: «Не допрыгнет».
Зек не давал окунуться с головой, разрешая отвечать ему. Владимира засасывало, будто там, внизу, сидели другие зеки и тянули его к себе.
-Откуда ты взялся, вертухай?! Если клюкву здесь безмятежно собираешь, значит не хватились ещё на моей зоне. А я уж часа два иду. Жить-то хочешь? – он, не дожидаясь ответа, добавил. – А я как хочу.
-Не один я.
-Слышал. Твоё счастье. Но если пикнешь, отпущу. Устал я тебя держать. Харч на зоне плохой. Хотя и спасать тебя резона нет. Чего с тебя возьмёшь? – он смотрел на Захарова прямо и пристально. – А ведь у меня сын тебе ровесник.
Владимир понял – не отпустит, потому что во взгляде уже не было пустоты, а раздумье. Решил помочь ему.
-В пилотке, в отвороте, спички в целлофане. НЗ.
«И потом, с такими ушами, нелепыми, оттопыренными, не может человек грех на душу взять», - какая-то чепуха вертелась в голове, мешала сосредоточиться.
Зек нагнул молодую берёзку, подождал, пока Захаров уцепится за неё. Встал, перепрыгнул на очередную кочку, посмотрел, как Володя с трудом достал своё тело из болота. Повернулся и опытными, выверенными прыжками начал удаляться. Вскоре совсем исчез в осиннике.
Выбравшись в надёжное место, Владимир крикнул Пауля. Разделся, нашёл бочажину почище, простирнулся. Подошёл Пауль с двумя котелками, полными чистой, отборной клюквы. Присвистнул.
-Чего с тобой?
-Искупался.
-А почему не кричал?
-Не тонул же. Спички дай, обсушиться надо.
В расположении никто ничего не заметил. А через час объявили тревогу по всем зонам лагеря. И свободные от дежурства отправились прочёсывать лес.

                *              *             *

Ближней водой, по течению, экскурсионным ходом шла байдарка-одиночка. Судёнышко было экипировано по полной программе, как и гребец – у этого даже шлем на голове, словно на соревнованиях по фигурному слалому.
-Эй, на берегу! У вас банкоматы есть?!
-В каждом погребе!
-Шутишь?!
«А хрен ли спрашиваешь», - рассматривая чудака-одиночку, подумал Захаров.
-До райцентра далеко?!
-Рекой, километров пятнадцать!
Голоса взлетали над водным простором и падали, не образуя ни пузырей, ни кругов на воде. Захаров крикнул, без особого, впрочем, интереса:
-Откуда?!
-С верховьев!
-Как там жизнь?!
-Нет её! Сам как живёшь?!
-Регулярно, - пробурчал себе под нос Захаров.
Одиночка притормаживал вёслами, но Кержунь упрямо тащила его вниз. И он, прекратив напрягаться, подчинился силе течения.
«А я, что должен делать? Сопротивляться. Рановато палить начал. Сорвался. Их и так никого не разговоришь. Теперь и вовсе попрячут концы в воду», - Кержунь с любопытством искрилась под солнцем, играла породистым, как у хорошего пса телом. Хотела контакта.
Во всём окружающем пространстве река оставалась единственным живым организмом, с которым было приятно общаться. Всё остальное требовало напряжения сил: умственных, физических, духовных.

Конечно, отправляясь в Красный Бор, Захаров понимал, что едет не на курорт. Предполагал: будут проблемы. Местный “бомонд” грудью станет на защиту привычного уклада, обозначающего видимость движения хоть куда-то. А новых хозяев не устраивал этот черепаший шаг и Владимира уполномочили изменить ситуацию.
Что или кого разбудил он своим выстрелом?
Сонную дрёму, уткнувшую морду в лапы, как ленивый пёс, и, если ему не наступишь на хвост, лишь в полглаза наблюдающий за тобой?
Защитную реакцию среднестатического русского жителя небольшого городка? Спрятавшегося в глубине огромной страны, которого не коснулись Первая мировая, Гражданская, Вторая мировая – войны, ни последние – Афган и Чечня?
«Раз такое дело, что ж: долг он и есть долг. Мужиков отправим – дело святое, а больше у нас и нет ничего. Да и кому, как не нам, служить-то? Президент, чай, не забудет о них? Вон, умные люди, депутаты, письмо ему написали: “Мы снова и снова просим принять решительные действия по прекращению кровопролития, обеспечению спокойствия и мира, привлечения к ответу должностных лиц, не обеспечивших наведения конституционного порядка в Чеченской республике, внять голосу народа, на плечи которого ложится вся тяжесть войны”. А ты говоришь, за кого голосовать?»
