Поздняя Пражская весна

    За два дня до моего отъезда мама послала телеграмму. Ровно в десять пятнадцать, по  расписанию, поезд остановился на перроне пражского вокзала. Сквозь серое утро сеялся мелкий дождь. Я вытащил чемодан на платформу и стал смотреть по сторонам.  Родственников Адика не было.               
  Адик  -  мой дядя, муж родной сестры папы.  Родился он в середине двадцатых в Чехии. Спасаясь от немцев, подростком  перешёл нашу границу. После войны остался в  Советском Союзе.  В Праге живут  его сестры. У младшей, Юдиты, мне  предстояло остановиться.               
    Прошло ещё пять минут, и я потащил чемодан на стоянку такси...
Дверь открыл худощавый мужчина лет пятидесяти.  Его глаза с хитринкой смотрели на меня без особого удивления.                -Ян, -  представился я.                -  Петр, - назвал он себя, и я понял, что это муж Юдиты.                Наверное ему было странно: гость из России с чешским именем. Мама говорила, что назвали меня в честь прадедушки. Родители, набожные евреи, нарекли его обычным тогда именем Янкель. Сделать меня его тёзкой папа с мамой не рискнули, но мне этим не слишком помогли: моё «импортное» имя Ян тоже вызывало интерес к национальности его обладателя и дежурный вопрос: «А вы поляк?».               
  Ближе к вечеру пришла с работы Юдита, продавщица ближнего гастронома. Небольшого роста. Длинные чёрные прямые волосы. Чуть младше мужа. Похожа на чешку. В молодости, наверное, была хороша собой. Особого сходства с дядей Адиком  не заметил.
   Я сразу подарил ей новое чудо техники: купленный мамой транзистор. В Москве  поймал по нему «БИ-БИ-СИ» и даже услышал пару фраз сквозь треск глушилок. На следующее утро Юдита стала крутить передо мной одно из его колёсиков. Приёмник что-то говорил по-чешски, но от этого вращения ничего в его работе  не менялось.Брак? Недовольная, она ушла на работу.
  Вечером мы отправились к младшей сестре Юдиты Ханне,  врачу детской поликлиники.                Dobry  den,* - приветствовала меня худощавая коротко стриженая                *Dobry den переводится, как здравствуйте               
женщина лет сорока пяти в тёмном официальном костюме.  Я вспомнил вдруг партком, где меня инструктировали перед отъездом.                                – Добрый день, - ответил я, хотя на дворе вечерело.               
   Вся семья была в сборе. Муж Ханны Томаш, интеллигентный толстяк с бородкой, сидел за столом. В его основательной фигуре читалась затаённая решимость защитить своих близких.  Две их дочери осторожно появились из соседней комнаты: старшая русоволосая двадцатилетняя красавица Михаэла,  и младшая  восемнадцатилетняя худенькая Яна. Муж Михаэлы, коренастый крепыш Ондршей, стоял поодаль с младенцем на руках.  Жених Яны Ладислав, сухопарый  высокий парень в очках, обнял её за плечи. Руки мне никто не подал.                – Наверное, в Европе это не принято,  -  подумал я.
   Хозяйка принесла отличный чёрный кофе с кексом, но и закончив с угощением,  все продолжали молчать. Откуда я мог знать чешский, а Ханна и Томаш русский? Молодежь учила его  в школе, но почему-то говорить по-русски не стала.  Повисла неловкая пауза. Через час Юдита заспешила домой, и мы ушли.
   Мне исполнилось семнадцать лет. Первый раз в жизни  оказался за границей. Один, без родителей. В прекраснейшем городе Европы. И я не скучал. С окраины, где жили Юдита с Петром, ехал на трамвае в центр и погружался в красивую жизнь.               
   В этом доме жил Кафка, а в том – Чапек( кто они такие, я ещё не знал). Этот магазин был полон модной одеждой, в Союзе такую не продавали (длинный  список необходимых покупок лежал на дне чемодана). В том продавали кнедлики и шпигачки, о которых я раньше не слышал, и десять сортов копчёной колбасы. В  Москве иногда «выбрасывали» варёную -  столовую или докторскую. В Калинине, где я закончил школу, колбасы и мяса вообще не было.
   Я вспомнил рог изобилия, нарисованный году в пятидесятом на стене продмага, ближнего к бабушкиной коммуналке. Из него свисали сардельки, выплывали  осетры и выкатывались арбузы. По обе стороны от рога стояли довольные рабочий с молотком и колхозница со снопом пшеницы. Мне всегда хотелось попросить их оставить что-нибудь вкусное и для меня.
   На пятый день после моего приезда вечером после работы Юдита зашла в  комнату. У неё в руках был альбом.                – Jak to jde? – спросила она  о моих успехах, и я её, к своему удивлению, понял.                                – O”key, - ответил я.                Она раскрыла альбом.                – Moje dcera, - сказала Юдита, указывая на фотографию женщины лет тридцати, которая не слишком естественно улыбалась перед объективом.                Дочь, догадался я.                – Jeje mansel, - кивнула на соседнюю, где дочь была рядом с мужчиной.                Муж дочери, не без труда дошло до меня. Он пытался казаться довольным, но тоже не очень получалось.                - Zijiv v Australii.                – Чего это они оказались в Австралии? - подумал я, но промолчал.                Выяснить это с моим знанием чешского вряд ли бы получилось.
