Пролетевшая мимо

Меня интересовало её худое тело, огромные миндалевидные, пепельно-зеленые глаза (такие я видел только у кошек!), длинные, роскошные  волосы до пояса, белозубая улыбка и вожделенные формы третьего размера.
Её звали Еленой.  И фамилия у неё была, самая что ни на есть немецкая, с привычным в таких фамилиях окончанием «ер», - правда без солидной приставки «фон».
В минуты нашего знакомства она сидела за овальным столиком с подружкой: скучала, изредка улыбалась, крутила пузатый бокал в ладонях, медленно поворачивая голову то налево, то направо, будто кого-то выискивала и ждала.  За все время наблюдения, а наблюдал я за ней  добрый целый час, - мне удалось насчитать пять потушенных ею сигарет. Она как будто с нетерпением ждала деловой встречи и молчала, тогда как её подруга все время хохотала, вертела формами и неумеренно заглатывала «Абрау». Её молчание и холодность гипнотизировали меня, заставляя мои глаза смотреть на её волосы, руки, движения губ, повороты головы, напоминающие движение голодной тигрицы  в поисках очередной травоядной жертвы.
Я как всегда перебрал с виски. Сидел смелый и жадный до новых знакомств. Выдохнув и сказав как можно громче «будь что будет» под гром звенящих «ударных» местного ансамбля, от звуков которого меня навряд ли кто-то слышал, - я резкими движениями пододвинул свой стул к их  столику.
–– Здравствуйте, дамы, - как  можно более учтиво произнес я, совершенно не контролируя свой заплетающийся язык.
Они за секунду до этого о чем-то перешептывались, а завидя меня, посмотрели так, как смотрят строгие родители, застав свое чадо за каким-нибудь мелким, домашним преступлением. Их две пары глаз стали с пребольшим любопытством разглядывать мой испачканный на лацканах кремовый пиджак, поднимаясь и опускаясь с моей взъерошенной прически до уровня крышки стола, закрывающего огромные пятна на брюках от расплесканного виски.
–– Пардон, девушки… - поправился я.
–– Что вам нужно, молодой человек? – спросила та, что была  с видом нервной и уставшей «кондукторши» троллейбуса.
Они смотрели на меня еще более строго и внимательно. Будь я чуть трезвее – я бы, наверное, ретировался с извинениями, аки побитый пес. Но сейчас не тот случай. Я как  герой  Урбанского из фильма «Коммунист» смотрел на них и улыбался.
-–– Понятно, - сказал её подруга, улыбнулась и пошла на танцпол. Видимо, она поняла, к кому я подсел и для чего, собственно, подсел. Мой смелый взгляд, раздевающий и наглый, полностью пожирал ту, что больше всех молчала.
–– Я за вами, красавица, давно наблюдаю, - с неестественным придыханием сказал я и, выдержав, небольшую паузу (тут важно не затянуть!) сказал свое коронное и проходимое в любых ситуациях, связанных с женским полом: – А теперь я буду читать вам стихи!
Иногда, в ответ на такие мои неожиданности, я видел удивленные, даже испуганные глаза шокированных дам, но чаще встречал улыбки и согласительные кивки. Она действовала по моему сценарию: молча улыбнулась и кивнула. И я был неудержим. Я прочитал все, что знал и даже то, что уже успел подзабыть: пять стихотворений из Есенина, четыре – из Лермонтова, два –из Блока и одно  - не помню чьё. Её подруга незаметно вернулась, хотела было расхохотаться, но посмотрев на неё, - она по-джокондовски улыбалась и смотрела неотрывно на меня, - моментально сделала почти серьёзное лицо  и стала слушать, иногда поглядывая по сторонам.
Свой бенефис я закончил моим финальным – «вспоминайте меня, я вам всем по строке подарю…» и когда заканчивал, то видел, что они хотят еще, - точнее, она, Лена, хотела продолжения. Её желание я увидел во взгляде соскучившейся до больших глупостей девушки, похожей на взгляд школьницы, увидевшей в витрине шикарное бальное платье.
В итоге, познакомились, танцевали, дурачились, пили на брудершафт «пиноколаду», провожали её некрасивую  подругу до дома, снова смеялись, обнаружив себя почти трезвыми на какой-то центральной улице в лучах восходящего июльского солнца.