Может, он, как политрук, попытался поднять в атаку запрятавшихся в глубину окопа?
Или, войдя в город, известил о себе самом: “Я пришёл дать вам волю!” Но увидел сомневающихся: «А кто ты сам, служивый?» Повернулся, бормоча: «Я приходил дать вам волю».
Уездные страсти, как художественная самодеятельность против Большого драматического театра. Не лодыря гонять ехал сюда Захаров, но из кожи лезть тоже не собирался. А, похоже, придётся. Хотя роль прокуратора, наместника была не его. Роль, чуждая его жизни, по крайней мере, большей её половине. Он сам существовал частью народа, который ломали теперь через колено, позволяя ему лишь опереточно постучать касками по булыжной мостовой возле апартаментов власти. И не дай ему Бог схватиться за тот самый булыжник.
Разве не под переклички заводских гудков рос Володя в своём рабочем районе? Не отец с друзьями приходили радостные: «А мы сегодня рекордную плавку залудили!» Он помнил себя маленьким на праздничных демонстрациях в цеховой колонне. Его сажали на приступок какого-то макета, сооружённого на грузовике, и с высоты Володя видел, что цеховые люди лишь часть исполинского краснознамённого народа, из которого и состоял завод-посёлок.
Это после, совсем недавно, он задумается над простым вопросом: почему мало кто из рабочих металлургического монстра доживал до пенсии, а,  уйдя, совестился и продолжал работать, не представляя себе иной жизни; так и не поверив, что “всё в нашей стране принадлежит народу”. Получал свои пять-десять акций, смотрел на них, как баран на новые ворота и не знал, что с ними делать. Преданный профсоюзами, партиями, властью – поддавался на уговоры и продавал нелепые бумажки чудным ребятам-оптовикам, не понимая, чего они с ними будут делать?!
Гермофродит Оно – государство – не смогло проявить ни мужской силы, ни женской проницательности к своему же хозяйству, выдвинув призыв “всё на продажу” как главный лозунг уходящего ХХ века. И вот десятки тысяч захаровых, предназначенных для черновой работы, разбрелись по городам и весям скукоженной страны, посмотреть, что приобрели неумеренные в аппетитах, разомлелые от сладостных грёз новые патриции, среди которых оказалось так много …цманов, …мовичей, …ровских, …ниченко, даже вообще со странными фамилиями, звучащими как короткое предупредительное клацанье затвора.
Удивительная картина предстала пред ними.
Семьдесят лет страна созидала, строила, восстанавливала, аскетически разделив свою жизнь на пятилетки и семилетки. Но хватило всего нескольких лет коварной безучастности, чтобы всё начало рушиться, покрываться плесенью и паутиной. А люди перестали во что-либо верить.
И ему, Владимиру Захарову, предстояло во всём этом разобраться?! Захотелось к Лене. Там всё отзывчиво, просто, пусть иногда примитивно, но по-человечески. Это с ней он всецело мог вообразить семью, которой не было; отдавал себя производству – его ещё надо было восстановить, этому посёлку Красному Бору, представлявшему часть Отечества. Наконец, всему миру, в структуру которого он спокойно вписывался совсем недавно.
Захаров сидел на берегу. Кержунь сканировала его состояние, выжидала под июньским солнцем, вбирая навечную тепловую энергию Солнца.
«Завтра смотр техники, скоро праздник Троица», - о дальнейшем думать пока не хотелось,  потому что чёткому планированию жизнь Захарова в посёлке Красный Бор не поддавалась. Её поступательное, неуклонное движение бытовало само по себе, а он пока лишь пытался подстроиться под него. Пару раз повернулся навстречу, сопротивляясь течению, но не получилось. Опять двинулся, пусть параллельным, но общим курсом, - приглядываясь и пытаясь обнаружить неравнодушные умы. Но увидел порождённое отчаяньем зло.
