Герасимо-Болдинский монастырь

Преизбыточествует благодатью се место! N-ий монастырь один из немногих монастырей, стоящих на откосе от остального мира; захудалая деревня, испытывающая последнюю стадию агонии, никак не в счёт.
Ушам паломника предстаёт исключительное место по своей тихости, а взор его любуется неприметными снаружи, (но столь уютными внутри) кельям, гостиничным корпусом, краснокирпичным, пока бескупольным собором, находящемся в процессе строительства и, конечно же, церковью Д-го, в котором кровельные работы и золочение иконостаса со тщанием выполнила бригада Д. Словом сказать, монастырская идиллия наполняет душу утомлённого путника безмятежностью - таким редким подарком в столичной суете. При ближайшем знакомстве с братией приятно удивляешься их юмору и смирению. Я, получив благословение на свечной промысел, подсоблял в формовании воска для свечек. Засыпал крупные осколыши воска в ведёрко, доводил до сорока пяти градусов на конфорке и уже размягчёнными мял в руках, приминая в начале в махровое полотенце, тем самым, высвобождая восковую "лепёшку" от излишков влаги. Получившийся восковой "каравай", резал на небольшие куски и мерно их опускал в аппарат, имевший принцип работы и внешнее сходство с мясорубкой. Через носик высвобождалась тоненькая "колбаска", точно по диаметру насадки. Длинную льнянова цвета фанеру заполняли ряды метровых свечек, которые потом рубились тесаком на нужный диаметр. Ах, да, я только мял воск и утрамбовывал его втулкой в зев аппарата. Остальную работу проделывал отец Герасим. Сухопарый, высокий, с вьющейся небольшой "меднопроволочной" бородой. Добродушно щерящийся и в этот момент похожий на финна или карела, присматривает за процессом труда, как своим, так и моим. В едином духе, в сем труде. По большей части молчали, изредка задавая друг другу вопросы бытового-монастырского, политического, семейного характер. Последний, не переходил приличествующих для нашего знакомства рамок, дабы сохранить корректность и не впасть в простодушную бестактность. Тем не менее, наши беседы, несмотря на их формальную куцость, были отмечены печатью бесхитростного добродушия и участливости. К сожалению, в силу причин на то имевших место быть, я работал всего один день - остальные же проводил в чтении и молитве. Особливо стоит отметить трапезу, вопреки ограниченности в продуктах, ежедневно подносившую самую нужную пищу и делая это с умелым разнообразием.

Как и в любом другом микросоциуме существуют свои мифы, шутки, манера общения. Взять, к примеру, "Бабусю", пузатого, кряжистого монаха с немного театральным говором и анахронизмами. Это навело меня на размышления ("И здесь тоже, подобно в мирской жизни, свои шутки и обыкновения?!"), когда о. Герасим поздоровался с ним и предложил присесть. о. Тимофей - это его настоящее имя - присел с красным ковшом. Большими, сочными глотками, причмокивая, он вливал в себя колодезную воду и не смущался подтёками на рясе от неаккуратного питья... Сделали небольшой перерыв на чай, чтобы затем довершить начатый труд. На небольшом квадратном столике покоились чайные коробки и разбросанные чайные пакетики, несколько ложек, чуть подёрнутых темными пятнами, бокалы и гостинцы (конфеты, карамель, печенье "Юбилейное"). С одного края сидели о. Тимофей (справа от меня), о. Пётр (слева от меня) и о. Герасим напротив окна, сбоку от нас. "Что такое! Ключи нашлись у колодца, ведь просил же..." о. Пётр машет ладонью, на манер регента, то поднося ко лбу, то отдаляя, жестом негодования. о. Пётр может долго обсасывать какой-то рассказ, приправляя его юмором, немного в карикатурном свете изображая людей. Бойкая и в тоже время негодующая речь о. Петра умолкла и началась новая. Про крещение, милых младенцев, изрыгивающих свернувшееся молочко, ибо "непутёвые мамочки словно бы и не знают, что кормить не положено до таинства". Осклабясь и прищурясь, монах Тимофей задаёт весёлый тон нашей беседы, вкрапляя между паузами о. Петра остроты. При том, он ищет глазами моей реакции, также хитро посматривая, как будто вкрадчиво и с ударением спрашивает "ну, что: смешно?". Я немного робел, хохотал, прикрывался бокалом чая.

Вот и монахи: показушная добродетель ломаного гроша не стоит, поэтому для новобранца в этой среде может показаться дикостью все эти шутки, ухмылки. "Несурьёзно" как-то, не по-монашески. Но в том-то и дело, что именно по-монашески! Даже монах Алексей, с грустными страдальческими глазами и очень добрым сердцем, если и попросишь его - невнятно и скромно пробурчит - ни капли резонёрства, крайнее немногословие. Большое искушение упрекнуть некоторых монахов в какой-то весёлости и приподнятости настроения. Чувствуется, как у тебя сводит мышцы лица в негодующей мине, но тут же, враз напряжение лица сходит на нет. Достаточно проникнуться этой жизнью в тишине от мыслей и сравнений, без роящихся фраз и отрывков из покаянных книг, без ожиданий «иной» жизни. Она вовсе не иная. Это те же люди, что и ты. И в тоже время инаковые. Как и ты, у них свой фронт борьбы с самим собой. Весёлость, приподнятость духа та же, как и у солдат на фронте. И уже шаг за шагом отметаются преграды, печали. Юмор воздевает тебя над прозой жизни. Но у монаха это, наряду с установкой на «Радуйтесь непрестанно и благодарите!», ещё и возможность скрыть внутреннюю работу над своей душой.
Каждый монастырь чудесен и своеобычен. В его стенах чуть-чуть немного другие законы. Люди в рясах, потенциальные святые и спасающиеся. Бок о бок. Своя удивительная жизнь, такая мирная снаружи, как опадающий снег, и напряжённая внутри, словно вихревые потоки бурана.