 Наступала выходная суббота. И совсем как-то естественно, будто мы уже вместе сто лет, я открывал входную дверь своей холостяцкой квартиры, отвлекаясь на её страстный, глубокий, мокрый и жаркий поцелуй. Потом был крепкий чай, найденные где-то в глубине холодильника плоские пельмени, мамино варенье…и наскоро расстеленный диван.
–– Кто ты? Кто ты? – повторяет она и ласково жмурится, морща свой тоненький носик в лучах уже полуденного солнца.
В перерывах  я читаю ей Гейне.
–– А Маяковского слабо? – спрашивает она и заливисто смеется.
Её глаза менялись с каждым облачком, закрывавшим летнее солнце: в момент небольшого солнечного затмения её глаза были зеленые, но как только возвращалось солнце – цвет глаз становился пепельным.
Вечером, перед моим разбитым зеркалом, она поправила свою рыжеватую чёлку, громко чмокнула в моё ухо и сказала так тихо и  четко, что сказанное воткнулось в мою память твердым и острым клинком: «Не ищи меня, любимый, я сама тебя найду».
 Посчитав сказанное ей за очередную театральную реплику, каковых за все наше утро и день было предостаточно, - я зевнул, по-дежурному улыбнулся, запер за ней дверь и ватным телом ухнулся в мокрую от нас кровать. Отсыпаться.
Прошла неделя, потом еще две – и я, в силу своего перманентного непостоянства, стал быстро и успешно забывать её чудесное, вкусное тело в объятьях других «лен-тань-маш».
И тогда, когда я окончательно забыл наш чудесный июльский, субботний день, изрядно утомив себя знакомыми и незнакомками, - на пороге моего скромного жилища стояла снова она.
Была глубокая осень, и она была в красном пальто.
–– Привет, я же говорила, что найду!
Я был помятый и разбитый от жизненных греховных вкусностей, от которых на утро оставалась непереносимая горечь, а она – такая свежая и довольная, - стояла передо мной как белоснежная медсестра перед мучающимся от хвори больным.
–– Ри - вет, –– еле вытянул я непослушными губами от похмельной сухости.
Она смотрела на меня свысока. И мне было не то, что удивительно, что она меня вспомнила и нашла, а, скорее, страшно, что она могла знать о моих амурных приключениях; взгляд её выражал  породистое женское величие и проницательный, ясный ум. Я пригласил её пройти в квартиру, заранее извинившись за ужасный беспорядок и резкую вонь. Она странно улыбнулась, сказала «ничего страшного» и стала поправлять челку перед разбитым зеркалом. Как в тот вечерний июль.
–– Чай? –– учтиво спросил я и мысленно пожелал, чтобы она отказалась, так как во всех закромах моей кухни уже давно повесились все мыши и тараканы.
–– А может мартини? У меня есть! –– она достала из блестящей красной сумки прямоугольную бутылку и почти крикнула: –– За встречу!
Такому стечению событий я был несказанно рад: ужасно трещала голова.
В холодильнике нашлись, точнее отскреблись от морозильной наледи, некогда затерявшиеся с прошлой пирушки креветки.
Мы болтали обо всем: о моей работе, о дождливой осени, о театре. И ни слова о том, почему мы так долго не встречались.
«Глупости, какие глупости, ведь наши отношения не настолько устоявшиеся и серьезные, чтобы предъявлять друг другу претензии на счет этого» –– успокаивал я себя.
–– Ну, ты скучал, дорогой, колись? –– как-то немного развязно спросила она.
Мне нужно было сказать, что «да, дорогая, ужасно скучал, надеялся, искал» - и все в таком льстивом духе. Но не сказал. По её тигриным глазам, похожими на глаза самой строгой в моем детстве учительницы математики Раисы Гавриловны,  - я понимал, что она обо мне, кажется, знает все.
Иногда Елена отводила свои  глаза на некрасивое окно без штор, всякий раз побеждая меня в  «переглядках». Я сдавался и опускал взгляд, как какой-то нашкодивший школяр перед строгим педагогом, не в силах смотреть в её пепельно-зеленые или даже бирюзовые глаза.
¬Я понимал, что мне нужно показать себя сильным, решительным. Вот как тогда, в июле…  Я заставил себя  не отводить от её лица свой взгляд, и все время смотреть,  пытаться что-то найти там, возле её переносицы, вокруг глаз – родинку, морщинку, прыщик - и настроить свой фокус зрения на этом. Может тогда она перестанет сверлить меня своим холодным, оценочным, даже осуждающим взглядом.
