Эпицентр пустоты

       
              неустановленные мысли
          с набором из наблюдений

                -------------  1  --------------

  Весна отклячивала свой зад, преображаясь сочным летом, в самую полночь, словно средство передвижения в овощ. Словно открылась дверь и сквозняком, возможно, прямо из рая, надуло света и тепла. Снег давно растаял и на зелёных газонах, жёлтыми кляксами, зацветали одуванчики, превращающиеся потом в  жалкую пародию  на тополиный пух. Мозг был, как сосиска в тесте, отдавая ему должное - почти. Непосвящённый в освещение, в окне перегорел  фонарь,
медленно влезая в конец тоннеля, как под собственную тень.
  Жизнь, сама по себе, являлась вредной привычкой, и с которой труднее всего бороться, особенно в одиночку, ибо не всегда понятно, в чём эта борьба заключается.

  В городе …  жил, ну как жил, существовал, человек. И боролся.
Мудрость к нему приходила прямо пропорционально старости, а та и рада была бы не приходить, но некуда было от неё деваться, как от дальних родственников, согнанных с насиженного места стихийным бедствием.  В общем,  всёго, чего хорошего в нём было, то есть,  осталось,  так это его волосы.  Особенно выгодно это смотрелось после  того, как он их тщательно мыл своей особенной водой, напоминающей дождь и высушив их своим особым феном, напоминающим ветер.
Возможно, это только он так считал, или выдавал за действительность своё желание так считать, как знать.
   Он был уже старый, по меркам быстро летящего времени, что сопровождалось множеством, ставшими уже хроническими, привычками, иногда называемые  ещё болезнями. Одной такой, была его жена. 
 Чтобы хоть как-то минимизировать её действие на свой организм, приходя домой, он закрывал её в шкафу и предавался размышлениям, о жизни, как о живописи,  залечивая аллергию на ту самую жизнь, в которой он жил. Ну, как жил - Существовал. Пережив пожар и потоп и не надеясь на медные трубы, так как сам сдал последнюю медь в пункт приёма цветных металлов.
  Несмотря на свой возраст, он всё ещё работал. Не зная зачем, ведь на хлеб и воду ему и так хватало,  а  на масло и колбасу было всё равно не заработать, сколько ни работай.   Просто, в той стране, в которой ему посчастливилось родиться, эта привычка осталась у него с тех времён, когда не ходить на работу было плохо. Странно, что тогда все мечтали об изобилии, а когда оно вроде бы, наступило, то оказалось многим не по карману, а другим многим оказалось и  вовсе ни к чему и все мечтали вернуться в прошлое или  в детство, хотя наверняка знали, что их личный Дед Мороз давно умер.  Счастье оказалось, ни в количестве  сортов колбасы.  Как оказалось – его вообще не оказалось. И их  национальным блюдом стали  макароны с кетчупом. Когда  благосостояние поднималось до уровня неприличного высокого, в их рационе менялся только кетчуп.

  Работа  была так себе, но позволяла привести конец к концу, хотя время тянулось так, что казалось бесконечным, и никаких нервов не хватало мысленно с этим бороться. Весь процесс сводился к тому, что он с нетерпением ждал той счастливой минуты,  когда начальство разойдётся по домам, или ещё кто куда, и он сможет  спокойно полистать бесплатные газеты, хотя бы только для того, чтобы не забыть буквы совсем. Читая про жизнь, само собой делается правильный вывод,  что  ничего не изменилось  тех самых времён, когда многие действительно ожидали победы коммунизма над разумом, как наступленья рая на земле. Но для того, чтобы хоть что-то изменилось, нужно довести ситуацию до такого абсурда, что бы все это поняли правильно, а не так,  как скажут и вышли на улицу.  Хотя, многие не захотят в этом признаться даже себе и, выезжая на  терпении  простого народа, продолжат издеваться над очевидным. Хотя, будь его воля, он запретил бы эти,  бесплатные,  газеты, как и листовки в почтовых ящиках.

