Правильный выбор II - 31

(двор в тюрьме Петровского завода, Н. А. Бестужев)


– Боже мой, благодарю Тебя, что Ты утвердил стопы мои на стезях Твоих, так что не уклонились шаги мои. Ты явил мне дивную милость Твою, Ты сохранил меня, как зеницу ока, в тени крыл Твоих укрыл меня от врагов души моей, которые окружают меня. Что воздам Господу за все благодеяния ко мне? Благословен буди, Господи, Боже мой, творящий чудеса един, и благословенно да будет святое имя Твоё во веки, и славою Твоею да наполнится вся земля! Аминь, – отстояла Милана благодарственную службу в церкви Петровского завода.

Помолившись, перекрестившись, она вышла на мороз. Душа не горевала теперь, а благодарила судьбу за то, что позволила вернуть желаемое...



Как прибыли в Петровский завод, Алексей и Милана скорее обвенчались, отметив свой праздник скромно, в кругу товарищей, глаза которых тоже искренне сияли слезами радости за них. Теплом, благословением, желанием на лучшее будущее были они согреты. Оставалось только писать прошения, чтобы позволили вернуться на родину, к своему оставленному сыну...

Теперь же стояла глубокая зима с суровыми морозами, препятствуя продвигаться, куда бы ноги ни шли. Добравшись всё же до своего с Алексеем дома, Милана скрылась скорее за дверь. Сняв верхнюю одежду, она прошла в комнату и села на кровати.

Усталость отнимала все силы, хотя ещё было утро.

– Видимо, Сперанский каким-то образом узнал, иначе бы её разоблачили и вернули, – послышался чей-то голос, приблизившийся к дому. – Если бы не он, вернули бы назад точно...

В дом вошёл Алексей с комендантом.

– Ты вернулась, – улыбнулся милой Алексей и скорее поцеловал в лоб. – Устала-то как! – заметил он.
– Я тогда, пожалуй, пойду, – вызвался комендант уйти, чтобы она смогла отдохнуть, но Милана возразила:
– Нет-нет! Прошу! Я уже отдышалась!
– Осторожно, родная, ты слишком напрягаешь себя, я волнуюсь, – тихо проговорил переживающий за её здоровье Алексей и пояснил любующемуся их нежными отношениями коменданту. – Мы ожидаем ребёнка...
– Благослови вас Господь! – поздравил тот сразу и тут же обнял Алексея и поцеловал ручку Милане.

Она же, с улыбкой добродушной хозяйки, немедленно позаботилась о чае для гостя, усадив и возлюбленного к столу, а сама ушла в соседнюю комнату...

Эта комната была приспособлена, как мастерская, где Милана уже с самого начала своего приезда занялась всем, чем могла, чтобы помогать и жёнам, и осуждённым, как, например, тоже шить одежды им и детям, заодно подготавливаясь к рождению и своего малыша.

С первых дней, как прибыла в Петровский завод, Милана включилась в активную деятельность. Она внесла деньги, которые провезла, в общую артель, стала вместе с Анненковой, которая в тот момент тоже ожидала ребёнка, учить жён готовить, убирать и шить.

Занимаясь пошивкой детских вещей и белья, Милана светилась душою: «Помогать и поддерживать тех, кто нуждается, будь то родные или просто люди, с которыми свела судьба, – высшее счастье», – говорила она.



И оставив сейчас мужа в беседах с комендантом, прибывшим снова в Петровскую тюрьму с проверкой, Милана села шить...

– Вот оно, – протянул комендант на прочтение письмо Алексею, когда они уже сидели вдвоём за чаепитием, чтобы продолжить свою беседу.

Алексей развернул бумагу: «В письмах от жён государственных преступников после перевода из Читы в Петровский завод — к родным и даже посторонним лицам — содержатся, кажется, преувеличенные о дурном будто бы помещении их в сем остроге известия, кои должны крайне встревожить и опечалить несчастных родственников их и произвести неблагоприятное впечатление на посторонних лиц. Я счёл долгом доложить о сем государю, который повелел просить вас, дабы внушили состоящим в ведомстве вашем жёнам государственных преступников, что им не следовало бы огорчать родителей своих и чужих родственников плачевным описанием участи, коей их мужья со своими соучастниками подвергнуты в наказание, ими заслуженное, коей нельзя переменить... Жёны должны помнить убедительные пламенные просьбы, с которыми обращались ко мне и другим особам о разрешении ехать под какими бы то ни было условиями, должны покориться смиренно своей судьбе безропотно и безропотно пользоваться дарованною им возможностью разделять и услаждать участь своих мужей...»

– Каков, – улыбнулся Алексей и вернул письмо коменданту. – Станислав Романович,... вы помните, как вас наши ангелы назвали?
– Да, совсем неблагоприятно сие название, но вполне подходящее. Я им и являюсь... Тюремщиком, – пожал плечами тот. – Однако я соглашусь с ними. Пусть меня разжалуют в солдаты, но я останусь человеком.