–– Скучал? – повторила она, улыбаясь загадочной улыбкой
«Что ей нужно, что она хочет узнать? Если она хочет выяснить, почему не я искал её, а она меня – тогда ответ очевиден: я ждал сам, чтобы она искала. Ведь она сама пообещала. Хотя в таких случаях, знаю, первым, если любит, конечно, должен быть мужчина. Это мужчина смелой походкой охотника, рыцаря идет через все преграды, чтобы разыскать её. А может просто заигрывает и хочет начать игру с самого начала: пожеманиться, пофлиртовать и так далее?».
–– Конечно, скучал, дорогая, – как можно вальяжнее раскинулся я в кресле, закинув ногу на ногу, – ты меня опередила. Еще немного и я бы сошел с ума. – я манерно выдержал паузу, глотнул из бокала и добавил:                ––  Но ты как всегда, умничка!
Ей, похоже, было действительно со мной хорошо. В голове у меня пьяно плыли глупые мысли: «А если она проститутка? Скрывает, а сама…Или может быть мошенница…Сейчас напоит, а потом обчистит. Черт-те что в голову лезет…Может чекистка? Уж больно взгляд у нее неженский. Как у Штирлица во время…Или как у нашего президента…Бррр» Я тряхнул головой, заставляя свой мозг работать адекватнее и смотреть только на неё, - она ведь, в конце концов, моя гостья, которая искала меня целых полгода и нашла.
Потом я включил что-то инструментальное – то ли саксофон, то ли флейту, что-то сказал такое полу-пошлое и стал с ней танцевать. Она не отказалась от моего глупого и несвоевременного приглашения, по-прежнему улыбалась и неотрывно смотрела в глаза.
––Ты почему на меня так смотришь все время?
Её шея пахла то ли лавандой, то ли розой.
–– Как «так»? Обычно вообще –то…
–– Такое чувство, что ты меня хочешь допросить – где, мол, был и с кем был?
Она хмыкнула и засмеялась тем же, июльским, смехом – как пятиклассница.
–– Дурашка, я просто соскучилась.
От этих слов меня будто отдернуло от высоковольтной линии. «Дурашка», «соскучилась» - непривычно задевали слух и кружили голову. Я прижал её к себе плотнее, ощущая кончиками пальцев небольшую родинку-бородавку на её спине, ниже левой лопатки.
––Почему же раньше не нашла? – спросил я
¬–– В командировке была…далеко…
–– В какой такой…–– хотел было спросить я, но не успел. Она стала целовать меня. Её немного липкие от мартини губы казались мне такими родными и привычными, что затянувшаяся на полгода пауза между тем, июльским, и этим поцелуем была коротким часовым перерывом.
Мы быстро разделись и спрятались под плед.
Все пахло лавандой или розой. Маленькая родинка на спине увеличилась до размеров её тела. Я не видел больше её бирюзовых глаз, так как она все время была уже с закрытыми глазами. Её шея, живот и большой шрам на левом боку были единственными моими объектами, к кому я обращался без всякого стеснения. Она стыдливо смеялась и что-то мне говорила.
 Осенняя погода, распахнувшаяся зиме на встречу, уже долго держала землю без снега. За окном стемнело рано и в открытую форточку вплывали запахи вонючего, соседского табака - «самосада», сельского шлака и жженой автомобильной резины. Мы лежали, будто распятые, на одном диване, сложив ноги друг на друга. Я смотрел в потолок, а  она смотрела на меня. Мы молчали. Потом был душ, яичница на сковороде с кусочками сала.
–– Ты остаешься? –– спросил я.
–– Если хочешь, то да.
Я сказал «да, хочу», хотя знал, что сегодня в гости ко мне должны были прийти Петька с Женей - c ними я должен был пойти в наш субботний «погребок» за очередным десятком кружек пива и бесчисленным числом партий в нарды.
–– Очень-очень хочу…–– нисколько не лукавя повторил я.
–– Тогда иди ко мне, –– она кончиками пальцев своей ноги постучала по моей спине, привстала и обхватила шею.
Не знаю – сколько прошло времени, не знаю - сколько раз «разрывался» мой телефон (я его заведомо поставил на вибрацию!), но совсем незаметно проскочил день, и стало темно.
Елена из кошки превратилась в беззащитную мышку: она лежала на моей груди - и я чувствовал,  как она сглатывает слюну.
––Ты боишься одиночества? –– неожиданно спросила она.
