Из этого раЯ...

Иван Панасович Панкетик. Редактор киностудии. Печальный пример несостоявшегося карьериста.
Был Панкетик худосочным и каким-то, как говорят белорусы, нязграбным. Наверное, осознавая свою физическую невнушительность, он компенсировал её нарочитой хмурой мужественностью во взгляде, лаконичностью фраз, безапелляционностью суждений. Всё ему было пустяки, по плечу, одним махом семерых побивахом...
Не лишенный царедворческой пронырливости, Ваня более-менее успешно ваял свой имидж сильной личности в глазах коллектива, но продвижение наверх, в заветные эмпиреи руководства, всё не случалось.
Наверное, это доводило его до высокой степени отчаяния. Как я сейчас понимаю, жажда выбиться наверх была такой сильной, что иногда разрушала привычную маску самоуверенного парня, и перед нами представал растерянный человек, недоумевающий, почему его несомненные достоинства до сих пор не оценены руководством...
– Мне стыдно смотреть детям в глаза, – со слезой в низковатом голосе выплёскивался Ваня, стоя у торцевого тупикового окна в нашем длинном киностудийном коридоре. – Прихожу домой, дочки меня спрашивают: “Папа, тебе уже тридцать пять лет, а ты до сих пор не начальник. Почему?!”
Что говорила ему на эту тему жена, Панкетик не упоминал. Наверное, непечатное.
Мы, само собой, участливо, но не совсем искренне, вздыхали. Мол, начальство, чего с него взять? Дальше своего носа не видит...
Нос, а точнее носик, коему следовало не чинить препятствия взгляду, принадлежал нашей директорше Алине Викторовне Маханской. Даме, что называется, весьма и весьма...
Взгляд её красивых черных глаз в меру пышнотелой южнорусской красавицы (впрочем, как говорили, без цыганской крови, скорее всего, здесь не обошлось. Тсс... Запретная тема!), так вот, её взгляд был довольно проницательным. Вы не поверите, но ко всему еще и умная женщина, она довольно быстро определяла истинную цену производственным, да и творческим способностям каждого работника нашего производственно-творческого кинообъединения и быстро расставляла их на незримые иерархические полочки в своем большом кабинете...
Жизнь в Алине Викторовне била ключом и она, конечно, не могла как директор полностью абстрагироваться от своих женских симпатий и антипатий. Особенно к лучшей части человечества. Какие-то сотрудницы то ходили в фаворитках, то низвергались в опалу, то вновь возвышались, не без этого. Мужчин Маханская ценила, но, как и всякая красивая, неоднократно алкаемая женщина, не раз наблюдавшая полную потерю разума у нашего брата, относилась к сильному полу несколько снисходительно. Но зорко. Дело ценила.
Посему Ванины, как сейчас говорят, понты у Алины Викторовны не проходили. Как ни старался Панкетик добирать солидности, как ни пыжился, с места он не сдвигался.
Практичная, хоть и полуграмотная директорша (писала с множеством ошибок, но секретарша Галя, несостоявшийся по причине шизофрении театральный критик, всё это фильтровала) подбор и расстановку кадров осуществляла по нутряному чувству и со здравым смыслом.
При всей своей заземлённости была она не чужда философскому восприятию жизни. Когда однажды на одной из планёрок, участниками которой были директора киногрупп (все женщины), кто-то, возроптав, пожаловался на режиссёрские заскоки, пьянство и вообще полную житейскую и художническую тупость творцов, Алина Викторовна, глубоко вздохнув и воздев глаза куда-то в гору – было в ней в тот момент что-то от Марии Магдалины, – ответствовала как подруга подругам.
– Девочки, режиссёры падают к нам с небес! Что делать, какие есть, такие есть, выбирать не приходится. Терпите и работайте с этими...
Это её “режиссёры падают нам с небес” перекликалось со сталинским ответом на жалобу руководителя одного из министерств правды на скотское в быту поведение инженеров человеческих душ: “нет у меня  для вас других писателей. Работайте, с какими есть”.
Действительно, у него не было других писателей. Других писателей он уже съел. Почти буквально.
Алина Викторовна, как и всякое советское начальство в описываемые времена – семидесятые, начало восьмидесятых, могла это сделать только фигурально. Прогресс... Но и эта её возможность не могла не учитываться каждым членом коллектива.

Но вернемся к Ване.
