Шёл я как-то раз 3

                ШЁЛ Я КАК-ТО РАЗ 3

                Часть пятая

   Шёл я как-то раз с радиометром на шее по Большемуртинскому району Красноярского края с целью замеров уровня радиации в очередном шурфе, который за день до этого выкопал Николай Николаевич Коновалов, горняк Назаровской партии Красноярской геологосъёмочной экспедиции, или ГСЭ. Рытьём шурфов в нашем отряде занимались двое: вышеупомянутый Коляколя и Вася Шакун. Ещё присутствовали начальник отряда, повар Паша, водитель ЗиЛ-157 Володя с этим самым ЗиЛом, и я. В мои обязанности входил отбор различных проб, шлихование (Промывка грунта в специальном лотке на предмет обнаружения тяжёлой фракции, в которой может оказаться всё что угодно от гематита и золотых самородков до картечи и медных монет-полушек восемнадцатого века.), таскание рюкзаков, заготовка дров для кухни, ношение воды в баню, а также замеры радиации коренных пород, докопаться до которых – и есть цель любого горняка, роющего шурф. Замеры эти вошли в обязанности всех геологических партий с тех пор, как над Хиросимой американцы взорвали атомную бомбу, и товарищ Сталин, посовещавшись с товарищами Берией и Курчатовым, решил не ударить перед империалистами в грязь лицом. Стране потребовались радиоактивные материалы. При ближайшем изучении оказалось, что таковых – великое множество, но далеко не из каждого можно сделать бомбу. Поэтому все или почти все геологи, куда бы их ни послала Родина, должны были иметь на шее радиометр и делать замеры радиации в каждом маршруте, каждом шурфе и каждой канаве. Вся информация об уровне радиации записывалась в специальный журнал и по окончании сезона передавалась в специальное управление при министерстве геологии. А там умные дядьки отделяли зёрна от плевел и решали – что достойно внимания, а что – нет. Допустим, пара всплесков радиоактивности, что зафиксировал лично я, вряд ли их заинтересовали, хотя меня напугали изрядно. Ну ещё бы: бьём линию шурфов из двадцати пяти штук, и в двадцати ямах значения – десять микрорентген в час. От силы – двенадцать. Спрыгиваешь в двадцать первый шурф – сорок микрорентген. В следующем – сто, далее – двести, сто и сорок. Чернобыль тогда ещё взрываться и не думал, о радиации народ знал только из фильмов про послевоенную Японию, но из шурфа, где радиометр СРП показал больше двух сотен, я, помнится, выскочил без помощи рук, едва отколов пару кусков гранита со дна на силикатный анализ и выкинув в траву упавшую ночью в шурф ящерицу. Калий, конечно, не уран, но осознание того, что тебя облучают в двадцать раз сильнее обычного, бодрит чрезвычайно.
   Однако рассказать я хотел не о глобальном, а о Колеколе. Коновалов выглядел классическим советским бичём. Зимой он жил в какой-то общаге и зарабатывал на жизнь тем, что копал могилы на городском кладбище. О своём существовании зимой советский геологический бич рассказывать не любит. Потому что человек он хоть бывший, но интеллигентный, а всё, что зимой с ним происходит – происходит как во сне. Потому что трезвым в это время года бич бывает редко. Руки у таких людей как правило золотые, и на бутылку водки заработать – не проблема. Поэтому к весне вид у них такой же, как и запах. С первыми лучами весеннего солнца бичи с почерневшими лицами, на трясущихся ногах начинают подтягиваться в отделы кадров различных геологических организаций. В апреле-мае уезжают в тайгу, где без водки да на свежем воздухе быстро входят в форму, набирают вес и перестают жаловаться на боль в желудке.
