Кончат - край земли

               
«Легкость всегда приходит к нам, когда путь далёк и нет на сердце забот».
                Паустовский, «Блистающие облака»


ПРЕДИСЛОВИЕ: 

Лёгкости мне не занимать,  так что остаётся разобраться с заботами. В 27 лет меня также трудно назвать юношей, как и мужчиной. Так себе... К сожалению. Сверстники и однокашники давно уже чем-нибудь заведуют, имеют жён,  детей, животик и "Жигули", приобретённые на родительские сбережения. У меня же нет ничего, кроме желания увидеть весь белый свет, которое отчаянно борется с желанием быть полезным нашему передовому обществу, а не сидеть паразитом на его социалистическом теле (1978г.- закат социализма, но об этом пока еще никто не знает – прим. автора).
Температура первого желания постоянно поддерживается, благодаря свежим впечатлениям: институт, работа, командировки, армия... Со вторым – хуже. Волею внешних сил я ни разу не задерживался на одном поприще более двух лет, а это исключает ценность результатов труда.

«Жизнь таких людей является ненужной, ибо никакие узы не привязывают их к обществу, и все накопленные ими богатства, которые слагаются из тысячи неповторимых и драгоценных впечатлений, никому не завещанные, обращаются в ничто с последним их вздохом».

Прочитав в "Летней новелле" Цвейга эти строки, я чуть не заплакал от жалости к себе. К тому, кто может унести в могилу столько впечатлений.


Времена Марко Поло и Колумба давно прошли. Назваться первопроходцем становится все труднее. Так что, описывая свои впечатления, я также мало претендую на их драгоценность и неповторимость,  как и на изящество стиля изложения. Но мне действительно было очень интересно, и если кто-нибудь раньше рассказал бы мне о том, что теперь я и сам увидел – мне тоже было бы интересно. Поэтому я и рассказываю.
Итак...

Я очень люблю уезжать. Когда поезд трогается с места и вокзал уплывает в сторону, унося за кадр окна бегущих, смеющихся, плачущих людей, меня наполняет лёгкость. Она разливается по телу и делает его сильным и упругим. Я уже живу дорогой, предчувствием встреч с новыми людьми и городами. Заснеженные вершины и солнечные зайчики, бегущие по утренней морской зыби, несутся мне навстречу, ладони темнеют от сока таёжной ягоды и прозрачен ручей, бегущий с ледника, подпирающего высокое небо. Я еду к ним. Я люблю их. Я скучаю без них.

Сказать, что я знал что-нибудь о Камчатке до того, как там побывал – значило бы просто соврать. Камчатка находится так далеко, что я даже точно не знал, где именно. Не знал,  хотя с самого рождения и до пятого класса жил на Дальнем Востоке, к которому относится и Камчатка. А узнал только теперь. И, кроме того, понял, почему та последняя в ряду парта, на которой я провёл почти все свои школьные годы, тоже называлась Камчаткой.
Не буду тянуть время и приступаю к рассказу о том, где находится Камчатка, что я на ней увидел, кто такие геологи и что они делают на этой самой Камчатке.
В экспедицию меня привёл Юра. Двенадцать лет назад он ездил на Камчатку с одной из партий этой экспедиции и вызвался составить мне протекцию перед бывшим своим начальством. Во избежание каких-либо недоразумений и неточностей, я буду называть всех участников повествования именами нарицательными, просто по имени или даже действительно имевшими место прозвищами.

