Яссы - Москва

Я давно знал, что Москва отдалась красным. Отдалась без ложного сопротивления, без прелюдии. Она в один миг стала красной, и цвет этот ей шел. Москве суждено было стать красной. Я шел мимо брянского вокзала, площадь постепенно пустела, люди уступали место ночной тьме. Мимо прошли два упыря. Никогда не назову их солдатами, никогда. Грязные, разнузданные сволочи, небриты, немыты, а глаза, глаза как у петлюровцев. Закололо в правом боку, шумно втянул воздух. Это меня на Дону ранили, болит до сих пор, в память мне, в назидание.

Свернул в темный, какой-то скрюченный переулок. По стенам сразу заметались тени, что-то зашевелилось под ногами. Под каблуком хрустнуло – крыса. Подул ветер, запахло тухлятиной и тут же меня скрутило. Хорошо, что уже два дня как не ел, иначе совсем худо стало бы. Изо рта к земле тянулась веревочка слюны, вязкой, желтоватой. Я уперся рукой в стену, другой стал расстегивать шинель.
- Что, товарищ, совсем худо? – Голос был хриплым и скорее насмешливым, нежели тревожным.
- Нет, благодарю.  – Я выпрямился и рассмотрел человека, который ходит совершенно бесшумно. Мужик, он и есть мужик, но как он так тихо подошел? Ноги в сапоги обуты, хорошие сапоги-то.
- Да ты диши, диши! – Лицо у него было не грубое, какое в это время чаще всего встречается. Нет, оно скорее было нежным. Молодой совсем. Меня повело в сторону, незнакомец подхватил меня под локоть.
- Я сам, не стоит… - Паренек меня не удержал. Мы вместе неуклюже повалились на землю. Больно не было, даже противно не стало, сил не было. Меня вырвало желчью. Паренек встал и теперь, вероятно, думал, что со мной делать.
- Ваше благородие, вставайте, как же так. – В ушах вдруг зазвенело. 

Послышались шаги, шаги сотен ног. Шаг за шагом идут они, в ногу идут черти! Ветер в ушах свистит и шаги слышны, ничего боле. Обернулся офицер, папироска в зубах, а зубы белые-белые. Улыбнулся нам. Шагаем, шагаем, товарищ мой вдруг отстал, споткнулся. Шагаем, нет уж сил и тишина кругом, только ветер. Снова друг мой в строй вернулся, и как идет! Выправился, руку к груди вскидывает, улыбается во весь рот, а по щекам слезы текут, а глаза, глаза-то закрыты.
- Штыки! – Звук, спасительный. Винтовки мы все разом с плеч поскидывали и вперед выставили. И шагаем, шагаем –то быстрее. Офицер опять обернулся, а кобура у него застегнута, вот как. И вдруг как закричат : «Ура!» и побежали, побежали вперед.

- Ваше благородие, потише вы, молю, выдадут ведь! – Паренек надо мной склонился, на лоб влажную тряпку положил. Лицо у него уставшее, мешки под глазами, будто два дня в карауле. Потолок вижу, хороший был, с лепниной. А сейчас, только и можно сказать, что был. Вокруг не смотрю. Противно мне, хуже, чем в переулке том, где крысу я раздавил. Нутром чую, коммунальная квартира. Звуки, запахи, по всему чувствуется.
Рука потянулась к карману нагрудному. Без одежды я, раздел меня парень, стало быть. Он видать понял, что меня тревожит, наклонился к самому уху.
- Вы ищете чего, ваше благородие, я-то все сохранил тут оно у меня, от глаз посторонних упрятано. – Говорил парень быстро, сбивчиво.
- Крест. – Сипло вышло, будто ребенок простуженный.
- Так, неужто опять бредите? Нательный у вас вона, на шее, кто крест-то снимает?
- Яссы. – По буквам пришлось говорить. Никак воздух не желает из легких выходить. – Благодетель мой, судя по лицу его, понял все, заозирался, зачем-то.
- Тут все, тут. Вы не беспокойтесь, все в целости, я и пальцем не тронул.

