Кухонный диктатор

 
 Весьма интересны для всякого рода наблюдений, социальных исследований, литературных поисков, люди, призванные всех и всюду использовать, и интересны ни в коей мере, не своим циничным мировоззрением, ни даже приходом к этому мировоззрению, а выстраиванием мудреной стратегической линии каверзного своего поведения. Особенно интересны они нахождением людей, допускающих их к себе, поддающихся их влиянию, отдающих им частицу своей обособленной, сугуболичной свободы. Исключительно интересны, по моему разумению, используемые ими витиеватые механизмы, попахивающие примитивизмом, но действенные, потому что, наверное, не остаются без изменений и, к тому же, в полной мере отражают слабость человеческой натуры и падкость ее на лесть, а ни в коем случае не подлинную доброту, вызванную состраданием. Как я полагаю, стоит вкратце освятить ограниченность этих механизмов. А между слов, скажу, как бы невзначай, что до сих пор не могу понять, и во мне вызывается крайнее удивление, что они действуют; но они действуют, вне зависимости от моего от них удивления. А теперь непосредственно о самих механизмах. Перед натурами властными такие люди первоначально заискивают, впадают в подобострастие, опасаются лишнее слово сказать, а, следовательно, во всем соглашаются, подсмеиваются над их шутками, даже им не смешными нисколько, лицемерят, чрезвычайно хвалят, иногда даже досаждают своей покладистостью, чрезмерной услужливостью, но не упускают возможности что-нибудь от них получить. Совсем иначе ведут они себя в отношении людей мягкохарактерных, людей, быть  может, своим характером даже сильнейших, но не демонстрирующих свою силу, а именно: спешат занять главенствующую позицию, и между делом подчинить их волю, то и дело, вызывая чувство вины, глубокой подавленности, стыда и прочих похожих чувств, позволяющих им полноправно главенствовать и властвовать над личностью и получать от нее необходимое заглаживание своей вины. Об одной из таких натур мне пришлось слышать однажды – весной, когда деревья еще не раскупорили почки, не говоря уже о том, чтобы покрылись лиственной шевелюрой, но уже блистательно светило греющее солнце, и в воздухе распространялся весенний аромат, из-за чего совсем не просто было мне оформить эту историю в литературный облик, а потому она избита простотой и повторениями, за которые просить прощения не стану – не вижу потому что подлинной необходимости, да и вообще, к чему все эти слащавости в таком-то деле, как анализ человеческой натуры.   
***
 Алина приехала на учебу осенью, если можно так выразиться, в период осеннего равноденствия, а если уточнить степень и тяжесть ее учебы, то, самая точная, наверное, формулировка, это – сдача нескольких зачетов и экзаменов, и посещение пар в течение месяца. Она училась на заочном отделении, а потому особенно не обременяла себя углублением в знания. Но высшее образование – вещь в наше время важная, и для занимания высоких должностей требуемая, а вследствие чего вполне объяснимы все те усилия, которые Алина предпринимала в достижении дипломного подтверждения своих посещений. Нет, ни в коем случае, как могло подуматься читателю, взяток она не давала, ни в какой форме, и ни в какой вариации. Но, чтобы находиться в другом далеком городе ей требовалось снимать квартиру, стоившую дорого, и снять которую в сжатые сроки было весьма проблематично, а потому нужно было искать знакомых, способных бы ее принять на время. Подруг в большом городе у нее наличествовало предостаточно, но не каждая из них могла приютить ее на целый месяц, вследствие наличия собственной личной жизни, во всяком случае, краткосрочного ее подобия. Впрочем, я не совсем в данном случае точен, говоря так, ведь одна знакомая ее все же приглашала к себе, и даже настаивала на том, но Алина решила все-таки ее не обременять. А вместо этого поехала, первым делом, к своей давней знакомой, Клаве, живущей только со своей маленькой дочерью, и больше ни с кем. С ней Алина была связана давним знакомством и целым циклом различных историй.
 Думаю, следует сразу же проинформировать читателя, что эта ее знакомая, Клава, имела скверный характер, мягко выражаясь, непритягательный, поэтому мужчины у нее подолгу не задерживались, а подруги держались на приличном расстоянии. И вместе с тем, ограничиться только тем, что сказать, будто характер у нее был скверный – значит сказать очень обобщенно, вернее, ничего конкретного не объяснить, и оставить читателя в ожидании. На данный момент я, наверное, так и поступлю, дабы немного разогреть читательский интерес. Скажу только, что в совокупности со средней внешностью, этот характер отпугивал не только мужчин, но безотказно действовал отталкивающим образом и на женщин. Она была жуткая сплетница, любящая узнавать не только интимные подробности посторонней жизни, и не гнушающаяся делиться чрезмерными подробностями своей, что в нашем веке крайне распространено, но чрезвычайно грешила пересудами, и до исступления любила изменение произошедших с ней событий на свой лад, очернение окружающих, и, разумеется, обеление себя любимой. Впрочем, и о внешности ее я весьма поскупился, а не следовало бы для полноты и ясности в воображении читателя. Начать бы стоило, наверное, с ее маленьких плотоядных глазок, налитых очевидной, явной злостью, завистью, ненавистью, и только в периоды спокойствия лукавством и мутной пеленой лицемерия, ведь именно эти глазки наиболее полно отражали ее мировоззренческий подход, но не стоило бы пренебречь и описанием ее маленького носика, частично приплюснутого, словно у хулиганистого уличного бойца, узеньких еле розоватых губок, бесцветных бровей, как будто и совсем отсутствующих, при очень худенькой фигуре, немного кривоватых ножках, большом шарообразном животике. В общем-то, говоря, внешности она была не броской. Однако, несмотря на свои внешние неприглядности, способные быть частично подкорректированы собственными усилиями, Клава не упускала лишнего случая злобно высказаться по поводу проходящих мимо нее пар. Мало какую девушку она не обвинила в некрасивости, сетуя на то, дескать, что такая страшная девушка идет под руку со столь красивым парнем, а у иной уже и второй парень за два года, в то время как у нее ни одного уже давно не было. Объясняла она это тем, что, якобы, она не употребляет алкоголь и не курит, а парни, в первую очередь из-за этого не обращают на нее внимания. Высказывания ее были весьма грубы, и пропитывались подлинной ядовитостью, и выпрыгивали из ее рта, подобно жабам, издающим противное кваканье, и в эти минуты она сама чем-то напоминала напыщенную жабу, оглядывающую исподлобья окружающее болото. А напоследок, когда пара отдалялась, как бы в добавление, Клава, про себя, тихо, почти шепотом бурчала, как видимо, скорее, чтобы успокоиться, нежели, чтобы ее слова услышали: «вот, мол, забеременеешь, и он тебя бросит». И непонятно в итоге было кого она более жалеет, и кого вообще укоряет. Единственное объяснение, я полагаю, крылось в неустроенности собственной личной жизни, и в негативных чувствах, возникающих на фоне этого обстоятельства. Тем не менее, давным давно она была замужем, продолжительностью около восьми лет, и, вроде бы была несчастлива из-за того, что не любила мужа. Во всяком случае, так она говорила повсеместно всем окружающим, и рассказывала, что рассталась с ним с необычайной легкостью, свойственной обыкновенно, разве что птице, вырвавшейся на волю из душной, узенькой клетушки, и сразу же отправилась в другой город и с трепетом вдохнула запах буйственой свободы, почувствовала ее сладость, но наслаждалась ею недолго, а захотела прежнего семейного распорядка. Но этого уже было не вернуть. И потому совсем вскоре у нее образовалась одна случайная связь, затем – другая, третья, близость даже с шестнадцатилетним подростком, которую она оправдывала тем, что он ее до глубины души любит. Однако одна за другой эти связи исчерпывались, и никакие чувства мужчин не могли их оживить. Да и вообще были ли эти чувства искренни, а не только лишь на словах – судить сложно. Так или иначе, она вернулась в свой город, и продолжала жить распутной жизнью, пока не встретила отца своего ребенка. А вышло это совершенно случайно.
 Был новый год, шикарную елку установили на городской площади, под бой курантов народ открывал шампанское, все, так сказать, по установленной веками традиции, люди бегали, суетились, торопились, собирались компаниями, выкрикивали тосты, поздравляли друг друга, одним словом, пребывали в веселом расположении духа. Не выпало, правда, ни грамма зимнего снега, но люди, тем не мене, радовались предвкушению праздника, который оканчивается, подчас, совсем не празднично. Так было и несколько дней спустя. Праздник в России продолжался. И по злорадной случайности, так вышло, что для одной компании именно так и случилось – окончилось совсем не празднично. Компания, состоящая из четырех людей, подозвала другую компанию, в которой было аналогично четыре человека, подозвала совершенно случайно – попросту не могли открыть бутылку шампанского. Все бы ничего, но в этой второй компании присутствовала Клава, поэтому последующее развитие событий было вполне предсказуемо, если бы только в первой компании знали, с кем они связываются. Само собой, празднованием на площади дело не окончилось. Всей гурьбой отправились к Алине, проживавшей в то самое время в двухкомнатной квартирке в центре города вместе со своей однокурсницей, девушкой очень развязанной, свободной, распущенных нравов, и буквально ввалились, тем самым поставив Алину в крайне неловкое положение. Ее сожительница виду не подала, и совсем не ясно было по выражению ее лица и речи, как она вообще к подобному неожиданному вторжению относится. Света, принадлежала к тому разряду человеческих натур, которые не выказывают мгновенно своего отношения к тому или иному событию или человеку, а тщательным образом анализируют, некоторое время занимают нейтральную позицию, а только после, в кулуарах высказываются весьма откровенно и резко, и подчас, правдиво даже. Она оглядывала всех гостей с ниспадающей улыбкой, натянутой, искусственной, неяркой. Вся компания сбросила верхние вещи, аккуратно повесив на вешалки в длинной прихожей, и прошла в зал, где уже стоял накрытый всякими праздничными кушаньями стол, на заполнение которого студентки не поскупились, невзирая на скромные средства, отправляемые их родителями. Праздник же был все-таки. А между тем, под освященным лампочкой столом полушатающимся ходом ходили гости, и чувствовали себя вполне развязно, свободно, как будто находились дома. Дабы им угодить, Клава полезла в холодильник, достала замороженную рыбу, остававшуюся там последней, и принялась показывать гостям, как делается строганина. От этой наглости Алина стала возмущаться.
– Кто такие? – отведя Клаву в сторону спрашивала она, с гневным пылом в своих карих глазах.
– Я не знаю, я только что с ними познакомилась, – полупьяным голосом, смеясь, и как бы ни воспринимая ее вопрос всерьез, и вообще, словно игнорируя ее саму, отвечала Клава.
– А ты не забыла, что ты сама в гостях, ты чего гостей сюда таскаешь? – сгустив брови таким образом, что появилась гневная складка на лбу, между бровей, возмутилась полненькая девушка.
 Подруга ничего не отвечала, прикидываясь, словно бы не слышит, а занята всем существом своим увеселением гостей. Она особенно хотела нравиться одному высокому, стройному, молодому человеку, с прямой осанкой, подтянутой фигурой, в светлой рубашке, очень сильно похожему на мать, присутствующую тоже здесь. От этой выходки Алина еще сильнее лицом вспыхнула, разгневалась, и приняла вид надутого павлина – обосновано. Надо сказать, что Клава, проживая с ними вместе, не прибавляла средств своих в квартплату, питалась за их счет, причем таким весьма замысловатым, хитрым образом, который в некотором смысле освобождал ее от лишних трат, а вместе с тем, и должен был, как, видимо, она считала, мгновенно вызвать благодарность у подруг, а именно: готовила несложные по свойству блюда, пока они бывали в институте, хотя нужды для этого совсем не возникало, к тому же, то и дело, приводила собственных гостей, и в общем-то, жила, так скажем, за чужие деньги, и при всем этом, мало того, что не испытывала угрызений совести, но и вела себя как полноправная хозяйка, время от времени, ставя соседок перед фактом. Однако отношение Алины на весь процесс совсем не повлияло – гостям ее настрой был не понятен. В светленькой зале, обклеенной обоями темных тонов, по цвету бежевых, с архитектурным входом в форме древнегреческой, высокой арки, гости уселись поудобнее за стол. Был за столом, само собой, и молодой парнишка, понравившийся несказанно Клаве, расположения которого она старалась всячески добиться, который медленно, совсем неторопливо, по сути, плавно отправлял прибор  в выбранном, нужном направлении, а после клал добычу в  рот, очень хвалил, меж делом, строганину, а вместе с тем, заметно нерешительно, сконфуженно, оглядывал всех окружающих, надо сказать, без подлинного интереса, словно ему ни капли удовольствия не доставляло нахождение в компании людей, совсем до этого с ним рядом не знакомых. Однако матери его, судя по искрам, вспышкам смеха, звонко звучавшим искренне, без фальши, напротив, было весело. Это, кстати сказать, была, еще очень молодо выглядевшая для своих лет женщина, по облику которой можно было с уверенностью определить, что она за собой чрезвычайно следит, красивая, с кудрявыми рыжими локонами, собранными в витиеватую прическу. И, по всей видимости, вследствие нахождения в молодежной компании, она тоже, вдруг, ни с того ни с сего, ощутила себя молодой, как это, подчас, и бывает. Она, то и дело, рассказывала о расцвете своей юности, о бурном праздновании нового года, и расписывала в красках, как они катались с горки. И, тем не менее, несмотря на ее душевную открытость, Алине она не нравилась, как, впрочем, и абсолютно вся компания, от шума, смеха, трескотни которой она почувствовала некое подобие тоски и паники, отсутствия спокойствия, по крайней мере, точно. Хозяйкой в ею снимаемой квартире она уже себя не чувствовала вовсе. Ее сожительница Света сидела за столом спокойно, всем мило улыбалась белоснежной, напичканной поистине здоровыми зубами, улыбкой, и создавала вид, что ей премного нравится, что есть с кем провести нескучный вечер. Совсем иначе, коли с уточнением, то совершенно буйственно, и в крайности свободно вел себя друг молодого человека, с первой минуты приглянувшегося Клаве, по росту – низенький, отнюдь не толстый парень, но с неспортивной, форменной фигурой, с прямыми, толстыми бровями, сраставшимися на носу, и с носом, достающим аж до рта и прикрывающим его немного, и вместе с тонкими губами, похожими на две тщедушных нитки, и сильно выпиравшим  подбородком, низкопосаженными глазками, едва ли видными из под густых бровей, и с головой, весьма внушительных размеров, он вел себя уверенно с прекрасным полом, и чувствовал кураж. По видимости и его настрою он был премного рад тому, что в их компании, в конце концов, возникли молодые девушки, ведь Юлия Сергеевна – мать статного Антона, любимца, к слову, Клавы, и ее, видно, лучшая подруга были уже в приличном возрасте, а, разумеется, ему хотелось бурного веселья. Он, то и дело, подходил то к одной, то примыкал к другой, общался с ними с соблазнительным намеком, с улыбкой и надеждой, но явно, что для девушек самих безынтересно, и отчего они услужливо скучали и провожали его в сторону. Но тут он не терялся и подходил к другой, и третьей и так ходил по кругу. Стоит сказать, что в предложениях своих – немного отойти и поболтать, так скажем, в кулуарах, он был весьма настойчив, а при общении чрезмерно рекламировал себя, свои достоинства, что, в частности, не курит и занимается своим серьезным делом и, соответственно, зарабатывает хорошие деньги, и, в общем, всем неимоверно докучал. Девушки повсеместно сторонились его настойчивой бравады, пока были, конечно же, трезвы, и только когда хмель опутал, пронизал их юные сознания, одна из них, Светлана, непринужденно стала делать ему знаки своего внимания, и ее уже не смущал тот факт, что здесь же рядом, за столом, посапывает ее суженный, довольно перебравший в этот вечер. Следует тут же уточнить, что изначально Свете приглянулся и Антон, но вследствие его к ней холода, мгновенно перестал ей нравиться, и вследствие чего она сосредоточила свое внимание на друге, повиснув у него на шее. Друг этому был необычайно рад. Этой идиллии еще способствовал его рассказ о собственной нелегкой доле. Он рассказал, что был давно женат, и что жена дала ему ребенка, и бросила его – ушла к другому, и он теперь один растит его. Своим рассказом он, конечно, вызвал у собравшихся большую жалость, и в сердце Светы, разумеется, и не понятно было отчего она повисла –  то ли от жалости, то ли от градуса спиртного, а может, в совокупности. Так или может быть иначе, со стороны они были счастливыми, смеялись, висли друг на друге, и, между тем, буквально падали, валились с ног. Казалось, всем им было весело, и только лишь Алина была в тот вечер очень раздражительна, но, тем не менее, пила и пиво, и вино, и водку. В процессе этого всего решили поиграть в игру, а именно, посредством жестов демонстрировать предметы или животных, или кое-что, и нужно было угадать что именно, а после выступали, плутая телом, танцевали, и в целом совершали то, что, как обычно, становится необычайно весело от пьянства. Но, разумеется, и в этом случае, Алина, сидевшая на широченном, пухленьком диване, прибрав к себе поближе ноги, порозовевшая от недовольства и дегустации напитков, одна из них во всех этих забавах не участвовала, а ждала, чтобы скорее игрища закончились и гости разошлись. В конечном счете, само собой, так и случилось, но только лишь под утро. Наевшись, насмеявшись и напившись, шатаясь, медленно, из стороны в углы, гости засобирались уходить. Почти что первым собрался Антон, который всем понравился без исключения, но сам остававшийся недосягаемым, и потому собравшийся и вышедший скорее. Тогда как друг его уверенно решил, во что бы то ни стало, остаться у них на ночь, судя уже по той его стратегии, что даже не собрался одеваться. Он, вероятно, ждал других последствий. Однако же Алина остудила его пыл.