   Коляколя копал могилы на Бадалыке. Как у любого советского предприятия, у этого кладбища тоже имелся план: двадцать пять покойников в день. На законный вопрос персонала – как перевыполнить пятилетний план и получить звание ударника соцтруда? – директор хитро улыбался и пожимал плечами: мол, идите с топорами в ближайшую деревню, добивайте до плана. Вообще, на кладбище Коновалову жилось так хорошо финансово, что к весне он начинал ловить под кроватью зелёных человечков. Несколько раз его отправляли лечиться, но лучшего профилактория для алкаша такого рода, чем геологическая экспедиция, видимо, не существует. Летом, с началом полевого сезона, он устраивался в ГСЭ горняком и копал те же могилы, но с другой целью. Невысокий, жилистый, бородатый, редкозубый, с пожелтевшими от курева усами. Немногословен, опытен в тайге, уважающий начальство, но изредка даже в тайге уходящий в классический русский запой. Зарабатывали горняки с кубов: чем больше выкопал, тем больше получил. Поэтому у каждого уважающего себя горняка имелся свой инструмент: кайло, подборная и штыковая лопаты, который ездил с ним из сезона в сезон. Для лопат работяги делали специально изогнутые черенки из берёзы, кончики кайла перед сезоном оттягивали и закаляли, превращая на пару вечеров кухонный таган в настоящую кузницу. Двое наших горняков – Коновалов и Шакун – работали примерно одинаково, на совесть, поэтому для упрощения расчетов начальник считал общие кубы, а потом сумму делил на два. Кубов оказывалось столько, что бухгалтерия, открывая отчёт за месяц, выпучивала глаза и заявляла, что человек лопатой столько выкопать не может и начальник занимается приписками, а это уже тянет на статью. Но, узнав, что это не просто горняки, а Коновалов и Шакун, только говорили: «А-а-а, ну тогда вопросов нет!» и смело писали в графе зарплата цифру 400.   
  Отряд на «крокодиле», как мы называли наш ЗиЛ, заезжал по старой лесовозной дороге в какую-то глухомань, где мы и ставили лагерь. Желательно – ближе к речке или ручью, хотя пару раз приходилось таскать воду за километр – болотистый грунт не позволял подъехать ближе даже при наличии на нашем вездеходе лебёдки. Мы протаскивали машину с помощью лебёдки через пару луж размером с футбольное поле, но в итоге останавливались перед каким-нибудь жутким болотом, кишащим головастиками и комарами, понимая, что дальше хода нет. Ставили три палатки, брезентовый навес в качестве кухни, стол из четырёх тёсаных досок и закидывали на дерево антенну рации – вот и всё хозяйство. А воду из ближайшего ручья возили в канистрах, навьючив их на старенький велосипед «Урал». С утра пораньше повар варил кашу и чай, горняки завтракали и шли копать шурфы. Линию для них, или профиль, мы с начальником заранее тщательно размечали, прорубая топорами целые просеки и отмечая колышками места закопов. Я вставал позже горняков, таскал дрова, возил воду, ходил со спиннингом на речку, дабы разнообразить меню отряда жареной щукой или ухой из окуня. Если требовалось – ходили в маршруты. А когда Вася с Колейколей прокапывали несколько шурфов – шли на линию брать пробы и делать замеры там. Вечером народ собирался на кухне, ужинал, курил, штопался, стирался. Слушали радио. У нас с начальником отряда, который по совместительству являлся моим папой, палатка была своя, у горняков, повара и водителя – своя, в третьей размещался продуктовый склад, в котором мы иногда обедали, если на улице лил дождь. Общались мы с Колейколей поначалу не очень, да оно и понятно: ему было за пятьдесят, а мне – шестнадцать. Видок у него был, конечно, аховский: Коляколя почему-то не любил мыться. Палатка в качестве бани у нас бывала не всегда, но даже когда лагерь стоял рядом с речкой Большая Кеть, в которой можно было спокойно мыться хоть каждый вечер – Коляколя делал это не чаще одно раза в две недели. Духота в июле стояла жуткая. Мы потели, как собаки в корейском ресторане, даже лёжа в открытой палатке на спальнике. Приходя из маршрута, я сначала шёл на речку, а уж потом на кухню – до самого себя было противно дотрагиваться, так роба промокала от пота. А снять её было невозможно из-за постоянного облака мошкары, вившегося над любым теплокровным. (Как-то раз повар застрелил капалуху, общипал и положил на кухонный стол. Через пять минут бедная птичка скрылась под слоем огромных полосатых комаров, облепивших безжизненное тело.) Коляколя то ли не потел, то ли зимой жил в таких условиях, что уже не обращал внимания на то, что он потный и грязный, но мыться не любил категорически. После работы, садясь за стол, он просил кого-нибудь плеснуть ему на руки. Смывал с них глину и песок, разик плескал водой в лицо – вот и вся процедура. 