Вверенное Маханской объединение выпускало документальные фильмы и кинохронику – различные киножурналы, показываемые в кинотеатрах перед художественными фильмами. Два из них – “Наука и техника”, “Сельское хозяйство” – редактировал наш герой. И хотя  в киножурналах этих встречались сюжеты на астрономические темы, звёзд с неба на сим поприще Ваня не хватал. Чего-то ему для этого не хватало... Может быть, творческого полёта? Слишком он был привязан к земле со времён босоногого детства...
При том при сём работа редактора киножурнала, как, впрочем, и редактора любого вида кинодеятельности, была не слишком надрывная. Помимо своей основной функции, так сказать, по определению, – держать и не пущать, редактор должен был найти темы сюжетов (для этого достаточно иногда полистать печатную периодику), найти автора сценария и, впоследствии, текста. Режиссёр снимал и монтировал, редактор на финальной стадии готовый сюжет принимал, чего-то там подправив. Или нет.
Не без авралов, конечно, в среднем продолжительность реального рабочего дня редактора составляла пару битых часов, обильно сдобренных анекдотами, кофеями-чаями и прочими атрибутами ударного труда советского интеллигента. Остальное – болтовня по телефону, беготня по магазинам и любовницам-любовникам, выпивоны в операторских кабинах, вязание, примерка или перепродажа шмоток, шахматы в уголке и преферанс в закрытых комнатах. Не являться же, в самом деле, домой в 12 дня. Впрочем, преферансисты частенько не являлись домой и в 12 ночи...
Ваня был лишён всех этих типических черт, но от этого менее заурядным он не становился. Завершив свои нехитрые дела, благополучно испарялся то ли в лоно семьи, то ли под мост. Друзей на работе он не имел, поэтому закадровая его жизнь не была достоянием коллектива.
Да и ничего особого там и не предполагалось. Очевидно, домашнее время Вани протекало достаточно плавно, с перманентным обустройством двухкомнатной “хрущёвки”, воскресными поездками в родную деревню за салом, “пальцем пиханными” колбасами, ну и картошкой, само собой...
А заурядные мужчины для Женщины с большой буквы, коей являлась наша Алина Викторовна, не были интересны ей и как работники. Впрочем, такие же требования к Художнику предъявляет Искусство. Тут личное и общественное в Алине Викторовне счастливо совпадали.
Как и многое другое.
Так или иначе, карьера Ване никак не задавалась.

Время от времени – плановое государство всё-таки – Ваня сочинял годовой реестр выпуска своих киножурналов, куда включал вычитанные в прессе или принесённые авторами темы сюжетов.
Утверждать их где-то, кроме своего непосредственного начальства, вроде и не надо было.
Но!
Душа Панкетика жаждала признания.
Не знаю, каким образом удалось ему с этим планом проникнуть не куда-нибудь, а в кабинет президента Академии наук республики. Может быть, сыграло здесь роль краснокожее служебное удостоверение, в котором значилось “Редактор киножурнала “Наука и техника”? По аналогии с печатными изданиями, где редактор, в отличие от киношного – действительно главное лицо, суровый образ нашего Хлестакова был принят в приёмной президента за начальственный?
Вообще говоря, это обстоятельство частенько использовалось редакторами киностудии себе во благо. Приезжает, к примеру, вместе со съёмочной группой собрат Ванюши снимать битву за урожай. А в предъявляемом им удостоверении значится: “Редактор киножурнала “Советская Белоруссия”. Ого, важный чин, соображает председатель колхоза. Вот и хлеб-соль на природе после съёмки, да иной раз и свинки по бросовой цене телевизионщикам обеспечены. Именно “телевизионщикам”, потому как прикованный к “ящику” народ разницы между этими двумя жанрами не видел. Раз со съёмочной камерой, значит, надо спросить: “А когда нас покажут по телевидению?”
Путаница сия рождала анекдоты. Однажды в разгар какого-то совещания у Алины Викторовны в кабинет вбежала не всегда адекватная секретарша Галя с широко раскрытыми от ужаса глазами и зашептала-зашипела: “К вам какой-то дважды Герой Советского Союза!!”
– Приглашай, — поправляя вороную прическу и привстав сказала наша прекрасная директриса.
В комнату во всей красе и славе, посвёркивая звёздами Героя соцтруда и немного бешеными глазами из-под мохнатых бровей, вплыл со свитой рослый председатель одного из самых-самых образцово-показательных колхозов нашей республики.
Усаженный на почётное место председатель явно чего-то ожидал. Завязался светский разговор – о видах на урожай, установившейся хорошей погоде, которая благоприятствует и нам, и вам, чего-то там еще, но через некоторое время разговор увял. Наконец, глянув на часы, председатель сказал, что ему скоро в министерство, так что давайте, посмотрим “чего вы там у меня наснимали”.
