Афронт. Из цикла рассказы доктора Палыча

АФРОНТ

     Днем вызовы поступали реже обычного и иногда удавалось даже немного передохнуть. Валентин Романцев с наслаждением растянулся на топчане во врачебной комнате, раскрыв туристский альманах "Ветер странствий". Летом он собирался принять участие в большом походе по горам далекого Таджикистана. И его заинтересовала статья с описание техники переправ через горные речки. Однако, только он погрузился в чтение статьи, как по селектору объявили на вызов его бригаду. Он быстро встал, как только встают солдаты и альпинисты, и сожалением отложил альманах.
     В диспетчерской дежурил маленький лысый Кангун, к лицу которого будто навсегда приклеилась какая-то по-детски восторженная улыбка. У телефона - фельдшер Маша Трошина, блондинка с несколькопростоватым, но прекрасным своей открытостью лицом. Увидев Романцева, она отвела глаза и слегка порозовела.
Кангун протянул в окошко бланк вызова.
     -Доктор Романцев, вам повторный вызов, как всегда немного церемонно объявил он. - На обратном пути можете поужинать. "Божий одуванчик!" - добавил Кангун и неожиданно громко расхохотался.
     Романцев взглянул на листок, где крупным с завитушками почерком Кангуна было выведено в соответствующих графах: "Валеева Н.П., 78 лет… плохо с сердцем". Валентин повернулся, неожиданно перехватив устремленный на него взгляд Трошиной, и весело ей подмигнул. Маша мигом вспыхнула и, опустив глаза, смущенно улыбнулась, и в этой улыбке было что-то виноватое и чуть-чуть материнское.
"Влюбилась! Наверняка влюбилась! - звонко захохотал про себя Валентин. - Вот я тебя и поймал!" Глядя прямо с улыбкой на нее, он ждал, когда она вновь поднимет глаза, но тут затрещал телефон, и Маша схватила трубку, как утопающий спасательный круг.
     -Скорая слушает!…
     Машина мчала Романцева по Южному шоссе. Солнце ласково пригревало через лобовое стекло. Безоблачное, голубое, как на детсокй картинке, небо словно бросало веселый вызов прямоугольно брутальности многоэтажных коробок. Впереди мчал красный жигуль с трепещущим на ветру у передней дверцы воздушными шарами: розовым, зеленым и голубым - свадьба!
     Романцев работал на "Скорой" уже около года, сразу после окончания института. Он уже давно перестал испытывать волнение новичка, когда объявляли его вызов. Оказалось, что из тысяч болезней, которые они изучали в институте, люди предпочитали болеть несколькими, а для сложных случаев всегда оставалась больница. Он приобрел уже необходимую практику и даже, более того, вместе с ней приобрел некоторую самоуверенность, свойственную молодости, у которой вдруг начинает получаться что-то самостоятельно. Поэтому он и теперь не думал и не гадал о том, что его может ожидать, не перебирал лихорадочно в уме рецепты различных смесей и "коктейлей", как бывало, а просто наслаждался ощущением дороги и жалел, что она недальняя.
     Свадебный "жигуль" ушел дальше по проспекту, а "РАФ" свернул в переулок и, миновав подернутый салатовой дымкой сквер, над которыми блеснул золотом крестик храма, затормозил у подъезда двенадцатиэтажной кирпичной "башни" с лоджиями. Напротив дома, в песочнице, под присмотром молодых мам играли детишки. В глазах мам, обращенных на машину с красной полосой читался немой вопрос. Однако лицо доктора ничего не выражало: такие лица были у жрецов, облеченных знанием особой тайны, и белый халат был хитоном, знаком его бытовой избранности, а вся тайна и ее разгадка умещались в железном ящичке в красным крестом, в стеклянных ампулах с прозрачными жидкостями.
     Романцев вошел в подъезд. Подниматься по лестнице было высоко - седьмой этаж, и он решил подождать спускающийся лифт. Через минуту лифт открылся, и из него вышла пожилая коренастая женщина. При виде белого халата в ее глазах жадно вспыхнуло любопытство: "А вы в какую квартиру будете?", - спросила она. Губа доктора брезгливо дернулась и, не отвечая, он вошел в лифт. В этом досужем бессмысленном любопытстве к несчастью ближнего ему всегда чудилось что-то нечистое. "Аля плюс Женя", - читал он, пока ехал, самодельные письмена на стенке лифта. "А было ли, в самом деле, что-нибудь у этих Али с Женей?…".