Вокзал уже передо мной, эшелоны, люди в поезд садятся. Торопятся, военные всюду. Команды отовсюду слышны, сапоги по брусчатке стучат. Суетно как-то, непривычно. Я только один стою истуканом. Нет, не один, в цепи. Смирно стоим, вперед только смотрим. Будто к земле приросшие, неколебимы, нет для нас ничего, приказ только. А румыны смотрят, на каждого по десять их, по двадцать и смотрят все. Оружием потряхивают, дразнят, значит, собаки. Ни один мускул не дернется, не подведем мы полковника. Офицер пред цепью пошел, красив он, безумно красив. Ладный, высокий, форма на нем - ей-богу ни складочки. Румыны поутихли, смотрят. А он, к каждому в цепи подходит, говорит что-то. Вот к другу моему подошел, спиной своей широкой от толпы его укрыл, тот тайком оправился, убор головной поправил. Ко мне офицер подошел, точно так же встал, и так мне легко стало, будто нет никого вокруг. В глаза мне смотрит, одним взглядом поддерживает.
- Сейчас к поездам рваться будут, никого не пускать, что бы ни говорили, как бы ни упрашивали. Не пускай, нельзя нам никого брать, никого. Напирать будут - прикладом бей, озвереют - штыком коли, стрелять нельзя. – Говорит он это, а у меня сердце разрывается. Знаю и сам, что пускать нельзя. Приказ есть, но почему нельзя-то? А если русские будут? Как мне им сказать, что нельзя им с нами на родину? Как объяснить поступок наш? Мы ведь их тут румынам на милость оставляем. А милость у них та еще. Вон как смотрят, растерзали бы – боятся только.
Офицер до конца цепи дошел, повернулся, смотрит вдоль строя. Вдохнул воздуху побольше и как взревет: «Штыки примкнуть!» Румыны охнули, откатились назад, иные вообще бежать пустились. А у нам и то радость. Бить их нельзя, так напугаем.
Офицер папироску закурил, одну руку за спину убрал, вторую на кобуру положил, стоит, папиросу пожевывает . И началось тут, из-за толпы, что перед нами собралась, шум какой-то, голоса. Громче потом, еще громче. Расступились румыны лениво неохотно, и сердце у меня в пятки упало. Русские, со скарбом, семьями целыми бегут. Бабы, дети, старики. Впереди всех мужичек несется. До цепи добежал и упал, толпа охнула. Унтер прикладом ему нос сломал. Так мне больно, так гадко стало, хорошо еще не ко мне он подбежал. Народ не понял сразу, не остановился, полезли. На меня выскочил здоровенный детина, богу хвалу вознес да и вдарил, что сил было. Тот повалился, кого-то за собой снес, котомки на землю посыпались. Слышу, поняли. Не лезут, переминаются только неловко, смотрят в глаза. И ей богу, далеко румынам до них, больно мне, больно. А они смотрят. Задние еще напирают, а передние уже понимают, нет им дороги домой. Бабы завыли, низко утробно, почти зарычали. Мужики то и не смотрят, а вот бабы да дети. Справа, чую, шагнул кто вперед из строя. Миг не прошел, офицер Грише в живот выстрелил. Тот упал, лицом вниз и не шевелился, лица невидно, но знаем – улыбается он. Мы бы улыбались, многие сейчас ему завидуют. Русские, румыны, все всё поняли. Расходиться стали. Никто ничего не говорил, только бабы плакали, и сапоги по брусчатке грохотали.

- Вы кушать будете, остынет ведь, не вкусно будет. – Есть и вправду хотелось.
Я сел сразу закружилась голова. Молча взял миску, ложку и стал есть. Быстро, как привык. В это же время осматривался, маленькая комнатушка без окон. Грязно тут, нет, чисто вообще, но так по холостяцки чисто, не по военному.
- Ты тогда, в переулке, как понял, что я белый? – Парень поскреб появившуюся за время моего беспамятства щетину.
- Тогда не понял, я это по привычке, про благородие сказал. Вы токмо потише говорите.
- Почему не выдал?
- Как можно, у меня отец с Деникиным по дону ходил. – Мы помолчали. Ничего не надо было говорить, когда каждый второй жертва, о трагедии можно не говорить. Я снова почувствовал слабость и лег спать.