Мы, конечно, в этом маяке из маяков снимали и не раз, но не в последнее время. Алина Викторовна это прекрасно знала. Тем не менее на всякий случай окинула присутствующих вопросительным взором, но коллектив мог только переглянуться, пожать плечами и развести руками.
– Может, попутно кто-нибудь подснять заехал? – на застывшем лице нашей директрисы всё явственнее читалось предчувствие надвигающейся беды.
– Какой попутно? Попутно, понимаешь!! – с председателя куда-то срочно убрались лучистость и светскость. Он всё более напоминал известного городничего в финальной сцене. — Аферисты! Представляете? Месяц пили-ели, голову не разгибали, так сказать, на всём готовом...
Колхоз действительно славился своей хлебосольностью, и тропа, протоптанная воспевающими, к нему не зарастала. А председатель всё распалялся:
– Серенады пели мне, понимаешь. Мы о колхозе фильм снимем, так сказать, аж на целый час! В лучшее время покажем по телевизору. К съезду, так сказать, партии! Паразиты!
Конечно, не о понесённом материальном ущербе сожалел председатель, а о том, что месяц дурак дураком слушал сладкие речи проходимцев:
– То-то, думал, так сказать, какие-то они масляные, без мыла лезут...
На лице Алины Викторовны начал проступать чисто женский испуг. Прижав руки к груди, причем ладони стали лежать почти горизонтально, она, часто моргая, но не отводя взгляда прекрасных глаз от председательского вулканизма, всё больше осознавала, что невольно стала участницей чуть ли не политического скандала. Чего ей, даме чиновной, и во сне представить было страшно. А здесь воочию...
Но тут кто-то из наших ушлых, уловив в председательской истерике слова “покажем по телевизору”, спросил:
– Может, это телевизионщики у вас были?
Председатель замер на полувзмахе руки и чуба:
– Так, телевидение. А вы здесь кто?.. Кино??
Получив разъяснения, что он не туда попал, председатель крякнул и с криком: “Они меня уже час ждут” – исчез, почти не прощаясь, но совершенно неожиданно поцеловав ручку нашей директрисе. Всё-таки депутатство в Москве и Минске даром не прошло.
А мы так и не поняли, в чем внешняя разница в поведении честных телевизионщиков и аферистов...
Что греха таить – не без мошенничества были и киношники. Один наш молодой маляр, профессия которого в служебном удостоверении значилась как “постановщик декораций”, профессионально вымарав “декораций” и добавив спереди “режиссёр” с дефисом, стал режиссёром-постановщиком со всеми преференциями, получаемыми от жаждавших сняться в кино юных красоток, которых в различных городах и весях он кормил обещаниями и всем остальным.
Так что правильно оформленное и вовремя раскрытое удостоверение – грозная сила, резонансно распахивающая и девичьи объятия, и высокие двери. Пусть даже за этими дверьми сидит муж, озабоченный делами государственной важности.
А может быть, удостоверение здесь и не при чём? Просто, страшно подумать, реальный рабочий день академического президента, как и редактора, состоял... ну не из двух часов, конечно, а из трёх!
Страна-то у них одна.
Вот ученый муж и подумал: почему бы не разнообразить день?

Так или иначе, президент Ваню принял.
Уже через несколько минут после встречи с научным светилом – до академии было рукой подать – Ваня небожителем подкатил к киностудии на черной правительственной “Волге” и материализовался в комнате начальника кинохроники, называемой аборигенами по простому – хроникой.
Помещение сиё было своеобразным эпицентром нашего производственно-творческого кинообъединения, в котором собирались режиссёры, операторы, ассистенты. У всех у них не было персональных рабочих столов. Поэтому толклись они или в коридорах, или в основном на хронике. Заходили сюда из своих кабинетов и столоначальники – редакторы и директора киногрупп. Рассказывались анекдоты, случаи из жизни, обсуждалось отснятое, формировались симпатии и антипатии, создавались и распадались съемочные коллективы. Словом, здесь всегда было многолюдно.
...Всё внимание собравшихся на хронике было приковано к Панкетику, делившемуся своими впечатлениями об исторической встрече.
То был час Ваниного триумфа!
Содержание своего саммита с президентом всей белорусской науки наш бенефициант излагал, сурово поигрывая скулами  на худом лице. Твёрдым тоном, короткими фразами. Весомо. Без ложной аффектации, присущей мелким личностям.
Пафос рождался в смысле.
