Напиши обо мне роман, Философ!

 
Кому-то для творчества необходимы покой и созерцательность. Другим легко пишется за столиком шумного кафе. Мне же для полёта фантазии требуется сочувствующий читатель. Достаточно одного, может быть, десяти благодарных слушателей, сопереживающих с тобой, чтобы за спиной выросли крылья. Я вновь испытал это чувство здесь, на Прозаре, и вспомнились прошлые минуты сочинительства, когда был нужен слушателям и вызывал у них неподдельный интерес к самим себе.

 Да, я не оговорился, читатель! Ты эгоистичен. Тебе безразличен сочинитель и его внутренние терзания! Читатель любит себя. Читателю приятно, когда герой романа чем-то похож на него. Тогда он отождествляет себя с героем повествования и с интересом следит за развитием событий в твоём сочинении, с внутренним трепетом ожидая развязки.

 ...В те времена мы были студентами. Позади год совместных занятий и ко второму курсу все уже хорошо знали друг друга.
 Осенью нас отправили "на битву за урожай", как тогда было принято. В Старом Крыму мы убирали яблоки, миндаль и грецкие орехи. Близость к последнему пристанищу Александра Грина окрашивала романтикой окрестные горы, наполненные горьким миндальным ароматом и уже подернутые осенней позолотой.

 Нас расквартировали в гулком зрительном зале колхозного дома культуры. Звонко падали на крышу созревшие орехи. Они, ещё теплые от солнца, влетали в раскрытые окна. На подоконниках румянились крепкие яблоки, наполняя воздух терпким ароматом. Мы не ели их, а только любовались. Некоторые были столь божественно красивы, что недоставало решимости  надкусить их.

 Вечерами старшекурсники уходили завоёвывать местных красавиц на дискотеку. А мы, юнцы, в силу отсутствия других развлечений, и чтобы казаться в глазах друг друга бывалыми парнями, "травили" солёные народные анекдоты, лежа в темноте на раскладушках.

 Однако   родник фольклора вскоре иссяк. Стали вспоминать запомнившиеся книги. Выделились несколько рассказчиков, у которых это получалось лучше, чем у других. Их просили уже поименно - "сбреши" что-нибудь.

 Лучше других это удавалось и мне. Ранее я обнаружил у сокурсника полное собрание сочинений Артура Конан-Дойла и успел прочитать не только "Записки о Шерлоке Холмсе", но и невероятные приключения профессора Челленджера в "Затерянном мире" и "Отравленном поясе". Дурачась и пугая друг друга по ночам, аудитория прослушала и их.

 Со временем, как-то сами по себе, в мои рассказы  стали вплетаться  друзья-однокашники и их знакомые девчонки, иногда под вымышленными именами, а порой под собственными. Известные с детства истории зажили непредсказуемой жизнью. Помню, "Золотую цепь" Александра Грина, я изменил до неузнаваемости, придав ей эротический оттенок и расширив число главных героев  до числа своих однокурсников.  Этот роман  всегда будил мою фантазию.

 Мы знали о каждом, при виде  которой из девушек тот неровно дышит и о ком тайно мечтает, робея заговорить. Однако в фантастических ночных историях языки моих героев развязывались не в пример дневному косноязычию, мышцы наливались силой, и любимая падала к ногам мужественного завоевателя, сраженная его подвигами! Причем, черты той, единственной, ради которой сдвигались горы, легко угадывались слушателями.

 Мои друзья бесстрашно побеждали хищных животных и взбирались на многометровые тропические деревья за роскошными орхидеями, вокруг которых, словно шмели, жужжали колибри, чтобы потом бросить щедрой рукой роскошные тигровые шкуры  к ногам любимых и вплести драгоценные орхидеи в их волосы.
 Другие седлали динозавров и отбивали вторжение вампиров-инопланетян, стремившихся достичь бессмертия, пия кровь прекрасных белокурых туземок (тех, из соседнего общежития).

 Иные, подобно ныряльщикам Жака ив Кусто в "Затонувших сокровищах", поднимали клады из трюмов испанских галеонов, охраняемых гигантскими спрутами. Они осыпали любимую жемчугами и нежно украшали ее шею и недостижимую в реальности грудь ожерельями из искрящихся на солнце ещё мокрых драгоценностей!

 Ко мне прилипла кличка "Философ", которую из-за неудобопроизносимости однокашники переделали в "Пилософ". Это был мой первый литературный псевдоним.

- Эй, Пилософ, сбреши что-нибудь обо мне!- нарочито грубо, но с замиранием сердца заказывал очередной "роман" неравнодушный юный слушатель.

 Помнится, "читку" некоторых историй волевым усилием останавливал прототип. Не потому, что терял интерес, а от ужаса, когда ему казалось, что его оголенное и потому беззащитное сердце выставили напоказ...
 Это захлопывание моих сочинений, в которых слушатели  невыносимо  узнавали себя,  я до сих пор считаю верхом успеха и своим звёздным часом.

 Поскольку "читка" производилась в полной темноте, а кроме ребят нашего курса среди слушателей были и студенты параллельных групп, то иногда за завтраком я замечал, как издали на меня указывали пальцем - мол, это тот самый "брехун", Пилософ.  Я купался в лучах славы.

 Своеобразна она, слава писателя. Жизнь мчит в неизвестность, как локомотив на всех парах, и её не остановить. Выделяются лидеры, крутые парни, которые ведут за собой сокурсников сначала завоёвывать чужие танцпполы, а потом - на площади требовать перемен!
 Но вдруг наедине с собой в темноте, как тогда в юности, или у торшера с книгой - сегодня - приходит час раздумий, и читатель, уверенный в себе днем, копается в собственной душе, терзаясь болезненными сомнениями. А писатель выполняет роль скальпеля.

 " Он похож на меня" - сказал как-то Вася Катанцев, студент из демобилизованных, лет на десять постарше нас, юнцов, распивая вечером бутылочку крымского вина с другими "старичками", когда зашел разговор о моих сочинениях. Это мимолетное отожествление себя с рассказчиком возникло, очевидно, от того, что я напомнил ему, каким романтиком он был совсем недавно. Я вернул его на минуту в юность.

 О далёкие друзья, оставшиеся в памяти молодыми! О первая влюблённость и чистота душ за внешней бравадой и показной грубостью! Вы навсегда со мной,  как и ваша юность всегда с вами, мои дорогие читатели!

 
(Выражаю благодарность автору Прозары Михаилу Копытову (М.Ю.Тарасову) за творческий толчок к написанию данной миниатюры).