   Однажды вечером мы, как обычно, сидели на кухне под навесом, слушали радио, курили. Я тогда ещё не курил, но зато обеспечил всех курильщиков отряда мундштуками из ольхи. Народ курил сигареты без фильтра «Памир», который тут называли «Дядька с палкой» из-за соответствующей картинки на пачке. Докурить сигарету без фильтра до конца невозможно. Кто обжигал пальцы и губы, стараясь всосать лишний сантиметр курятины, кто скуривал чуть больше половины и, подавив горестный вздох, выкидывал длинный окурок в костёр. Для курильщика это всё равно что выкинуть бутылку, в которой ещё плещется добрых семьдесят пять граммов. Видя людские страдания, я от нечего делать вырезал из ольхи нечто ажурное, нагретым на костре гвоздём прожёг мягкую сердцевину и вручил, кажется, повару. Тут же посыпались заказы в количестве трёх по количеству курящих. На другой день все уже курили мои мундштуки. Через неделю курения обнаружилось, что отверстия в моих изделиях заросли никотином, и их пришлось прочищать. Это вызвало оживлённую полемику на тему – а что же тогда творится в наших лёгких? В итоге повар к концу сезона бросил курить, а Вася к концу сезона выбросил чубук, заявив, что смысла в куреве не видит, коли весь никотин осаждается по дороге в его организм.
   В тот вечер, когда я создавал свой первый мундштук, по какой-то волне передавали радиоспектакль «Емельян Пугачёв» по Василию Шукшину в исполнении Михаила Ульянова. Вообще, радио для геолога – это единственное окно в большой мир. А поскольку геолог – существо крайне любознательное, то и окно это открыто постоянно, и «Альпинист» за сезон высасывал минимум три батарейки «Крона». Советские новости разнообразием не отличались, а вот радиоспектакли выдавали – любо дорого послушать. Это были не нынешние аудиокниги, под которые хорошо засыпать и где чтец ставит ударения куда бог на душу положит. Там народный артист СССР под музыку и звуки боя, плеск волны и скрип колёс исполнял действо, выкладываясь не хуже, чем на сцене московского театра. Поэтому целый час мы сидели в полной тишине и темноте, пили чай, били комаров (Коновалов только один раз прервал молчание, убив очередного напившегося гада. Он внимательно посмотрел на труп в мозолистой ладошке, подумал и глубокомысленно заметил: «Они против нас как китайцы: у нас – сила, но их, опять же, дохуя».), подкидывали поленья в костёр и слушали раскатистый ульяновский бас. «Кто-то полем, полем, полем. Кто-то белым голубе-е-ем!» - доносилось из «Альпиниста». И хоть динамик был слабенький, и не то что про три дэ – про стерео-то в те времена никто слыхом не слыхивал, а у меня перед глазами проносились казаки, и крепостные, обдирая в кровь руки, тащили пушки через непролазную грязь, и Емельян волновал тёмный народ горячими речами. Роман был длинным. Через час Ульянов умолк, а женщина объявила, что продолжение ждите завтра в это же время. Далее – вести с полей.
-Только четвёртую часть прочитали. Ещё три вечера будет! Хорошо читает! – зевая, сказал Коляколя, собрал подсохшие у костра портянки и полез в палатку ночевать.
   Это его замечание не то что меня удивило, но как-то запомнилось. И действительно, три последующих вечера мы в девять наливали в кружки смолу, который тут назывался чай,  замолкали, и передо мной разворачивалось великое и кровавое действо под Оренбургом. Я смотрел на темнеющий лес, на сполохи костра, и голос Михаила Ульянова гремел в тайге над Большой Кетью, и у меня временами шевелились волосы на затылке от грандиозности картины из жизни России восемнадцатого века.
   На следующий вечер по радио запели какую-то оперу, и мы заскучали. К хорошему привыкаешь быстро, и после ульяновского реализма тенор из Новосибирска как-то не пёр.
-Вот бы ещё почитали чего-нибудь! – заметил я. – Хорошо бы «Угрюм-реку» Шишкова!
   Дело в том, что незадолго перед началом сезона я прочитал несколько произведений Шишкова и был покорён и поражён.
-Да, про Фильку Шкворня и Тузика Спиртоноса тут слушалось бы в самый раз! – заметил Коляколя, и вдруг, глядя на костёр и словно бы читая текст, лежащий перед ним в этом костре, начал тихо декламировать своим хриплым прокуренным голосом:
- В каком-то капище был деревянный бог,
И стал он говорить пророчески ответы
И мудрые давать советы.
За то от головы до ног
Обвешан серебром и златом.