– Так, так … А ну собирайся тоже. Одевайся и выходи. Ты здесь не останешься,– убеждала она его требовательно уже весьма опьяневшим голосом, вследствие чего еще смелее и напористее.
 Он, впрочем, слишком-то не противоречил, но, вместе с тем, и удивился несказанно.
– Ты серьезно? – спрашивал он, с разбитой надеждой того, что покорил девичьи сердца.
– Конечно! Иди домой – спи. Ты здесь не останешься – это факт, – с еще большим отсутствием мягкости продолжала молодая хозяйка.
 В конце концов, он фыркнул и нехотя покинул их квартиру, и с этого момента больше никогда в ней не был.
  На следующий день, как только девушки проснулись, Клава уже почти собралась.
– Ты куда? – спросила его Алина, еще лежа на диване, под одеялом.
– Я еду к вчерашней тетке, она меня позвала в гости, – жизнерадостно, предвкушая повод поживиться, отвечала Клава, поправляя шапку у зеркала, и любуясь своим лицом. 
– Она тебя позвала, и ты едешь, ты же по-пьяни с ней познакомилась, – забавляясь, удивлялась Алина, в то же время, подкалывая, хихикая, и создавая повод для подсмеивания Свете.
– Нормально все, – совершенно убежденно, что и в самом деле, нет ничего предосудительного в том, чтобы наведаться к едва знакомой женщине, словно это пьяное знакомство связало их основательно, прочно, взаимовыгодно, отвечала Клава.
 И, разумеется, никакие доводы, и никакие аргументы не могли ее переубедить. Клава посеменила по зимнему городу в гости к Юлии Сергеевне, жившей совсем близко, но не настолько, чтобы пешком добраться можно было. В тот день Юлия Сергеевна находилась дома и пребывала в скверном состоянии духа от последствий выпитого алкоголя, а может и еще от чего-нибудь, быть может, еще и от осмысления жизни. Что творилось в голове ее не дано знать наверняка, а вот внешние данности нам примерно известны: лицо ее было измучено, глаза выражали страдание, и, разумеется, что от былой женственной красоты не осталось стойкого следа, а только тень размазанной косметики. Заслышав звон звонка, она нехотя поднялась и открыла входную дверь. Ведь, на самом деле, она никого в тот день не ждала, а может и ждала, но точно не Клаву. И этот неожиданный сюрприз вызвал в ней подобие удивления, но очень вялого, пространного. На пороге, само собой, стояла вчерашняя знакомая, которую она плохо помнила, и заискивающе ей улыбалась.
– Воду будешь, – предложила Клава, с тем уклоном, словно бы пришла только затем, чтобы проявить о ней заботу.
– Буду, – преспокойно отвечала Юлия Сергеевна, совершенно не подозревая истинных причин ее прихода, но не в состоянии еще и оценить степень этой заботы, отреагировала как-то равнодушно, как будто само собой разумеющееся, что она пришла. 
 Стоит полагать, что Клава как истинный психолог поняла, что имеет дело с человеком задушевным, добрым, искренним, и, в силу корыстности своего характера, решила приблизить ее к себе, разумеется, со скрытной, завуалированной целью. Трудно сделать истинное заключение, но по моему крайнему предположению, уже тогда, заметив, что мало нравится своей внешностью Антону, да и вообще, к слову говоря, глубоко в душе Клава объективно оценивала привлекательность своей наружности, решила, во что бы то ни стало, сблизиться с его матерью с тем умыслом, чтобы в качестве ее подруги, через саму Юлию Сергеевна воздействовать на него, более времени показываться к нему на глаза, соответственно, ведь с позиции подруги матери, это делать ей было гораздо легче. Юлия Сергеевна об этих намерениях изначально совершенно не догадывалась, да и как можно было думать с ноющей головной болью о таких замысловатых материях. Клава на этот эффект, отчасти, и рассчитывала. Да к тому же, мало что так объединяет людей как общая боль, даже, порой, физическая.
 С этого дня Клава стала завсегдатаем в доме Юлии Сергеевны, и стала тонко устанавливать, а затем и производить на нее свое скрытое влияние. Мало-помалу она сблизилась с Антоном, и даже более того, воссоединилась, так сказать. В тот первый день она пришла домой довольная, словно лиса, пришедшая из курятника.
– А ты чего такая счастливая? – не без доли скепсиса спросила Алина, уже ожидавшая, что ее нежеланная сожительница куда-нибудь съедет. 
 Клава как бы вскользь ответила, что в какой степени добилась своего, загадочно улыбаясь, вообще строя из себя женщину загадку, ничего конкретного не говоря, не завершая до конечного откровения, открывая свою тайну только лишь намеками. В большей степени она секретничала со Светой, разделявшей в какой-то мере ее чаяния, и не требовавшей с нее квартплаты, а вместо того плакавшейся, как говорится, в жилетку Алине, которая шла и высказывалась Клаве, тогда как Света сидела в стороне с невинным видом, ни словом не поддерживая ее требований. Вообще она вела себя двойственно, про таких людей обычно говорят в народе: «и вашим, и нашим». Само собой, вследствие занятия этих хитреньких позиции, только Алина стала для Клавы первейшим и наистрашнейшим врагом.   
 В протяжение своих частых, назойливых, а потому надоедливых посещений, Клава выведала, что у Юлии Сергеевны в имуществе имеется не одна только единственная квартира, а и еще одна, которую сдают, и личная квартира Антона, да еще и его машина, старенькая троечка, находящаяся в негодном состоянии. Эту-то машину она неоднократно просила Антона скорее починить, чтобы возить ее саму и не забывать прокатывать ее знакомых и друзей. В общем и целом, она состроила на его счет целую череду планов, отпугнувших его значительно. Спустя еще какое-то время она повадилась настаивать на том, что им нужно жить вместе, и Антон, вместо того, чтобы пригласить ее к себе, сам пришел жить к девушкам, и прожил у них целых две недели. В продолжение этих двух недель не случилось ничего необычайного, удивительного, из ряда вон выходящего. Антон держался как-то отстраненно, но, вместе с тем достойно, был уныл, подавлен, допустимо даже заявить – несчастен. Совершенно морально разбитый, с понурым лицом, собиравшим даже складки на его пропорциональном относительно головы, молодом лбе, он заходил в квартиру и шел в комнату к Клаве, которая в эти моменты была, напротив, весела, приподнята душевно, воодушевлена несказанно, заискивала перед ним, трепетала, вкусно готовила, доказывая тем самым, как бы, что она идеальная для него спутница жизни. Он этому не сопротивлялся, да и вообще, казалось, что не способен был препятствовать установлению над собой ее влияния, но явно был не рад этому влиянию, перетекающему в психологическое закабаление. Клава каким-то необыкновенным образом связала его душевно до такой степени, что ему словно неловко было просто уйти, хотя по виду его становилось ясно, что очень хотелось с самых ранних пор. Он вроде и не понимал толком, для чего это все происходит и какой намеревается логический исход их временной, внебрачной связи. Он, вероятно, полагал, что их союз продолжается только временно, решился на него, чтобы только осчастливить девицу, кумиром которой он стал себя почитать. Так или иначе, прожив две недели, он покинул их квартиру, бросил ее, вроде бы, по крайней мере, собрал все свои вещи, которых привез немного, и уехал как бы с концами, но затем, по прошествии короткого времени – короткого относительно подобных расставаний, снова сошелся с ней, и снова они были вместе, и снова лицо его было понуро и печально, и он знать не знал, как это остановить. Он уже достоверно убедился в ее доселе прикрытой стервозности, удостоверился в ее дальновидных планах на будущее. По всей вероятности, она вызывала в нем частицу жалости, но это чувство не мешало ему открыто говорить о ее внешних недостатках, упрекать ее в них для того, чтобы она сама от него отстала самостоятельно. И помимо всего прочего, Антон просил, приказывал не посещать его мать, Юлию Сергеевну, но Клава на то и была и Клава, чтобы не слушаться его прошений, приказаний, и, разумеется, все делала по-своему, на свое, так сказать, усмотрение. Она продолжала быть частой гостьей в доме у Юлии Семеновны, и у нее, в основном, они и проводили любовные встречи. И соответственным результатом этих любовных встреч стало, в итоге, рождение их маленькой доченьки, ставшей эдаким щитком, эдакой опорой для Клавы в вызывании жалости окружающих к себе, в плетении бесчисленных манипуляции.          
 Ни до беременности, ни в протяжении ее тем более, Клава не работала, и не изменяла этому принципу (именно принципу) ни при каких условиях. Никакие, даже самые тягостные, беспокойные материальные трудности не могли заставить ее взяться за поиски рабочего места. По всей вероятности, она унаследовала этот тип поведения от своей матери, тоже никогда нигде не работавшей, и только, пожалуй, эту черту и унаследовала. Ни той веселости, что была очень свойственна ее матери, ни той задушевности, что частенько наполняла ее, она не переняла. Думаю, для читателя уже не секрет, что Клава была жуткая ленивица, а еще стоит добавить, что нерасторопная, нечистоплотная, и в своем роде крайне неряшливая. Она могла продолжительное время не мыть голову, словно наслаждаясь замусоленностью своих русых волос, и вообще, казалось, ей доставляет неимоверное удовольствие доставлять этим попустительством крайнюю неприязнь, неудовольствие своему суженному. Антон ее чрезвычайно ругал за это попущение, но безрезультатно, тщетно. Однако не только лишь за это качество он оставил ее. Стоит добавить, что намеревался это сделать еще до беременности. Но осуществил свой план только впоследствии, когда она забеременела намеренным образом, и, разумеется, когда об ее беременности он еще и не догадывался. Он заблаговременно решил прервать их отношения, и встретился с ней совершенно случайно, в день женского праздника, на природе.
  Была весна, и веяло речным запахом на набережной и вблизи ее, сновали парочки по цементному настилу, и люди одинокие, реяли девушки на роликах, пробегая скороспешно меж людьми, город пропитался свежестью весны, ее прохладной влажностью, ее наполненностью кислородом. В такую пору далеко в горах, над городом, особенно приятно было находиться, вдыхая сладкий запах шашлыков на свежем воздухе. Именно там и собирались горожане, и, соответственно, скопища машин стояли вдоль дороги по змеевидной спирали. Впору было радоваться жизни, и, наверное, самое подходящее время для зарождения жизни, но, по моему крайнему мнению, не с теми целями, и не на тех условиях, которые легли в основу мотивации находчивой девицы. А мотивация эта была выбрана не случайно, не без планов, естественно, на Антона, но с большей надеждой на Юлию Сергеевну. Без освящения ее судьбы, вернее, некоторых подробностей ее семейной жизни, читателю будет сложно понять, насколько угадала Клава, и какого рода появились у нее надежды.
 Юлия Сергеевна вышла замуж по любви, по той любви, которая объемлет и распространяется не только на супруга, но и на всех его родственников. Вышла замуж она довольно рано за замечательного, как она сама считала, и достойного мужчину, и почти сразу же в их семье появился сын, и почти сразу же она вошла в немилость свекрови. И как ни старалась молодая жена всяческим образом найти ее расположения, никаким образом ей этого достичь не удавалось. Свекровь была настроена недоброжелательно  чуть ли не с самых первых встреч, без видимых причин, без очевидных до того предзнаменований, возможно оттого, что, в самом деле, находила в ней какие-нибудь недостатки, а вероятнее, что видела более выгодную партию для сына с другой женщиной, с какой именно конкретно – было неизвестно, но очевидно, что с какой-нибудь другой. Но, тем не менее, невзирая на чрезмерную придирчивость свекрови, Юлия Сергеевна терпела и списывала все ее придирки на старость и нервозность. А пожилая женщина тому была и рада, и пользовалась полученной индульгенцией в полнейшей мере. Прожили с мужем в браке они около двух лет, а после развелись, но Юлия Сергеевна все же продолжала любить его. И когда он трагически погиб в своей квартире при невыясненных обстоятельствах, она продолжительное время горевала, а впоследствии даже похоронила бывшую свекровь, когда та померла. Но самым, наверное, удивительным поступком стал тот, который придает ее образу, ореол доброго самаритянина, а именно то, что она забрала к себе свекра, когда он занемог, и ухаживала за ним до самой его смерти. Такой была семейная жизнь Юлии Сергеевны, ее судьба, особенности ее характера, о которых нам положительно известно. Теперь, я думаю, читателю стали яснее приземленные расчеты Клавы. И примечательно, что ведь именно Юлия Сергеевна пригласила ее праздновать праздник на природе. Поэтому не стоит делать скороспешных выводов. 
 Учитывая своенравный характер Клавы, вполне объяснимо, что период вынашивания ребенка сопровождался бесчисленными капризами, жалобами, стенаниями на человеческую бессердечность, на то, что, дескать, столько родственников: дядей, тетей, братьев и сестер, но не один из них ничем не помогает, не участвует в ее судьбе, не разделяет ее нужд, когда она уже, по сути, совсем скоро – одиночка-мать. И это все при том, что абсолютно вся, до последней копейки, зарплата брата, работавшего в северной деревне на тяжеленой черновой работе, отправлялась ей на содержание, в то время как она гуляла, отдыхала, сплетничала, и вечно жаловалась на тяжелую судьбу. Выслушивая эти бесконечные стенания, последовав сердечной мягкости, Алина пожалела ее и приняла к себе в съемную квартиру, и помогала, чем могла помочь студентка, а самое, наверное, сложное, что приходилось ей нести – это слушать ее продолжительные жалобы на жизнь, чередовавшиеся разве что с озлобленными выводами о действиях прохожих и знакомых, проще говоря, беспочвенную ругань, в двух словах. И ни капли не удивительно, что Алина по своей молодости, по своей юной неопытности, наивности, сперва даже не догадывалась, даже и не подозревала насколько перед ней корыстолюбивая, заносчивая личность, самолюбивая до крайней степени.             
