Мой школьный друг Бандера-1 байопик

                1.
     Гирняк - фамилия “всеславянская”, но  какая-то не типичная и пугающая. Не “Горняк”, а вот именно “Гирняк”. Этимология нижепоясная, на уровне инстинктов.  Похоже, как хан Кончак – из половцев. Вообще, в слуховом элементе   человека славянского происхождения  заложен как бы некий такой-сякой индикатор предупреждения об опасности. Всё, что с суффиксами “-як”, “-юк” предостерегает: типа Демьянюк, Семеняк, Писюк, Писяк (под глазом), или, скажем, Тягнисрак, Яценюк, Пацюк…   
     То ли дело на “-ко”. Например, Прокопенко, Стадниченко, Оноприенко. Понятно, что Прокопенко-Оноприенко-Нищенко  по устройству  мироощущения и миропонимания сродни Иванову, Петрову, Сидорову. И, что б ни говорили, сомнительно причислить к ним Тягнисрака.
       Андрей Гирняк - друг моей сахалинской юности,  нормальный пацан с крупным бело-мраморным лицом, белокурый и с выступающим подбородком. Иногда он появлялся на людях, как парубок, в украинской вышиванке. Для чего, не знаю, но мне  нравились его “выступления”. Так как я сам такой.   
     Андрей – отличник, не сомневайтесь, со шпаной у меня отношения были натянутыми. Обычно Андрей был  аккуратно одет,  отглажен  и чист, как тщательно вымытый  нежинский огурчик без пупырышек. Парень из дебилов-акселератов. Потому что по габаритам они в танк не вмещаются,  в кабину истребителя не входят, из окопов торчат. 
    Да, мы с Андреем – школьные друзья,  но учимся мы в разных школах.  Разгон в возрасте небольшой - всего   два года. Однако, хотя по годам мы юноши как бы одного поколения, но воспринимаем жизнь  по-разному.   Кроме того мне не повезло: я – коротышка. 
         Меня угораздило родиться в жутком сорок втором, когда мужское население страны - парни, парубки, джигиты, старики и аксакалы строями уходили из дома под неумолимый серп войны с немецко-фашистскими  захватчиками. Род мужской на просторах Отечества почти пресёкся. В годы войны  дети в стране появлялись  на свет изредка, как колоски из вымокшего жнивья:  случайно,  не по заказу,  как сейчас, не в тёплых постелях и не из суррогатных матерей и даже не из пробирки.
        По моим прикидкам, из предусмотренных  божьим промыслом к воспроизводству населения Великого Союза в мирных условиях в годы войны раскрывал глаза лишь один новорождённый на десять тысяч не зачатых. Таким образом, вполне допустимо  называть детей военного времени  “представителями  не зачатого поколения”. Сверстников своих я встречал раза два-три за всю жизнь, чаще за рубежом.
      Более-менее массово младенцы приступили  оглашать российские просторы лишь после победного сорок пятого. Андрей Гирняк был из числа “победителей”, но вылупился почему-то на год раньше.      
       -Не дружи ты с ним!- Время от времени строжилась моя  заботливая мама Нина, с густой русой косой, уложенной в виде короны вокруг головы. 
       Мама – приволжская казачка.  У нас в роду все люди статные, слава богу. Отец и мать нас   пятерых настрогали, несмотря на то, что жить негде, в садик не попасть, а зарплаты всегда не хватает. Родители отказывали себе во всём, но  детям среднее образование дали, а мне и старшей сестре Людмиле “вышку” вменили.
       Впрочем, у всех мамы - инстинктивные воспитатели: туда не ходи, сюда не суйся, по улицам не шатайся, приходи домой вовремя, с девочками не водись – рано ещё тебе. Интересно, как воспитывают своих детишек мафиози, бандиты, шулера и мошенники? Мучает меня этот вопрос: “Имеешь ли ты  какое моральное право требовать от твоего   десятиклассника “приходить вовремя”, когда сам  ночи напролёт гужуешь в секс-кекс-кабаках, набитых ****ями?”
      -А что?- Строптивился я.- С этим не ходи, с тем не дружи, не водись! У Андрюхи отец вон – главный инженер всего нашего железнодорожного узла тяги и подвижного состава, паровозного депо и вагонно-ремонтного участка! По служебной лестнице он  начальник над всеми вами, народный депутат  и хозяин  всего города! Так почему нельзя с Андрюхой? 