В пыли все, не видно ничего. Только топот слышен. Копыта стучат, со всех сторон. Кто-то в плечо толкает, смотрю – Николай, винтовка у него едва не напополам переломлена, кричит что-то, руками машет. Ничего не слышно, толкает опять. Из пыли всадник выскочил, страшный, огромный такой, Коля чудом каким ведомый, винтовку мою из рук у меня вырвал, выстрелил. Попал ведь, в коня. И закружилась кутерьма, лошадь раненная кувыркается в пыли, бьется, всадника давит, калечит. А тот, гадина, еще наган достал, выцелить нас пытается, Коля затвор дернул, а толку нет, заклинило ружье. Тут будто проснулся я, звуки вернулись, тело мое само вперед рванулось, руки винтовку обратно отняли. Подскочил к красному, пнул по руке, наган выскочил. Конь затих, седок стонал и на меня смотрел. Я на него смотрел, потом ударил, прикладом, по голове прямо, потом еще раз ударил и бил бы так долго еще. Слышу, командуют сбор. Одумался, побежал на звук. Вокруг люди кричат, кони ржут, ружейный грохот стоит. Слышно иногда, как пуля мимо просвистит. Я сначала от звука этого дергался, а потом перестал. Коли услышал, так уж не моя. Ноги заплетаются, тяжело бежать. Выскочил, наконец, к своим, тут тоже все в пыли, но хоть свои кто рядом, оглянулся, нету Коли. Хотел за ним пойти, смотрю – бежит, вот думаю, спасся. Потом он вдруг дернулся, с бега на шаг перешел, а потом упал сразу, без перехода. Офицер вижу, бежит, в строй нас ставит, ножнами по мордам бьет, кричит, один раз даже возле уха выстрелил кому-то. Мимо меня бежал, как крикнет: «Музыку! Играть приказываю!». Заиграли, загремели, нескладно сначала, потом все сыгранней. И вот уже гремит песня, а мы в каре строимся. Флаги подняли, песню запели. И как бы страшно ни было, поем, стоим. Плачем, дрожим, а все равно поем. И дело наше – табак. В чистом поле окружила нас пеших кавалерия. И режут нас красные, режут. Только мы все равно поем, все равно каре строим. Вот уж вижу, несется на нас лава конная, первый ряд на одно колено опустился, второй стоит. Ждем команды, целимся. Я ни вправо, ни влево не смотрю, все одно вокруг, везде враг. Офицер руку поднял: «Пли!». И будто бог нам цели выставлял. До того ладно мы стреляем, что и половина конных до нас не дошла, а кони тормозят, чувствуют, что не в толпе, на штыки не кидаются. Красные в упор в нас стреляют, а мы вперед несемся, штыками их колем. Понятно тут уже, за кем победа. С нами бог. Откатились атакующие, собрались, мы каре подравняли. Снова несутся, страшные, огромные такие. Только теперь не прямо, а карусель крутят. Кони дышат тяжело, всадники кричат, храбрятся и опять мы целим. Я кричу товарищам расстояние, да упреждение, краем глаза вижу, офицер на меня смотрит, улыбается во весь рот, а зубы белые-белые. Улыбается и плачет. Гляжу – рана у него на груди, кровь течет. А он стоит, командует. Рванули к нам красные, мы их черней с песней отогнали, они на третий заход готовятся. Офицер совсем плох стал, песню кричит, шатается, командует невпопад. Тут ему еще одна пуля и прилетела. Прямо в зубы его белоснежные. И враг на нас понесся, мы проредили его и вперед пошли, теперь уже насовсем в атаку.

Проснулся, комната опять эта. Встал, паренька нету, одежду поискал, нашел конечно. Оделся, поискал награды. Не нашел, это либо хорошо, либо плохо. Либо он их утащил, нет, не верю, просто спрятал парнишка их толково. Вышел из комнаты, пахнет едой. Длинный коридор, забарахлен ужасно. Висит какая-то одежда, тряпки или даже не знаю что это. В конце коридора окно, сощурился и пошел на свет. Постоял у окна посмотрел на улицу. Услышал как за спиной приоткрылась дверь, посмотрел на оконную ручку, от постоянного использования отполирована, не хуже зеркала. Бабка какая-то. Наверное, зря вышел. Постоял еще немного и пошел спать.