     Вот и необходимая дверь… Он нажал на кнопку звонка. Однако открывать ему не торопились. Нажал еще раз, теперь звонок был длинным, требовательным, рассерженным, и в квартире, как будто, послышался голос. Романцев толкнул дверь, и она открылась.
     -Заходите, не заперто, - услышал он в полутемном узком коридорчике слабый голос и почувствовал мочевинно-лекарственый дух одинокой заброшенной старости.
Название улицы, фамилия, тем более, номер квартиры на бланке вызова ничего Романцеву не говорили, однако, когда он увидел эту голую комнату с серыми, поотставшими от стен обоями, это меловое, густо заросшее морщинами старушечье лицо, продолговатый с вдавленными висками череп, опушенный прозрачными седыми волосами, утонувшие в глазницах черные, просмоленные болью глаза, эту держащуюся еще чудом на каких-то самодельных подпорках кушетку, тонкое грубое одеяло солдатского цвета, он сразу вспомнил, что был уже здесь около месяца назад. И тогда дверь тоже был не заперта.
     -Я всегда не запираю, когда чувствую плохо. - говорила Валеева, - а то иной раз такие боли… подняться сама открыть не могу…
     -Ну, а кто-нибудь у вас есть, родственники, дети? - спросил он, готовый обрушить праведный гнев на виновников ее одиночества.
     -Нет доктор, никого, всех пережила… Одна, как замурованная… - глубоко в черных глазах еле заметно что-то дрогнуло, и Романцев понял, что неосторожно коснулся самого больного, и почувствовал, как горячая краска приливает к лицу. Он ясно помнил: в тот раз был тяжелейший приступ стенокардии с такой болью, что Валеевой было трудно говорить. Но снял он приступ удивительно легко, просто ввел внутривенно анальгин с димедролом, и боль ушла, буквально "на игле". Похоже, что сейчас было то же самое.
     -О-о-, грудь прямо разламывает, - стонала Валеева, и голова ее моталась на плоской слежавшейся подушке.
     Он поставил ящик на столик рядом с кроватью, на котором лежала кучка таблеток и стоял пустой граненый стакан с матовым размытым ободком на стекле, как будто когда-то находившаяся в нем вода постепенно испарилась, и с тех пор стекло не протирали. Рядом со стаканом лежали пустые ампулы папаверина и дибазола, оставленные предыдущей бригадой. "Дилетантская работа!" - подумал, усмехнувшись про себя Валентин и, распаковав ящик, не медля, стал набирать в большой шприц физраствор и анальгин с димедролом.
     "Сейчас, сейчас! - бодро приговаривал он, - потерпим немного…" - "О-ох, не могу-у, миленький!" - стонала Валеева.
     Вену он нашел сразу - толстый жгут на дряблой руке. Уверенно вколол иглу  иглу, чуть-чуть, для контроля оттянул для себя поршень, и в шприце появился грибок темной вязкой крови. Медленно ввел раствор и, вытащив иглу, зажал ваткой место укола.
     Валеева осторожно вздохнула, и по этому вздоху, более свободному, не сдавленному, он уже чувствовал, что ей становится легче.
     -Ну, как?
     -Лучше, - прошептала Валеева, словно испуганно прислушиваясь, не вернётся ли боль.
     Некоторое время Романцев стоял у окна. Напротив поблескивал окнами точно такой же дом, как то, в котором он находился, за ним сбоку выступала пятиэтажка - параллепипедно-параноидальный стиль архитектуры тысяч безликих городов. И вот он снова здесь. "По месту жительства". В Новотрубинске. В городе, из которого всю жизнь мечтал вырваться… А ведь в институте ему пророчили блестящее будущее, отмечали научный склад ума. Кружок молекулярной биологии, доклады, эксперименты, мечты о создании живого вещества… Ведь стоит создать простейший живой организм и можно считать, что ключ к излечению всех болезней у них в руках! Ключ к счастью человечества! Романтика познания поглотила его, а быт, казалось,  образуется сам по себе. Все остальное казалось мелким по сравнению с этой великой идеей, отсвет которой, падая на него, казался лучшим щитом от всех дрязг жизни!      