     -Тогда будем говорить по-другому,- зашла мама с тыла.- Дружба Андрея с таким неприличным мальчиком как ты, позорит его...
      Педагогический приёмчик имел КэПэДэ ядерного взрыва. Состоялся обширный и обоюдорезкий разговор.
      -Ха! Получается, что твой сын Володя, милая моя мамочка, так неприличен, что и дружить с ним не стоит? Я же не заманиваю Гирняка к себе  в дружбу конфетами. У меня есть кое-какие достоинства, какие он, по-видимому, ценит. Ты сама ещё до школы без особого напряжения научила меня читать и писать. Задолго до первого класса я был записан в городскую библиотеку и в пять лет от роду  написал свои первые стихи. Первая газетная публикация в восьмом классе! И ещё я дважды чемпион города. По боксу  и как лыжник-гонщик, мля.
      -Да знаю я знаю - не хуже тебя. Да, ты был вундеркиндом. Но теперь видишь, как ты выражаешься? “Мля”!.. На что это похоже? А ещё стихи пишешь…
     -Это ребята так говорят.  А бабушка наша Мария Николавна говорила “сцука мадильянская”. И ничего!  Когда я скажу так, ребята в усмерть укатываются.
    Мама с любопытством стрельнула глазом в мою сторону.
     -Это нормально. Бабушка твоя  французский знала. “Мондиаль” – это “весь мир”. Получается “сука всемирная”.
     -Бабушка  дворянкой была, помещицей, да?
     -Да, был у нас свой дом, прислуга была...
     Какие-то детские или, скорее, минувшие младенческие  видения затуманили мамин взгляд, но она  спохватилась:
    - Кто это тебе сказал?!
    -Бабушка перед смертью сама говорила.
    -Выбрось всё это из головы. Забудь!   Как будто ничего не было. Люди давно живут по-другому.  Каждый трудится, добывая свой хлеб. Всё идёт к лучшему. В детдоме меня как “классовый элемент” не приняли  в пионеры и  в комсомоле я не была, а ты, вот, только в пионерах не побывал, зато в комсомоле ходишь. Ты – советский человек и я тебя прошу: забудь о прошлом, чтобы не осложнять жизнь себе и твоим будущим детям. Честно живи и трудись и всё у тебя будет, как у всех людей.
     -Жаль, что я английский учу.- Вырвалось из меня  невольное сожаление.- Французский, наверное, смешнее было бы! Так ты ушьёшь  мне брюки, наконец? В Москве и в Японии давно в  “дудочках” ходят.
     -Ну, уж чего-чего – только не это! Посмешище-то какое!
    - Тогда я сам ушью.
     -Как знаешь! Ты у меня вечно с придурью! Лучше бы я тебя доскоблила, чем теперь головную боль иметь… Война кругом, страх, есть нечего, грудь обвисла, как тряпка, а  ещё и ты тут крошечный, молока нет, хлеба нет, муки нет!.. Взрослым есть нечего, а детей, вообще, кормить нечем было. Я тебе чёрный хлеб нажёвывала и вместо соски в марличке в рот совала.
      Мама не первый раз с горечью заявляла мне о прискорбном факте моего рождения. Во время войны аборты были строго запрещены – страна нуждалась в защитниках, но и поощрения женщины не получали. Чтобы избавиться от нежеланного плода, несчастные женщины использовали доморощенные средства.   
    Поначалу мама подолгу сидела над горячей деревянной бадейкой с горчичным раствором. Не помогло. “Дар напрасный, дар случайный”  не рассасывался. Пришлось обращаться к  повитухе. Стальным крюком та пыталась извлечь нежеланный зачаток  из матери, но ей обломилось, а мама чуть не умерла от излияния крови.
       Мама иногда весело, но чаще грустно вспоминала: “Как будто ты там прятался  или  ручонками и ножками упирался”. Так её недоскоблённую и вывезли из блокадного Ленинграда в теплушке.
      Иногда в голосе мамы сквозила прошлая злость, а иногда и особая  просящая  ласка. Казалось, что она чувствует какую-то вину. Потому с самого рождения мама окружила меня   особой заботой и защитой от окружающей действительности, уделяя мне гораздо больше внимания, чем другим своим детям.