Оно не исходило от каждого, почти не имело персонального адреса, а общей разрухой и неприятностью тревожно висело над здешним правым берегом Кержуни. А худо каждого состояло лишь в том, что чесали языки, судача, да злословя. Хотя это всегда разрешалось русскому человеку из глубинки, не претендующему на кремлёвсие пайки и привилегии. Всё их преимущественное право заключалось в возможности жить до поры до времени незамеченными: властью, начальством, а иногда сам Господь забывал об их существовании. И они не часто вспоминали о Нём. Разве по праздникам. Но истинная религиозная суть их оказалась для многих непонятна. Мерцал какой-то свет, подобный холодному северному сиянию, - которого никто из них, впрочем, никогда не видел, - но скорее напрягал, чем услаждал. Изо дня в день, из сезона в сезон красноборцы маячили свою жизнь. Старики вздыхали, придя в магазин сельпо: «Ох! Дни наши долгие!» Среднего возраста жители опрокидывали стакан, трепыхались: «Годы подошли и надо уж делать чо-то!» А молодые подрастали и заступали на ту же дорогу.
Владимир поднялся, расставаться с живым полотном реки не хотелось. Здесь ладно и вольно дышалось, мысли текли обстоятельно и неспешно. Удивляло одно: совсем недавно он и помыслить не мог, что судьба забросит его в края, куда, кажется, ворон костей не заносил.

С утра небо над посёлком и керженскими лесами за рекой, застлало тучами. Дождь поначалу потрусил слегка, побарабанив по крышам, да прибив дорожную пыль, а  вслед за этим припустил не на шутку. Он явился не заполошный и безалаберный, как это часто случается в июне: посверкал и ладно, - а как будто намерился выполнить нужную, необходимую, насколько это понадобится, работу. И всё равно было понятно – это ненадолго, от силы на час, два. Лето стояло справное, солнечное, не предвещавшее сеногноя или, того хуже, обложных дождей: докучающих своими однообразными интонациями, да извечными сопутствующими мыслями об отсутствии дела, и позевотой, сводящей скулы.
Кержунь, вчера расслабленная под солнцем, вскоре напружила тело, каждой клеткой отзываясь на контакт с родственной неорганизованной силой, несущей собственные информационные потоки. Только оттуда, с небес, где человеческие особи встречаются редко, а больше их души, уже не мятущиеся, но воспарившие навечно.
В этой водной стихии, - вместе с огнём, воздухом и землёй с античных времён считавшимися основными элементами природы, - обволакивающей посёлок по причудливому контуру берега и накрывшей Красный Бор сверху, бело-синяя двухэтажная контора леспромхоза напоминала идущее невесть куда судно. Миллиардам летящих сверху капель всё отзывалось на земле: шелест и шорохи слышались отовсюду, усиливая иллюзию движения. На балконе Захаров чувствовал себя капитаном. А команда потихоньку подтягивалась в его кабинет, каждый со своим настроением.
-Ух! И люблю я такой дождь! – на ходу отряхиваясь и подкручивая кончики мокрых усов, ввалился в кабинет Багров. – Воспрял духом, так и хочется за галстук заложить. Пировать будем сёдни?!
Главбух Валентина Матвеевна, придирчиво осматривая себя в зеркало и взбивая сникшие под дождём волосы, проворчала недовольно:
-Ты, Вась, боёк нынче на язок-от.
-Так ведь ты, Матвеевна, по должности неразговорчива, у тебя всё шито крыто должно быть. Я человек попроще. Весь наружу.
Прозрачный, как дождь, Юрий Петрович, к техническим вопросам никакого отношения не имеющий, стоял в задумчивости рядом с Владимиром на балконе, вспоминал:
-Случилось мне на открытии здания Московского университета присутствовать. Стоим, удивляемся: какая громадина, денег сколько угрохали! А рядом мужичок, тихонько так говорит: «Два майских дождя на Украине, и не то можно построить. Какой урожай может быть!» - кадровик сглотнул нервно. – Эх! У меня супруга с под Киева. Иностранка теперь, - он посмотрел с прищуром на Захарова. – Небось, надеешься дождь тут золотой на тебя прольётся? Будут прибыля или нет – ещё вилами на воде писано. В интересное время живём. И не думал, что наше поколение в такие переплёты попадёт. Ты, Владимир Иванович, Сталина, конечно, не помнишь?
-День смерти. Смутно. Гудки гудели.
-А я хорошо помню. На БАМе тогда работал.
-Разве он был тогда?
Юрий Петрович ухмыльнулся, довольный своим жизненным опытом.
-Его до войны строили. До Усть-Кута ветка шла, однопутка. А в войну рельсы разобрали. Металл нужен был.