Панкетик поведал нам о том, что, прочитав годовой план выпуска киножурналов, президент не смог сдержать радостного удивления по поводу полного совпадения единолично разработанного Ваней документа и еще пока не оглашённой программы деятельности академии на ближайшую пятилетку. Над которой полгода корпел не один десяток учёных мужей, отягощённых геморроями, званиями и степенями.
 А наш Моцарт легко и непринуждённо, в одиночку уловил, можно даже сказать, определил самые основные направления и приоритеты развития белорусской науки, безо всяких там кряхтящих от непосильной ноши Сальери...
Конечно, Ваня излагал всё это другими словами, но смысл их был именно таков.
Тут и умение стратегически мыслить, заглядывая за горизонты. Тут и способность вычленить из мейнстрима информации главное, отбросив второстепенное – качества, присущие руководителю масштабному, и так далее, и так далее.
По прошествии часового обмена мнениями Ваня заторопился на какое-то редакционное совещание. Но академик попросил не беспокоиться – персональная президентская машина “вас, Иван Панасыч, быстро доставит на киностудию”...
Самому последнему щенку-ассистенту в комнате становилось ясно, что имел в виду Ваня: президент АН БССР даже в ходе одного только свидания увидел огромный панкетиковский потенциал, в отличие от  близорукого нашего начальства годами в упор не замечающего, какой он матёрый человечище.
К концу рассказа многим стало казаться, что наш небожитель занимает уже полкомнаты. Причем её верхнюю половину...
Тем громогласнее был звук Ваниного крушения.
На исходе повествования, когда Панасович рукою мастера накладывал последние мазки на диораму исторической встречи – “пригласил запросто заходить, консультироваться”, – в комнате раздался очередной телефонный звонок.
Ближе всех к аппарату сидел пожилой режиссёр Жерех. Неплохой был мужик, хотя особыми успехами на кинопоприще он не отличался. Как, впрочем, и острословием. Но тут он не сплоховал...
Все прислушались — кого позовут к телефону? Замолк и Ваня.
– Иван Панасовича? – Жерех привстал, затем вытянулся фельдегерски во фрунт, выдержал паузу и произнес, выпучив глаза и с придыханием:
– Ваня... Машеров!
Всего два слова.
Хроника вдруг стала напоминать банку с червями. Народ молча корчился, скручивался в спирали и узлы, сползал со стульев и уползал под столы.
Не на полусогнутых, но как-то мелкотравчато Панасович по нисходящей метнулся к протянутой шлагбаумом жереховской руке с трубкой. Оказалась жена. Почти не останавливаясь, на ходу ей что-то прорычав, он пулей выскочил из комнаты.
Наверное, по делам государственной важности...

Дальнейшая судьба Вани столь же трагикомична.
Осознав, что прямой путь в начальство слишком для него крут, наш нормальный герой выбрал обходной.
В те времена всеобщего дефицита, в том числе и дефицита выбора, ходом конём в начальство была учеба в высшей партийной школе – нечто вроде академии у военных. Такой же карьерный трамплин. Только с предварительным отступлением для разбега. В сторону. Выпускники этого почтенного учебного заведения могли рассчитывать на номенклатурные тёплые местечки, куда их заботливо усаживала волосатая рука директивных органов (был такой эвфемизм, означающий власти предержащие).
Но раньше попасть в партшколу было совсем не просто. Соискателю требовалась рекомендация сверху – начальство, райком партии... Ну да как же и здесь без блата? Например, односельчанин или свояк, ныне обитающий, скажем, на цэковском Олимпе, мог бы поспособствовать. И полным идиотом тоже быть не следовало, всё-таки какая-никакая, а учеба.
Полным идиотом Панасович не был, а вот с другими составляющими, очевидно, было похуже. Начальство Панкетику, как мы знаем, не симпатизировало и родился он, наверное, в неперспективной деревне. В смысле крепкого землячества.
Но тут подоспела перестройка и умные головы, применим неологизм преферансистов, пронюхачили, что с партийной школой не стоит связываться – неперспективно. Натиск карьеристов на сей трамплин ослаб и в образовавшийся вакуум ринулись Ваня и иже с ним из второго эшелона, не умеющие интуичить, как говаривают всё в той же карточной игре.
О, это великое качество – чутьё! Особенно на скользком и чреватом карьерном пути!
Скольких соискателей должностей и званий его отсутствие низвергало к подножию сизифовой горы, делало посмешищем на долгие годы...