 Будущий отец, само собой, не поверил в ее беременность, посчитав ее лукавством, к тому же весьма распространённым способом удержать мужчину, который, словно рыбка образумившаяся соскальзывает с тонкого, непрочного крючка. И продолжительное время он не верил, ровно до той поры, пока у Клавы не возникло живота внушительных размеров, с учетом, что обычный выпуклый живот был Клаве свойственен. Он всячески пытался откреститься от нее, старался отвязаться, пока не замечал ее беременность, пока считал ее лукавством, но только осознал, что уверения ее не блеф, стал помышлять, что сей ребенок, может, не его. Однако же Алине Клава говорила, что он заведомо уведомлял ее в том, что если в результате их любовных встреч получится ребенок, они скрепятся узами законных отношений. Являлось это правдой или вымыслом, определить сейчас навряд ли будет можно, но, очевидно, подлинно известно, что связывать с ней жизнь, он не хотел, не собирался отдаленно даже. От этого и у Алины зародилась жалость к Клаве, и неприязнь к Антону, как выплеск женской солидарности. Она, как умела, отговаривала ее от аборта, который, видимо, планировался на словах, и только для того, чтобы разжалобить Алину еще больше. Надо сказать, Клава до исступления любила, в период собственной беременности, ругать Антона при встречах с его матерью, и выругать до зверства грубо, для ушей матери отнюдь не лестно: дескать, он мягкохарактерный, нерешительный, и вовсе не мужик, да и вообще, какой-то выродок. Юлия Сергеевна «комплименты» в адрес сына выслушивала молча, без комментариев, видимо, уже немного разобравшись, с кем заключила дело. Хотя, по сути, честно говоря, мне не совсем понятно, зачем она себя терзала. Другая бы, наверное, на ее месте, попросту выставила бы ее за дверь, а то и вовсе начала бы с ней словесную возню, а то и в драку бы полезла, но не того разряда была Юлия Сергеевна. Она была весьма культурной женщиной, даже не в меру, слишком терпеливой. Об этом следует судить уж по тому, как реагировала она на заявления беременной: «Скоро у тебя будет внук. Ты рада? Радуйся, давай». И Юлия Сергеевна в душе, вероятно, содрогалась от данного заявления, поданного в столь навязчивой, снисходительной форме, до крайности неожиданного, и полагала, что Клава желает родить ребенка для себя, как это часто предпринимают одинокие женщины, а потому сильно не волновалась по поводу того, что ей придется взвалить на свои плечи заботу о ребенке. Но она явно ошибалась. Пришло время, пробил час, и на свет божий появился не внучок, а внучка – прехорошенькая девочка, здоровая, светленькая, названная в честь крестной матери, Алиной. Этим жестом, к слову говоря, Клава планировала взвалить заботу о своем ребенке на подругу, и весьма сомнительно, что взвалить частично, а не целиком и полностью. И это ей премного удалось. Впервые взяв ребенка в свои руки, Алина, жутко боясь уронить его, выслушивала Клавины советы: «Тренируйся, тренируйся – в будущем пригодиться». Вообще, откровенно говоря, Клава многие свои советы, пожелания, перекладывания своей заботы и ответственности приправляла фразой: «Тебе на будущее пригодиться», якобы, все для блага ближнего своего. Этим же аналогично аргументом она прикрывалась и те советы, которые давала и Антону, а именно: пойти учиться на другую профессию, смежную с его основной работой, и работать на двух работах впоследствии. Неудивительно, что уверения, что нынешняя жизнь его устраивает, ее нисколько не смущали. А впрочем, и советы она давала верные в какой-то мере, но это в большей степени походило на устройство гнездышка поудобнее, покомфортнее, чтобы будущий муженек учился и работал, а затем вкалывал на двух работах, а она сидела дома, гуляла, отдыхала, и вечно жаловалась на свою судьбу, на мужа, разумеется. Кроме того, время от времени, она указывала на тот факт, что и друзья его совсем не те, кто имеет право быть возле него, по ее разумению, в его окружении, что нужно завести других или вовсе откреститься от друзей, и заниматься только ей одной. Ее бесило чрезвычайно и выводило из себя то обстоятельство, что он мог спокойно выпить с ними пива, а не пойти с ней, вместо этого, в красивый ресторан, например, походы в который ею заблаговременно планировались, можно сказать, вперед на годы, и для чего, по ее беспрекословному суждению, он призван был учиться, чтобы добыть порядочные деньги.               
 По природной закономерности, по обыкновению человеческой натуры, в результате собственной бездеятельности, в результате ее нескончаемой праздности, в голове Клавы возникали идеи рабовладельческого характера – планы беспрецедентного содержания по закабалению Антона. Эта характерная черта некоторых семей, в узах которых муж находиться под пристальным контролем властительницы жены, а сам является без меры пьющим, слабохарактерным, бессильным, нервно сдавшимся, морально вымотанным, необычайно привлекала ее возможностью установить над ним большую власть и безусловное влияние. Но между тем, мечта ее была не так обыкновенна, и многим отличалась от весьма распространенной модели построения семьи. Она хотела установить бразды правления над ним в условиях распутного безделья, то есть, иначе говоря, она совсем не помышляла прикрепить его к себе материальной, денежной зависимостью, как это делают обычно люди, материально обеспеченные, материалисты до корней волос, самостоятельно зарабатывающие приличные деньги, и не упускающие возможности упрекнуть свою вторую половинку в материальных благах, которыми они ее потчуют, обеспечивают. Нет, совершенно не так. Клава не собиралась впоследствии заниматься бизнесом, и стать эдакой бизнес-леди, способной содержать и себя, и мужа, и любовника, и вкладывать деньги в благотворительность, посещать званые вечера, и, скучая, ждать, когда они же они, наконец, закончатся. Она не собиралась покупать Антону машину, а затем говорить, что в случае развода, она оставит его абсолютно ни с чем, образно выражаясь, голого, так сказать, с чем пришел, к тому же, одного на улице. Нет, ничего из вышеперечисленного не входило в ее планы, если только не считать возможного выгона Антона из его же квартиры, но и это только лишь мои предположения. Она спешила скорее занять позицию рабовладельца, эдакого всезнающего хозяина, ни в чем, и никогда полноценно не участвующего, не помогающего своему супругу, а только лишь подбадривающего его к трудовой деятельности. Этому же в точности она учила и Алину, объясняя, что муж, конечно, голова, но жена шея, и, соответственно, как шея повернет, туда и голова уставится. А между тем, ведь в этом изречении есть очевидная погрешность, которую давно заметили, ведь шея поворачивается, как все-таки решится в голове, и истина библейская, что муж – глава семьи, никак в том случае не нарушается. Но то в теории. А в действии, когда жена решает, что она главнее мужа, и совершенно не вникая в суть проблем, не обладая должным интеллектом, решает, что она во всем сведуща, как в этом, частном случае, все получается нескладно, так скажем, кувырком. Но благо Клаве не пришлось решать дела Антона, а впрочем, и вообще жить долго вместе – не пришлось. Когда уже их дочка подрастала, он стал к ней приходить, точнее, как-то раз пришел и на неделю с ней остался, по выражению лица, как будто полагая, что ради дочери, решил попробовать жить с нелюбимой женщиной. В этом решении, возможно, значительную роль сыграла Юлия Сергеевна, подталкивавшая, наверно, сына – стать, вдруг, в одночасье заботливым и любящим отцом. Но по прошествии недели он ушел и больше не хотел даже общаться, усвоив, видимо, что даже ради дочери не может жить с ней вместе под одной крышей. А между тем, Алина со Светой отучились все положенные сроки и разъехались по разным городам, и долго еще Света говорила собственным знакомым, что еле-кое как терпела непутевую соседку, которая во время всей учебы без устали поочередно отбивала у нее мужчин, подруг, друзей. Такая новость для Алины была крайне удивительной, за весь период их совместной жизни, этого ни разу не всплывало. А впрочем, это не существенно. А куда важнее для рассказа нашей необычной, удивительной истории тот факт, что Клава наконец-таки переселилась в съемное жилье, к другой знакомой, и стала жить похожим образом каким жила, и у Алины, а быть точнее, приняла позицию владыки – иждивенца. И примечательно, что там ее терпели до поры, и только через полгодочка с небольшим прогнали за стабильный неплатеж. Здесь кстати будет уточнить, что эта квартира являлась частной, и за нее квартплата была скромной, если, конечно, было разделить. И если бы, наверное, Клава не считала, что ей вокруг все вроде бы обязаны, ввиду чего должны ей помогать без меры, без благодарности со стороны ее, вполне возможно, что она жила бы дальше. Но вот была в ее характере злонравная черта, въедливый червячок, точащий изнутри и понукающий менять места их проживаний. Ведь вроде бы и условия в квартирах были подходящими, вполне приемлемыми, и отношение к ней, тем более уже с грудным ребенком, являлось изначально доброжелательным, но невзирая на то, она ни с кем не уживалась. Ей отчего-то становилось скучно выкручивать нервную систему одного или двух человек в течение целого года, и она принималась искать других жертв, а потому и до года она почти никогда в одном месте не задерживалась. И немудрено, скажет, наверное, читатель, узнав о ее паршивом характере, но не совсем так. Люди бы и терпели ее дольше, и она, в принципе, умела дать заднюю, иначе говоря, полицемерить, признать вскользь свою неправоту, для вида, но в какой-то момент ее опутывала скука, и внутренний червячок этот требовал еще пищи в качестве гадостных эмоции уже в других сердцах. Вполне оно все сходится.         
 Вот именно к этой знакомой и направилась Алина по приезду.
***
 Был ясный теплый день. Парило солнце над бурлящим городом. Ползли, словно букашки по коре большого дерева, машины и автобусы по крепкому мосту над медленно плывущей речкой, умеренным потоком проходящей под мостом, и обнимающей его большие стропы. Алина шла веселая, держа в руках котенка, которого, однажды, подняла в подъезде. Стояла ясная и дивная погода, хоть и вступила осень в полновластье, хоть и уже, казалось бы, дожди должны были хлестать по городским ландшафтам, но это было часто в Петербурге, а здесь была прекрасная погода.
 В пятиэтажном желтом доме, в одной квартирке проживала Клава, и не только. Кроме нее в квартирку, невесть как, вместилось еще трое постояльцев. К тому же это маленькое, съемное жилье с чрезмерной частотой, время от времени, бывало, посещали многие знакомые, вернее говоря, компании из множества знакомых, и в основном студентов, которых Клава содержала также неспроста, а с очевидно целью, и не одной, конечно же. Один из постояльцев обладал компьютером, другая девушка ей помогала в хлопотах по дому, в заботе о ребенке, готовила обеды, а третьего она, на удивление, на время, приютила в благодарность за оказанные некогда услуги его матерью. И все оно у нее было до мелочей расчерчено, все распланировано, и организовано с корыстной целью. И пусть все эти цели были мелочные, приземленные, но все же без их построения их она как будто чувствовала себя как-то неуютно. И, разумеется, Алину, прибывшую на целый месяц раньше своей сессии, она вызвала к себе, не без подобных планов, ведь по своей юной неосмотрительности та пообещала, что приедет минимум на год, и соответственно, Клава необычайно обнадежила себя возможностью повесить на нее часть множества своих забот. Не применю сказать, что Клава очень тонко рассчитала все допустимые, как выражаются в экономическом подходе, добавленные риски. В случае если бы Алина, вдруг, решила не идти к ней, поселиться у какой-нибудь подруги, то она бы сильно не отчаялась, как это было в прошлый раз, за год до этого. Об этом тоже стоит рассказать.
 В тот раз Алина тоже приезжала только лишь с котенком, еще невзрачным, маленьким, плюгавым. Это была совсем малюсенькая кошка, чрезмерно вредная, ершистая, активная, но сразу не заметно даже зорким. И, тем не менее, котенок послужил причиной некоторой ситуации весьма проблемной, затруднительной, спланированной тщательной, конечно, самой Клавой. Тогда она жила с ребенком, и вместе с матерью, приехавшей сидеть с этим ребенком, пока она будет искать себе работу. И то ли оттого, что у нее остались смутные обиды от тех пор, когда Алина требовала с нее квартплату и говорила, чтоб вела себя достойно, хотя бы просто бы не приглашала незнакомых, и захотела выплеснуть эту обиду на нее, чтобы почувствовала гадкая подруга себя в ее давнишнем положении. Конечно, это было некоторой местью. А между тем, стоит сказать, что сама Клава, как правило, не принимала во внимание все до единого, ни  пожелания, ни требования оной. По поводу квартплаты она, вообще, перед тем днем, когда нужно было ее внести, мгновенно собирала вещи и уезжала восвояси. А после, спустя пару дней, когда уже за все было заплачено по таксе, она к ним возвращалась снова, взывая к совести, давя на жалость, жаля сострадание. И как им было не впустить, тогда как говорила Клава, что остается, собственно, на улице. За эти, видимо, проделки и решила отомстить она, растолковав приехавшей, что мать ее не переносит кошкин дух. А матушка ее, весьма почтенных лет особа, почти молчала, и находилась в большей степени в повиновении, чем диктовала правила приема.
– Я тогда пойду к Лизе, – вспомнив, что у нее есть еще одна подруга, решила Алина.
 Конечно, Клава этого совсем не ожидала, и, разумеется, такая новость вызвала смущение в ее душе, возникнув даже краской на лице. Подумав хорошенько, что такой прием способен обернуться неудачно для нее самой, что подыскать такого квартиранта, по сути, выгодного ей во многих отношениях ей крайне долго не удастся, а то и вовсе не получится, она решила, словно снизойдя до низменных низин: «Ну, хорошо, оставайся». А матушка ее сидела в это время молча, и слушала внимательно, и принимала все ее решения. С учетом этих артистических приемов, по сути, ложных и обманных, ни в коей мере Клава не хотела отпустить подругу просто так, ведь с трепетной надеждой так ждала ее приезда. Она так именно и подтверждала: «Побудешь нашим мужем», под этим, видимо, подразумевая все бесконечные придирки и тиранство.   
 Вот до чего же удивительно, что, невзирая на все казусы прошедших лет, Алину все же потянуло что-то к ней, а не к подруге, предлагавшей ей жилплощадь. А впрочем, у подруги был жених, и становиться для нее обузой не хотелось. Именно это и сыграло злую роль, и повлияло на ее решение. К тому же, ей хотелось им помочь, как матери с ребенком.
 В тот самый день, когда приехала Алина, у Клавы намечался день рожденья. И целая толпа ходила по квартире, которая никак не праздновала этот детский праздник. Кроме того, сама хозяйка встретила ее не в меру холодно, без обнимания, без целования, небрежно, равнодушно, как будто вовсе не ждала. Увидев это положение, приехавшая гостья приуныла, тоска по городу, по молодому человеку, который оставался в этом городе, засела в ее сердце и щемяще грызла. Чтобы развеяться, да и немного скрасить праздник она решила пригласить Клаву в кафе, точнее, в суши-бар. В кафе было не слишком замечательно, народу находилось не чрезмерно, звучала музыка, стояла романтическая атмосфера. Словом, был дивный славный вечер, который выпало им провести вдвоем. Достался хоть хороший столик, с салфетницей, и совершенно без скатерки, как принято в Японии. Сдав вещи в гардероб, они присели за него, и сделали заказ. И сразу Клава начала словесно оформлять пустые жалобы на мать, такую вредную, как представлялось.
– Не могла потерпеть, еще побыть здесь. Засобиралась, даже деньги одолжила, лишь бы улететь, – сетовала она на старенькую женщину, приехавшую из далекого села, и проживавшую с ней вместе целый год в томимом, тщетном ожидании, что Клава, наконец, найдет себе работу, а бабушка тем временем взялась бы нянчить внучку.
– Она же уже давно собиралась ехать, – возразила Алина, ожидая пока их заказ будет готов.
– Да, но … прежде я ее просила, чтобы она меня подождала, чтобы я устроилась на работу, –
– А что же тебе не давало?
– У меня не было офисной одежды, – нашлась пустяшная идея. – Я ждала начисления денег, потом очень долго не могла найти рубашку, брюки. Я не могу покупать вещи просто так, я должна влюбиться в эту вещь, чтобы они идеально на мне сидели. А вот маме же надо все сделать мне назло, взяла, собралась и уехала. Она никогда меня не понимала. Она это сделала нарочно, – сетовала Клава весьма эмоционально, подергивая головой, словно старая ворчунья. – И вот когда она уехала, я осталась совсем без денег. Она же уехала и пенсионную карточку забрала, и мы остались, можно сказать, на улице. Деньги-то все были потрачены на брюки и блузу.
 Алина слушала внимательно, но в сердце не поддерживала ее речи. Она прекрасно знала ситуацию, прекрасно понимала, что в течение довольно длительного времени Альбина Алексеевна жила в чужом, далеком городе, огромном для нее и неудобном, а потому и выйти – погулять ей было крайне не привычно, ввиду чего она по большей части находилась дома. Так прожила она примерно год, и весь период этот Клава получала всю пенсию Альбины Алексеевны, и тратила на собственные нужды, не взяв в расход затраты на питание. Надо раскрыть, что эта ситуация, во многом, походила на те случаи, когда она перед расплатой за квартиру уходила, а погодя, спустя каких-то пару дней, как только девушки с хозяйкой расплатились, с плаксивым видом возвращалась.
 Тут зазвонил у Клавы телефон, приличный, с сенсорной панелью, ей некогда подаренный  одной знакомой, вернее, данный ей на несколько часов, а после в результате комбинации одной, приобретенный. Звонила девушка, которая осталась с маленькой Алисой и говорила, что ребенок сильно плачет, и плач его был слышен через трубку. Клава решила собираться и идти, но прежде тем, дожидались оформления заказа в расписанное блюдо, с японскими словами, разложенное творчески по беленькой тарелке, и второпях опустошив ее, щедротно расплатились.