   Впереди было два выходных. Юдита занялась домашними делами, а Пётр пригласил меня на дачу. Почти час  ехали мы по узкоколейке среди окружённых соснами холмов до маленького игрушечного полустанка. Недалеко от него к  вершине невеликой горки  прилепился аккуратный деревянный домик – дача Петра и Юдиты. Вокруг на этой и соседних горках-ещё десятка два похожих домиков.
   - Пойдём, - позвал меня Пётр, когда стемнело.                Мы забрались на соседний холм.  Сосны отбрасывали длинные страшные тени, пытаясь сойти за живых великанов.  На вершине горел большой костёр. Вокруг него сидело человек пятнадцать дачников – мужчин, женщин, подростков. Один парень насаживал на шампуры сосиски и передавал их другим. Ветер подул в нашу сторону, пахнуло жаром костра.  Мы с Петром тоже сели в общий круг и получили по шампуру с сосисками. Я держал их над огнём, жир вытекал и пузырился на кожуре.
   Когда трапеза закончилась(а сосиски оказались вкусными), парень лет двадцати взял гитару и стал петь. Он пел по-чешски, но я сразу узнал эту вещь: «Дом восходящего солнца». Это была одна из моих любимых песен, из тех немногих, аккорды которой я выучил.
   Парень замолчал, и тут Пётр сказал, указывая на меня                - Ян, наш гость из России.                Все посмотрели в мою сторону, и я понял: эти люди ждут чего-то от меня. Чем я мог  отблагодарить их за гостеприимство? Сказать что-то по-русски? Многие не поймут.
   Я подошёл к парню с гитарой и протянул к ней руку. Он дал мне свой инструмент.
   «Ходит по свету легенда о том, что среди недоступных высот, - пропел я первую строчку знакомой нам песни по-русски .  -Стоит, стоит волшебный дом, у которого солнце встаёт…». Должен признаться, что у меня нет ни слуха ни голоса, но все дослушали до конца, а самый старший, мужчина лет шестидесяти, сказал                --Dobre zpival.                Им понравилось, понял я и сразу  перестал чувствовать себя чужим среди этих людей.
   Наутро мы с Юдитой опять поехали к Ханне. На этот раз нашу беседу переводила Михаэла и у неё неплохо получалось.
 - Хочешь куда-нибудь съездить? – спросила Ханна.                Я знал, что у Томаша есть трабант, что-то среднее между запорожцем и москвичём. В Праге я кое-где успел уже побывать, собирался  ещё в театр «Латерна Магика» и в пивную «У Калиха», где бывал бравый солдат Швейк.                – В Терезин,- ответил я.                -  Но это далеко,- удивилась Ханна. -  Хотя… Едем.                Через два часа мы были в концлагере.   
   На обратном пути в Прагу  Ханна сидела  рядом со мной.   Видимо, что-то она не поняла в этом странном русском, которого навязал им с сестрой Адик.                – Как фамилия твоей бабушки?                - Левит.                – А дедушки?                -  Шмулевич.                Вечером в понедельник Ханна  позвонила Юдите и пригласила меня в гости. Честно говоря, я удивился. Мы ведь недавно виделись.               
  Меня провели в небольшую комнату, где я ещё не был. Всё семейство  расположилось за столом. Рядом на диване  - двое длинноволосых невысоких парнишек лет двадцати. Ханна сказала им что-то по-чешски.                – Богумил.                – Вацлав, - представились они и смущённо улыбнулись.                Назвал себя и я.
 - Что ты думаешь о шестьдесят восьмом годе? – спросила меня Ханна.
 Голос её звучал жёстче, чем обычно. Честно говоря, я её вопрос не понял.                В том году мне было тринадцать. Отец застрелился: его должен был судить суд офицерской чести. Забыл удостоверение личности на юге в гостинице: во время отпуска они с мамой убегали от холеры. Удостоверение прислали по почте через месяц. Но ничего этого Ханна, конечно, не знала. Я молчал.                -  Ты знаешь, что ваши танки заняли Прагу в том году? – задала она вопрос по-другому.                В голове замелькали обрывки фраз из телевизора: «экспансия стран Запада», «государственный переворот», « Дубчек».                – Знаю, - ответил я не слишком уверенно.                – Что ты об этом думаешь?                Ничего я об этом не думал, но на вопрос надо было отвечать.Откуда-то вылезла другая фраза: «социализм с человеческим лицом». Наверное, слышал по «Голосу Америки». С человеческим, это хорошо. Это когда никого не доводят до самоубийства. Это когда за белым хлебом и колбасой не надо ехать три часа из Калинина в Москву.                – Каждая страна может жить, как хочет, - наконец ответил я. – А танки прислали не мы. Это сделало правительство.                Видно было, что всем понравился мой ответ. Только Ондржей сказал                - Если  будешь солдатом  и окажешься в Праге, ко мне не подходи.                И вдруг я вспомнил, что новый муж матери, полковник, был здесь в шестьдесят восьмом со своей танковой дивизией.               
  Томаш показал на стены и потолок и попросил                - Давайте потише!                - Разрешают у вас праздновать Пурим и Хануку?*-поинтересовался молчавший до этого Вацлав.                – Могут выгнать из института,- ответил я то, что слышал от знакомых.                – У нас тоже выгоняют, - подтвердил Богумил.               
  Во вторник в театр мы пошли вдвоём с Михаэлой.  Она была в модном голубом платье под цвет светло-русых волос.               
   Уезжал я на следующий день. На перроне стояли Ханна с Юдитой и Михаэла. Когда поезд тронулся, я увидел, как по её щеке ползла слеза.                *Ханука и Пурим-еврейские праздники