Самое дорогое, что у меня есть...

     Баба я еще хоть куда, даром, что разведенная. А что мужики! Их как снега  зимой. Только  свистни – и забор подправят, и крышу перекроют и утюг починят! Но и я тоже с оплатой не скуплюсь : стаканчики из буфета граненые достану, огурчики, там, помидорчики, картошечки горяченькой…  А утром раненько провожу, и  и-иди себе на все четыре стороны! Сына к бабке соседке закину, а сама на работу. И что мне бессонная ночь!
     Хозяйство у меня справное – хороший дом, огород  немаленький, грядочки ровненькие,  огурцов-помидоров, зелени всякой и на засолку, и на продажу хватает. Цену копейке знаю.  Кручусь, как  заведенная,  весь день от зари до зари. Вечером иногда сил хватает только до подушки добраться. Посмотрю на спящего сына – в папашу, белокурый, круглолицый – поцелую в пухлую щечку и все. А он обовьет меня сонными ручками за шею и улыбнется во сне.
    Бабы в деревне, особенно замужние, на меня злились. Однажды даже собрались меня побить. А я стала в дверном проеме своей терраски, хлопнула себя по крутым бедрам  да и говорю им: «Бабоньки!  Соседушки мои милые! Да кто ж ваших мужиков силою под мою юбку-то  тянет! Разве я виновата, что они у вас голодные! А что мало денег им за работу плачу, так я сына одна ращу.  И помочь мне по хозяйству больше  некому!» Да дверь у них перед носом и захлопнула. Соседушки  мои постояли еще под  моей дверью, потом пожелали мне всего – всего, зато от сердца! - и пошли с мужьями разбираться.
    А на другом конце села, в небольшой избе жила вдова с дочерью. Тюха ее звали. Это уменьшительное от Насти - Настюха.  Тюха  она и есть Тюха. Огород вечно не полот, из скотины – две курицы да коза.  Дочку ее тоже Настей звали. Как уж там муж ее покойный так надумал, чтобы в семье было две Анастасии, не знаю, только эту вот Настю на селе звали Тюшей. Тюша была под стать своей матери – худенькая, бледная, тихая.  Парни на нее внимания не обращали – она проходила по селу, опустив вниз карие глаза, обрамленные длинными ресницами, тяжелую косу, скрученную баранкой, прятала под косынкой, заговаривала с кем-либо только по делу. Словом, Тюша!
    Пришло время вдове дочку замуж отдавать. Сговорились с семьей из соседнего села, где был парень не женатый. Парень приехал посмотреть на невесту. А невеста подняла на него свои глазищи, порхнула ресницами, расплела косу и распустила волосы по плечам, и парень пропал. Я видела их гуляющими у реки, они шли, держась за руки, и улыбались.
    Я сама по себе баба и видная, и статная, и за словом в карман не полезу, и мужики на меня заглядываются, а вот такой косой меня Бог не наградил и в мужья ко мне никто не набивается. Подумала я так и забыла.
   А тут как-то идет Настин кавалер мимо моего дома. «Эй, жених,- окликаю я его, - на свадьбу пригласишь?» А он мне в ответ: « Мы с Настенькой свадьбу сыграем в нашем селе, мы так решили» «Это он нашу Тюшу,  Тюхину  дочь Настенькой величает!?» Тут вся моя природная бабская подлость вышла из-под контроля. Я опустила свои реснички долу, улыбнулась самой очаровательной улыбкой, на которую была только  способна и стала в уме перебирать, что бы мне попросить его отремонтировать? Я знала, что он парень хороший и добрый, и  в помощи мне не откажет. Я вывернулась буквально наизнанку, чтобы его подольше у себя задержать. Когда я его провожала, то специально опрокинула пустое ведро. Оно в вечерней тишине  так славно загрохотало по порожкам!  В доме соседки  напротив тихо скрипнула ставня. «Вот и ладненько, - подумала  я, - завтра все село будет знать, где наш жених задержался!» Я долго  у калитки его расхваливала и  благодарила, приглашала заходить и после свадьбы. Если бы я тогда знала, чем обернется моя шутка!