 Обратный путь был продолжительным, не скорым, хоть Клава, вроде бы, и торопилась, чтобы успеть утешить дочку. В вечернем свете, под лучами фонарей, она с обидой сетовала, что с днем рождения ее никто и не поздравил. От этих слов Алина даже пожалела старую подругу, и прикупила в маленькой цветочной лавке, стоящей у дороги, букет красивых роз. Однако Клава не смогла их оценить, осталась ими недовольной, скорчила кислую мину скептицизма, как будто, ей такой подарок терпко не приятен, но раз уж сделан, «то уж так и быть – приму», и добавила: «А вообще нормальные мужики должны дарить». А вместе с тем, в тот миг, когда Алина покупала розы, она могла легко ее остановить, но не решилась.         
 Плавно над городом сгустилась ночь, дул свежий ветерок с реки, был теплым воздух, гуляли горожане по ближайшей набережной, бродили парами влюбленные по ней. Шли девушки, одна из них с цветами, и в то же время со сквернейшим настроением в лице. Когда уже пришли домой ребенок успокоился, и более не требовал заботы. В квартирке маленькой потух ярчайший свет, все улеглись в свои постели, одна Алина долго не могла уснуть – ей постелили на полу и без подушки. А между тем, когда ей Клава высылала приглашение, она не уточнила эту тонкость. И далее, впоследствии Алина каждый месяц вносила половину месячной квартплаты. 
***
 В таких условиях прошло два дня. На третий день Алина улеглась вместе с соседкой, Леной, на диване, можно сказать, самостоятельно, без приглашений. В этот же день она решила встретиться с подругой, с которой не видалась целых пять годков. С подругой этой познакомились они давно, еще с далеких детского лет, периода курортных лагерей, проводимого под южным солнцем. Это была весьма меланхоличная особа, любящая поплакаться на скуку, вернее даже, довольно пессимистичная, но одевавшаяся всегда по моде, но моде какой-то подростковой. Внешне она была обычной девушкой, немного полненькой, с припухлыми щеками, но не любитель вкусно попитаться, а постоянно старающаяся похудеть. Совсем недавно, вернее год назад, она рассталась с парнем, и это, к удивлению, положительно сказалось на ее фигуре: она похудела в меру, и выглядела нынче привлекательно.
 Предвкушение встречи придавало настроению Алины, и без того прекрасному, еще большего воодушевления. А во время самой встречи оно и вовсе вспыхнуло искрой неимоверной радости, обычной свойственной подобным встречам. Они обнимались, целовались в щечку, прыгали от счастья, делали друг другу комплименты по поводу фигуры, даже взвизгивали и пищали, на удивление прохожим. Затем, под ручку пошли гулять по городу, не заходя ни в магазины, ни кафе, ни в суши-бары. Немудрено. Улицу освещало дивное, ярчайшее солнце, погода была удивительная, для прогулок подобных весьма благоприятная. Стоило в эти мгновения наслаждаться жизнью и любовью дружеской.
– Молодец, что приехала, – широко улыбаясь, говорила Катя. – А то я здесь совсем одна, а то мне здесь не с кем общаться. Я здесь почти никого не знаю – город совсем чужой. 
– А ты что здесь вообще ни с кем не общаешься. Здесь же есть какие-нибудь знакомые? – не понимала Алина, ощущая даже некоторое удовольствие от ощущения собственной значимости.
– Нет, вообще нет. Вообще никого здесь не знаю – уверяла Катя, глядя на нее искрящимися глазами.
– Ничего себе, – продолжала растягивать удивление подруга, подобно и своей улыбке.
 Алина между слов рассказала про своего молодого человека, но говорила в основном Катя, что рада за нее, что она сама жалеет, что у нее не получилось построить отношения со своим парнем.
– Я живой пример, как не нужно себя в отношениях, – самокритично заявляла она, видимо, только со временем перевалив весь полный груз ответственности за разлад в их отношениях на себя саму, что, впрочем, свидетельствовало в определенной степени о ее весьма умеренном самолюбии, зашкаливание которого в иных личностях, подчас, приводит к перекладыванию всей ответственности за любые неприятности на противоположную половину.               
 В непринужденном дружественном разговоре прошло часа, примерно, три. На улице смеркалось. Но было им еще о чем рассказывать друг другу, и было чем делиться, и болтать о всяких разностях, но тут посыпались один за другим сообщения от Клавы: «Как погода? Что делаешь? Где ты?» 
 Алина отвечала между делом, и поняла, что Клаве, судя по очень короткому временному промежутку между абстрактными сообщениями, необходима какая-то ее услуга, и в связи с этим задала ей уточняющий вопрос. В ответ соседка написала, что ей нужно срочно отправляться на свидание, и, якобы, она с надеждой, стоя у окошка, ждет ее, ввиду того, что не на кого оставить маленькую дочь. Поделать нечего, пришлось заканчивать прогулку, которая могла продлиться дольше. Однако же, придя домой, Алина обнаружила, что Клавы дома нет, а есть только Лена и пару парочку парней – студентов. А через пять минут пожаловала и сама Клава, с коробкой вкусного печенья, с лицом исписанным косметикой, оформление которого, по меньшей мере, потребовало бы порядка часа. И это при том, что Клава в сообщениях уверяла, что у друга крайне мало времени на встречу, дескать, только каких-то полчаса, и совершенно, совершенно не на кого оставить ребенка.
– Зачем завала-то? – спросила ее Алина, отдаленно догадываясь о причинах.
– Да я думала: не успею, – ответила Клава.
 А самые, что ни есть настоящие причины этого поступка крылись не том, конечно, что не на кого было оставить ребенка, или в том, что у друга всего полчаса на встречу, и ее никак нельзя было отложить на другой день, а совершенно в другом:  в боязни Клавы утратить над Алиной эдакой контроль, чтобы она не чувствовала себя подлинно свободной, и не решилась, вдруг, куда-нибудь переселиться, зажить с другой знакомой. В таком бы случае она утратила бы над ней все полноту влияния и власти, и жалость вызывать бы больше не смогла.               
 Несмотря на то, что про ее день рожденья все же вспомнили, коробке печенья Клава была отнюдь не рада. И пусть даже подарок был весьма скромным, незатейливым, и с опозданием, а все же внимание был проявлено. Но это самое внимание удручало Клаву, казалось, еще больше, по крайней мере, на словах. Юлия Сергеевна аналогично вспомнила об этом празднике, и сделал куда более стоящий, достойный подарок, а именно мясорубку.
– Зачем она мне ее подарила. У нее же она есть. Лишь бы мне ее не давать, – возмущалась Клава, имея в виду личную мясорубку Юлии Сергеевны, которую она частенько выпрашивала на свои нужды, и которую та, вероятно, уже устала, выражаясь откровенным языком, одалживать, и по необходимости не находить у себя в имуществе, в то время как Клаве доставляло необычайное удовольствие такое положение дел, а именно: тревожить Юлию Сергеевну по всяким пустякам, и досаждать ей всяческими мелочами, и ощущать на расстоянии, что, вот, дескать, ей нужно, а у нее сейчас этого нет, а отдам, когда только захочу.
  И, конечно же, такой подарок, хоть и щедрый, хоть и замечательный, значимый еще вдвойне из-за того, что от чужого человека, не мог, все же, в полной мере удовлетворить Клавины запросы. Ей больше нравилось просить и клянчить, и долговременно ей не отдавать, а если отдавать, то только с треском, через пытки нервов. И целью этого всего было только зарождение и развитие в душе Юлии Сергеевны негативных чувств, эмоции, ковыряние нервной системы. Уж очень та была красива в свои годы, и слишком много к ней подходило мужичков знакомиться на улице, когда они, порой, шагали вместе на прогулке, и это Клаву несказанно раздражало. А, как известно, негативные эмоции способствуют возникновению морщин и складок на лице, по крайней мере, угнетают настроение, обычно и привлекающее мужчин еще более. А Юлия Сергеевна держалась с людьми вообще просто, без возвышения, без взгляда сверху вниз, как иногда грешат холодные красавицы. Она была красива той приятной красотой, которая, как будто и не подозревает, что она красива, и более того, не видит в этом ничего необыкновенного, словно бы это сущая мелочь, обыкновенная данность. И вероятно эта легкость, и грация, и задушевность, и веселость еще более раздражали Клаву, и она с неимоверным смаком произносила ругань в адрес ее сына, сидя перед ней, чтобы, видимо, не только выплеснуть свой негатив, но и вызвать его в Юлии Сергеевне. Но, тем не менее, та реагировала донельзя спокойно, и даже как-то подозрительно спокойно.      
 Вообще, когда ей что-нибудь дарили, Клава неимоверно требовательно подмечала, что можно было бы купить подарок и свежее, и дороже, и полезнее. Из этого следовало, что подаренным ей подаркам она всегда была не рада, недовольна ими, повсеместно находила в них недостатки, и все же принимала их, но без благодарности, без радости в лице. И, тем не менее, эти подарки хоть внешне и не радовали ее, хоть и благодарить она по-настоящему не умела, а только лицемерно льстила  в ожидании какой-нибудь подачки, и всегда ждала чего-нибудь большего, существеннейшего, так сказать, все же воспринимала их как должное последствие своего лицемерия, и в душе может быть отчасти и удовлетворялась.  А куда сильнейшее недовольство она испытывала, когда делались подарки ее дочери, и делались именно с желанием сделать приятное маленькому ребенку, ну там игрушку какую-нибудь или рубашонку, или, в конце концов, конфет обыкновенных. В такие минуты она говорила, разумеется, кому-нибудь по секрету: «вот, дескать, ребенка жалеют, а вы понимаете, что ребенок без матери – никуда», тем самым, как бы говоря, явственно подразумевая, по крайней мере, что уж коли вам жаль ребенка, то уж сделайте милость – позаботьтесь и о его матушке.      
 Любопытно, что Клава ничем существенным не занималась: не отдыхала как, обычно, это делают студенты – беззаботное сословие, не училась никаким наукам соответственно, как это тоже делают они между шумными развлечениями, и даже не читала книг, да что и говорить, даже не утруждала себя домашними делами, а перекладывала это на своих сожительниц, которых привлекала постоянно, в общем и целом говоря, не занималась никаким хоть сколько-нибудь серьезным делом. И при таком безделье, способном, наверное, вывести любого человека из равновесия за полмесяца, по крайней мере, через месяц вогнать в скучающую депрессию, она всяческим образом избегала устройства на работу, и довольствовалась зарплатой брата, пенсией матери, и подарками, которыми была обычно недовольна. Стоит упомянуть, наверное, что Юлия Сергеевна, помимо мясорубки, однажды, подарила ей фен. Так фен, по ее словам, оказался слишком большим, слишком громоздким, неуместным при ее скудной шевелюре. И удивительно, что все-таки подарки ей дарили, и дарили весьма значительные, не вынужденные, когда, например, день рождения, или какой-нибудь юбилей и нужно дарить, так сказать, не отвертишься, а дарили люди, даже как бы и не обязанные дарить, а желающие ей сделать приятное, до того она вызывала жалость. Впрочем, о подарках и об ее отношении к ним, пожалуй, уже и хватит, и довольно.      
***
 Спустя еще парочку дней Лена ушла жить в общежитие, и Алина приобрела отдельное спальное место. А вместе с тем, в совокупности с этим новым приобретением на ее плечи легла полнота домашних забот, которые ранее существенно разделяла она. Помимо приготовления завтрака, обеда и ужина, она вынуждена была закупаться всевозможными продуктами, которые, то и дело, незаметно исчезали, буквально сметались со стола, вытаскивались из холодильника, уплетались мгновенно и со смаком целой толпой совершенно незнакомой молодежи.
– Ешьте, ешьте, – подбадривала их щедрая хозяйка.
 Помимо всего прочего, в раковину складировалась целая гора немытой посуды, и Клава повсеместно увеличивала эту гору, вытаскивая чистые кухонные приборы по нужде и без нее. При этом, конечно же, она никогда самостоятельно ее не мыла, а пачкала с усердием, рьяным и неутомимым. Заметив этот потребительский подход, однажды, Алина решила вымыть только собственную тарелку, на что тут же получила наставление, внушение сиюминутное: «Могла бы все помыть, зачем разделять».
– Вот сама и помой, – ответила она, несколько выйдя из себя, наконец-таки выплеснув долго копившееся чувство несправедливости. 
 После этих слов, можно сказать, что отношения испортились, но таким беспристрастным образом, чтобы, все же, не выглядели очевидно враждебными, лишь с тем умыслом, чтобы Клава могла продолжать частично надеяться на безотказность Алины в помощи. В один из дней она собралась на рынок вместе с Юлией Сергеевной для того, чтобы выбрать вещички для дочери.
 – Идите, конечно, – провожала их Алина, вздыхая с облегчением, а сама в это время решила наконец-то встретиться с Катей и наговориться вдоволь, без помех и постороннего вмешательства.
 Впрочем, этого не удалось, как ни желалось. Прогулка оказалась совсем непродолжительной. А, между тем, добираться до пункта назначения Алине пришлось долго и муторно, потому что расстояние было существенное, если с уточнением, почти до другого конца города, и соответственно путь отнял около часа. А оборвалась она по той причине, что Клаве снова потребовалась помощь беспрекословного характера.
– Ты где? – начала она с обыкновенного вопроса, с которого обычно начинала, и который определенно свойственен, как правило, любителям контролировать всю личность целиком, закабалять ее свободу, вне зависимости от социального положения  и статуса, вне рабочей должности и полномочий, и произноситься в трубку, обычно, неожиданно, с насаживанием психологического давления.   
– Я гуляю, – коротко ответила Алина, уже привыкшая к этому вопросу, который стал ее немного раздражать, а вместе с тем, и действовать опутывающим образом на сознание, и как бы подготавливал к соответственному продолжению.
– А когда будешь? – словно бы урезая ей время прогулки, для нагнетания чувства несвободы, продолжала Клава.
– Я гуляю, не знаю когда буду, а что нужно-то? – не выдержала уже Алина, вынужденная отвлекаться от дружеского разговора.
 – Я сейчас у Юли, она уже ложиться спать, а я купила вещи, пакеты тяжелые, не могу сама донести. А ребенок уснул, поэтому нужна твоя помощь, – значилось в следующем сообщении.
 Алина, еще до конца не свыкнувшись с глупостью всех этих мероприятий, быстренько, наспех попрощавшись с подругой, отправилась в обратный путь, в дороге несколько раз созваниваясь с ней и узнавая, что та уже жутко замерзла, что ребенок, оказывается, уснул и нести его вместе с вещами – крайне тяжело. Неудивительно, что из-за этих новостей она сильно заторопилась, хотя, впрочем, решительно утверждаю, что безрезультатно – автобус не стал двигаться быстрее ни на секунду. Впрочем, все эти беспокойства оказались не востребованы, тщетны и бессмысленны. Приехав, Алина обнаружила, что Клава стоит около продуктового магазина, расположенного невдалеке от дома, и рядом бегает ребенок, совершенно бодрый, веселый, энергичный, а из вещей в ее руках только пакет с детскими ботиночками.   
 И этот случай еще более утверждает мое предположение, уважаемый читатель, что прямая и косвенная, и самая, наверное, важная задача Клавы являлась та, которая была только отдаленно ею осознаваема, а быть возможно и полностью, и целиком, а именно учреждение господства над сознанием, установление особого рода влияния, построенного на трансцендентном ощущении чуть ли не материнского контроля, устанавливаемого, нередко, матерями, подчас, уже над взрослыми детьми, ввиду чего и нить эта, иногда, совсем не прерывается, и протягивается столь длинным канатом, столь крепкой петлицей, что любой проходимец, манипулятор способен взять эту веревку в руки и держать ее слабо, но прочно, и дергать по мере необходимости, а то и без оной, так сказать, для своего удовольствия. И чем мягче человек, чем непривычнее ему отказывать, говорить проходимцам: «Нет», тем прочнее стараются подобные персонажи укрепить свою власть, по сути, ни на чем материальном не основанную, ни на каком социальном положении не зиждущуюся.
 В обед последующего дня, который для обитателей некоторой знакомой нам квартиры был традиционным временем пробуждения, Клава шумно ходила по деревянным коричневым полам, словно желая, чтобы ее услышали, а затем принялась рыться в голубенькой коробочке Алины, предназначенной для хранения лекарств. Лекарства в ней хранились преимущественно от простуды и гриппа, но, несмотря на то, Клава перебирала их, словно бы искала пилюлю от сердечного недуга: шумно, с треском, небрежно перебирая, перекидывая, копошась, одним словом. А между тем, целью ее было найти именно таблетки от простуды, по крайней мере, демонстративной целью, не основной, конечно же. Разумеется, от этого Алина пробудилась, и оценила голый живот,  серую майку соседки, и ее действия.