--Почему ты не поздравил меня с днём взятия Бастилии? - вспомнив что-то важное, предъявила жена  свои права на праздник, открывая шлюзы всех своих откровений, исказив своим внутренним экстазом внешний облик.
-- Я же подарил уже тебе зеркало и часы, - оправдывался он, намекая на то, что ей ещё надо?
 -- Да таких, как ты, нужно ещё поискать… -  сочувственно говорила ему из шкафа жена.
 -- Только не нужно находить… - отшучивался он, как всегда, хитро морщинисто щурясь, как  если бы в глаза ему бил дальний свет из телевизора.

  Он не ходил по врачам - как по ним можно ходить? Точнее, не обращался к ним пока что-нибудь надолго заболит.
-- До смерти заживёт, - убеждал он сам себя и того, кто сидит в шкафу.
-- Спасут, - второй вариант самовнушения действовал чуть лучше.
  Вероятно, он не боялся совсем умереть. Он знал, что после смерти ничего не будет болеть, так как часто тренировался ей во сне.

  Когда-то  он работал водителем трамвая и считал её самой лучшей работой, которой ему приходилось заниматься в своей жизни. Даже спустя много лет, просто гуляя по улице или перемещаясь по делам,  другие водители, те, с кем они когда-то работал  вместе, узнавали его  и приветствовали  дружескими жестами или мигали поворотниками. Ему это было  очень приятно и создавало в мыслях ощущение того, что не очень-то он и изменился с тех самых пор, хотя, конечно же изменился и не в лучшую сторону.
   Когда толкотня и давка были привычным делом для каждого рейса, родилась у него привычка, подбирать оторванные пуговицы. Потом она превратилось в хобби. Потом, незаметно, в коллекцию, которая разрослась до стихийного бедствия.  Пуговицы хранились в стеклянных банках разного размера,  за
что жена часто пилила его своей пилкой, что ей не в чем катать заготовки на зиму.  Единственное, что  не вызывало у неё отторжения, это то, что хобби его было абсолютно бесплатным и все деньги оставались в семье.  То есть, у неё. 
 - Слушай, - начал он рассказывать историю, подслушанную в трамвае. – В одном городе, на трамвайных билетах стали печатать ёжиков.
 -- Что же теперь, и счастливый билет не съесть? – совместила она причину и очевидное, на первый взгляд, следствие.
 -- Не знаю. Я их никогда не ел.
 -- А не мешало бы, - попробовала она  убедить его в том, что хуже не будет.
 -- Возможно, – покачал он головой, с удовольствием отражаясь в отполированных дверях шкафа.
 
 Куриная память  очень быстро приходит на смену девичьей, а той – рыбья.  Потом не замечаешь, как перестаёшь узнавать себя в зеркалах.   Потом в них отражаться. 
 -- Перспектива, – быстро забывала она его мысль из шкафа.
 -- Свари пожрать, что ли...
 --Что сварить? - словно бы, кроме макарон в доме было что-то ещё.

  Он был однолюб. Ещё случаются такие казусы в теперешней мимотечной жизни. Влюбился он, как думается, ещё в детском саду, так утверждал он сам,  Однако, обладая плохой памятью и весьма заурядной фантазией, напрочь забыл, как звать ту, на которую предполагало  распространиться его чувство. Но как-то это была не судьба, так как в детском саду чувства редко оформляются взаимностью настолько, что вот, а дети, к сожалению, растут и отходят в школу и не всегда в один класс, а потом совсем кто куда.
  Потом, всё-таки, он женился, рассуждая примерно так:
Мужчина - существо самодостаточное. Он может сам себе готовить, стирать, убирать в квартире и смотреть футбол, тем более, что на всё это в помощь полно бытовой техники, но он чаще всего ленив, и поэтому заводит себе жену, только лишь для того, чтобы самому не заниматься домашними заботами. Но, через какое-то время, разумеется, он понимает, что в чём-то где-то ошибся, поступив так опрометчиво, допустив  свой дом постороннего человека. Тогда он, приходя домой с работы, закрывал жену  шкафу, чтобы не мешала ему жить и смотреть футбол. Как-то так.
-- Жена - это вообще не родственник, - вспоминал он слова бывшего друга, успешно отчалившего в Англию. -- Мужчина выбирает себе жену, примерно так же, как и машину, по принципу, на что хватит средств. А так как средств не так много, то он уговаривает себя на ту, что по карману, самовнушая себе, что и эта ничего себе так.