Итак, первым, кому меня представили, был сам начальник партии, который впредь будет упоминаться просто как Начальник.
Надо заметить, что слово это не слишком к нему подходило. Ни внешность, ни манера поведения никак не соответствовали его должности. Начальник был худ, лыс, бородат, глотал больше половины произносимых слов, при этом часто бил себя ладонью по лысине и, приседая, вскрикивал:
- Это, чёрт, фантастично!
Он долго смотрел сквозь Юру, вспоминая, кто же это такой, но всё же вспомнил и тогда уже обратил внимание на меня, а Юра изложил ему суть дела.
Дело было простое: я хотел поехать на Камчатку.
Причины я перечислил предельно кратко: хочу потому, что не был и потому, что дорога обходится в пятьсот рублей, которые если я и увижу когда-нибудь в своих руках единовременно, то мне просто не позволят истратить их на такую глупость как билеты на самолёт.
К тому же хочу расширить свои представления о геологах,
которые раньше черпал, в основном, из известной песни «ты уехала в знойные степи, я ушёл…» и так далее.
- Чёрт, это фантастично! - закричал Начальник и так хлопнул себя по лысине, что внутри у него что-то ёкнуло. - Ты не представляешь себе, как это здорово! Это же кругом тундра, чёрт, голодать будешь, комаров ложками есть, красота кругом – ахнешь! А партия у нас, чёрт… – фантастично! Нас ненормальными считают! Денег не платят, комары, мороз. А все к нам валом прут, десять человек на место! Я лично выбираю. Вот поговорю с тобой и выберу. Тебе чего надо? Ходить-смотреть? Я тебя попробую, чёрт, на свою голову... ладно – к Женьке пойдёшь! Шлиховой отряд – это (он шевелит в воздухе пальцами, отыскивая нужное слово) классика! А человек какой! Уй! Ты с ним два месяца походишь – так тебя потом голого и связанного в тундре брось – не то чтобы умереть – на два кило поправишься! Народ – золото, асы, коммуна, хлеб сами печём, проклинать меня будешь, Камчатку всю жизнь вспоминать! Курить брось сейчас же (я выбросил окурок), бегать начинай немедленно (я бы, наверное, побежал, но он схватил меня за руку)! В крайнем случае, завтра! Я каждый день бегаю по пятнадцать километров. В воскресенье из Зеленограда побегу в Москву – следи за прессой!
Начальник не говорил, а восклицал. Поэтому после каждой его фразы так и хочется ставить восклицательные знаки.
- Господи, ты сам не понимаешь своего счастья! Уй! Вон... вот, видишь, идёт такой, блондинистый?
Остап Бендер на моём месте непременно спросил бы: «Ну и что, это губернатор острова Борнео?»
- Ты думаешь кто это?
Я посмотрел на идущего нам навстречу мужчину, перебрал
в памяти лица, известные мне по фотографиям в журналах и честно признался, что к своему стыду, не знаю этого человека.
- Уй! Это же Коля! – закричал Начальник так страшно, что с крыши соседней девятиэтажки с шумом взлетела стая голубей.
- Это же... Уй! Это ас, чёрт... он тундру лучше своей квартиры знает.

В общем, утром следующего дня я проснулся в восемь часов и, ощущая тяжесть в ещё дремлющих членах, выбежал из подъезда и лёгкой рысью направился к окружной дороге, стараясь не обгонять попутные машины. Так я начал подготовку к камчатской экспедиции.
Следующим этапом была покупка карты и изучение Малой Советской Энциклопедии, авторы которой, как оказалось, знали не намного больше меня.
А вот карта мне очень понравилась: Камчатка на ней была похожа на доисторическое животное, которое, зайдя в воды Тихого океана, нюхает Курильский архипелаг.
Карта была красочно оформлена и содержала массу красивых и загадочных названий: мыс Африка, Ачайваям, Авачинская губа, Аянка, Таёжный, Манилы (возможно, посёлок-побратим столицы Филлипин), бухта Наталии, река Белая...
А из Петропавловска разбегались голубые пунктиры путей морского сообщения с указанием ближайших портов и расстояний до них: Провидения – 2100, Владивосток – 2500, Мурманск – 8000.

Путешествие предстояло дальнее и длительное. Начальник рассказывал дорожные истории, пугал отсутствием погоды и возвращением после ноябрьских праздников.
Я представил себя замерзающим в рваной палатке, одиноко стоящей посреди заснеженной тундры. Рядом выли медведи и волки, вместо вертолётов над палаткой кружили вороны, ни одной близкой души рядом, мороз крепчает, волки наглеют...

Тут-то на глаза мне и попался Шурка, то есть Петрович-младший, известный (в определённых кругах) путешественник и первопроходец, новоиспечённый молодой специалист с дипломом МВТУ.
Сдав диплом вместе с остальными бумагами в отдел кадров по месту распределения, и написав положенное число раз "не был, не привлекался, не состою и не имею", Шурка откармливался на домашних харчах, смотрел в потолок и размышлял о том, как провести предстоящие два-три месяца, чтобы потом не было мучительно больно.
Я прельстил его радужной перспективой северных сияний, и теперь мы уже вдвоём бегали по медицинским комиссиям, занимались экипировкой, доставали лук и чеснок по просьбе Начальника и готовили матерей к предстоящей разлуке.
Улетали утром 14-го июня. За неделю до этого дня мы получили в экспедиции командировки и билеты на самолёт, стоившие фантастических денег.
Вечером перед отлётом долго возились с рюкзаками, подтягивая, уминая, взвешивая и вспоминая, что забыли и что взяли лишнее. Впереди нас ожидали обещанные Начальником суровые испытания и красоты крайнего северо-востока.

Провожали нас отец и Петрович-Старший. В галерее аэропорта простились, Петрович повесил на нас рюкзаки и подтолкнул в ту сторону, где, по его мнению, находилась Камчатка.