     И как все закончилось. До смешного просто. На распределении! Слово-то  какое - безликое, лагерное! В Москве его не оставили из-за отсутствия прописки, а место, которое ему обещали на кафедре, заняла какая-то девица с их курса, имеющая такое же отношение к молекулярной биологии, как он к родословной эфиопского императора. Правда, стало известно. Что она имеет отношение к родословной какого-то начальника главка.
Тогда подобная участь постигла не только его. Как по волшебству, почти все способные, подающие надежды ребята были отставлены по тем или иным причинам, а обещанные им места на кафедрах заняли другие, неожиданно выступившие из тени, доселе ничем особым из общей массы не выделявшиеся. Вот тут-то впервые за шесть лет существования студенческого "братства" проявилось "кто есть кто"! И все это казалось настолько глупым и пошлым, что не было даже жалко себя, разве что мечту чуть-чуть, золотую мечту - ключ к счастью человечества! Только какое-то глубокое недоумение. И смутное убеждение, что они всем этим делают хуже самим себе, что пошлость сама себя сгубит…
     Валентин очнулся от минутной задумчивости.
     -Боль есть? - бодро спросил он больную.
     -Нет, - прошептала Валеева, не веря себе, тихо, словно боясь спугнуть чуткую птицу, - спасибо доктор…
     Вот такую работу Романцев любил: когда эффект виден сразу. Он был горд и чувствовал себя немножечко волшебником!
     -Спасибо, доктор, - говорила Валеева, пока Романцев разбирал шприц. - Вы простите за беспокойство…
     -Ну, что вы! - великодушно отмахнулся Романцев.
     -…До вас фельдшер молодая была, сказала, чего мучаешь нас, бабка, тебе помирать надо, а ведь страшно… Уж сколько лет тяну так, наверное, и вправду пора…
     Романцев молчал, он не знал какие слова произнести. Он считал себя сильным человеком, не умел утешать, считал, что лгать пошло, но и в этой честности и прямоте молчания все же чудилась ему опасность искушенного самообмана. Казалось, серый воздух этой комнаты туманил сознание. Он вдруг почувствовал, как воротник сильнее впивается в шею, и с каждым мгновением дышать становиться труднее.
     -Ну, что вы… - только смог, наконец, вяло выдавать из себя бессмысленное. Удовлетворенность его таяла. Он стремился не смотреть на женщину, и взгляд его упал на пустой стакан с туманной полоской на стекле.
     -Я в войну страшного навидалась, - тихо говорила Валеева, - но тогда, как сейчас, страшно еще не было, может, потому, что молодая была? Страшно жить и умереть страшно. Куда же мне деться?.. Как подумаю, от одних только мыслей приступ начинается. И бегу к двери сразу, успеть бы открыть…
     -Романцев молчал и беспомощное обнаженное молчание росло. Давило, как гора. Да и что он мог сказать? Лечить душу от был бессилен.
     -Вы молоды… не дай Бог… вы простите за беспокойство…
     -Ну что вы…
     -Неужто я виновата, что старая?..
     Он быстро сложил ящик. Вдруг почувствовал себя не волшебником, а фокусником, второпях, чтобы не раскрылся обман, собирающим реквизит.
     -Ну, так что, боли нет? - переспросил он громче обычного, и от лживого оптимизма собственных слов ему сразу сделалось жарко.
     -Нет, доктор, спасибо…
     -Ну, счастливо, - бухнул он неожиданно для себя, и широкая, неудержимая, как оползень, улыбка, помимо воли, разъехалась до ушей.
     -До свидания…
     Он поспешил проскочить серый тоннель коридора. "Счастливо!", - сказать такое! Вот идиот!" - подумал он уже в лифте, сжав от досады зубы. "Аля плюс Женя", - прочитал он простейший сюжет простейшего романа. И снова прочитал, отчего-то чувствуя нечто вроде благодарности к этим Але и Жене. Замкнутое пространство лифта раздвинулось. Быстро, никого не встречая, спустился по лестнице. Вышел из подъезда.
     В мире, слава Богу, ничего не изменилось. Сияло солнце. "РАФ" с красной полосой ожидал его на том же месте, малыши играли в песочнице. Пахло горчичной первой зеленью, разрыхленной червивой землей, бензином, и все это была жизнь, все это хотелось вдохнуть как можно глубже и забыть о смерти навсегда.