 – Что ты делаешь? – жутко недовольная, что роются в ее вещах, спросила черноволосая девушка спросонья.
– Ищу капли для носа, – надменно отвечала Клава.
– Там их нет, и вообще их у меня, – подумывая, что соседка уже заходит за грань дозволенного, перешагнула ее и двигается дальше, объяснила Алина.   
 Клава, по укоренившейся привычке, словно не услышала, продолжая рыться в голубой коробке, и только через время стала спрашивать, показывая ту или иную упаковку: «Это от чего? А это от чего?».
– Это от горла, – уже совершенно недовольно. – Это от температуры; это от гриппа. 
 Клава, поочередно вытаскивала упаковки с таблетками, рассматривая их на свету так пристально, что становилось несколько противно, словно бриллианты, оценивая их караты. Ничто ей не подходило. Наконец-таки, выбрав для себя что-то знакомое по названию, она резко, пренебрежительно вытащила белую упаковочку, надменно откинула коробку на полку, и вздохнула со словами: «Ой, ладно, эти выпью, таблеток даже нормальных нет», после чего важно замолчала, а затем прошла и легла на свою постель. После этого они весь день не разговаривали. 
***
 Как уже стало хорошо известно достопочтенному читателю, хоть и квартирка их была двухкомнатной, а все же маленькой, компактненькой, много мебели в свои просторы не включающей. Надо сказать, даже паласов и ковров на давно некрашеных полах не лежало. И все же чувствую сиюминутную необходимость описать ее интерьеры подробнее.
 Первоочередное, что следует сказать, это то, что она состояла из кухни и двух комнат, для ясности определим. Одна из этих комнат была чуть меньше другой и включала в свои владения порядочный диванчик, старенький, но раскладной, удобный, не проваливающийся, и спать на котором было вполне комфортно. Напротив него, у стены, обклеенной серенькими обоями, украшенными разве что лиственными узорами какого-то диковинного растения, похожего на коноплю, стояла старая швейная машинка со всем, так сказать, должным снаряжением. На окнах, выходивших во дворы, висела одинокая белая занавесь. Кроме всего прочего, стоял старый шкаф, кофейной лакировки, рассыпающийся уже, кое-как закрываемый, но для хранения вещей еще вполне пригодный. С другой стороны диванчика, а если быть точнее, то с левой, возвышался сервант с семью полками, с вечно грязными стеклами, немытыми и нечищеными, постоянно покрытый пылью, и которым почти никогда не пользовались. Рядом с дверью находилось дряхлое мягкое кресло, называемое мягким только потому, что кресло, в принципе, в сравнении со стулом все же для сидения мягче, и то, только в том случае, если стул не снабжен мягкой обивкой. Скажем проще: кресло было не слишком уж мягким, и правый его подлокотник почти уже отваливался. Потолки были крашены белой известью, и никакие пенопластовые плитки его не покрывали. Другая комната была обставлена менее аскетично: стоял диван, покроем и обшивкой своей родственный креслу, жестковатый, неудобный, с глубокими впадинами, стоял рядом с ним и стол, напротив простиралась длинная стенка, вмещающая множество шкафчиков, полочек, тумбочек, и два серванта, заставленных одной вазой, да брошками, серьгами, и даже мягкими игрушками. Напротив дивана, в углу на подставке находился телевизор, японского производства, над которым висела лампа-ночник, прикрытая светловатым, безвкусным абажуром. Окна занавешивались тюлью и светло кофейными, тонкими шторами. Стены застилались кофейными монотонными обоями, изборожденными кривообразными, витиеватыми карикатурами. В потолок была вкручена люстра, покроя блестящей позолоты, с копьеобразными деталями, под пятью лампочками. Любопытно, что при длинном, довольно просторном коридоре кухонька была совсем малюсенькой. Сразу при входе в ней стоял столик, за которым едва ли могли уместиться трое, с учетом того, что одна его сторона была прикреплена вплотную к миниатюрному холодильничку, а другая придвинута крепко к стене. А между тем, холодильник находился в самом крайнем углу, если так можно выразиться к помещению, в котором, как казалось, все углы – крайние. Над столиком висели часы, округлые, с арабским циферблатом, на клеенчатых, ярких, цветастых обоях. Между раковиной и шкафчиком, предназначенным для хранения вилок, ложек, тарелок, стояла газовая плита, с четырьмя конфорками, разумеется, зачастую замусоленная всякими последствиями приготовления еды. Ровно над ней висел розоватый шкафчик, по обе стороны которого висели другие два, достававшие одним концом своим почти до потолка. На совершенно небелёном потолке висела тарелкообразная люстра, некое подобие украшения, так называемой, лампочки Ильича, которое, возьму на себя смелость сказать, было не совсем уместно, а обосновательно выражаясь, то лучше было бы без него совсем – выглядело бы пригляднее. Само собой, была и ванная рядом с туалетом, находившимся вплотную к тёмненькой прихожей.   
  Так вот, несмотря на столь скромную жилплощадь, вполне достаточную для проживания максимально троих человек, не считая ребенка, частыми гостями в ней были совершенно посторонние, незнакомые люди, преимущественно студенты. И это, конечно, не от доброты. Это я уже повторяюсь, но повторяюсь с целью объяснить читателю механизм приобретения Клавой новых знакомств, и как мудрено выстраивала она свою жизненную стратегию. Она была необычайно находчива, как некоторые бизнесмены, изобретатели, пользующиеся чужими трудами, только, так сказать, организующие их труд, а в итоге присваивающие все их достижения, и получающие всю череду наград за них. Что и говорить в нашем мире это очень распространенная издревле стратегия, которую еще и восхваляют. Клава ее освоила в полной мере, только в миниатюрной, так сказать, модели.
 Кроме Лены, проживавшей у нее долгое время, и принявшей на себя функции домработницы: прачки, уборщицы и поварихи, был частым гостем этой квартиры и один студентик, щупленький юноша, первокурсник, Вадим. Это  был невысокого роста паренек, молчаливый, терпеливый (а как иначе было общаться с Клавой, другие у нее долго не задерживались) черненький, по экстравагантной моде стриженный, восемнадцатилетний подросток. И ничем он был особенно не примечателен, не очень красив, но очень опрятен, немного даже женственен, а потому, видимо, Клаве как мужчина явно не интересен, потому что, наверное, еще и родственник, но, между тем, очень дальний. И вот у него имелся компьютер, который он приносил к ней, и который она уговорила его у нее оставить подольше, чтобы, приходя из общежития, он пользовался у нее дома. В остальное же время этот ноутбук был в полноправном ее пользовании и являлся основной причиной приближения к Вадиму, вернее, привязывания его к знакомой нам квартирке. Но одно только пользование компьютером вскоре наскучило Клаве, и она решила затянуть дружественные узы покрепче. В какой-то момент, ни с того ни с сего, она стала заставлять его выполнять всякие мелочи, которые было лень ей осуществлять самой. Причем неважно в эти моменты, чем он бывал занят: ел ли он, или был уставшим от утомительных студенческих пар, или пришел совсем ненадолго, то ей нужно было вынести мусор, то съездить куда-нибудь, то встретить ее, то проводить до соседнего подъезда, и так далее и тому подобное. И вследствие того, он чрезвычайно раздражался. И однажды, наконец, не выдержал и ушел, выкрикнув гневные слова последнего прощания, и более уже не появлялся.
 В связи с исчезновением людей, способных претерпевать ее выходки, феерические нападки обрушились бесчисленной чередой на голову Алины, которая, в принципе, была не из числа людей терпеливых, но отчего-то слепо поддалась ее влиянию. В первую очередь Клава обрушилась с неисчерпаемым гневом на ее кошку, зловредное чрезвычайно существо, с возрастом только набиравшее вредность и гадливость, но нападала на нее не потому, что кошка была поистине вредное животное, выделявшееся даже среди кошек, а из-за того, что этими придирками пыталась досадить ее владелице. Она учила своего ребенка бить это зловредное животное, и ребенок следовал материнским поучениям, на что кошка, конечно же, реагировала соответственно, царапая и кусая, и в этом также обвинялась ее хозяйка. Кошка и в самом деле была, мягко говоря, не ручная, и из-за чрезмерной ласки, слащавой, приторной заботы, слишком уж разбалованная. Право, не премину здесь к слову подчеркнуть, что замечал следующую закономерность: люди слишком, якобы, любящие животных, вернее говоря, создающие вид подобной любви, почти не способны на любовь к людям, точнее, не умеют любить по-настоящему, не только на словах. Смею это утверждать, с тем условием, что истинная любовь выражается, в том числе и в заботе, и в уважении, и в желании сделать объекту любви что-нибудь хорошее, из желания ему счастья, а не в создании условии для душевых терзании. А любовь к животному проще, тем более, демонстративная, показная, ведь животное, как известно, не прихотливо. Впрочем, не о том сейчас, и этого для обозначения моей сугуболичной позиции, разделяемой не мной одним, пожалуй, и довольно. Так вот именно это вредное животное, не умеющее усидеть на руках спокойно и полной минуты, чтобы не поцарапать или не укусить, стало основной причиной упреков Клавы в отношении своей соседки.
– Твоя кошка кусает моего ребенка, – заявляла она с намеком, что Алина теперь бесконечно виновата перед ней, ввиду чего решительно требуется искупить свою вину соответственным подарком или услугой.
 Но и это было не все претензии по поводу кошки, которую если было не трогать, то вела себя вполне терпимо. Впрочем, ребенок не всегда способен совершенно не трогать то, что ему трогать категорически запрещают, а тем более еще и учат делать. Однако возникали и другие претензии, открытого характера, явно обозначающего намерения. 
– Почему ты любишь свою кошку больше чем моего ребенка? – и этот вопрос звучал уже решительнее, и был неожиданнее, и выступал, как подтверждение желания взвалить заботу о ребенке на Алину.         
 На данное, не в меру требовательное заявление девушка отреагировала как-то не совсем однозначно. С одной стороны ей и хотелось уделять время славненькой девочке, и опекала она ее по мере необходимости, и сама, по своей воле проявляла о ней заботу, так как в будущем, сообразно желанию большинства женщин, планировала впоследствии ребенка и, в том числе в связи с этим, пробовала заботиться о маленьком создании с материнским трепетом, а все же это навязывание ее несколько отторгало. Оно было слишком уж навязчивым. И в конечном итоге психологическая реакция распространилась и на ребенка. Она стала меньше ласкать ее, играть с ней, и вообще находиться рядом. Сложно сказать, как бы Алина вела себя, если бы ее аналогичным образом заставили заботиться о кошке, стала ли бы она ей в таком случае чужой, но факт остается фактом – ребенок стал, и поэтому мое предположение верно отчасти. И, тем не менее, время от времени, она все же бралась заботиться о девочке, не в пример некоторым личностям, подобным одной ее подруге, отреагировавшей моментально, когда Клава попыталась ей дать в руки дочь, ссылаясь на то, что, якобы, ребенок тяжел: «Нет, нет, твой ребенок, ты и неси». Подобных реплик Алина никогда не допускала, и этим Клава пользовалась в полной мере. И все же девушка любила больше кошку.   
 Ни в коем случае не хочется сказать, что любовь к животным является гарантией отсутствия любви к людям, и даже отсутствием способности заботиться о них. А тем более жестокое отношение к животным не является показателем любви к человеку, человечеству, а напротив – есть проявление психических отклонений, садистских наклонностей. Но крайняя любовь и жестокость к животным, сами по себе, есть две крайности, пусть не наказуемые законом, и не поощряемые Богом, но являющиеся явным отклонением от духовности, альтруистичности. И если источник садистских наклонностей столь очевиден, то крайняя любовь к животному, которое не спасло тебе или твоему ребенку жизнь, как это иногда случается, особенно с собаками, и тогда любовь приобретает ореол благодарности, такая любовь, любовь необъяснимая, по сути животная, делает человека схожим в некотором смысле с некоторыми животными, любящими дуб, потому что тень и желуди вкусные. Полагаю, что многим известны случаи, когда престаренькая женщина, умирая, оставляла все свое многомиллионное наследство собачке или кошечке, и, отправляясь в мир иной, была спокойна, умиротворена, ублажена мыслю, что совершила великое благо. И это свершалось при наличии множества больных детей, при великом множестве людей без жилья, работы, возможностей удовлетворить даже первичные свои потребности. Вот чего такая любовь стоит.
 Предугадывая ход мысли ученых мужей, знакомых с наукой – психологией основательно, или девушек, увлекшихся этой интересной наукой в студенчестве, и продолжающих ее поверхностное или глубокое изучение в зрелости, ведь доподлинно известно, что психология в большей степени интересна женщинам, так сказать, априори, из-за собственной структуры психики, и увлекает путем к раскрытию механизмов завоевания мужчины, предполагаю, что, возможно, кто-то скажет, что этот своего рода перенос любви с людей на животных зиждиться на черствости человеческой натуры, ее жестокости и бессердечности, другими словами, рождается как следствие того, что животные не предадут и не обидят, и соответственно любить их проще, не болезненно, без кровоточащих душевных ран, и даже в случае потери оных. Не упущу возможности воспрекословить. Любовь к дубу, прикрывающему твою голову – не есть любовь как таковая, ведь именно подобной любовью можно любить любую вещь, приносящую приятное удовольствие, а, следовательно, любовь, как необыкновенное состояние не знакома людям, любящим такой любовью. Люди такого уклада попросту не знают, не догадываются о том, каким образом можно любить дуб, растущий вдали и не прикрывающий тебя целиком от лучей палящего солнца, а тем более терновник, который тиранит и ранит, и это намного сложнее. И надо сказать, в Библии дается пояснение любви к врагам своим: «если враг твой голоден – накорми его, если наг – одень его», то есть, другими словами, в трудный момент – помоги, если это в твоих силах. Но выпадает иногда, что человек влюбляется в другого человека, который ни коим образом не вписывается в образ идеала, более того, неимоверно глуп, жесток, коварен, изворотлив, лжив, и тогда – эта любовь мучение, и на такую любовь не способны люди, любящие животных до беспамятства. И в этом, по всей видимости, их преимущество. А вообще, решительно утверждаю, что взрослая любовь к животным – это, по существу сказать, продолжение любви к себе, к своей натуре, к своей природе, к своему душевному естеству, в сопряжении с тем, что животные нередко перенимают личностные качества хозяина. Но опять же, решительно утверждаю, что люди, любящие животных чрезмерной любовью, любят их только как дополнение к себе, как собственное развлечение, приносящее радость, тепло и спокойствие. Но все же эта, конкретная любовь была и остается для меня загадкой, не поддающейся разумному осмыслению, ведь, стоит заметить, что кошка Алины не приносила ни особенной радости, ни тепла, ни энергии, которую кошки, как правило, источают в моменты всплеска мурлычущей нежности. Такая вот была любовь, и никогда, опять же для себя утверждаю, не навязывая никому своего крайнего мнения, что никогда, решительно никогда не поставлю любовь к людям и любовь к животным в один ряд. Это совершенно разные состояния: одно – душевное, и свойственное только людям душевным, другое духовное, необыкновенное. И, разумеется, человек духовный никогда, умирая не оставит все свое внушительное состояние собачке или кошечке, когда в мире столько больных и бездомных детей.
 Впрочем, любовь Алины к кошке не достигала той крайней степени, чтобы оставить все свое имущество любимой кошечке, быть может, еще и оттого, что не была настолько уж богата, да и ее возраст совершенно был не тот, чтобы браться писать завещания – но это лишь предположение, и крайнее к тому же. А если говорить по существу, она всего лишь навсего прилично закупалась кормом для животного, а не кормила ее рыбой, которой было вдоволь и с достатком, вместо того, чтобы купить лишнюю вещичку, игрушку девочке, которой выпала нелегкая судьба быть дочерью бездумной матери. А более не возникает сходств и параллелей. Все было, вроде, очень поправимо.
