Каморка в театре Щепкина

  Театр имени Щепкина знавал и лучшие времена. А в середине восьмидесятых столичный зритель ходил только на один спектакль                «Орлёнок». В главной роли там блистал знаменитый Камбулин. На остальных представлениях треть зала зияла пустотой.
 
  Впрочем нам, театральным пожарным, этого  не было видно. Каморка  в семь квадратных метров, где мы сидели, помещалась за кулисами выше балкона второго яруса. Дежурили  сутками. Иногда, особенно в праздники, к нам умудрялась набиться вся пожарная команда – пять человек. Трое умещались на ветхом диване, в котором днём отдыхали полчища клопов. По ночам насекомые вдохновенно сосали нашу кровь.
 
  Сейчас в пожарке сгрудились  начальник  огнеборцев  Абрам Иванович Файн, типичный еврей лет за пятьдесят, Сёма Клавир, молодой парень с раскидистой, как ветви дерева, рыжей шевелюрой, учившийся когда-то в музучилище (при этом  Клавир была его настоящая фамилия) и бывший актёр провинциальных театров, вечно расслабленный, Вася Снегирёв. На ручке дивана помещается непризнанный поэт Александр Капустин, а на подоконнике я – бывший аспирант Института Истории Искусств Яша Брускин.               
 
  Конечно, вы можете усомниться, что из пяти театральных пожарных трое были евреями, но мой рассказ вовсе не об этом, хотя я пишу истинную правду.
Кроме того,  спросите меня, так ли уж нужны были пожарные в Театре имени Щепкина. Да, мы не тушили огонь. Даже не ходили по храму искусства в поисках очага возможного пожара. Не исключено, что это к лучшему, потому что Клавир,  Капустин и Снегирёв были алкоголиками и могли испортить своим видом настроение публике и даже по пьянке поджечь театр.
 
  Собрались мы дней за пять до Нового года и естественно для троих из нас это был повод ударно отметить наступающий праздник.                – Пить - здоровью вредить! – со злостью провозгласил Капустин, наливая Снегирёву и себе по стакану портвейна «Агдам». – Остальным поменьше дам,    -- срифмовал он по привычке, понимая, что больше, чем по полстакана, мы и не осилим.               

  Клавир пристроил к краю стола первую из пяти бутылок «Жигулёвского» и резко ударил по крышке. Он пил только пиво.               
   – Ребята, – как обычно вполголоса, по-отечески тепло обратился к нам Абрам Иванович, – перед праздником каждый день будут дети, вечером – нетрезвые взрослые. Усильте бдительность.               

  Более мягкого начальника, чем Файн, я не встречал за всю жизнь. Его слова потонули в восклицаниях: « Хорошо пошла!» и «Дай бог не последнюю»! После своего наставления мало пьющий Абрам Иванович отправился в путь по театру предотвращать возможный пожар. Это он регулярно делал за нас.               
 
 – За всё хорошее! – произнёс очередной тост Капустин, и они со Снегирёвым накатили.                Клавир пристроил вторую бутылку  в редком месте cтола, не тронутом его предыдущими ударами.
  - Что за актёр нынче пошёл? – с трудом промолвил Василий, охватывая мутным взором окружавший его натюрморт.  – Вот в восемьдесят первом в Великих Луках я Гамлета играл!               
Взгляд его после этих слов затуманился, и он положил голову на спинку дивана. О нюансах его трактовки роли принца датского мы так и не узнали. 
   
  В эту минуту, как назло, я увидел, что мимо пожарки шествует сам Камбулин. Не знаю, как оказался он в столь непрезентабельном месте, где кроме нас редко ступала нога постороннего человека. Я был почти трезв и среагировал моментально: закрыл собою дверной проём и подобострастно пролепетал                – Здрасьте!                Не тратя на меня внимания, мэтр молча прошёл дальше.
 
 - Маша, ну наконец-то! - приветствовал минут через пять, затихший было Александр, даму постбальзаковского возраста. На её лице читалась неугасимая любовь к портвейну. Если бы дело происходило в Сибири, я назвал бы её бичихой*, но в столице так не говорят.
   
  Уговорив со Снегирёвым и Машей ещё по стакану («Я пью «Агдам» за наших дам» - срифмовал он), Капустин уединился с мадам насколько это можно было сделать в крошечной комнатке в компании ещё троих сослуживцев и стал читать ей свои стихи.
   Не знаю как Маша и присутствовавшие огнеборцы, но я не был                *бич – бывший интеллигентный человек
поклонником капустинской поэзии. Наверное, Александр это почувствовал. Не прошло и пяти минут меладекламации, как он вдруг прекратил свой творческий процесс на полуслове и неприязненно упёрся в меня взглядом.
   
  Минуты две молчал, соображая чем ответить на моё пренебрежение                высоким искусством.                - Ты почему с Машей не поздоровался? – спросил меня Капустин и надвинулся всей не худой фигурой.                – Саша, быть того не может, чтобы я не здоровался, - попытался я остановить его боевой манёвр.                - А я говорю не поздоровался, – повторил он и сделал ещё шаг в мою сторону.                Маша, которая могла разрешить наш спор, помалкивала. Мутные глаза Капустина наливались кровью.               
– Да, не тот нынче актёр. Вот в семьдесят девятом я в Кимрах играл Ромео… – проснулся Снегирёв.   --  Ну что, вздрогнем?                Взгляд поэта на секунду остановился на початой бутылке, и рука его потянулась к стакану.
 
  Через час все гости разошлись. Мы остались вдвоём с напарником Сёмой. Если не заглядывать в его нахальные жёлтые глаза, он казался почти трезвым. Клавир относился к той породе тихих пьяниц, которые не склонны к пространным беседам после того, как приняли на грудь. Потянулись томительные часы дежурства.
 
  Вдруг часов в одиннадцать раздался шум, и из  темноты в открытую форточку заглянула чья-то небритая физиономия. Сердце упало куда-то вниз: мы сидели на третьем этаже. Потом морда канула в ночь, и на её месте образовалась волосатая лапа с татуировкой. Лапа довольно ловко стала открывать защёлку окна.
 - Тать в нощи, - пронеслось в голове.                Но что супостату от нас надо? Кроме последней бутылки «Жигулёвского», одиноко ждавшей под столом своей участи, взять с нас было нечего.                -- Маньяк, - догадался я.                Сердце упало ещё ниже, наверное, на первый этаж. Высокий, крепкий мужик спрыгнул с подоконника.                – Сразу убьёт или будет долго издеваться?, - родился панический вопрос.                Супостат с улыбкой двинулся вперёд.                – Ну что, обоссались? – поинтересовался он.                Мы молча изучали татуировки на его руках.                - Я ж Серёга, монтировщик декораций, не узнали?                Огромное радостное сердце прыгнуло обратно в грудную клетку. Мы рабочих сцены не узнавали, мы их и не видели, наше дело было -  сидеть в пожарке.
 
 Прошло ещё полчаса.                - Слушай, мне бы надо сегодня слинять на ночь, – обратился я к Сёме.                – Линяй.                – Директор может утром проверку устроить. В случае чего позвони, вот телефон, - попросил я Клавира.                – Позвоню.
 
  Утро готовилось перейти в полдень. Прошло полтора часа после сдачи смены.                -  Это я, Сёма, - пробасил в трубке Клавир.                -  Что нового?                - Директор приходил. Полдевятого. Орал сильно.                – Что же ты не позвонил?                Мой вопрос остался без ответа. То ли  спал, то ли испугался.
   На следующий день меня принудили  покинуть навсегда храм Мельпомены.