      Она пришла ко мне под вечер следующего дня. В ее глазищах было такое невыразимое горе, что я смутилась.  Она не покрыла голову косынкой, и ее густыми  каштановыми волосами  играл ветерок, а ей было не до игр. «Я его очень люблю! Оставь его мне! – прошептала она. - Зачем он тебе? Ведь ты его не любишь!»  Ее  потемневшие глаза сверкнули сквозь  вновь навернувшиеся  слезы. Она обхватила себя за плечи, как будто ей было зябко  в этот теплый летний вечер. «У тебя их вон сколько!»- и опустив голову, она пошла прочь от моего дома. Я была  уже готова рассказать ей, что вчера ничего не было, ничего такого, о чем растрепали бабы на селе, но последняя ее фраза  задела все самое стервозное в моей натуре. Причем, если бы она кричала, осуждала, я бы и бровью не повела. Но она сказала это тихо и, как бы, и не мне даже, а так, вообще. Тут все мои набигудиненные кудряшки ощетинились, и я, уставив руки в боки, крикнула ей вдогонку: «Невеста, объелась теста!  Такие мужики не про твою честь! Тюша!» Дальше я кричала, какой он ласковый, да какие обещания он мне вчера давал. В общем, меня понесло.
       Она уехала из села через два дня. Ее жениха я потом встречала в городе, он был осунувшийся, какой-то потерянный, на мой вопрос о Тюше, сказал, что ничего о ней не знает, что пробовал искать ее, но все тщетно, что так до сих пор и не женился. А прощаясь, спросил: «За что ты так с нами?» Я опять разозлилась и сказала, что он сам хорош, и что сам виноват, раз невеста ему не верит!
      Прошел год.  Тюшин  не состоявшийся жених, поговаривали, уехал куда-то на заработки. А Тюша неожиданно вернулась домой с ребенком. Тюша осталась такой же худенькой и бледной, а вот ребеночек был крепыш - щекастый, чернявенький и улыбчивый. Бабы поговаривали: «Быстро утешилась, раз  ребенка нагулять успела! Ишь,  копия  папашкина,  черненький!»
      Тюха,  старая вдова, к этому времени уже успела помереть,  и  Тюша осталась с ребенком совсем одна. Мой  сын был старше ее мальчика всего лишь на пару лет, и я знала, каково воспитывать ребенка одной. Но я не стеснялась озадачивать односельчан своими проблемами, а Тюша предпочитала все делать сама. «Ишь,  какие мы гордые!» - думала я.- Но гордостью сыт не будешь и в карман ее не положишь!»
    Бабы на селе чем могли ей помогали, и все вроде бы было ничего, но мальчишечка вдруг начал болеть. Не просто болеть, а чахнуть. Побледнели и опали щечки, мальчик  все реже стал улыбаться, а затем и вовсе слег. Тюша металась по больницам, но  врачи говорили, что нужна серьезная операция. Тюша вся почернела с горя, а потом стала пропадать надолго из села. Бабы не одобряли такого ее поведения.  «Оставлять больного ребенка на соседей, а самой пропадать неизвестно где?!».  На селе стали поговаривать, что Тюша пьет.  Пьяной ее никто не видел, но возвращалась она в село пыльная, голодная и измученная, клала усталую голову на край кроватки  сына и тихо молча плакала.
    Я разгадала Тишину тайну случайно – поехала в районный центр прикупить себе и сыну обновки. Я – как всегда во всеоружии:  кудряшки, губки напомажены, кофточка, под которой угадываются все мои прелести, духи, подаренные мне по случаю, и, между прочим, сказали, что не дешевые. Мужчины, как всегда, не в состоянии отвести взгляда от моей нижней части спины. И вдруг на углу их главного универмага я вижу женщину, похожую на Тюшу. Она стояла с протянутой рукой и просила милостыню. Боже мой! Это в наши-то времена!