Стоял в наряде пребогатом,
Завален жертвами, мольбами заглушён
И фимиамом надушён.
В Оракула все верят слепо,
Как вдруг – о чудо, о позор… - Коляколя закашлялся, хлебнул чая, курнул и продолжил уже громче:
- Заговорил Оракул вздор.
Стал отвечать нескладно и нелепо.
И кто к нему зачем ни подойдёт,
Оракул наш что молвит, то соврёт.
Ну так, что всякий дивовался.
Куда пророческий в нём дар девался?
А дело в том… - чтец вновь курнул, поднял вверх указательный палец и торжественно, в ульяновском монументальном стиле подытожил:
- Что идол был пустой,
И саживались в нём жрецы вещать мирянам.
И так, пока был умный жрец – кумир не путал врак.
А как засел в него дурак,
То идол стал болван болваном.
Я слышал – правда ль? – будто встарь
Судей таких видали,
Которые весьма умны бывали,
Пока у них был умный секретарь.
   Коляколя замолк, хлебнул чаю, докурил сигарету до мундштука и вставил на её место другую.
   Мне сначала показалось, что у меня что-то со слухом. Или с глазами. Ну не вязался в моём мозгу бородатый беззубый горняк и бич Коновалов с тем эмоциональным явно подготовленным чтецом, который только что выступил перед нами! Пока я молча сидел и пытался сопоставить несопоставимое, Коляколя прочитал пару стихотворений Есенина, пару – Лермонтова, ещё одну басню Крылова, докурил вторую пачку «Дядьки с посохом» - свою суточную норму – и полез в палатку.
   Следующим вечером, сидя после работы у костра, я спросил его - откуда он знает столько стихов? И услышал короткий рассказ. Коновалов – сирота. Его родители погибли в блокадном Ленинграде, и он всё детство провёл там же, в колонии «Красные зори». Еле выжил. С голодухи ел траву и молодые листья с деревьев. Многие товарищи умерли, он лично возил их на кладбище. Единственное светлое воспоминание из его детства – учитель литературы (Фамилию я к сожалению не помню.) и книги. Ну, конечно, день снятия блокады, когда он выпил целый стакан сладкого чая с белым хлебом,  и день победы. Потом работал на разных стройках, благо после войны их было – завались. Постепенно добрался до Сибири, тут и остался. Женился, стал попивать, развёлся. И всё что ему надо на выходной или праздник – это бутылочку и книжку. Стихи специально не учил. В детстве у него была феноменальная память, и всё, что прочёл в десять лет может прочесть и теперь. Последнее время читает прозу. Наизусть, конечно, всё не помнит, но сюжеты, главные герои – всё тут (Он постучал себя по грязной кепке.)
   После этого я стал смотреть на людей другими глазами. Коляколя показал мне - что главное в человеке, а что второстепенное. Где – истинная культура, а где – пена и голые понты. Когда он узнал, что у меня в рюкзаке болтается без дела книга Чмыхало «Дикая кровь», то сразу попросил почитать. В тайге с чтивом не очень. Готовясь в поле, геолог готов засунуть в свой рюкзак хоть полный выпуск «Всемирной литературы»! Но места как обычно хватает лишь на одну книжонку в мягком переплёте или пару старых журналов «Октябрь», которым обратно в свой книжный шкаф вернуться  – не судьба. Я конечно же одолжил свою красную с золотыми буквами на обложке книгу, и Коляколя погрузился в чтение. Читал он так: наливал себе полную кружку чая, брал один кусочек сахара (После блокады у него сложилось едва ли не божественное отношение к сахару, и он употреблял его, смакуя каждую сахаринку, только по одному кусочку на кружку, и только вприкуску.), садился у костра на колени, книгу ложил перед собой на землю, подстелив предварительно под неё свою кепку, закуривал и начинал читать. Вокруг ходили мы, летали комары и слепни, «Альпинист» рассказывал о том, как лично Леонид Ильич от всего сердца, но Коляколя всего этого уже не воспринимал. Он каким-то образом отключал внешний контур и полностью переносился в книжное действо. Изредка он отрывался от чтения, прикуривал от уголька, подливал чай, говорил что-то вроде: «Да-а, ну и дела!» - и вновь нырял в книгу с головой. Как у него при этом не затекали ноги – до меня не доходит и теперь. Прочитав за два вечера «Дикую кровь», Коляколя перевернул последнюю страницу и надолго задумался. Потом вернул мне книгу и с грустью произнёс:
-Очень интересно! Жаль, что такая короткая! Читал бы такое и читал! Исторические романы – это прекрасно!