Шумит все вокруг, грохочет. Ладно, так, как по нотам. Люди головы пригнули, в землю вжались. Я к батарее иду, во весь рост иду, семечки лузгаю. Только пули вокруг свистят.
- Петрушин, вы туда вон стелите! Под холмом и пулеметы молодцы, а вы туда бейте!
- Слушаюсь!
Пошел к пулеметам. Слышу, враг запел. Эвон, какие крепкие курсанты оказались, не зря ведь ленинские. Поднялись навстречу огню, и пошли по полю. Но что-то вот не так с самого начала. Пулеметы ударили с двух сторон. Атака захлебнулась. Лица солдат вижу, довольны все, хорошо бьемся, режем. А враг снова перестрелку затеял.  Тяжко им, вывезли из кремля и вот так в поле, людей убивать. Они может и обученные, но в бою не бывали. Гляжу потом, опять пошли. Я смотрю, что же будет, снова их прижали, они опять постреливают. Бежали бы, дураки.
Люды были навеселе, стреляли метко, шутили звонко. Вот к вечеру, курсанты, подбадривая друг друга пошли в атаку. Мы дали им войти в город и стали бить. Картина страшная, кругом взрывались бомбы, курсанты в панике сбивались в кучи, там их срезали пулеметы. Гляжу, уходить стали. Мы пошли за ними. Все вокруг трупами усеяно, плотно лежат, страшно. Гарью и тухлятиной понесло, горит все кругом. И вдруг курсанты, дошедшие уж до реки стали разворачиваться. И пошли в штыки. Наши строем стали, биться будем. Я семечки выбросил, штык к винтовке приладил. Пошли. Сошлись уже в темноте, никто не пел, никто не кричал. Бились тихо, умирали молча. Выскочил из темноты курсант, колет штыком как пикой, я острие отвел и прикладом голову ему разбил. Другой замялся, я его проткнул. Слышу, дрогнули враги, отступление кричат. Гнали их долго, кого догнали - всех убили, остальных в другой день кавалерия изловит. Одним словом, напали цыплята на ястребов, и получили памятник в кремле.

Проснулся, парень в комнате сидит.
- Проснулись, а я вам покушать сготовил. – Я молча поел.
- Тебя как зовут?
- Петром, как и деда.
- Все Петр, завтра уйду я от тебя и беспокоить не буду. – Он не то чтобы обрадовался, но и не опечалился.
- Как скажите. А так вы в любое время приходите, я ваше благородие тока рад буду.
Я ничего не ответил. Оделся и пошел на улицу. Здоровье и вправду восстановилось, теперь уж надо дело делать. Я пошел по адресу, который не забуду никогда. Прошел через дворы. Высмотрел окно, вроде то. Надеюсь, ничего не изменилось. Три часа я наблюдал, потом увидел то, что хотел. Вот она, подошла к окну красавица. Все такая же красивая. На сердце стало тепло. Все не зря. Потерпи сестричка, завтра я заберу тебя отсюда. Я направился к Петру.

Перекопский вал. Долго деремся. Тысячи их, некуда отойти, нельзя отойти. Волнами дикими накатывают , после волн этих, вымывает много наших. Страшные потери. Грохот ружий, гарью пахнет. Ошметки кровавые лежат. На соседней позиции не такие как мы стояли, не битые, так их вчера похоронили. Но надо стоять, нельзя иначе. Время нужно, пусть уйдут все кто может. Мы дрозды, мы биться будем. Вот опять загремели выстрелы и взрывы, идут, значит. Мы стреляем, раз за разом, уж винтовки забились пылью, а их все больше. Вижу, как товарищи мои погибают. Вот поручик извивается, ползет, рукой внутренности придерживает, а они все равно по песку волокутся. Пожалел, выстрелил в голову. Скальтесь собаки красные, отведаете вы белого лебедя, но просто так не дадимся.
Солнце печет, глаза слипаются, на зубах песок скрипит, не слышно ничего. Я весь в ожогах, горел, воды нет во фляге. Чу, показалось ли? Офицер зовет, в бой, в штыки, как раньше, пешком на пулеметы. Идет себе, с папироской в зубах, а кобура то у него застегнута. Гляжу, поднимаются дроздовцы, загремела песня. Грязные, жалкие стекаемся со всего поля. Запеваем, песня будто очищает. Ожоги болеть перестают, раны не кровоточат.
- Братцы, покажем как белый лебедь красное море режет! – Не знаю кто кричал.
- Ура! – Голоса звонкие, бодрые, будто не бились и не умирали до этого. Будто жажды нет или не по кишкам друзей идем.
Слышу шаги и барабаны, как идут черти, как идут. Винтовки на плечах, руками машут. Шагаем, шагаем, ветер завывает, а нам легко так. Равнение смотрю, прямая линия, ровная, будто штык. Песня звучит на всем полем, они вибрирует над нашими головами. Грудь распирает изнутри. Друг мой споткнулся, отстал. Он уже в строй не вернется, он свое прожил, он уж в лучшем мире. Офицер обернулся, улыбается. Я тоже улыбаюсь. Шагаем, шагаем, пулеметы лают как голодные шавки, но они не способны прожрать столько. Шагаем, шагаем! Офицер вижу, кобуру и не расстегивал. Тут крик слышу: «Штыки!». Скинул винтовку с плеча, выставил вперед. Справа слева уж нет никого, шагаем, ветер завывает, песня звенит. Некому ее поддерживать а она звенит в небе. Кричат уже: «Ура!». Побежали, стали колоть штыками, быть прикладами, ногами, камнями. Красное море дрогнуло.