    Тюша узнала меня. Когда я подошла, она сказала: « Теперь ты все знаешь, я так зарабатываю деньги для сына». Ей не было стыдно, она была твердо уверена, что поступает правильно. Она не прошептала свою просьбу, а  как-то прошелестела ее. Но даже если бы я и не услышала,  то  догадалась бы о ней по выражению ее глаз. «Я отдам, как только смогу», - молили они. «Нет, нет, нет, быстро заговорила я,- у меня денег  только на самое необходимое! Может в  конце месяца с зарплаты я и могла бы…» Тюша, не дослушав меня, пошла в сторону автобусной остановки.
       Смерти сына Тюша не перенесла. Она утопилась, как только закончились похороны. Вот так сразу и утопилась, никому ничего не сказав. Ее тело достали из воды и положили на речном песке. Она бала такой  худенькой и бледной!  Смерть еще не успела обезобразить ее черты. От длинных мокрых ресниц под глазами лежали тени,  темные волосы, растрепанные речной волной, обрамляли ее умиротворенное лицо,  длинные и густые, они напоминали  зеленые водоросли, колыхающиеся  в воде здесь же, рядом, у берега. В руке  она сжимала  маленький крестик на темной тесемочке. Я наклонилась над ней и хотела повесить крестик ей  обратно на шею, но бабы воспротивились – утопленница все-таки! От утопленницы пахло рекой, я бы даже сказала тиной. Ничего удивительного в этом не было, так как тело отнесло течением вниз по реке. Наши мужики выловили его под корягами, в глубоком омуте, заросшем тиной. Бабы, увидев все это,  завыли, да и у меня слезы подступили к глазам.
      С тех пор я потеряла покой. Утопленница приходила ко мне по ночам и тихо стояла у моего  изголовья, босая, с распущенными волосами, в которых запутались зеленые нити водорослей. Она ничего не говорила, просто тихо стояла и все. Стояла и смотрела на меня своими бездонными глазищами. Волосы трепетали на ветру и распространяли  легкий запах  речной свежести.
        Я перестала смотреть по вечерам телевизор. Мне не в радость стали наряды и мужики. Мне не хотелось дразнить наших баб и молодух.  Мой сын, которого я и так – то воспринимала как неизбежную расплату за глупость моего замужества, стал все больше  и больше выводить  меня  из себя. Даже дом, сад и огород сделались неухоженными и перестали быть предметом зависти соседок. Я еще пыталась хорохориться,  говорить, что, дескать, мужик нынче сделался хлипкий, не способный доставить радость  отменной по всем статьям дамочке. Бабы улыбались понимающе мне в след, но уверенности в неотразимости моей нижней части спины уже  не было.
       По ночам в  моей голове  чудесным  образом  перемежались реальность и  вымысел, настоящее и прошедшее, сон и явь. С одной стороны, я понимала, что это видение -плод  моего воображения, но угрызения совести и страх были настоящими. Я просыпалась разбитая и измученная. Однажды во сне я не выдержала и спросила у покойницы: «Зачем ты  бросилась в реку?  Сын умер, да, его не воротишь, но жизнь продолжается. Ты еще молода, родишь себе другого  ребеночка…  И все в таком же духе». «А мне другого не надо, - тряхнув  головой отвечала  Тюша, - это ребенок Степана, моего жениха, и дороже его у меня не было ничего на свете. И Степана я любила больше жизни своей, да, видно, не судьба…» Мне бы, дуре такой, хоть бы во сне повиниться перед ней, сказать, что Степан ее ни в чем не виноват, что это я все так подстроила, а бестолковые бабы растрепали по селу! А я ей вместо этого, ехидно так: «Знаем, какие там Степаны в райцентре водятся!».