-Сейчас не война, а узкоколейку здесь растащили.
-Кому заводы, а другому хоть рельсу спереть. Ну так вот. Я после техникума там оказался, техноруком работал. Помню, приехал на станцию, на ней и заночевал, на скамейках. А утром по радио сообщение. Траур во всём крае. А там же одни лагеря были: японцы, немцы – пленные; наши политические. Я директора одного леспромхоза хорошо знал. Он до зоны работал первым секретарём одного из Ленинградских райкомов. Отсидел, а потом, как бы на выселении. Приехал я к нему, а он сидит, голову повесил: «Как же мы теперь без него?» А в 55 году закрытое письмо ЦК о культе личности. Ко мне парторг подходит и говорит: «Сталин-то, враг народа!» Я на него матом: «Не пори хреновину!» Вот как было.
-Тоскуете по тем временам?
-Я и по другим тоскую. Кажись, недавно и жили, ну в шестидесятых годах. Как трудились! У нас здесь Колыванов жил, отец Ленки, он шофёром лесовоза работал. Очередь в три утра занимал, чтобы успеть четыре ходки сделать. Трудяга. В отпуск по бесплатной путёвке не спроводишь. Домой прибежит – в соседях были – жена ему: «Поешь хоть по-людски» А ему всё некогда: «Мне бы “девяточку”!» Это хлысты девятиметровые. Их и везти удобнее, до верху не нагружают, и по кубатуре выгодно. В основном-то четырёхметровые возили. Зимой – самая работа. По зимнику хорошо лес справить. А ему и летом некогда. Корм нужно для хозяйства заготовить. Осоку в лесах на болотах косили. Нагрузит плот и чалит. На этих болотах и сложил голову.
-Вы к чему мне всё это рассказываете, Юрий Петрович?
-Так всё одно дождь. Носа не высунешь. Сан Саныч там, в гараже, и рад, поди, что экзекуция откладывается. Половины техники-то и помин простыл.
-Куда же она подевалась?
-А это ты и разберись по справедливости, ежели не мытарем, да прелагатаем тебя сюда послали.
-Это Вы по-каковски изъясняетесь?
-Мытарь – сборщик податей. А другое – соглядатай. По-русски. У староверов и не то услышишь, а они иногда у нас появляются. За продуктами приходят. Да, вон, лёгок на помине. И погода ему не помеха.
Владимир вгляделся в дождь. По уклонной дороге к реке спускался человек. Весь в чёрном: сапоги, заправленные в них брюки, длинный пиджак, кепка на голове.  Он постоял на берегу, видимо, молясь; отвязал старомодных обводов лодку, тоже чёрную в светлой пелене дождя; оттолкнулся и медленно, на вёслах, начал выгребать на середину реки. Спустя некоторое время он стал почти не виден. Тихо, не тревожа общего покоя, заурчал необоротистый мотор, но и его звуки скоро слились с шуршаньем дождя по листве.
За спиной, в приёмной, Захаров услышал голос Лены. Владимир прошёл через кабинет, поздоровался.
-Пережду у вас тут, - оправдывалась она, - льёт, как из ведра. Врасплох застал, дождь-то.
-И я с тобой за компанию, - подсел к Лене Фёдор Ляпышев.
-Где нерабочая обстановка, Пустобрёх тут как тут, - рассмеялся Багров. – День ещё не начался, а он уж по жене соскучился.
-По делу я сегодня. К Владимиру Ивановичу зашёл.
-Ну, проходите, - пригласил его в кабинет Захаров.
Фёдор осторожно прикрыл дверь, подсел к столу.
-Юрий Петрович не помешает нам? – Захаров оглянулся на кадровика.
-Мой вопрос как раз по его ведомству. На работу пришёл попроситься.
-Кем?
-Водителем на “УАЗик”, - Владимир снова обернулся на Юрия Петровича, обменялся взглядами. Тот неопределённо пожал плечами. – Я в армии полковника возил.  “Жигулёнок” у меня.
Внутренне Захаров уже согласился. Хотя бы потому, что они с Фёдором почти ровесники. И мужик он интересный, с лёгкой грустинкой, конечно, но это и неплохо. «Пора свою команду набирать, - подумал Владимир, - глядишь, и главбух поближе будет».
-Не боишься?
-Чего?
-Конфликтов всяких.
-От всего не убережёшься. Одному Богу известно, что нас ждёт.