      По обличью  я нисколько не отличался от других детишек, а тем более от нынешних суррогатных. Руки-ноги целы, тельце соразмерное, не уродистое, выражение лица приятное. Одно странно: волосики намоей младенческой  головке были неестественно редкие, белёсые и торчали ежиком. Как бы от извечного невысказанного страха. Впрочем, дети рождаются и вовсе лысыми. Была у меня и ещё особенность - я  оказался левшой: ложку, вилку, пишущие и рисовальные инструменты держал только левой,  камни и все спортивные снаряды метал только левой.  Правой и замах не получался.   Успокаивая, мама как-то призналась, что у неё у самой не всё в порядке: сердце  справа, а печень слева. И все внутренние органы жизнедеятельности  как бы в зеркальном отражении.
     Но самым огорчительным фактом для меня были нарушения  в работе вестибулярного аппарата. Конкретно, гипофиса. До  четвёртого класса я чувствовал себя сопоставимо с космонавтом после полёта в условиях невесомости.  Ходил замедленно, как плавал, сшибая углы  на поворотах, или вдруг терял равновесие и падал   “на ровном месте”, если рядом не за что было ухватиться.
      Всё пришло в норму и превзошло   после пятого класса. Проявились  превосходные реакции, меня ударило в рост и в вес. Плюс, ко времени моего школьного юношества  изменилась мода, пришла стильная  прическа  “кок”.    Тут-то я, малец с отличными природными данными, по торчанию волос на голове  дал фору всем своим условным сверстникам.  Наброилиненный кок возвышался надо мной плавной чертёжной лекалой. Мода, вообще, - это вызов красоты против уродства. То кривоногие возьмут верх, прикрывая  материями  физические уродства и  отклонения от  идеальных представлений, то лысые, то лохматые.
       -Да ладно, - прервал я свои горькие воспоминания под материнский говор и поморщился,- нечего мне тут  сказки  рассказывать. Ты  лучше скажи, могу я использовать бабушкину швейную машинку?
     - Да возьми ты машинку, отстань! Только   насчёт Гирняка сам смотри.  Горя потом не оберёшься! Моё дело сказать. И запомни на всю жизнь: высоко взлетишь - хуже падать будет.   
      -Тот бандит, этот шалопай… А с кем тогда  можно?- пробормотал я, ретируясь с кухни. 
      Познакомились мы с Андреем по ходу занятяими спортом, встречаясь как соперники, на школьных и городских лыжных кроссах. Гонял он хорошо, но из меня получился чемпион, а друг чуть-чуть не дотягивал. 
       Кроме Андрея числились у меня ещё много-премного друзей. Как говорится по интересам. С одним, с “ботаником”, мы в городском читальном зале занимались “Определителем растений”. Другому я помогал делать уроки по математике. Третий обучал меня  игре на гитаре и танцевальной “верёвочке” во время своего дежурства в угольной кочегарке. С четвёртым, из семьи матери-героини, мы удили рыбу на море и стреляли чаек для прокормления. С пятым мы  уходили в сопки,  далеко за горные перевалы, чтобы узнать, а что там?  К шестому  я проникал через  дырку в заборе судоверфи и  “крутил с ним гайки” на его токарном станке в вечернюю смену.  С седьмым  мы на спор “таскали железо” и висели на турнике. С восьмым, корейцем, я  играл в шахматы и он учил меня пиликать на скрипке, есть рис и собачатину.
    Но двое из моих приятелей были  крепкими-прекрепкими, закадычными друганами предвоенного образца: Слава Хармец - старше меня на четыре года и Валера Кисель -  с 1940-ого. Ребята крепкие, оба как и Андрюха верзилы, на голову выше меня.
      Валера Кисель – сухопарый, жилистый, ноги колесом, крепкие,  с чубчиком и золотой фиксой, а Слава Хармец по обличью просто богатырь:  рост, вес, лицо широкое, красное, в кепочке-восьмиклинке и в широчайших клёшах...
      Они уже по бабам оба бегали. 
      Но, в целом, мы выглядели как из “Трёх мушкетёров”. Атос, Портос и Арамис – на голову возвышались надо мной, шпендиком-Дартаньяном.
      За что они меня любили, я не знаю, как до сих пор не знаю, за что я их?      
     Мало кто поверит, но Славик, друг моей  вольной юности, уникум, без передыху выпивал двенадцать поллитровок  пива. Это был его «коронный номер”. Мой учитель физики Виктор Петрович, щербатый, мохнобровый фронтовик, подошел как-то к пивному ларьку после уроков, тоже верзила. А мы уже пьём, весь пенёк кружками заставлен, вобла весело по рукам гуляет. Славик   и говорит  “физику” вежливо так:
     -Щас!..