––Не то чтобы боюсь, но, честно признаться, не хотелось бы…
Елена приподняла голову и взглянула на меня взглядом испуганного ребенка.
–– А я очень, очень боюсь быть одна. Когда я была маленькой, в нашей большой семье жило одно золотое, общее правило: никогда не разлучаться! Папа каждую субботу нас водил куда-нибудь: парк, музей, театр. С двумя старшими братьями и папой я чувствовала себя сильной и защищенной. Мама говорила, что мы, единственные в этой семье женщины,  - настоящие королевы. Все нам завидовали, а мы были самые-самые счастливые. И как это всегда случается – все исчезло, растворилось, испарилось…
Елена вздохнула, и я почувствовал в своей груди вибрацию от её вздоха.
«Испарилось» - повторила она.
Я догадывался: что-то могло случиться. Может быть, даже самое страшное…Не решаясь спросить, я хотел слушать её тихий, приятный голос, похожий на нежное пение. Но она молчала и  не поднимала своей головы. Через пару минут я услышал её милое посапывание, похожее на кошачее мурлыкание.
«Кто она? Я, остолоп, ведь совсем её не знаю! Она неожиданная и загадочная, совсем не похожа на тех, с кем я привык общаться. Она умеет слушать! Как же я люблю тех, кто умеет меня слушать. Для меня это – высшее определение хорошего человека. Она будто глотает мои стихи и причмокивая просит еще. Никто не просил меня почитать Гейне – а она просила. Боже мой, кто она?!» –– думал я, изучая отблески автомобильных фар на моем потолке.
Её горячие ноги, слипшиеся с моими, иногда шевелились и подергивались, а руки, обхватившие мое неспортивное туловище, будто пытались сжать меня и вовсе не отпускать пока она, её душа, сознание где-то витали в околоземных или внеземных сновидениях. 
Выбравшись аккуратно из её плена, осторожно вынимая то одну, то другую её руку из-под себя, я поплелся на кухню допивать, похожий на касторку, мартини.
   Я размышлял о ней, о себе, о будущем.
«Если она меня любит, - что вполне на это похоже, то почему же так долго меня искала? А может, вовсе не искала? Рассталась с бывшим и вспомнила обо мне. Хотя тогда, в июле, она вела себя ровным счетом одинаково. Не похоже было на то, что она кому-то изменяет. Нет! Нужно немедленно все у неё выяснить, расставить все по полочкам, разобраться…»
Я, включив внутри себя тумблер «смелость», решительно стал будить её.
–– Лена, Леночка, проснись пожалуйста, – я тряс её за плечо, пытаясь выбить из неё все остатки дремоты, –– мне нужно кое-что узнать. И чем скорее - тем лучше. Ну проснись же…
–– Что случилось, котик? –– в её сонном взгляде было что-то безразличное.
–– Кто ты? Где ты была все это время? Зачем я тебе нужен? Ответь, ответь! –– я продолжал трясти её еще сильнее.
Она села на кровати, подложив под себя ноги, и закрыла лицо руками. Молчала.
–– Отвечай же! – требовал я уже более серьезно.
––Что тебе сказать?
––Все! – требовал я.
–– Тогда слушай - раз смелый –– она  натянула на себя мою футболку, гребнем провела рукою по волосу, запрокидывая его назад и стала смотреть на меня. Её взгляд оттолкнул и насторожил. Я притих, словно она на меня накричала и сказала «заткнись».
Елена продолжала смотреть на меня, пытаясь наверное запомнить мой испуганный и, скорее всего, жалкий вид. В тот момент я сам себе стал противен. В голове мелькали мысли: «Зачем, я так круто с ней? Что на меня нашло?»
Она начинала рассказывать, предварительно попросив меня налить ей чай. Голос её был такой же нежный, тихий спокойный.
 –– Тогда, в июле, когда мы впервые встретились, мне было ужасно тяжело на душе. Я все никак не могла отойти от ужасной автокатастрофы, случившейся под Челябинском, в январе этого года. Тогда моя семья, на рождественских каникулах, решила мотануться до Сочи на собственном автомобиле. И где-то там, под Челябинском, внедорожник «Тойоту Аутлендер» занесло прямо под колеса огромной фуры. Папа и два брата погибли сразу. Мамочки, слава Богу в машине не было. Она решила остаться погостить у своей родной сестры, в Миассе - и её высадили там. Я была в Египте, с подругой, в Шарм-эль-Шейхе…
Я взял её руки и слушал, поглощая взглядом каждое шевеление её движущихся губ. Руки  были холодные и влажные. Она, видимо, очень волновалась.