Я проснулся, оделся и быстро поел.
- Прощай Петр, да хранит тебя бог. – Он потер глаз.
- И вам того же ваше благородие.
- Не благородие я.
Я ушел от Петра и быстро зашагал по улице. Через час я подошел к парадной. Решил постоять, посмотреть. Встал в переулке напротив. Стоял час. Когда, наконец, решил входить, к дому подъехала машина, из нее вышли трое. Комиссар и два помощника? Быстро вошли внутрь. Плохо, неужели за сестрой? Я не стал думать, оглядел переулок. Мусор валяется. Много мусора. Стал разгребать кучи, где-то должно быть то, что мне нужно. Скорее ну же. Есть, кусок стекла. Выглянул из переулка, машина стоит, водитель внутри, курит. Взял стекло в левую руку, пошел к машине. Обошел ее сзади. Подошел к окну, наклонился, держа стекло за спиной.
- Солдатик, дымом не поделишься? – Он посмотрел на меня, стал копаться в карманах, я схватил его за волосы, благо фуражку он снял, и потянул на себя. Водитель хотел было протестовать, но я стал полосовать его горло стеклом. Выходило плохо, изрезал всю руку себе. Но все же убил гадину. Огляделся, никто не смотрит. Полез в кобуру к большевику, достал наган. Побежал в парадную. Три этажа пробежал как шаг сделал. Подошел к двери, звонок один, не коммуналка выходит. Позвонил, жду стою. Рука зудит, кровь капает. Из-за двери шаги, отголоски разговора, смех. Когда дверь открылась коммунист стоял вполоборота, смеялся, на меня в общем не смотрел, беседой увлекся. Смешно вам значит. Буквально сунул наган ему в ухо и выстрелил. Тут же кровавый туман повис в прихожей. Я влетел внутрь, тело первого еще не упало на пол, я уже стрелял во второго. Выстрел за выстрелом, он уходил с линии огня, но уйти не успел. За миг до того как он вылетел в другую комнату пуля клюнула его в грудь. Патроны кончились, но некогда. Рванул в гостиную. Посреди гостиной стоит стол, с другой стороны стола комиссар. В руке маузер, я просто прыгнул через стол, распластавшись в воздухе. Прежде чем прозвучал выстрел, мы  повалились на пол. Все пули большевик выпустил в потолок. Наконец я отнял у него оружие и пару раз ударил по морде. Затих вроде. Я встал, осмотрелся. Пошел в спальню, открыл дверь, бабахнуло. Я упал. Больно обжигало легкие при вздохе. Надо мной склонилась сестра.
- Кто вы!? – Какая красивая она.
- Оленька, это я, твой брат. – Хрип и свист в голосе, видел я такие раны.
- Игорь? – Она изменилась в лице. Я смог сесть. Легкое пробито. Вот так вот, сестричка угробила.
- Послушай Оля, у меня есть много денег ха-ха, мы уедем за границу, ну точнее ты, потому, что я уже, наверное не поеду… - Я, что-то тараторил.
- Зачем ты стрелял в них!? Почему? Что делать, как тебе помочь? – Я посмотрел ей в глаза, она казалась очень озадаченной.
- Не волнуйся, сестренка, мне не надо уже помогать хе-хе, я стрелял потому, что они красные гады, хе-хе, проклятые большевики хе-хе. – Сестра металась по квартире явно в шоке. Мне становилось труднее. Я посмотрел в спальню. Мне показалось, что под кроватью что-то шевельнулось.
Нет, не показалось, там прятался мальчик. Лет пять, не больше.
- Скорее, врача. – Оля позвонила куда-то. А я всматривался в мальчика. Это её сын, он похож на нее. Но кто отец? Темные волосы, нос картошкой.
Я вдруг встал, резко. Вышел в гостиную глянул на большевика. Пошел на балкон.
- Тебе нельзя вставать! Ляг, зажми.. – Она что-то кричала, я заряжал маузер. Патроны скользили в крови. Она сорвалась на визг, стала размахивать какой-то тряпкой. Я сел на перила балкона и отнял у нее тряпку.
- Успокойся! – Великого труда стоило мне это.
Она смотрела не меня. Я завязал себе глаза.
- Что ты делаешь? – голос дрожит.
Выстрел. Я вижу офицера, он шагает вперед.