        Я баба, в общем, не злая. Бывает пособачусь с кем-нибудь, бывает и до драки дойдет! А потом вдруг так жалко себя становится, и соседку,  эту курицу глупую, жалко! Как представлю нас  с ней в непримиримом рукоприкладстве со стороны! Сижу, бывало на крыльце, реву!  Даже мужиков, что нас лезут разнимать, и то жалко! Им сначала от меня в схватке достанется, а потом еще и дома от жены, за то, что поздно вступился.
        «Глупая  ты, - говорит мне Тюша,  - ты как камень у дороги:  ни корней у тебя, ни ростков полезных. Кто ни пройдет, споткнется об тебя и обругает. И зачем тебе Бог сына дал?»
     «Господи, ну что за язык ты мне дал?» - думаю, а вслух говорю: « Тебя, сердешную,  Господь в суете забыл спросить!» И так всегда. Днем даю себе слово молчать виновато, спросить, как могу искупить свою вину перед ней и сыном, а ночью накатывает упрямство бабье, и  хоть тресни, не могу свой язык на привязи удержать…
       А в последний раз Тюша мне сказала: «Ты пожалела мне немного денег для больного ребенка, так отдашь, не глядя, самое дорогое, что у тебя есть!»
       Больше во сне я ее не видела. Я не раз размышляла над ее словами. Что у меня может быть самого дорогого. Огород? Так землю у меня никто не отберет.  Кольцо золотое обручальное? Так оно мне  теперь без лишней надобности. Шмотки, телевизор, ковер на стене? Так если что,  у меня и топор под порогом припрятан. То, что дорого мне досталось, то так просто не отдам!
     А скоро я и забыла про свои ночные кошмары. Пересуды в деревне улеглись. Все потихоньку стало налаживаться и в моей жизни. Даже иногда вечерком сяду у кроватки сына и смотрю на него спящего. Ишь ты, брови как нахмурил во сне, и кулачки сжаты – наверное, с соседским мальчишкой что-то не поделил. Такой  мужичок у меня подрастает!
     Только с мужичком этим сладу днем не было никакого.  То в курятник залезет, то соседке дверь в коровьей  закуте поленом подопрет,  то стекло  где-нибудь разобьет, то  весь изодранный  домой придет. Вот однажды, после очередной такой выходки, выпорола я его как следует и сказала в сердцах, что пусть идет со двора на все четыре стороны, чтоб глаза мои его больше не видели! Сын посмотрел на меня как-то странно,  да и пошел за ворота.  А я схватила тяпку и пошла на огород картошку  тяпать. Тяпаю, а у самой на душе неспокойно. Уж больно спина у сына была какая-то жалкая, какая-то потерянная, когда он со двора уходил. Иду по грядке, а сама не на картошку, на калитку смотрю, не идет ли мой изгнанник. Уже должен  бы проголодаться!
        Сбегала к соседям спросить, не видел ли кто моего сына, может  в избе у кого сидит с другими детьми. Ну, погоди, думаю, явишься домой, я тебе задам! Будешь знать, как материны нервы изматывать!
         Сорняки летят налево и направо вместе с картошкой.   Я сама знаю, что ко мне сейчас подходить без  чрезвычайной  в том надобности небезопасно. «И куда этот пятилетний  сорванец мог убежать? Разве что на речку?»  « На речку… - у меня так все внутри  все и оборвалось. Там, где Тюша в прошлом году утопилась,  и раньше - то редко кто купался, а теперь и вовсе перестали. Только бабы ходили белье полоскать, да и то, все  вместе,  по одной боялись.
        Тяпка полетела в сторону, ноги сунула в  старые огородные тапки, фартук повис  на скамейке, что у  терраски, платок поправила на ходу. Быстрым шагом до речки минут тридцать, если по тропинке через огороды то еще короче. Я бросила тапки, и что было духу, помчалась к реке. «Наверное, будет гроза!» - машинально подумала я. В воздухе пахло свежестью, поднявшийся ветерок доносил ее с реки. Предчувствие было нехорошим. Я бежала так, как может бежать взволнованная  дама моей комплекции, даже еще быстрее. Запах  реки усиливался по мере моего приближения.