   Услыхав это, наш водитель, гражданин совсем другой вселенной, который за неделю до этого променял в Верхней Казанке запаску от ЗиЛа на литр первача, полез в кабину и достал из-под сиденья какую-то засаленную книжонку.
-Во, Коляколя! Если надо – забирай! Я эту хрень в нашей библиотеке взял. Думал – путное чего, а там стихи оказались. В кабину кинул, думал – на жопу пойдёт, и забыл.
   Коновалов взял книжку, покачал головой, смахивая пыль с обложки, и радостно улыбнулся:
-Байрон! Дон Жуан! Давненько не читал!
   Стихи Коляколя читал гораздо медленнее, чем прозу. На «Дон Жуана» у него ушло дней десять. Казалось, он смакует каждое слово примерно так же, как сахаринки в кусочке рафинада. Читал он всегда молча, согнувшись над книгой, как мусульманин в молитве, и только иногда от костра доносилось: «Да-а!», или «Во мужик даёт!», или «Вот это загнул!» Я дождался, когда он дочитает до конца, и тоже взялся читать о похождениях великого ловеласа. Это была моя первая книга стихов, которую я открыл не потому, что это задали в школе по литературе, а самостоятельно. 
   Видя такое, понемногу стали читать и другие члены нашего небольшого отряда, а отец заказал по рации, и нам вскоре привезли, штук десять разных книжек типа Сартакова, Санина и Шолохова. Я старался не отстать в скорости прочтения от Коновалова и залпом проглотил «72 градуса ниже нуля» и «Философский камень», хотя тогда, помнится, меня больше увлекла рыбалка на жерлицу. Рыбачил я своеобразно: руками на дне Кети нашаривал мидию (Может это и не мидия, но мы так окрестили этих двустворчатых, которые в изобилии ползали в иле на отмелях.), разламывал бедолагу – и на мясо тут же кидалась свора пескарей. Опять же руками я ловил пескаря, аккуратно насаживал бедолагу на крючок и опускал в воду. Через час-другой пескаря съедала щука, заглатывая при этом и крючок. Я доставал бедолагу и нёс на кухню жарить.
   До конца сезона Коляколя нам устроил ещё с десяток литературных вечеров. Ни с того ни с сего после ужина он непременно начинал с Есенина, потом переходил на Лермонтова, Пушкина или Гёте. Иногда декламировал кого-то мне неизвестного. Начинал он тихо и без выражения, глядя на костёр или закрыв глаза. Потом эмоции добавлялись, его голос расцветал красками и энергией, он немного жестикулировал, и огонёк сигареты плясал в темноте, описывая сложные траектории в двух вершках от пожелтевших усов. О чём думал он в такие моменты? Где себя видел? Кого вспоминал? Было ясно, что выступать ему не впервой, и качество слушателей его давно не волнует. Эти стихи он рассказывал не нам, а кому-то, кого перед ним не было. А, может, был, да только мы его не видели.             
   Приехав после сезона домой, я тут же обложился книгами. Я настолько зауважал этого с виду неказистого, но красивого и культурного внутри человека, настолько захотел стать таким же начитанным не для показухи, а для самого себя, что за один день выучил  поэму «Вересковый мёд» в переводе Маршака. Мои мозги стали работать по-иному, нежели до встречи с Коноваловым. Я читал прозу, заучивал наизусть стихи, пересказывал смысл прочитанного перед зеркалом и друзьям на школьных переменах. С тех пор я прочитал массу книг и даже немного стал писать сам. Научился отличать красивых снаружи, но пустых внутри людей от людей по-настоящему красивых, что значительно сократило число моих товарищей, но повысило их качество. А через два года я узнал, что Коляколя в своей общаге зимой ушёл в очередной запой, да так обратно и не вышел.    
                Карпов Г. 2014 год 

          
   Читатель! Уважаемый читатель! Многоуважаемый читатель! Если тебе понравился сей литературный труд и у тебя счастливо совпали желание и возможность помочь автору не умереть от жажды и даже, возможно, помочь ему в трудном и дорогом деле издания книги, то ты можешь перечислить любую сумму на его счёт, который выглядит так:
яндекс-деньги 410014962065377

Всем заранее спасибо!!!
                Карпов Г.  Photo401@mail.ru