Фёдор тоже, как и Багров, имел усы, но были они щегольские, тщательно выбритые. Живые, с насмешинкой глаза не контактировали с нижней половиной лица – серьёзной и парадной. Владимир встречался с Фёдором взглядом и ждал подвоха, шутки; опускал глаза, а там строевые смотры, парадные шинели – серьёзный человек.
-Он не пьющий, - вступил в разговор Юрий Петрович. – Стихи, правда, пишет, но не за рулём же. Да у нас мужиков-то здесь нормальных – кот наплакал.
На том и порешили. Владимир взял связку ключей, отдал Ляпышеву.
-Принимай аппарат. Подвеску переднюю перебрать надо. В общем, сам посмотришь.
Фёдор рассыпаться в благодарностях не стал. Лицо его посерьёзнело, он поднялся и не спеша, с достоинством удалился.
Дождь выдохся. Остатки его тонкими струями текли с крыши, сверкая на солнце. Птицы зачирикали под окнами. Десятки ручьёв торили путь под уклон к реке, кое-где напоминая неширокие – перепрыгнешь – речушки. Они никак не могли угомониться, а наоборот, набирали силу. Это чувство после летнего дождя Владимир иногда вспоминал, и оно перекликалось с детством.
               
                *               *              *
          Проза жизни. Утро.

Посёлок Вторчермет располагался на земной поверхности плоско. По крайней мере, в детстве Владимира. Тоскливый, раскалённый песок жадно впитывал в себя короткие летние дожди, которые, словно их плескали на каменку, исчезали в сыпучем песке тут же, не оставляя о себе памяти. Даже в виде луж. Песок лишь ненадолго менял цвет. На его тёмно-сером фоне изредка взблёскивали битые стекляшки, но остальное оставалось однообразным и унылым: не отмытые дождём заборы вдоль улиц; потерявшая цвет сразу с весны листва на деревьях; опять заволакивающееся дымом из заводских труб, небо.
Когда отец ещё жил, редко, но ездили к его родителям в деревню. Запрятанная в глухомань лесов, она мало интересовала Володю. Больше занимал путь туда.
Сначала садились на трамвай. Володе, как взрослому, покупали билет, он на полных правах располагался у окна и желал, чтобы трамвай ехал к вокзалу медленно.
Дальше – поезд. Здесь всё казалось шире, просторнее, основательнее: жёлтые, покрытые лаком сиденья;  окна  и вид за ними. Когда въезжали на металлический, весь из хитросплетений конструкций, мост через широкую реку, то у Володи холодело внутри от падающих глубоко вниз звуков. Состав зависал в пространстве, далёкая река слепила глаза солнечными бликами, и Володе хотелось отвести взгляд. Но кто-то неведомый мешал сделать это. Так, со страхом в животе, он вместе с составом преодолевал мост, за которым кончался город, и начиналась другая жизнь.
На маленькой станции они не выходили, а вылетали из вагона и с рюкзаком за плечами отца, сумками наперевес, бежали на крохотную площадь, к двум-трём грузовикам, казалось, без дела стоявшим под летним солнцем.
-На Луговое которая?! – кричал на ходу отец, примериваясь сразу ко всем машинам.
Нужная им, оказывалась обязательно самой разбитой, невзрачной, да ещё устарелой “марки”. Ладно “трёхтонка”, а то и “полуторка”, каких в городе уже почти не встретишь. Через низкий борт кузова Володя рассматривал площадь, однообразные конструкцией и цветом коричневые постройки, читал странные слова на вывесках: “Сельпо”, “Райпотребсоюз”. Это был другой мир, ещё скучнее и чужее,  чем дома.
“Его повезут лечить кашель”, - вспоминал он материны слова, ожидая, когда шофёр закончит лихорадочно крутить ручку со странным названием “кривой стартёр”, и они вместе с оравой других пассажиров тронутся с места. Иногда его сажали в кабину, но он не любил этого. Задыхался там.
После посёлка с пугающим названием Горелое Поле, куда они добирались долго, отец говорил, что час, - населённых пунктов до самого Лугового почти не наблюдалось. В одном месте дорогу преграждала невзрачная речушка с вздыбленными берегами, через неё перекинуты несколько брёвен, да доски поперёк них. Тут обязательно высаживались, разминая ноги, а машина с трудом переезжала препятствие. Сколько Володя себя помнил, брёвна и доски всегда норовили расползтись в стороны, и ему опять становилось страшно. Выбравшись на дорогу, водитель довольно смеялся: «Ну, почти дома», - говорил он, вытаскивал из кабины бутылку, откупоривал, наливал полстакана и выпивал залпом. 