 - Хороший ты мой,  - говорила ему жена, обильно поливая макароны кетчупом.
 - Чем дальше – тем лучше.

  Ещё в школе можно было поверить учителям в том, что все двери перед тобой открыты,  всё время открыты, то где-то, к её успешному окончанию, необходимостью понималось, что обстоятельства дел складывались не совсем так. Все двери, чудесным образом, перед тобой открыты только в тот момент, когда открывается самая главная дверь в Этот Мир. А потом, с каждым годом, днём, а может даже часом, одна за другой, по очереди и одновременно, они захлопываются, часто прямо перед носом, как последняя дверь в уходящем последнем трамвае…
-- Завтра первым будешь…
  На ней ничего не написано, но и так понятно, что это выход.
  А потом, завтра, наступает и старость. Причём, она может  наступить как позже, так и совсем рано, тогда, когда перед тобой закроется предпоследняя дверь, когда ты и рад бы, да не можешь, мог бы, да не хочешь и готов бы, да уже не нужно.  И остаётся один путь - наверх. Потому что жизнь, как оказалось, зашла в тупик, а все таблички «объезд» не предусмотрены на этом участке пути.

  День своевременно  пропал, изъяв себя из оборота.
Время года диктовало стиль поведения, так что природа уже не лезла из своих штанов ни под каким видом. Где-то в глубине задней мысли светился кафельный вокзал. Фонтан источал воду, смывая остатки продуктов пищеварения.
 Он боднул закрытую дверь мёртвой  точки,  чтобы подойти к кровати и, ничем не жаждущий общения,
изъял себя из обращения до следующего утра.

 
 Утро настало, как всегда не кстати, с недомыслием о том, как хорошо было бы жить в глухой  деревне для того, чтобы не мешать остальным строить демократическое общество, но чтобы и ему не мешали  что-нибудь подстраивать.  Оставался открытым вопрос о питании - хотя бы пачку макарон на месяц,  ну там ещё чего по мелочам. Не нужно было бы ни денег, ни баб и ни водки, как пелось в одной старой песне. Но для этого должен был наступить коммунизм или, как минимум, рай на земле. Но это он уже повторялся…

                --------  2  ---------

-- А ты могла бы сказать, я больше не буду, и больше не быть? - спросил Он.
-- Больше не быть? - подумала она про себя в слух, но Он не услышал её мысль. -- Не знаю.