***
 Была еще одна почти постоялица этой квартиры. Маленькая девушка, с темными, пышными, длинными волосами, с черными, большими, выразительными, всегда  любопытствующими глазами, обладающая миниатюрной фигуркой, не худой, не толстой, девичьей. Посещала Клаву она продолжительное время, каждодневно нянчилась с ребенком, встречала хозяйку, провожала ее, закупалась продуктами, и выполняла исправно все домашние дела, но очевидно вяло, без энтузиазма. И даже от столь непринужденного посещения Дарья через время утомилась, и повадилась находить всякие поводы, всевозможные причины, чтобы не приходить к ним в гости. И, само собой, такое поведение выводило Клаву из себя необыкновенно: «Как можно не помогать женщине с ребенком – я вообще этого не понимаю, – говорила она решительно, с заметной интонацией. – Вот появятся у вас дети, вы меня поймете». И произносила они эти слова, к слову говоря, с ощутимым  ударением на «женщину с ребенком», в соединении с тем обстоятельством, что до рождения своей дочери, очень сомнительно, что разделяла эту позицию в действии в отношении других одиноких матерей. Впрочем, Клава всегда умела себя выгородить самым витиеватым способом, и это уже стало для Алины привычно. Когда же она спрашивала у едва знакомой девушки, почему та перестала посещать Клавин дом, Вера отвечала, что ей достаточно надоели постоянные требования, пустые и занудные, и говорила, что более не хочет находиться в ее доме. Но, тем не менее, в отличие от Вадима, время от времени, навещала, вероятно, еще затем, чтобы посекретничать, излить душу, как говорится. Все-таки очень связывают женщин их разговоры, даже при обоюдной неприязни. И чего в этих разговорах только нет, и какие темы не обсуждаются, а результатом в итоге, как правило, является обсуждение этих разговоров уже с другими собеседницами, так называемые переносы, и так нередко рождаются слухи, не имеющие с реальностью никакого соприкосновения. Нет, конечно же, отталкиваются они, порой, от реальности, но под воздействием чувств, под сильнодействующим влиянием желания себя обелить или похвастаться, что пристало, подчас, и мужчинам, эти слухи приобретают ложный окрас, совершенно неправдоподобный, или правдоподобный, сказанный с эмоциями, но не истинный, или истинный, но с опорой на факты, подтверждающие выгодную позицию, и так далее, и тому подобные сказания. И в таком случае, ситуации, описанные болтливым языком, уже бывают, обыкновенно, не в меру приукрашены, очернены, двумя словами, замазаны, приукрашены. Но даже если факты в уши вносятся правдивые, если даже их истинность абсолютна, а основа нравственна, не бескультурна, и при передаче не случается никаких сбоев в памяти, то, тем не мене, невзирая на то, не возникает никаких достаточных гарантий, что получатель воспринял эту информацию правильно и понял именно так, как оно было и как пытались до его ума донести. Впрочем, это все, по сути, обыкновенные истины, не новые, и давным-давно установленные.   
 Куда интереснее была другая характерная черта натуры Клавы, находившая наиярчайшее отражение в дарение ее собственных подарков. Как бы то ни было, а дарить все же их приходилось, неписаным правилом требовалось, не придешь ведь на празднование дня рождения с пустыми руками, невзирая на собственные материальные трудности, на наличие ребенка, на отсутствие семейного кормильца. В гостях этого не поймут – так принято, так постановлено, и ничего тут не попишешь. Так вот Клава не смогла совершенно  не следовать этому неписаному правилу, всеми принятому постановлению, но всевозможными путями старалась обернуть его выгодно для себя самой. Подарки она, конечно же, дарила, но дарила с тем необходимым условием, чтобы они вернулись двойной или тройной выгодой, по крайней мере, с очевидной выручкой. Это были эдакие банковские вложения, капиталистические, бизнесменские, призванные со временем принести прибыль. И любопытно, что со временем они ее приносили, благодаря, предположительно, ее настойчивости. От ее тонких намеков, а временами и открытому вымогательству, людям окружающим становилось как-то неудобно, неловко, и если выражаться в литературном стиле девятнадцатого века, они починали чувствовать себя несколько сконфуженно. А потому дарили, и этим подаркам, как мы знаем, она была не рада и принимала с кислой миной.    
 Этим всем весьма мудреным механизмам она учила и Алину, и это вместе с тем, что нагло пользовалась безотказностью ее по части приобретения продуктов и приготовления различных блюд. Помимо прочих мудрственных советов, Клава частенько порицала всех мужчин без исключения, и явно собиралась это мнение развить в уме соседки. Алина в чем-то соглашалась, а между тем, и иногда противоречила, говоря, что ее молодой человек не такой.
 – Но вы же все равно ругаетесь, – убеждала неистово Клава, и добавляла между слов, что лучше бы найти другого.   
 Весьма любопытно, что она озвучивала данный аргумент с тем подлинным условием, что неоднократно в разговорах заявляла, будто бы когда дочурка подрастет, все мужчины будут – ее собственность. И очень удивительно, а в правильном понимании – и приземленно, звучало это пожелание Алине –  избавиться от молодого человека, откреститься от него, по крайней мере, воспринять как нечто низшее. Иного рода противоречия, основанные  разве что на другой теме разговора, а по сущности тождественные, аналогичные, единые, по принципу тупого прекословия, возникали между ними по поводу дружбы.
– Всем нужна дружба! – утверждала Клава выгодную для себя позицию, с тем скрытым смыслом, что с друзей можно состригать шерстку, словно с овец, беспрекословно. 
– Вот Денис говорит, что у него друзей нет, а есть хорошие знакомые, или приятели, товарищи, – сослалась на слова своего молодого человека Алина, сказанные им в минуты отчаяния.
– Твой парень – идиот, – не выдерживала, наконец, Клава с  импульсивной злостью, способной заставить слушателя в душе содрогнуться.   
 Очень кстати замечу, что все оскорбления Клавы звучали как проклятья, звучали сильно, с неисчерпаемым акцентом, с едкой, дикой, желчной, ядовитой злостью. Она искренне полагала, что обладает удивительным даром наводить проклятья, и говорила, что, якобы, если у Антона родится ребенок, то она его непременно проклянет, чтобы ребенок умер. Невесть когда она обнаружила у себя эту способность наводить на других сильнодействующие проклятья, но распыляла она их с необычайной частотой и даже сладострастием. Более того, она отчего-то решила, что обладает не только даром отправлять других в мир иной, но и предсказывать другим судьбу, и непременно знает дату и условия смерти Юлии Сергеевны: «Если я увезу ребенка, то его бабушка умрет, а вообще она умрет в пятьдесят четыре года». И это она подленько утверждала с тем подлинным условием, что Юлия Сергеевна, имевшая свой огород на даче, неоднократно, бескорыстно, дружески, время от времени, снабжала ее созревшими плодами земледельческих угодий.
 И вместо этого все рушилось в ее собственной жизни. Об этом мы впоследствии расскажем. А нынче о проклятиях вообще, немного дабы не наскучить размышлением.
 Спешу уверить, что нередко и неоднократно, уважаемый читатель, мне приходилось убеждаться в своей жизни, что многие проклятья, распространяемые людьми, попросту не сбываются. Они, подобны грязной воде, пропущенной сквозь пальцы, причем сквозь пальцы человека, произносящего данные проклятья. Был мне знаком один человек, грешивший этим делом выше меры. Не думаю, что стоило бы уточнять его пол и возраст, и родство или отсутствие оного, пусть это остается инкогнито, да, впрочем, это и не важно, а куда важнее то, что этот человек без зазрений совести распространял проклятья незаслуженно на окружающих. И любопытно, что эти весьма скверные пожелания, в свою очередь, не сказывались на людях, на которых они словесно направлялись, но и не растворялись в небытии, а распространялись по телу человека, произносящего эти проклятья. В девятнадцатом веке это было особенно модно – проклинать, и, надо дополнить, что особенным статусом пользовалось родительское проклятье. Иными словами, если дети решали, во что бы то ни стало, выбирать себе спутника жизни своими собственными усилиями, точнее говоря, совсем без усилий, следуя сердечному зову, то в этом случае, родители, то и дело, награждали их своим проклятьем. Вполне возможно, эти реплики оставались только на уровне угроз, а вполне вероятно, что и произносились адресно – кто может знать, никто ведь из жителей девятнадцатого века, как известно, не дожил до наших дней, но угрозы, в частности, произносились точно. Поэтому о факте непосредственных проклятии можно с уверенностью строить только предположения. Едва ли об этом можно судить по историям из художественной литературы. А что можно знать наверняка, так это то, что некоторые родители прошлого века настолько любили детей своих родных, что те, не будучи заядлыми преступниками, убийцами – душегубцами, удостаивались от них в свой адрес запугивания столь скверными пожеланиями, «напутствиями семейной жизни». И это проявление отсутствия даже животной любви, ведь не секрет, что и животные заботятся о своих детенышах, по крайней мере, не чинят им зла, кроме свиньи, которая, подчас, съедает поросят, не могло, как я искренне полагаю, не может оставаться без божьего наказания. Так или иначе, за проклятия приходиться платить именно человеку, их произносящему, тем более проклятья такого рода, как пожелание смерти еще не рожденному ребенку. Впрочем, это всего лишь мои сугуболичные наблюдения и доводы.
***
 Помимо словесной гнили, в Клавиной голове, то и дело, плелись мудреные комбинации разной плутовской оригинальности, но все одной и той же корыстной направленности. Реализовывались они практически каждодневно и, само собой, не отличались особенной продуманностью, но вместе с тем, были до нельзя каверзны, гадливы, и направлялись исключительно на то, чтобы поставить кого-нибудь в неудобное положение, оскорбить или использовать в каком-нибудь деле. В частности по поводу приготовления еды Клавы придумывала всякие  оригинальности.
 Однажды, ей, вдруг, во что бы то ни стало, захотелось испробовать блины, непременно, в сжатые сроки, приготовленные Алиной, и она битую неделю, между слов, о чем бы они ни говорили, вспоминала, между прочим: «Все бы хорошо, да блинов нет» или «Хотелось бы попробовать твои блины» или уже открыто: «Приготовь блины» и прочие намеки и открытые чуть ли ни требования. В заключительном итоге ей все же удалось уговорить соседку на их приготовление, и к тому же, она окончательно усвоила, что ее ярая настойчивость производит должный, ожидаемый эффект. Однако это было, в самом деле, не совсем справедливо усвоено. И когда Клава при гостях, в шумной компании, чуть ли не с криком как бы подталкивала Алину к созданию кулинарных шедевров, точнее, к кулинарному творчеству вообще, уверенно зная, что соседка, так или иначе, при любом настроении, приготовит очень вкусно, та резко отвечала, что не собирается ничего готовить, и, разумеется, гости оставались голодными или потчевались холодными блюдами. Надо заметить, для гостей Клава всячески старалась создать благоприятную атмосферу, угождала им, чтобы, по мере необходимости каждый из них был ей как бы обязан и как бы благодарен. Добра к себе она нисколько не считала. И в результате ее хитренькой игры, мудрененькой стратегии, в ее окружении образовалось некое подобие придворных слуг, взаимодействующих друг с другом на общих началах, но подчиняющихся ей – единственной и полновластной госпоже. С каждого она что- то имела, и этим угощала всех подряд, и этим же обязывала их. Сама же она почти ничего не делала, выбрав себя роль эдакого надзирателя, руководителя, контролера, и требовала встречать ее, провожать куда надо, вкусно кормить, любить ее дочь; претендовала даже на роль эдакого мыслителя, так сказать, властителя дум, устанавливая свою мировоззренческую картину в умах сожителей, гостей. Бывало, что когда Алина состряпает какое-нибудь блюдо, в частности, суп или борщ, или макароны, или пожарит яичницу, Клава обязательно придерется, то к тому, то к другому, то к третьем: что макароны, дескать, разварены, будто бы их передержали в горячей воде, что лук, мол, порезан слишком толсто, что просто приготовлено не так, как ей хотелось бы, не так как она любит. Немудрено, что Алину все эти капризы неимоверно раздражали, и уже даже в те моменты, когда сожительница не произносила ничего скверного в ее адрес, не вынуждала готовить на всех, она ее все же не могла выносить ее дух. Надо сказать, неприязнь эта все же имела основание и в настоящем времени. Это был неисчерпаемый негатив, исходящий из ее уст, из ее глаз, из всего ее естества. Обо всех-то она отзывалась, мягко скажем, не лестно, обо всех у нее было дурное мнение, всех вокруг были в ее глазах необычайными глупцами, идиотами, подлецами, особенно мужчины, и причем все абсолютно, без исключения. Возражения, естественно не воспринимались, или воспринимались враждебно. Да и к тому же, в дополнении к вынуждению что-нибудь готовить, Клава то и дело решала, что коли Алина на учебе, то можно все приготовленное ею преспокойненько съесть. И соответственно, приходя после учебы – голодная, Алина, из приготовленного ею утром ничего не находила. И, разумеется, в конце концов, от такого распределения обязанностей она устала окончательно. И однажды решила в целый день совершенно ничего не готовить.
– Тогда я невкусный суп сварю, – язвительно угрожала ей Клава, пытаясь, видимо, вразумить выбившуюся из-под влияния рабыню.
– Вари, – ответила соседка и ушла, подумав: «как будто мне она варит». 
 Вообще, откровенно говоря, Алина часто уходила гулять по набережной. Дико напряженная домашняя атмосфера, постоянные осуждения, пересуды, гадости обо всем и обо всех из уст соседки существенно утомляли ее. К тому же это постоянное эксплуататорское использование, ругань по поводу кошки, отрицательная реакция со стороны Клавы на то, что она пытается отучить ребенка бить животное, все это в комплексе утомляло ее неимоверно. Она гуляла по набережной и думала, с тяжелым ощущением сначала, и сладостью свободы от соседки через время. И кстати скажем, было в связи с чем, родиться ощущению свободы. Набережная была поистине красива, живописна. Из себя она представляла длинную, вымощенную цементом аллею, с зелеными, травянистыми спусками с одной стороны и с медленно плывущей речкой с другой, ухоженную, выметенную, с метровой оградкой от реки. Над речкой возвышался каменный, высокий мост. По нему, ежедневно, и днем, и ночью, бегали туда-сюда машины. Но это движение было вдалеке и на него можно было не глядеть. А по набережной бродили люди, и бродили медленно, и медленностью своей душевно успокаивали. Небо над городом хмурилось редко, как правило, было залито голубизной, только с редкими облачными штрихами. И даже когда оно сильно затягивалось облаками – это его не портило. Особенной сладостью веяло от реки свежим дуновением, почти без запаха, но пропитанным живительной прохладой. В такие прогулки едва ли можно было думать о чем-нибудь плохом, и понемногу дурные мысли развеивались. И все же черноволосую юную девушку с карими глазами ее положение несколько угнетало, ведь приходилось возвращаться в чужой дом, хотя и каждый месяц она платила половину месячной квартплаты. Хозяйка, впрочем, их не торопила и брала вполне скромную квартплату за двухкомнатную квартиру, ровно такую же, какую иные взымали за однокомнатную. Только за свет и за воду приходилось платить отдельно. А вообще, конечно, в наше время дорогое дело, удовольствие снимать квартиру.
 В одну из таких прогулок она, сидя на деревянной, тщательно окрашенной скамье, заметила идущую по берегу Лену, бывшую ее соседку. Та подошла, и поинтересовалась, отчего это она сидит одна, как будто предполагая ответ. 
– Я гуляю – ответила Алина, замечая, что Лена ждет от нее откровений.
 Лена присела рядом, с видом понимающей подруги.
– А понятно, – протянула она и тут же добавила к месту, для поддержания непроизносимой беседы. – Я больше не приду.
– Почему? – изумилась видимо Алина, сохраняя, впрочем, недоверчивость к ней из-за того, что часто замечала, как они с Клавой общаются вплотную.
– Потому что все надоело, – объяснилась вполне откровенно Лена. – Постоянно нужно что-то делать, когда приходишь.
 Алина, полагая, что бывшая соседка желает вытянуть из ее уст более подробные детали их совместной жизни для дальнейшего их переноса в уши Клавы, перевела их разговор в иную плоскость. – Куда идешь?
– Еду в торговый центр, не хочешь со мной?
– Не хочу, – ответила Алина, пребывая все еще в дурном состоянии духа.   
 А, в самом деле, Лена ничего не передавала, по Клаве это было очень хорошо заметно, а просто бросила их посещать совсем.       
***
 Из моего короткого рассказа, я думаю, уже стало давно понятно, что Клава была жуткий, так выразимся, кухонный диктор, не терпящий других позиций, других мировоззрений, но ни в коем случае, как могло подуматься читателю, не использующий только тиранические механизмы, а кое-что еще. Это был тонкий стратег – и помимо руководительских требований, всякого рода вынуждений, гнета рабовладельческого отношения, время от времени, использовала в качестве рычага управления – лесть. Вынуждая Алину покупать какие-нибудь вещички или игрушечки своей маленькой дочери, чуть ли не заставляя ее всячески ухаживать за ней, нянчиться, вместо выполнения всех этих обязательств самостоятельно, она, бывало, в минуты, когда ее наполняло хорошее настроение, очень редко, конечно же, выговаривала с мягкостью: «никто таких подарков как ты не дарит». Это были особенные хвалебные слова, как, видимо, она сама считала, вынуждающие человека делать еще более подарков, еще более услуживать ей. 