И по самой дороге,  разбитой с весны, езда удовольствия не доставляла. И всегда хотелось пить. Отец вынимал из кармана рюкзака солдатскую фляжку, но тёплый чай не приносил облегчения.
Никогда их никто не встречал. Случалось в Луговом мужик или женщина, вглядываясь в отца, спросят:
-Никак, Иван? Твой что ли?
-Мой, - с гордостью отвечал отец и объяснял Володе. – Из соседней деревни. Сюда перебрались, - тоже интересовался. – Деревня жива ещё?
-Стоит пока, - и так каждый раз, одними и теми же словами.
От Лугового шлёпали пешком. Пять километров. Редко, когда случалась подвода. Да и то, не до их деревни, а до полпути, до Байников, где находилась ферма. Дальше, всё равно на своих двоих.
Их деревня носила чудное название Кобь. Ни тогда, ни сейчас Володя не задумывался над его смыслом, но чувствовал, что две деревни не ладят между собой, а в том, как именуют друг друга, таится обидный смысл. Даже если встречалась попутная телега, то подсаживали жителей Коби неохотно, испокон звали их ясырями, считая пленниками дремучих лесов и упрятанной в край дороги, деревни. Дорога вправду то ли кончалась, то ли начиналась от стены леса, лежала вверх холма вдоль деревни, а дальше уходила к Луговому, пронизывая попутно и Байники. На сколько хватало глаз, если стоять в верхнем конце деревни – распростирались леса.
С родной, отцовой деревни, жители тоже в долгу перед соседями не оставались. Туго поджав сухие, жёсткие губы, вещали про тех:
-Бырыластые все, байники вислогубые. Коегождо возьми – вякало, да навадник.*
Сами же скрытно жили, странно одевались, говорили в неохотку, будто не по-русски. Владимиру казалось иногда, что их наказали за что-то, не выпускали отсюда, а потому бабушка и дед так редко приезжали к ним в гости в город.
Наконец, путь Володи заканчивался. На крыльцо мрачного бревенчатого дома выходили отцовы родители. Дед, прикрыв козырьком кепки лоб, придирчиво осматривал Володиного отца, произносил одобряющим тоном:
-Не заматорился единаче* в городской-то жизни. Проходь давай. В кои веки.
В тёмных сенях пахло керосином, мочалом, дёгтем. Тяжёлые запахи стелились по полу, их можно было пощупать, они висли с прокопченного потолка над летней кухней, и от всего этого у Володи наворачивались слёзы. Да от сознания одиночества, неизбежного после отъезда отца домой в конце выходных.
И кусочек лета, как назло, выдался мрачным, с низким небом в тучах, ползущих невесть куда и откуда; прохладной, потемневшей вдруг водой  в реке. Он рано ложился спать, чтобы не видеть бабушку с дедом, стоящих на коленях перед мрачными образами. Поздно вставал, не желая наблюдать то же самое с утра. Всё виделось ему угрюмым, даже дома с нахлобученными деревянными крышами. Его нарочно оставили в этой жизни, чтобы не бегал, не играл, не резвился, не веселился вдосталь. Он пытался спорить с таким укладом, но дед – незлобно впрочем – давал подзатыльник.
-Ты, возгря, пока не подрастёшь, не плюскай* зазря языком-от.
Но вот однажды Володя проснулся раным-ранёшенько, что и дед ещё спал. А бабка ставила чугуны в разгоравшуюся печь. Гремела ухватом. Володя уселся на просторном подоконнике и уставился в окно. Там, в нижнем конце деревни происходило что-то диковенное.
Идеально-круглое, жёлтое солнце лежало на тёмной, зубчатой стене леса. Макушки деревьев, как пальцы сотен рук, подталкивали вверх диск,  и он уже парил в воздухе. Гигантским, ровно натянутым полотном, повис в низине над рекой туман. Он льнул к деревне, скрыв часть домов, а из него выбредали коровы: сегодня стадо гнали вверх по дороге.
-Дождь всю ночь лил, - пояснила бабушка, глянув туда же, в дальний конец деревни. – Вот дух и исходит.
«Наверно, была гроза, а я проспал», - пожалел он и настежь растворил окно.