  День за окном заканчивался, медленно погружая в сумрак всё новые территории огромного, от края до края, пространства. Он смотрел, как секундная стрелка настенных часов, перебирает числа, пытаясь хоть как-то устаканить мысли за этим нехитрым наблюдением, под светом надстольной лампы, смело, притворяющимся огнём. К сожалению, человек, будучи человеком, не может совсем ни о чём не думать, даже если захочет, если, конечно, не будет находиться в коме, хотя все вокруг заставляет делать это гораздо  реже, а то и совсем не делать.  Совсем скоро нужно будет ложиться спать.  Ему нравилось ложиться спать. Это замечательное состояние чистой постели, морального одиночества, когда кажется, что придёт утро, и он проснётся здоровым и счастливым, но перед тем как заснуть, много раз ещё прокрутит в голове какие-то истории,      дорассуждает,  с кем-то  не существующим,  «о вечном»  в непредсказуемых диалогах и монотонных всхлипываниях.
  Он перевёл взгляд на кошку, которая в который раз, словила какой-то свой кошачий глюк, тщательно нализывая одну лапу, при этом усердно умываясь другой.
-- Дура, - подумал он, как в подтверждение тому, что не может не думать  непрерывающимся мыслительным процессом. Кошка на мгновение отвлеклась от собственной гигиены, обнажив свой дурацкий взгляд в его сторону, словно словив на лету поход его мыслей.
-- Сам дурак, - встала она и пошла куда-то на кухню, проверить содержание тарелок.
-- Никакой пользы - только жрать да спать, - подумал он ей вслед, но не так зло, как если бы захотелось дёрнуть её за хвост.
  За окном очевидцев уже  смущала осень.  Деревья продолжали стоять на своём, потихоньку лысея, производя революцию в мире своей моды. Октябрь обращал в иную веру птиц, выписывая им визы на вылет. Земля под ногами разбухла,  как картон,  от непрерывающихся дождей, нанизанных на  сломанные ветром  спицы зонтов. Лужи кипели, как бульон, лопаясь долгоиграющими пузырями под ногами прохожих.  Ночь подкрадывалась, как шпион, прислонив ягодицы к последнему светлому окну.   Как-то так можно было описать природу и погоду на поджелтевших страницах опадающих листьев. 
  Он жил в небольшом домике, почти примыкающем  своей стеной к  стене монастыря. Короче говоря, в зоне действия божественной благодати, как приходилось  ему шутить своим знакомым, но почему-то ни каким местом, ничем, не чувствовал на себе её действия.  Видимо, по периметру забора стояли божественные глушилки, не дающие ей выхода за пределы жёлтых стен, своего рода, цензура. Зато с персональным громоотводом.  Как-то раз, его попросили  привезти  одного попа до ближайшего кладбища.  Кто-то заказал панихиду родственнику прямо на там.
Тот вышел из церкви с дымящимся кадилом и так и сел к нему в машину, пытаясь пристегнуться.
-- Зачем пристёгиваться, снами же бог? - слепил он свою шутку для священника, всеми силами пытаясь не оскорбить его религиозных чувств.  -- Или нет?
-- Бог  с нами, -  ответил тот, не желая, однако, вступать в дискуссию по одному из вечных,  или глупых, вопросов.
-- Разве не тот бог, в чьих руках руль? - крамольно прошептала ему мысль в левое ухо, вылетев тот час же совестью из противоположного, так и не дойдя до рта.
 Ладаном пропах весь салон, казалось, что и железный кузов тоже, а ведь он так не переносил табачного дыма.

  Как-то так, само собой, случается, что доживаешь до такого состояния или момента, когда если что-то и может случиться,  произойти с тобой, в этой жизни, так только внеплановая остановка сердца. Поэтому глупо становиться выглядеть вопрос:
-- Что нового?..
-- Что случилось?..
    Потому что, что может нового случиться с тобой, произойти  в ближайшие три миллиарда лет?

  Она шла бесплатными ногами по платной дороге, постоянно отвлекаясь от этого на мысли о вечном, на бессмысленные сюжеты,  под прикрытием своих недоношенных чувств, считая любовь всего лишь заглушкой пустоты, посаженной на болты М8, причём  с левой резьбой, не больше, иначе их бы не срывало так часто и быстро.
-- Я больше не буду, - уговаривала она сама себя,
 собираясь  придти, наконец,  домой и больше не быть.

  Он   шлёпал  от метро три остановки, обходя мокрые лужи сухими местами, медленно, наслаждаясь сыростью и одиночеством, которое возможно было только по пути от работы до дома, пытаясь запомнить этот город, улицу, трамвай, вставший под пересечку,  и яркие вывески всяких пицц, баров и магазинов, словно бы видел это в последний раз.

  И только кошка,  улыбнувшись  на пол оборота, свернувшись  клубком в шкафу, чувствовала себя как дома, так, словно ей важно было поспать везде, куда возможно было сунуть свой нос. А просто так, как говорил неизвестный классик, даже кошки не смеются…