ИЛ-62, новенький, с округлыми, как у холеного коня боками, нетерпеливо переминался на колёсах, дожидаясь конца посадки. Ему тоже хотелось поскорее увидеть Камчатку. От других, немало полетавших и повидавших самолётов, он слышал об огромных вулканах, курящихся пепельным дымом, бескрайних просторах тундры, долинах гейзеров и синих озёрах, где огромные рыбы греют на отмелях серебристые спины.

В самолёте нас было человек десять. Причём из всех рабочих мы с Шуркой были самыми молодыми.
Многие перезнакомились ещё до посадки и в конце салона пятеро товарищей уже пили тёплую водку и шумно делились впечатлениями прошлых лет. Это были асы аэрогеологии. Они ехали в подобные экспедиции не впервые, и ехали, по их словам, «отдохнуть». Говоря так, они постукивали по горлу прокуренными пальцами.
Мы с Шуркой сидели прямо «на крыле» и когда самолёт делал вираж, я кричал:
- Правое крыло вперёд!


Самолёт пролетел через всю страну с запада на восток и на всём пути лежал снег облаков, освещённых солнцем. Навстречу мчалась ночь. Мы вылетели ранним утром, но уже через пять часов закатный блеск заиграл на крыльях и высоко, на синем вечернем небе зажглись первые звёзды.
Мы подлетали к Хабаровску. Внизу была сплошная чернота. Только иногда в разрывах туч мелькали огоньки таёжных посёлков.

После подорожания воздушных пассажирских перевозок и улучшения качества обслуживания на воздушных линиях, в самолётах почти совсем перестали кормить. Вместо горячих золотистых бифштексов, стюардессы с обворожительными улыбками предлагали нам деревянные ложки, махровые носки, шариковые авторучки и расписные шёлковые платки, совершенно не пригодные в пищу.
Более опытные пассажиры, не однажды летавшие этим рейсом, уже привычно лупили варёные яйца о металлические столики и отрывали ножки цыплятам, взопревшим в полиэтиленовых пакетах.
В час ночи прилетели в Хабаровск.
Успев лишь перерегистрировать билеты и затарившись в буфете бутербродами и лимонадом, вылетели в Петропавловск.
По дальневосточным масштабам это была уже местная авиалиния и из комфортабельного красавца ИЛ-62 нас пересадили в старенький облупившийся ИЛ-18. Так и не увидел наш лайнер Камчатку.

Летим навстречу новому дню, который загорается на востоке радужными фейерверками золотых и оранжевых бликов. Высота 6500 метров. Под нами Тихий Океан.
Шура скрючился в соседнем кресле. С его мослами можно с удобством разместиться только в проходе.
Я не могу уснуть. Слишком нереальным кажется всё вокруг. Внизу океан и облака. Пролетели над какими-то островами – и снова вода, усеянная бесконечными льдинами (на дворе-то лето!).
Самолёт снижается и мы, наконец, вываливаемся из кудрявого облачного наста.
Моему мутному от бессонницы взору открывается картина столь живописная и неожиданная, что я вскрикиваю и, не оборачиваясь, толкаю локтем сопящего над ухом Шурку.
- Шура, горы, смотри! – говорю я ему.
Шура, не просыпаясь, отсылает меня значительно дальше Камчатки, хотя прекрасно знает, что там уже не наша территория.
- Шура! – ору я на весь салон. – Это же горы, чёрт тебя побери, вулканы!!!
Весь салон просыпается, и пассажиры начинают вытягивать шеи, разглядывая вулканы, горы и ползущие в долины языки ледников и снежников.
Под крылом медленно проплывают правильные конические вершины потухших вулканов. Снежники лежат прямо в зеленых долинах. Вся береговая часть напоминает макет – так игрушечно ярко смотрятся у синей глади океана желтизна и зелень крутых каменистых берегов. Три цвета: белый, зелёный, синий. И ещё голубое небо.

Идём на посадку.  Аэродром находится в семнадцати километрах от Петропавловска – в Елизово.
В стороне от основной взлётной полосы зелёной стайкой стоят истребители-перехватчики с красными звёздами на фюзеляже и крыльях: пограничная зона...