–– Меня и мамы на похоронах не было. Я была рядом с ней, в психоневрологической клинике. У мамы была жуткая форма депрессии с суицидальными наклонностями. Жить она, естественно, не хотела, как впрочем, и я, но оставаться сильной кому-то из нас просто было необходимо. Эту роль я взяла на себя…
Ее глаза неподвижно смотрели в дальний угол и я видел в них пережитую невыносимую боль. Еще в июле я задавал себе вопрос, на который не мог получить ответа: «Что в её лице есть такое, что силой притягивает и заставляет смотреть и наслаждаться?». И только теперь мне стало понятно, что это были её выплаканные глаза, которые стали казаться мне еще более красивыми и наполненными живой женской силой.
–– Боже, как ты это все перенесла, дорогая? –– спросил я,  прижимая её к себе еще сильней, будто боялся, что она снова упорхнет или растворится, - в этот момент она казалась мне декоративным цветком, который уже долгое время поливали медным купоросом.
–– Я не знаю, но на тот момент я жила ради мамочки. Без меня она  бы пропала. И еще…––она по-прежнему смотрела в угол, будто видела там слушавшего её внимательного «домового», - мне безумно хотелось семьи: мужа, ребенка – словом всяческой поддержки, чтобы я была уверена в полезности своего пребывания на этой земле.
Прислонившись своей щекой к моей груди, я вздрогнул, ощутив теплую мокроту от её слез; машинально я стал водить по её волосам . Она то и дело вздрагивала. По всей вероятности, плакала…
–– Ну что ты? Что ты? –– успокаивал я её.
–– Мне так одиноко. Мне очень одиноко. Иногда я просыпаюсь и начинаю реветь, потому что знаю, что огромный пласт времени я буду жить снова одна. А ночью легче. Когда сплю – легче, –– уточнила она и всхлипнула.
    Елена отпустила мои руки, отчего им сразу стало холодно, -  и встала передо мной в полный рост. В сумерках я мог различить лишь её общие силуэты. Она взмахнула головой.
––Понимаешь, я очень хочу ребенка! Я безумно хочу детей. Ребенок – единственное для меня спасение!
–– От меня???
–– Неважно! В данном случае от тебя!
–– А как ж ечувства и все такое?
––Брехня!
––Что?
––Чувства эти – брехня. Ребенка нельзя вычувствовать. Его можно только родить, а родить можно и без чувств. Чувства – обманны, они приносят страдания больше, чем наслаждение, - и в конечном счете приносят одиночество.
Голос Елены стал каким-то металлическим, дребезжащим и неприятным. Она схватила меня за плечи и почти в лицо чуть ли не крича говорила: «Ребенок – мое спасение!». Я смог разглядеть её влажный, блестящий взгляд – и он мне напомнил взгляд помешанной.
––– Помолчи, пожалуйста! –– крикнул я и отдернул плечи. Мне нужно было крикнуть, чтобы привести её в чувства; по-видимому, её переживания и воспоминания усугубили её душевное непостоянство и чтобы хоть как-то встрепенуться – я кричал.
–– Не кричи на меня, дурак!
–– Ответь: неужели тебе совсем не важны чувства? –– спросил я её уже тихо, произнося это все шепотом. –– Неужели ты готова родить ребенка от проходимца, чтобы воспитывать его одна? Ответь?
Елена опустила глаза, и её плечи плясали от плача. Она пыталась что-то сказать, но непонятные звуки, похожие на слова глухонемого, не могли донести до меня суть её ответа.
«Мымымы» –– плакала она, положив уже свою голову на мои колени. Я гладил её волосы, и мне тоже хотелось плакать.
 Было непонятно: почему красивая и умная девушка не может обрести счастье и построить нормальную семью? Было непонятно: почему, такие девушки как она, не верят никому и не надеются ни на кого? И, наконец: почему она у меня?
Все эти мысли крутились в моей разоренной голове, не складываясь в нормальные и логические рассуждения.
Елена плакала тихо, и мне казалось, что в этом плаче слились тысячи таких же девичьих всхлипываний от сломанных ценностей и разбитой вдребезги мечты.
 Так она и заснула.
А утром молча оделась и, не попрощавшись, растворилась в грязной черно-желтой осени, оставляя на пороге моего жилища июльский аромат жасминовых духов.