     Подходит Слава к окошечку на своих медвежьих ногах и ласково обращается:
     -Ребята, по-хорошему, мне кружечку. – А потом через головы продавщице: -Клава, нацеди  мне кружечку.
     Какой-то хмырь тут же возбух:
    -Товарищ, почему без очереди?!
     -Да, да, почему?- Тотчас взвились  те, кто был не знаком с нашей  “местной достопримечательностью”.
     -А потому!- Коротко рыкнул прославленный городской добряк Слава и  локтевым движением  руки одним махом, как котят, смёл всю мужицкую очередь. Да так, что некоторые попадали.
     О, эти незабываемые “пивные” очереди на углах российских дорог и уличных перекрёстков! Они были знамениты до самой послехрущёвской “оттепели”,  когда страна вдруг наполнилась западными туристами. Эти почему-то любили фоткать  наши пивные и сортирные заведения, а мужики в испуге разбегались. Лишь однажды, значительно позже, на Васильевском острове в Ленинграде удалось мне наблюдать любопытную сценку. К традиционному пивному ларьку подъехали “иностранцы”, кинооператор растопыривает свою треногу для съёмки,  довольный удачей чернявенький карапуз-режиссёр что-то ему указующе балабонит. Но вдруг от очереди отделяется парень и как даст по треноге футбольным “пыром”! Та, как положено,  завалилась, а парень и говорит карапузу: “Гоу хоум!” Правда,   сам парень в очереди за пивом не остаётся, на всякий случай совсем  в другую сторону стопы свои срочно направляет, но и чужестранцы-киношники, подбирают свою “треногу”, вставляются в легковушку и – на утёк. На всякий случай, впрыгиваю и я в своего “Москвича-412” и даю “по газам”…
      Да и правильно. Разрешение на сьёмку надо. И нечего скандалить. Высокие люди, которым было поручено  культуркой в советском обществе шурудить, всё верно в своё время рассчитали. Страна трудящихся, все якобы на работе. По простецкому, рабоче-крестьянскому замыслу, ларьки вдоль дорог для удобства трудового народа были поставлены, чтоб на скорую руку.  Выпил  – иди домой, чего там рассиживать! Но возник парадокс: чем больше сооружали пивных ларьков, даже рядами, даже из автоматов, - тем длинне образовывались возле них смурные очереди ожидающих мутного пойла.  А теперь, ваааще, зайдёшь в пив-бар или по-аглицки в “паб”, а там помимо мужиков ещё и бабцы заседают, за стойкой стоят, по стенкам и на потолках виснут и меж столами попками помахивают. Всё больше и больше. Никто не спешит на трудовые подвиги ради светлого будущего всего человечества. Во, пришла, наконец, цивилизация! 
      Безотцовщина, уличная шпана моего детства!  Сколько  безответных щелбанов, пинков  и подзатыльников  схватывал я от них в детстве!.. Теперь они вместе со мной в одном доме призрения - в богадельне обитают. Я – самое юное поколение стариков, готовых унавозить своими телами милую Землю.
      Но Славик и Валера были не шпана, они   шоферили: Валера на бортовой “полуторке” гонял, а Слава рассекал воздух на тяжёлом американском “студебекере”; иногда они и меня катали по городу и я затаённо втягивал в себя острый запах бензина и выхлопных газов, просачивающихся в кабину.
       Слава Хармец в расцвете лет где-то на Кавказе погиб во время армейской службы. Говорили, на крутом перевале его грузовик сорвался в пропасть.    Не знаю, за свою жизнь потом я много ущелий и пропастей разных видел. Из всех особенно запомнились Дарьяльское, Килассурское и Колорадское... Тихий ужас, редкий случай, одно слово “пропасть”. И всякий раз, когда смотрю я на отвесные скалы  снизу вверх или сверху вниз,  мне представляется, что именно где-то там мой друг, Славик-богатырь, с крутизны падал на воинском  студебекере или “ЗИСе”. «Есть по Чуйскому тракту дорога, Много ездит по ней шоферов. Но один был отчаянный хлопец”… А иногда и так, посреди жизни, это гибельное видение стоит перед глазами, не исчезает.


          Продолжение следует: http://www.proza.ru/2014/04/21/2018
          Опубликовано
          http://wemontreal.com/?p=27619