Зелёная-перезелёная лужайка светилась перед самой завалинкой  вся в серебряной росе, Запах молодой, свежей крапивы поднимался снизу и проникал в комнату. Бездонное, голубеющее на глазах небо, и яркие краски вокруг, не виданные им раньше. Умытое всё, чистое, свежее. И чувство волшебной сказки, такой неожиданной здесь, в тёмной деревне с чудным названием Кобь.
Тишина. Только странные звуки с середины улицы. Шальными, шумными потоками с верхнего конца деревни, туда вниз, к туману, стремились ручьи. Живая, упругая жизнь врывалась в недвижимую картинку, где даже стадо остановилось на время, вызывая в воображении Володи представления одно интереснее другого. Он уже воображал, как выбежит на улицу: вжих! по росистой траве, и свежий след от его ног! Как, шлёпая босыми ногами по руслам ручьёв, будет сооружать запруду. Как вода прихватит с собой всё наносное, ненужное, оставленное на дороге людьми, - и та станет выпуклее, шире, и, подсушенная солнцем, радостного жёлтого цвета.
-День-то нынче какой лепый* будет! – бабушка, румяная от печного жара, опять подошла к Володе, высунулась в окно. – Ты разболочься-ко, да поди, побегай по росе. В повалушу* загляни. Чегой-то дед заспался сегодня.
Володя скинул рубашку и в одних трусах, босиком, вылез через окно на улицу. Серебристая, холодная от росы трава, разве что не похрустывала. Он, как на лыжах, скользил голыми ступнями по ней, оглядывался на оставленные следы, радовался прошедшему дождю, ясному небу, текущим вдоль деревни ручьям и убеждал себя, что это счастье теперь навсегда.

                *               *              *

Чёрный человек не давал Захарову покоя. Его уже и след простыл, а впечатление осталось. Он мелькнул за кадром, да исчез, но что-то изменилось в общей благостной картине утра.
Однажды один знающий человек надоумил Захарова на интересное занятие. Оказывается, при демонстрации  фильма, в верхнем правом углу иногда проскальзывает на мгновение чёрный кружок. Он означает смену картинки, снятой одной камерой, или  части фильма? С тех пор Захаров, как заворожённый, смотрел в угол экрана, ждал сигнала. Тот появлялся, менялась тема или что-то ещё, легко объясняемое специальным “киношным” языком. А то, неожиданно, кончался и сам фильм.
Дождь прошёл.  Но того, детского ощущения, Захаров не испытывал. Не мог найти достаточно ярких красок, как это случилось давно. Знал понятие “озон”, но понимал, что такого воздуха теперь нет. Бывало, в оставленном городе, вдруг поражал непривычный запах, напоминающий детство, но он был так мимолётен, что тут же и забывался. И вообще, с возрастом Владимир стал любить пасмурный дождь. Он как-то больше соответствовал обыденному настроению. А туман?.. В голове разве только и остался…

С разных концов Красного Бора к гаражу леспромхоза подтягивалась техника. Часть её передвигалась самостоятельно, другая – на буксирах. У некоторых агрегатов движки начинали припадочно дёргаться, заходились в астматическом кашле и замолкали. Неподалёку от заброшенной танцплощадки - с выломанными полами и проросшей насквозь травой -  прицепом-роспуском зацепили торчащий из земли кусок рельсы. Подёргали, прицеп и оторвался от лесовоза. Вокруг столпились зеваки, стая собак облаивала это действо, нарушившее вдруг размеренную жизнь посёлка.
Не радостнее выглядела и пилорама с застывшим без дела, а потому наводящим тоску станочным парком. Кое-где не доставало не только гаек и болтов, а целых узлов. Что-то наспех прикрутили проволокой, чего-то подтаскивали впопыхах. И всем было весело. Лишь Сан Саныч, похожий на чеховского “злоумышленника”, теребил в нервных ладонях кепку, оправдывался невнятно:
-А я что? Разве за всем уследишь?
Работяги стояли неподалёку, понимающе посмеивались.
Захаров собрался с Багровым на делянку. По рассказам часть техники находилась там. Усадили Фёдора Ляпышева за руль, но не успели выехать из посёлка, “УАЗ” захромал на одну ногу: колесо отвалилось.
-Лиха беда начало, - успокоил Ляпышева Багров. – Да и делать-то в лесу нечего. Попрятали уж всё. Туда не с наскоку ехать надо.
Короче, трудового праздника не получилось.