– И когда же, в таком случае, окна прорубят? Вы разрешение получили? Мы устали ждать известий, получено разрешение или нет, – завалил вопросами Алексей, но комендант молчал, опустив взгляд. – Вы бы сами смогли жить в таком склепе? Пусть, пусть они и государственные преступники, но они люди... Я не могу бороться один. Я тоже писал Бенкендорфу, мы все завалили и государя жалобами, его давят не только родственники, но уже дошло и до других кругов.
– Да, да, – закивал комендант. – Я понимаю, что и на вас товарищи давят. Даже Николай ваш распространил рисунки камер, наверное, уже по всей России, раз имеются даже на руках императрицы, как до меня донесли... Но я не могу, – начал оправдываться он, на что Алексей замотал головой:

– Нет, Станислав Романович, на меня не давят, я стою с ними и за них в данном случае. И не позволю издеваться более, чем уже наказаны. Не забывайте, что я был среди них, и душа моя ещё там! – строго выдал он. – Вы же знали план этой тюрьмы ещё в Чите! Вы же сами осматривали постройки! Почему не представили начальству предложение прорубить окна?
– Да, да, мне эти вопросы уже задавали, – соглашался комендант. – Новое наказание без новой вины, как сказал ваш друг Розен.
– Вам ещё напомнить? – добавил Алексей.

– Нет, благодарю. Но я сам же не могу ломать стены, чтобы дать свет! План утверждён высочайшею волею. Разрешения на окна не прислано. А если бы я сам от себя стал все эти просьбы писать, то меня бы посчитали подкупленным или союзником преступников, да назначили бы на моё место незнамо кого. А тот бы стал уж точно притеснять и приносить неприятности.
– Вы правы, – чуть остыл Алексей. – Я погорячился... Снова понесло... Простите, – покачал головой в искреннем раскаянии он. – Просто я посещаю их каждый день... Сейчас зима... Невозможно им читать и чем заниматься в коридорах. Там холодно! А при свечах в камерах у всех портится зрение.

Комендант сочувствовал и сожалел всем сердцем, но сказать что уже не находил...



– Что известно про размещение детей? – задал Алексей следующий вопрос.
– Алексей Николаевич, умоляю... Я уже заучил эту фразу наизусть... Не будет никаких помещений детям, кроме как в домах матерей. Мне жаль! И в этом я за! На какие условия вы бы хотели обрести несчастные создания?! – воспротивился тот. – Государь написал, повторю, для детей нельзя построить помещение, ибо нельзя знать, сколько будет сих несчастных жертв необдуманной любви.
– Я в гневе, – потёр лоб и глаза Алексей, успокаивая себя изнутри. – Поверьте, Станислав Романович, – вернул он строгость взгляда к не менее переживающему коменданту. – Я буду воевать за улучшение их жизни, если понадобится. И даже если меня после этого опять посадят в кандалах в отдельную камеру!

– Я всё понимаю, друг мой... И никуда вас не посадят, – вздохнул тот. – Вы забыли, что я тоже желаю слыть человеком, а не тюремщиком. Я буду помогать вам и им. Но на всё требуется время, деньги и люди.
– Деньги уже у всех давно имеются, – добавил Алексей. – Мы содержим по-прежнему артель, в которую внесён приличный вклад! Милана прибыла с круглой суммой, что выручила от продажи имущества Краусе...

Миром закончившаяся их беседа скоро дала свои результаты. Они получили, наконец-то, от государя разрешение прорубить окна. Взявшись дружными силами, духом и верою на улучшенное будущее своё и «государственных преступников», окна стали делать в тюрьме Петровского завода уже в мае тысяча восемьсот тридцать первого года.

Благодарности не было конца ни им, ни жёнам, чьи большие оставшиеся связи в столице сыграли огромную роль. Ведь, рано или поздно, всё, о чём жаловались и сообщали родным в письмах, становилось известным большему кругу людей, особенно в высшем свете и среди тех, кто был близок с государем.

И как бы третье отделение ни вылавливало подобные письма, их содержание распространялось в любом случае...

Жизнь снова продолжалась. Внешние работы осуждённых – так же. К работе в самом заводе их никак не подпускали, поскольку государь боялся, что они могут неблагоприятно повлиять на рабочих.



И лишь один раз, когда поблизости было не найти никого, кто бы починил «пильную мельницу», то попросили Николая Бестужева и Константина Торсона, как единственных опытных механиков. Их пропустили на завод, и те всё починили...

Пока шла долгая зима, то «дети декабря» на мельнице рядом мололи на ручных жерновах муку. Но и тут их к работе не принуждали. На досуге все занимались чтением или беседами, встречаясь друг с другом то в камерах, то в коридорах, пока двери их ещё были открыты до того, как будет отбой. И хотя строгости комендант по-прежнему не применял, все часы жизни в заключении были расписаны, даже для прогулок вдоль стены частокола.



Кроме всего, камеры стали устраивать и по-домашнему. Стали заносить ковры, мебель, даже музыкальные инструменты, чтобы было чем отвлекаться и расслабить души в свободное время. Так, когда начали раздаваться из-под рук жён товарищей звуки Россини или романсы Бланжини, всем становилось на душе веселее и теплее...


Продолжение: http://www.proza.ru/2014/05/13/36