 Однако поспешу заметить, что к Алине у нее было особое отношение, связанное в большей степени с тем обстоятельством, что в период ее беременности, точнее, на первых ее порах, а если еще точнее, когда Клава только выявила ее у себя, Алина ее всячески уговорила не делать аборт. А между тем, будущая мать на нем решительно настаивала, по крайней мере, утверждала, что если Антон не женится на ней, то она его обязательно сделает. Видя, что Клава и плачет и смеется, одним словом, бьется в истерике, Алина не знала толком, как себя вести, что говорить, какие подавать советы. – Хорошо подумай, – убеждала она, и постоянно спрашивала, интересовалась, как она себя чувствует, какие мысли созрели в голове ее, и в эти минуты уподоблялась заботливой сестре, брала на себя роль матери, окрыленной искренней заботой о своем чаде. В результате этой проявленной заботы, Клава, вероятно, решила, что может справедливо рассчитывать в течение всей своей жизни на помощь удобной подруги. А по моему крайнему убеждению, это было всего лишь сценическое представление, устроение которого было направлено на пробуждение жалости к себе и на расчет, впоследствии, иметь, к кому приткнуться, в случае возникновения непредвиденных обстоятельств. Стоит, в конце концов, понять, что Клава, за годы их общения, очень глубоко прониклась в природу своей давней знакомой, и, разумеется, заведомо рассчитала, что, коли Алина проявляла к ней заботу еще в те времена, когда она была совсем одна, непременно, следуя своей жалостливой природе, определенно, не сумеет отказать ей в помощи и в случае рождения ребенка. Впоследствии, она, однажды даже открыто заявила: «и вообще, если бы не ты, я бы возможно не рожала». А между тем, Клаве уже было за тридцать, и она всегда, казалось, судя по ее характеру, жила исключительно только для себя, и родила себе ребенка лишь как способ –  устроить свою личную судьбу. Но судьбу свою ей устроить никак не удавалось, и поэтому она поминутно злилась, завидовала, раздражалась, раздражала других, но и этого ей было мало. В какой-то момент (в какой именно уточнять не берусь) она решила, что пассивная зависть – не ее призвание, и всяческим образом принялась вторгаться в чужие жизни, в чужие отношения, чтобы разрушить их, во что бы то ни стало. Она, то и дело, спрашивала Алину, когда же, наконец, приедет ее молодой человек, чтобы, якобы, было кому покатать ее дочь на саночках, как будто, в самом деле, это настолько тяжелое дело, чтобы не справится самой, или в катании на саночках и заключается полная отцовская забота, а более ничего и не надо. Стоит дополнить, что Антон бы в этом деле ей вряд ли бы отказал, но она не считала нужным его приглашать, и даже вытребовать с него алименты она не считала нужным. – Вот накопится достаточная сумма, я подам в суд, сделают экспертизу (ДНК) и мне достанется их квартира, – объясняла она свою мотивацию. Впрочем, и без алиментов она не оставалась без помощи Юлии Сергеевны. А, тем не менее, завидовала и ей. Сильную, глубокую зависть у нее вызывало то обстоятельство, что Юлия Сергеевна в двухкомнатной квартире живет совершенно одна, и соответственно, по ее предположению, водит к себе мужчин. Казалось бы, какое ее дело? Но нет, это-то обстоятельство и не давало ей покоя. И она все это вносила в уши Алины, и, само собой, портила ее настроение.         
 Неудивительно, что с течением времени, отношения их совершенно испортились и понемногу перетекли в русло постоянного прекословия, а временами и абсолютного безмолвия, и в связи с этим, вытерпев всю эту психологическую тиранию в течение целого месяца, в один из дней Алина наконец-таки решила, о чем без задержки сообщила, что больше вместе жить с ней не может и в следующем месяце съезжает.   Клава промолчала, основательно осмыслив ее речь, беглым взглядом оглядев окружающую среду, присовокупив в уме, что одной за квартиру платить достаточно накладно и решила предпринять некоторую хитрость. В то время как Алина ушла из дома, она принялась напористо звонить своим знакомым, по уже укоренившейся традиции, жалуясь им на судьбу свою и добавляя, что они с дочуркой остаются практически на улице. Этим она завсегда пугала всех подряд, и этим самым вызывала жалость, не говоря подробностей их жизни, словно бы впрямь соседка в действительности выгоняла ее, а не она сама, собственнолично создала необходимые условия, чтобы та засобиралась уезжать. Знакомые, хорошо знающие ее характер, находили всяческие поводы, чтобы отказать ей, но, тем не менее, к ее счастью и удовольствию нашелся все же один приятель, способный ее принять на время, правда, совсем в другом, далеком, южном городе, с которым она завела беседу очень издалека, в частности с вопроса о жизни, и не уточнила, что собирается к нему в гости, жить с ним вместе. Сделала она по-своему – напором. 
– Там мне будет жить проще. Здесь у меня знакомые кто? – студенты, – с пренебрежительностью в тоне делилась Клава через пару дней с соседкой, к тому же, с самодовольством в тоне, и с эдаким намеком: «ты думала, сделаешь мне пакость, а я сделаю тебе». –  А там все мои знакомые работают. Там все крутые. В администрации работают. На крутых машинах ездят. Не то, что ты машина этого неудачника (имелась ею в виду копейка Антона) Мне вообще там будет проще. А здесь мне ни на что денег не хватает. Все будет уходить на квартиру, – словно бы оправдываясь перед ней и как бы показывая, что теперь ее ждет славная жизнь, говорила Клава.
– Вообще у тебя есть вариант: здесь снять комнату, если у тебя проблемы с деньгами, чтобы не тратиться еще на билет. Не факт же, что тебя там встретят с распростертыми руками. У каждого же своя жизнь, – пыталась вразумить ее Алина, несколько, тем самым, остужая ее пыл.
– Я не собираюсь жить в комнате! – агрессивно воскликнула Клава с тем умыслом, что, дескать, немыслимо такой персоне жить в одной комнате, да еще и без слуг. – А вообще если и вернусь сюда, то только к Юле.
– Ты же сама говорила, что у нее несносный характер, – напомнила ей Алина. – Как же ты с ней жить собираешься?
– Я уживусь, – уверенно и надменно уверила Клава, как бы еще говоря в дополнение: «кто ты вообще такая, чтобы мне что-то советовать или указывать».   
 А между тем, Юлия Сергеевна действительно предлагала ей свое жилье, вернее говоря, позвала ее жить вместе в старенькой, двухкомнатной квартирке, очень чистенькой, ухоженной, в которой было, кстати говоря, приятно находиться. И любопытно, хотя уже, наверное, привычно, что Клава отказала ей, тем самым как бы демонстрируя, что вовсе не столь остро нуждается в ее помощи, но как бы и не против, чтобы та ее поуговаривала, то есть, иными словами, нашла и в данной ситуации повод, что называется, покрасоваться. В любом случае, теперь у Клавы намечалось целых два варианта, так сказать, на выбор.
 Стремительно собравшись, она, спустя три дня уехала, само собой, с ребенком, и Алина осталась в двухкомнатной квартирке совсем одна, и оттого решила начать поиски другого жилья поменьше площадью, но с лучшим интерьером, и может, чуть дешевле. 
 А между тем, в южных краях Клава не пробыла и месяца. За это время с ней случалось много разных происшествий. Изначально ее приютил один товарищ, встретивший ее в аэропорту, и очень удивившийся ее приезду: «ты, что приехала только с надеждой на меня. У тебя же должно было быть еще знакомые». А, между прочим, он ее предупреждал, на что Клава, уже в поезде, ответила, что его девушка им не помешает. По всей видимости, сама его девушка так не считала. Да и он, наверное, тоже. А между тем, он жил в тесной маленькой комнатушке, с общим душем, общим туалетом. И об этом он ее также осведомил. Однако Клава посчитала, что внешние преграды ей не помеха, что ребенку создадутся все условия, а вместе с тем, и ей самой, как матери. – Тазик, если что куплю, – самодовольно говорила она, не рассчитывая, в самом деле, на такой расклад. Однако ее временный товарищ, понявший, какую он обузу принял на себя, решил, что жить у них она не будет точно, и поселил ее у себя в рабочем кабинете, маленьком, тесном, с одним компьютером и креслом. Само собой, там было скучно, уже из-за того, что некого было донимать и выводить из себя. А в ее планы этого не входило. Основательно оценив обстановку, Клава вспомнила, что в дальнем городе у нее осталась давняя подруга, ее верная соседка, Алина, и принялась надоедливо писать ей о том, насколько ужасно ей живется, какой безответственный ее знакомый, не принявший ее жить к себе в малюсенькую комнатку, в то время как он жил совместно со своей избранницей, но этого не принимала во внимание. Писала она и том, что часто гуляет по району, где ей однажды повстречался хороший, по ее мнению, молодой человек, способный ее в целом обеспечить. И этими сообщениями она ежедневно досаждала Алине, и просила ни в коем случае не съезжать с двухкомнатной квартиры. Примечательно, что она постоянно требовала ответа, и Алина как будто считала, что непременно должна этот ответ ей отправить. Такую вот Клава установила над ней завуалированную власть. Однако все-таки не прочную. Через какое-то время ей все же до невозможности надоели эти постоянные сообщения, назойливые, с требованием передать об их плачевном состоянии Юлии Сергеевне, о том, в частности, что бедному ребенку в холодном доме очень плохо, а чтобы топить печь нужно вставать с утра, а этого уж Клава не умела. К тому же Юлия Сергеевна сама ежедневно интересовалась о судьбе Клавы, и Алина от этого устала, и дала номер ей ее номер. И с этого момента Клава стала жаловаться напрямую. 
 Спустя две недели, этот самый знакомый, на плечи которого нежданно до крайней степени взвалилась столь несносная обуза, от безысходности, подгоняемый вынужденными обстоятельствами, прекрасно понимая, что в рабочем кабинете ей оставаться уже никак не позволительно, самостоятельно нашел ей дом, на краю города, в который и поселил ее благополучно, и вздохнул с облегчением, как мне это все представляется. Дом тот был довольно маленький, скромно обустроенный, но вполне пригодный для житья. Все бы ничего, и жила бы она в нем, но одна беда, впрочем, не одна, но главная: при низких уличных температурах его приходилось отапливать, ведь была уже почти зима, а Клава к самостоятельному труду, тем более такой сложности была не приучена. В связи с неспособностью выполнять элементарные домашние работы, спустя еще неделю Клава засобиралась обратно, перед тем, конечно же, оповестив всех о своем приезде, и решительно убедившись в подлинности, истинности намерений Юлии Сергеевны принять ее к себе на проживание. Это она провернула очень хитренько. Разумеется, сама она никого не просила, и тем более не упрашивала, а вместо этого с удручающей частотой поминутно писала, сколь тяжело ей живется в чужом крае, и в какие аскетические условия поместили ребенка, кровную внучку Юлии Сергеевны, одним словом, постоянно стенала и жаловалась, и Юлия Сергеевна по доброте своей душевной, пригласила ее сама, на свою голову – не применю добавить. К тому же добрая душа сама ей выслала денег на дорогу. Того только и ожидала провокатор в юбке (а впрочем, юбки она почти не носила) и собрав свои вещички помахала всем южанам ручкой. Те, соответственно, маханули ей в ответ. 
***    
 Само собой, настал черед проверки на прочность нервной системы Юлии Сергеевны, вызвавшейся по своей собственной воле принять ее, без принуждения, и более того, выславшей пять тысяч на билет, но еще, видимо, и не подозревавшей на что она подписывается. Надо тут же добавить, что на ее расположение у Клавы установились прочные, непоколебимые планы: «чтобы у меня в жизни не случилось, мне все равно, несмотря на то, позовет она меня или нет, я пойду, и буду стоять у нее под дверью с чемоданами. Пусть ей стыдно будет, что ее внучка слоняется по подъездам». Так вот именно эту роль пристыдителя и примерила на себя Клава. Это ей было не сложно – костюм пришелся впору. Не впервой в отношении других она использовала тонкие механизмы, в отношении себя даже не рассматриваемые применяться. Стоит заметить, это очень в наше время распространено. И возьму на себя смелость заметить, что когда пожилая женщина, идя по улице, делает строгое замечание молодым девицам, что при эдакой толщине их ног совсем не пристало одевать столь короткие шортики, это не значит, ровным счетом, что сама она в молодости одевалась по всей строгости морали, а даже если и одевалась, то не по принуждению, или попросту следуя общим идеологическим правилам, по крайней мере, делает замечание для общественного блага, общественной морали, для общественного воспитания. Этим мелким отступлением я совершено не хочу сказать, что одеваться нужно неприлично, просто совершаю подобный анализ для раскрытия иной мотивации. Так вот именно этот древний способ пристыжения и взялась воплотить Клава, в совокупности с тем, что сама не признавала в отношении себя никакого общественного суда, никакого общественного порицания, а именно: одевалась, как хотела, выражалась, как ей вздумается, не пренебрегая использовать скверные, гнилые, режущие слух слова, и за фигурой не следила совершенно. Но ничего из собственных недостатков не помешало ей напялить на себя, образно выражаясь, мантию судьи, заядлого блюстителя морали, и взяться – научать Юлии Сергеевну всем жизненным моралям. Не помешала даже разница в годах, ведь как бы принято в повседневности, что пожилые люди, зачастую, берут на себя эту функцию. Тут вышло ровным счетом наоборот. Перейдем, впрочем, к делу.      
 Приехала Клава с дочерью в начале разжигания зимы, если вообще можно выражаться в отношении зимы. А впрочем, и зима была щадящая. Ударили несколько раз сильные морозы, выпало порядочно снега, и на том и завершилось все ее убранство. Чего еще может произойти, какие еще удивительные явления должны сопутствовать зимней поре? – спросит, наверное, читатель. Это, видимо, потому, что не все бывали в северных широтах – там есть чему удивиться, зима, так сказать, старается удивлять, особенно человека, к суровым морозам и вьюгам, к метелям совсем не привычного. А в средней полосе было вполне терпимо – морозы нос не жалили и руки. Улицы города только покрывались бархатистым снегом, пушистым, нежным, мягким, серебристым, и под ногами вовсе не хрустящим. Прямо с вокзала приехавшие сразу же отправились к добренькой женщине.   
 Несмотря на необыкновенное расположение Юлии Сергеевны, на всю ее подлинную доброту, выражавшуюся в подарках с огорода и не только, а нашедшую особенное выражение в момент прощания, когда она шла рядом с Клавой и упрашивала ее, можно сказать, умоляла – не уезжать, а та шла с самодовольным видом, самовлюбленно, надменно оглядываясь, с пренебрежением, с очевидным смыслом в глазах: «надо было раньше думать, беречь, а теперь – упрашивай», невзирая на всю эту, можно сказать, христианскую любовь со стороны Юлии Сергеевны, уживались они друг с другом не более двух месяцев. Надо уверить достопочтенного читателя, что ничего примечательного, происходившего в этот месяц нам не известно, кроме того, что Клава, по привычке, не убиралась и не готовила, а только стирала, и вообще жила расслабленно, опираясь на труды и надеясь на хлопоты совестливой хозяйки. Но, невзирая на то, в разговорах с Алиной, Клава, то и дело, жаловалась на женщину, приютившую ее, что, якобы, та не уделяет должного внимания ее ребенку, своей кровной внученьке и вообще заядлая пьяница. И это в то время как Юлия Сергеевна работала с утра до вечера, и соответственно спала крайне мало, но и выпить любила немного. И вместе с тем, несмотря на столь напряженный график, и наличие вредной привычки, которой, впрочем, она не злоупотребляла, выглядела в свои годы она вполне презентабельно, потому что, наверное, еще была очень спокойной от природы натурой, да и добро во всей творила. И в принципе, можно предполагать, что жили бы они, наверное, и дальше, но вышла одна ситуация, их, по воле судьбы, разъединившая, точнее ставшая платформой для ухода Клавы в «никуда». Случилась это ближе к рождеству. Вот как ее описывала Клава, стучавшая однажды беспокойной, настырной дробью в окно Алины, в самый полдень. 
– Нас выгнали, потому что упала гардина, – объяснялась она наспех, зайдя в прихожую. – Что у тебя есть покушать?
– Ничего, – ответила только что пробудившаяся ото сна Алина, ничего не понимавшая сначала. 