Я еще застал на журфаке университета согбенного годами и неудачами преподавателя, безуспешно пытавшегося последовательно защитить диссертации на темы: “Сталин – пламенный публицист”, “Хрущёв – пламенный публицист”, “Брежнев – пламенный публицист”. И каждый раз накануне защиты воспеваемый вождь либо рушился, либо умирал. И диссертация в очередной раз горела ярким пламенем.
Впрочем, эта тривиальная история – достояние почти любого гуманитарного вуза или НИИ на просторах бывшего СССР...
Вот и Ваня поставил не на ту лошадку... Что и сказалось через два года, после окончания его учебы в этом партийному богу угодном заведении, выпускники которого уже не шагали строевым шагом по зеленой улице распределения.
Влияние директивных органов не то чтобы исчезло, нет, власть еще была за ними, а стало как бы более деликатным. Раньше, случись какое-то глухое ворчание местного руководителя, тут же сверху следовал окорачивающий грозный окрик. И дипломированный партвыпускник – а куда ж его девать? – садился в номенклатурное кресло, на которое, может быть, на месте имелась более достойная кандидатура.
Теперь же, в наступившем периоде плюрализма и гласности, начали остерегаться громко рычать. Тоже интуичили.
Может быть, поэтому попытки Алины Викторовны отбиться от навязываемого ей сверху зама в суровом лице Ивана Панасовича некоторое время имели успех. Но только некоторое время.
По прошествии его Ваня – сбылась мечта – утвердился в небольшом кабинете заместителя директора нашего производственно-творческого объединения. И все увидели, что Панкетик и кабинет созданы друг для друга.
Коротко представляя его коллективу, который знал Ваню как облупленного, но такова формальность, Алина Викторовна выглядела, фигурально выражаясь, слегка помятой. Как та женщина, которая наутро не может точно понять, что с ней произошло. То ли изнасиловали, то ли уговорили...
Но наша красавица директриса неудачи встречала с гордо поднятой головой. Тем более что шея её начисто была лишена морщин. Поэтому она могла себе позволить без опаски её демонстрировать и упоминать.
- Повесили мне на шею, – вздыхала Алина Викторовна в тесной компании очередных закадычных подруг.
Правда, во время презентации Вани в новом качестве присутствующие заметили, что время от времени новоиспечённый опасливо косится на телефонный аппарат. И в непродолжительном дальнейшем он вроде как вздрагивал при звуке звонка в своём кабинете.
Но это, как говорится, рецидивы прошлого. А в целом Иван Панасович нашёл себя на посту зама. Обрёл осанистость. Еще более посуровел, еще более рублеными стали его фразы. Теперь уже и командно-распорядительные.
Но не долго играла музыка победы в панкетиковской душе. Виктория оказалась пирровой.
Параллельно с Ваниным возвышением приходил в упадок строй, под благодатной сенью которого наш герой провёл большую часть своей жизни. Как рифмовали злые языки того периода: “Из этого раЯ / не вышло ни...”
 Может, потому и не вышло, что в конечном итоге для нашей почвы более органичной и честной всё-таки была вторая строка этого двустишья, чем фарисейски высокопарная первая, пусть даже опрощенная ударением.
Грянули девяностые...
Новые времена взболтали общество. И всё смешалось.
Серые мыши развитого периода стали нуворишами, разбитные балагуры, пробивные парни, умеющие ладить с начальством, вдруг низверглись в бедность, потому как начальству уже не было что им дать.
Отшлифованная десятилетиями система распределения начала рушиться. Государству стало уже не по силам содержать армию интеллигентов в первом поколении.
Жизнь закрутилась, завертелась, кто-то пошел торговать на улицу, кто-то проложил дорогу в Турцию и Польшу, кто-то – в бандиты...
Пошли масштабные сокращения штатов и Ваню из заместителей директора и, вообще, с киностудии куда-то смыло. Может быть, мутной, может  быть, свежей волной новых времён. Кому как нравится, а, скорее всего, и той, и другой одновременно.
Где он сегодня и в каких тартарах пребывает, мне не ведомо.
Скоре всего, упал Панкетик в социальной иерархии до своего генетически предопределённого уровня. Пахать не пошел, возможно, и не умел, но где-нибудь, конечно, пристроился, кляня новые времена, подстрелившие его на соколином взлёте...

Но вдруг всё не так? Прогнозировать судьбы в период крутых перемен – занятие весьма неблагодарное.
А может, он всё-таки вновь пробился в руководители? Исполнилась мечта и где-то сейчас Иван Панасович скупо цедит слова и, подписывая документы, окидывает подчинённых внимательным и мудрым взором.
Кто знает?
Успехов тебе, Ванюша!
                2007г.