        Я не была на реке после смерти Тюши ни разу, и воспоминания  об этом пришли в мою голову  совсем   некстати. Я вспомнила ее  прекрасные волосы, разметавшиеся  в беспорядке по песку, они мне опять напомнили  длинные зеленые  водоросли, что вода колыхала недалеко от берега… А потом я остановилась. Я вспомнила ее последние слова, которые она мне говорила перед тем, как покинуть мои ночные видения навсегда: «Отдашь, не глядя, самое дорогое, что у тебя есть…»
       Я наконец -то все поняла.  И похолодела… Вся моя непутевая жизнь промелькнула передо мной во всей красе. Тряпки, деньги, мужчины, телевизор цветной, будь он неладен! И я, одна-одинешенька среди всего этого барахла! И только  одна-единственная забота, одна-единственная печаль и радость  присутствует в моей жизни. Я вдруг отчетливо вспомнила, как еще совсем маленький, он тянул ко мне сонные ручки, и никак не хотел отпускать меня,  не смотря на позднее время. Как  однажды, зареванную,  после ухода одного несостоявшегося кандидата в папы, он  взял мои взрослые щеки в свои маленькие ладошки и сказал: «Не плачь, мамуля, я же с тобой!» Я тогда рассмеялась сквозь слезы и сказала: «Ты у меня мужичок хоть куда! Нам с тобой больше никто – никто не нужен!»
       «Господи! - взмолилась я, грешница и атеистка в одном лице. – Не наказывай меня так жестоко, не отнимай у меня самое дорогое, что у меня есть!» Я летела к реке, не чувствуя босыми ногами ни колючих кустов, ни камней на своем пути.
        На пляже, на том пляже, куда деревенские мужики положили прошлым летом  мертвое тело  Тюши,  лежала знакомая панамка и пара стоптанных сандалий.  Я невидящим взором обвела песок, воду у берега, стараясь найти хоть какие-то следы моего сына, живого или мертвого…
        Мое бешеное сердце стучало как  наша колхозная молотилка  в моих  ушах, висках,  в самой глубине моего возбужденного мозга. Даже пальцы на руках непроизвольно сжимались и разжимались, не находя себе  ни места,  ни покоя. Обессиленная, я рухнула на песок.
        И вдруг на дереве, склоняющемся над самой рекой, над самой кручей,  в его зеленой листве я увидела своего сына. Он одной рукой держался за огромную ветку, а другую  протягивал вниз, как будто хотел что-то достать. Или тянул руку к  кому-то,   там,  в речном  омуте?  С  реки  сильно запахло тиной, прелыми листьями  и  сырым песком. Я вскочила  на ноги. Я заглянула в омут. Там, в толще воды, мне привиделось  бледное лицо, обрамленное копной прекрасных темных волос. Ветер – спутник грозы, закачал листву, тоненькой  свирелькой  засвистел в камышах. И вдруг мне показалось, что кто-то тихонечко и жалобно зовет моего сына по имени. Может это кричала пролетающая  мимо птица,  может ветер  завывал  в старых корягах на берегу, только  я услышала  его имя вновь и вновь. Я схватила ладонями свою пылающую голову, чтобы прекратить этот звук и  рухнула на  еще теплый песок.  Я боялась пошевелиться. «Отдашь, не глядя», - сказала мне тогда Тюша. « Ведь я сама же  сказала собственному сыну, чтобы глаза мои его больше не видели!» «Нет, сынок!  Сыно-о-к!»,- не помня себя, закричала я.
      Мальчик  вздрогнул и резко обернулся на мой голос. Босая нога  соскользнула со ствола  дерева, и он неловко взмахнул рукой, пытаясь удержаться на месте...
      Дальше я смотреть не могла. Я зажмурилась  и закрыла  уши, чтобы не слышать ни  громкого всплеска, ни крика моего малыша. Я только неистово повторяла: « Господи  Всемогущий!  Господи Милостивый!  Не оставь моего мальчика! Не дай свершиться  непоправимому,  Господи-и-и…»