– Тогда я в магазин пойду, – сказала Клава раздраженно, и вышла за дверь, оставив дочь на бывшую подругу.    
 Придя с магазина, в котором она купила своему ребенку лапшу быстрого приготовления, чем, кстати, часто потчевала дочку, Клава сначала напряженно замолчала – думала, а после принялась повествовать подробнее: «Она алкашка, надоела, нас выгнала на улицу. Она мне говорить знаешь что! Что она вытащила меня из болота, с какого болота она меня вытащила!
– Ты же писала такие сообщения, что там не жизнь, а ад, – осушила ее гнев Алина, уже совершенно не жалевшая ее уже как прежде. – Ей ребенка стало жалко, поэтому тебе она деньги отправила, а так бы тебе деньги никто не отправил.
 Само собой, данное замечание Клаве очень не понравилось, что прям-таки выразилось на ее лице, и отразилось в ее скользком взгляде, в одно мгновение повернувшемся куда-то в сторону, и более уже не возвращавшемся почти на собеседницу, и не понравилось не только вследствие того, что бывшая соседка подчеркнула цепь, по сути, очевидных, всем известных истин, да и к тому же не поддерживает ее вовсе, а еще и потому, что это акцентирование на ребенке крайне возмущало Клаву, до глубин ее души, коробило и явно ранило, и, видимо, душило и явно не срасталось с ее скрытым убеждением, однажды, прояснившемся во фразе: «вот все вы любите Алину, а меня не в счет. Ну как вы не понимаете, ребенок  без матери – никуда. Вы, наверное, все мне смерти желаете – так ее будет проще любить». А между тем, она сама привязывала всех к ребенку, вернее говоря, старалась, чтобы привязались к девочке, что, в сущности, было простого проще, из-за того, что к маленькому человечку привязаться проще, в силу того, что он не столько грешен. А рядом поселялась и она, как дополнение, как пиявка-кровопийца.      
– Ты же когда шла к ней жить, не думала, что будет все гладко. Ты же знаешь, она давно живет одна, она сформированный человек, и чтобы жить вам вместе все равно нужно было найти к друг другу подход, – наставляла Алина, уличая момент доказать, что ее прежняя правота подтвердилась.
– Все-таки не надо было ей мой номер давать, если бы не она я была там (на югах) беспроблемно жила. За меня все решили – все испортили мою мечту, мою жизнь, – с очевидным намеком съязвила она.
 Тут Алина не выдержала. Мало того, что ей приходилось выслушивать бесконечное нытье, и чуть ли ни прошения в помощи, так теперь она еще была и не довольна. – Ой, уже все! Разбирайся сам. У тебя же есть знакомые. Ищи, где жить будешь, или возвращайся к Юле, ссора не глобальная, бытовая, помириться можно. Ссоры и между мужем и женой тоже происходят на бытовой почве. Но это же не значит, что нужно рубить концы.
– Нет, она меня унизила. Я такого унижения не потерплю. Я ребенка ей не покажу. Пусть теперь страдает, пусть осознает – что она сказала, – вставая из-за стола и подходя без конца к зеркалу, возмущалась напыщенно Клава, находясь в том сосредоточении своего духа, которое придавало ей нелепый, глупый вид рисующейся перед окружающими особы.   
«Унизилась она и оскорбилась» – подумала Алина с сарказмом. – «Но жить с ней буду. А если же она сейчас останется, то я же потом ее не выгоню. Как ее выгнать с ребенком. Поэтому надо что-то решать сейчас».   
– Ты нашла,  где будешь жить? – спросила она, выждав несколько часов, пока Клава обзвонит всех своих знакомых, нажалуется им о том, что ее выгнали на улицу, охарактеризует во всех черных красках ее прежнюю добродетельницу, с которой до того, уверена была, что уживется. 
– Да, – ответила ей Клава, уже значительно повеселев, как бы вздохнув, что, мол, от вас двоих я не завишу совершенно.
 И взяв ребенка, она вышла, что любопытно вовсе без поклажи, как будто просто выходила погулять, а не совсем уехала с концами. И три дня с ней Алина не видалась, и не созванивались даже. На третий день, вернее ночью, Клава решила все же написать, не без конечной цели: «Я ездила в левый конец города, чтобы снять квартиру, но там ничего не вышло. Тот парень, у которого мы живем, утром уезжает. Нам некуда идти».
 Алина управлялась дома по делам, вернее, находилась в дружеской компании, по сути, была просто занята, ввиду чего не сразу увидала эти сообщения; но только как прочла, то сразу же ответила: «ты можешь ко мне обратиться, если тебе некуда идти» – продумывая тщательно каждое слово в сообщении, намеренно не приглашая бывшую соседку прямо, иначе говоря, открытым текстом, чтобы затем не сказала, что раз уж пригласила, то, дескать, и терпи теперь. Зная хорошо характер Клавы, вспоминая, как она себя ведет, прекрасно ясно ей в то время становилось, что Клава не уедет подобру. 
 Клава это оценила, и сама навязываться к ней не стала, следуя своей заносчивой натуре – никогда открыто не просить, вместо этого оповещать своих знакомых, что им негде жить, что голодают, находясь уже на улице, с ребенком.
«Что это она молчит» – подумала Алина, и, проверив сообщение, обнаружила, что оно почему-то не отправлено, а последующие разбирательства в причинах этого нюанса выявили, что Клава ее просто заблокировала, по всей видимости, оскорбившись несказанно на тот факт, что ей долго так не отвечали. С этого момента они больше не видались, но Алине все же было интересно, как же они жили с Юлией Сергеевной.
 А дело было, в самом корне, так. Поселившись в чужой квартире, Клава, по своей внутренней убежденности, что раз уж у нее имеется ребенок, родная внучка Юлии Сергеевны, искренне решила, что и вести себя ей позволительно, как ей заблагорассудиться, то есть, рисоваться как угодно – все одно из-за внученьки стерпят. Кроме того, в точности следуя своей внутренней заданности, она принялась подготавливать почву для установления над хозяйкой своей власти и полнейшего влияния. Иными словами она решила сделаться хозяйкой в чужом доме. И нельзя сказать, чтобы этого ей совсем не удалось. Юлия Сергеевна до того дала слабину, до того признала ее своей родственницей, до того ей дала полную свободу, что, в итоге, Клава решила, что имеет право различать людей, которые могут посещать ее квартиру, а которые ни в коем случае не имеют права даже на порог быть пущены, то есть, другими словами говоря, стала уверено решать – с кем Юлия Сергеевна общаться может, а с кем ей говорить никак не допустимо. И вот в один из дней на этой почве у них и произошел пренеприятнейший эксцесс. 
 Как мы уже говорили, Юлия Сергеевна жила абсолютно одна, а потому мужскую работу в ее квартире было делать некому, ну там, к примеру, гвоздь забить, чтобы полку на него повесить, или сантехнику там починить, или идентичные, похожие дела исполнить. В том числе и по этой причине, она иногда приглашала в свой дом мужчин, а там кто знает, ради чего еще приглашала. Так или иначе, в любом случае, это была ее квартира, и ее полное право – кого приглашать и зачем. И вот в один день к ней пожаловал какой-то мужчина (о его росте, весе, цвете глаз – нам ничего не известно, а знаем мы только, что он всего навсего прибил к стене необходимые для гардин крепления) и они вместе прошли на кухню, чтобы, так сказать, отпраздновать столь удачное завершение дела, ведь помимо всего прочего, он принес с собой бутылку вина. И уже в тот момент, когда они преспокойно попивали из бокалов этот напиток и мило беседовали друг другом, Клава, вероятно подслушав их разговор, неожиданно, словно воитель-завоеватель ворвалась на кухню и принялась истерично кричать, как бы, тем самым, заботясь о чести и репутации Юлии Сергеевны: «ты что думаешь, ты у него одна такая?! У него, таких как ты – море! Думаешь, он к одной тебе ходит!?» и тому подобные гневные речи, вызванные, якобы, самыми благородными побуждениями. Таким образом она как бы делала внушение хозяйке, наставляла ее на путь истинный, отворачивала от всякого рода зла. Результат не заставил себя долго ждать: мужчина выпучил на нее свои удивленные глаза, а Юлии Сергеевне стало чрезвычайно стыдно за ее поведение. Поэтому нельзя сказать, чтобы Юлия Сергеевна совсем не обратила на этот гневный, неуместный всплеск внимания, но, вместе с тем, не вышла из себя, не накинулась на нее, в ответ, с криком, не пристыдила укоризненным давлением, и даже спокойно не поинтересовалась, как она вообще смеет, тем более, в такой грубой форме, в ее же собственной квартире указывать, как ей жить и с кем общаться, а вместо этого приняла мягкую, защитную позицию – попросила не учить ее жизни. Надо еще дополнить, что законная хозяйка постарались не устраивать скандал, слишком ситуацию не развивать, не скандализировать, так скажем, еще и потому что ребенок спал в соседней комнате. И Клава в этот раз осталась при победе.
 В другой раз, Юлия Сергеевна пришла с работы и обнаружила на полу упавшую гардину, а вместе с ней, само собой, и занавесь, и штору, и попросила Клаву приподнять.
– Это не я ее уронила – ответила та, весь просидевшая дома.
– Ну и что, ты же здесь живешь, – стала потихоньку вскипать хозяйка, уже накопившая достаточно гнева от всей неряшливости, расхлябанности, нечистоплотности, лени и прочих качеств и деяний. – Ты бы хоть под кроватью убралась – вон, сколько пыли, – и с подоконника бы еду убрала. Что это  такое, который день там уже лежит.
 Ее постоялица, конечно же, отнекивалась, и всюду находила оправдание, и ни минуты цельной не молчала, и, вполне объяснимо, что, в конце концов, дошли и до того, что Юлия Сергеевна сказала: «я тебя из болота вытащила, а ты мне еще тут права качаешь», и сама отправилась на кухню, чтоб сварить ребенку кашу, потому что мать ее весь день кормила колбасой, и это тоже не осталось без внимания бабушки, и ею было сказано с упреком, очень не понравившимся, кстати, неразумной матери. В качестве реакции, Клава, находясь в горячности, думая, что бабушка ни в коем случае не сможет жить без внучки, в гневе спешно собралась, давая, между прочим, своим размеренным хождением по квартире в уличной одежде, достаточное время ей все хорошенечко обдумать, проанализировать, осознать тяжесть своего недостойного поведения. Однако вместо должного внимания, и ожидаемых уговоров, она услышала себе вдогонку: «ну и иди на все четыре стороны», и в гневном состоянии покинула квартиру. Этим и объяснялась та взбалмошность, и та степень нервозности, подавленности, раздражительности, которая наполняла ее в момент прихода к бывшей подруге. И знала ведь куда прийти, и знала ведь, что не выгонят, даже после всех раздутых ссор и препирательств. Однако и у добренькой Алины, как нам уже известно, она не задержалась продолжительное время, а где-то подыскала малую квартирку и сняла ее, и стала жить уже по средствам, время от времени, все же принимая у себя выгодных гостей. Однако диван свой у Юлии Сергеевны она все-таки оставила, и оставила, так сказать, на всякий случай, который, впоследствии, вероятно, планировала использовать в тяжелом положении. Однако Юлия Сергеевна решила несколько иначе, и никак не могла придумать, куда же его уже, наконец, приткнуть, и с этой целью позвонила Алине, чтобы та взяла его себе.
– Мне не нужна ни одна ее вещичка. Этот диван мне не нужен и подавно, потому что я с ней больше ничего общего иметь не хочу, – ответила ей девушка, и явно отыскала понимание, и разговор уже продолжился, конечно же, о Клаве, но, так сказать, с нейтральной стороны – уж очень интересный персонаж, неисчерпаемая тема для бесед, в особенности женских.
– Да, а почему та так говоришь, что случилось? – спросила вроде удивленно Юлия Сергеевна.
– А ты почему ее выгнала? – встретила ее вопросом Алина, полагая, что их причины сходятся.
– Что!? – еще с большим удивлением, уже точно не поддельным, спросила Юлия Сергеевна уверенным голосом, по которому можно было судить отчасти, что она точно не лукавит, а если и лукавит, то весьма искусно. – Я ее не выгоняла. А вообще по поводу нашего последнего конфликта – это не телефонный разговор. Мы с тобой как-нибудь увидимся и я тебе все расскажу. Ты не сможешь продать мне  рыбу? – добавила она как бы случайно, невзначай.
– Да ну, почему я тебе буду ее продавать?
– Ну, а как иначе? – уже нерешительно, с чувством неудобства, может даже искренним поинтересовалась женщина.
– Я тебя угощу, – словно само собой разумеется, угощать едва знакомого человека, разъяснила Алина. 
 И встреча их вскоре произошла у Юлии Сергеевны в квартире. Приготовив для своей гостьи тарелочку горячих бутербродов, а для себя самой нарезав свеженькой соленой рыбы, принесенной гостьей, присев вальяжно на дряхленький диван, который она и предлагала в телефонном разговоре, будучи приодета в домашний костюм, светловолосая, красивая женщина начала рассказывать в деталях: «Пришла я, значит, с работы – на обед, а эта гардина на полу валяется. Я ее спрашиваю – почему ты ее уронила. Она говорит: «это не я». А я ее спрашиваю: «а кто?». Она говорит: «не знаю». А я ей: «кто весь день дома – я или вы?». Тут она меня начинает игнорировать. Я вообще часто молчала, хотя мне многое не нравилось, что она неряшлива – не убирает никогда за собой, еду на подоконнике оставляет, живет в грязи. Но тут уже не было сил терпеть. Лежит эта гардина на полу, а они ходят по шторе, и никуда ее же не уберет. Тут я уже не выдержала, и высказалась ей за все. Я работаю весь день, с утра до вечера, а она даже не уберется, кушать не приготовит, ребенка колбасой кормит – ребенок может палку колбасы за раз съесть. Я, весь день проработав, прихожу и кашу ей готовлю. А потом она оделась и стала ходить по квартире, и ходит в вещах туда-сюда. И тогда я сказала: «Чего ходишь в одежде, хочешь уходить – уходи хоть на все четыре стороны. Моего сына чуть ли не проклинает при мне – мне это не приятно. У меня живет, и хоть бы уважала».   
 Алина слушала с заметным пониманием, и вспоминала свою прежнюю соседку, и находила точность совпадения во мнении по поводу нее. В действительности в некотором смысле Клава обнаглела совершенно: мало того, что, в сущности, почти ничем по дому никогда не занималась, и от безделья начала определять, кого хозяйка может приводить в свой дом, а с кем общаться не имеет права, так еще ведь и общение с ее же сыном она вменила ей чуть ли ни в греховность. «Чего это к она к нему ходит» – не могла никак понять она. А между тем, надо сказать, Антон желал, время от времени, видаться с дочкой, но не хотел встречаться больше с бывшей. И когда Юлия Сергеевна хотела отнести Алинку на свиданье к сыну, Клава в надменном гневе возразила: «Ты что вообще! Только со мной». Вообще она предвзято полагала, что непутевый, безответственный Антон убьет дочурку, по крайней мере, так своей подруге говорила, и, видимо, не только ей одной.
 Немудрено, что после этой их беседы у между Алиной и Юлией Сергеевной установились дружеская связь, по крайней мере, прочная приятельская.
 А как же обустроилась жизнь Клавы, и какие выгодные для себя предприятия она впоследствии проворачивала – разумно спросит читатель, и это вполне обосновано, и это вполне объяснимо. А Клава, тем временем, вошла в расположение матери Юлии Сергеевны, получается уже прабабушки ее маленькой дочери, и уже перед ней, в полной мере и в полном объеме, что называется, поливала грязью ее же родную дочь, и с артистической искренностью рассказывала, что та, каналья эдакая, ее выгнала на улицу с ребенком только из-за того, что она застукала ее на кухне вдвоем с каким-то мужиком, в неприличной позе, за безнравственным деянием, и выгнала проходимца на улицу. И что весьма любопытно, пожилая женщина принимала ее и слушала, и слушала внимательно.            
 А что же касается до ее маленькой дочурки, то она до сих пор ходит в вещичках, раннее приобретенных, сшитых Юлией Сергеевной, работавшей некогда на швейной фабрике, которые уже порядком износились. Другие же ее вещички, которые на ней, были подарены Алиной: разные кофточки, рубашечки и туфельки – и тоже, к слову говоря, уже почти пришли в негодность. Впрочем, девочка еще слишком мала, что это все понять и оценить. Она радуется солнцу и свету божьему, и неимоверно радуется, когда ее выводят гулять, потому что это случается крайне редко.