В салон входят два солдата. Проверка документов. У одного из солдат перевязан палец правой руки. У него суровое безусое лицо отличника боевой и политической
подготовки. Беря в руки документы, он отставляет в сторону раненый палец и исподлобья сверяет фотографию с оригиналом. Притихшие пассажиры уважительно смотрят на перевязанный палец, словно пытаясь разглядеть следы зубов нарушителя.
Наконец, мы выходим из самолёта и впервые ступаем на «край земли» - Камчатку.
После московской жары с наслаждением вдыхаем прохладный воздух, в котором, как ни странно, вовсе не чувствуется вулканических запахов. Аэродром тоже не засыпан пеплом – обычная чистенькая бетонка.
Мы осматриваемся: нигде не видно надоевших башен многоквартирных домов со всеми удобствами, не слышно звонков шустрых трамваев, не доносится гула спешащей толпы, всё сметающей на пути к неизвестной цели.
Тишина. Наполненный светом прозрачный утренний воздух. Почти прямо от аэродрома далеко за облака уходит красивая сопка правильной формы. Зелень вокруг яркая, сочная. Чувствуется, что весна пришла сюда совсем недавно. Листья на причудливо изогнутых ветках берёз ещё совсем маленькие.

Возле здания аэропорта небольшая площадь. Мы выносим на неё громадные рюкзаки и толчёмся около, привыкая к новой обстановке и ожидая дальнейших распоряжений. Возле покосившегося деревянного забора стоит старичок-коряк, очень напоминающий японского рикшу. У него маленькая тележка, собранная из приколоченного к каркасу деревянного ящика и больших железных колёс. Никто не предлагает ему свой багаж и он спокойно и равнодушно щурится на солнце морщинистыми глазками.
Старшего нашей разношёрстной группы зовут Женькой. Он геолог, старше нас всех и, кроме того, руководит шлиховым отрядом, в котором мне придётся работать.
У Женьки хитрая остренькая физиономия, курчавые рыжеватые волосы с залысинами на лбу. Шура почему-то находил в нём сходство с циклопом.
Женька говорит мало, но зато иногда глаголит такое, что от смеха просто подкашиваются ноги.
Впервые он приехал на Камчатку ещё в 1961 году и с тех пор ездит почти каждый год.
Женька пошёл справляться насчёт машины, которая должна доставить нас на базу экспедиции здесь же, в Елизово. Остальные разбрелись по площади, глазея на выставленные в витрине киоска сувениры или разглядывая пассажиров, ожидающих свой рейс на материк.
Сувениры были довольно симпатичные: на куске деревяшки с помощью оленьей шерсти, выжигания и подкрашивания создаются картины из жизни малых народов севера. Он, она, собаки, нарты. Или он, гора, рыба и опять же нарты.
На другой деревяшке изображена полярная сова стоимостью в половину среднемосковской зарплаты. Мы с Шурой покупаем обложки для паспортов и уходим обратно к рюкзакам.
Через полчаса грузимся в машину, влезаем в кузов и едем на базу.

База представляет собой деревянный домик для жильцов и несколько сараев, отведённых под склады всяческого партийного (т. е. предназначенного для партий экспедиции) инвентаря и продовольствия. В домике несколько комнат и нас расселяют по свободным панцирным сеткам с возможным комфортом.

Следующие пять дней заняли сборы к предстоящему полевому сезону. Мы получали энцефалитные костюмы и болотные сапоги, шерстяные портянки, палатки всех размеров, спальные мешки из верблюжей шерсти, губительный для кровососов диметилфталат, топоры и колуны, продовольствие и ещё бесчисленное множество
вещей и вещичек, без которых не обойтись в тундре.
Погода была прекрасная. Мы загорали в ожидании отправления на Корф, куда предполагалось добираться пароходом.
Из-за разницы в местном времени Москвы и Камчатки в целых девять часов, мы никак не могли приспособиться к нормальному человеческому распорядку дня. Днём спали и иногда ходили обедать в пельменную, где дивились сказочному аппетиту местных жителей.
А ночью слонялись по домику или играли в карты на компот из маринованных слив.
Большинство остальных наших коллег беспробудно пьянствовали круглые сутки и искали побочных заработков. Один из них, наш будущий повар, оказался самым сообразительным и привёз с собой из столицы авоську с дефицитным на крайнем северо-востоке продуктом свежими огурцами. Именно с ними он и отправился на третий день нашего пребывания на базе к ближайшему домику с резными наличниками.  Он всё продумал основательно и не учёл лишь тот факт, что в этом домике проживал уважаемый всеми человек, а именно, прокурор города Елизово.
Несмотря на отсутствие в хозяйстве свежих огурцов, которые прокурор, равно как и остальные граждане любил поливать подсолнечным маслом и посыпать луком, он всё же нашёл в себе силы вызвать на дом сотрудников милиции, каковые и увезли Повара в яркой машине вместе с авоськой.
Двое других рабочих, не желавшие вступать на скользкий путь спекуляции или торговли казённым имуществом, снискали хлеб насущный простым, но действенным методом. На базе работали две молодые поварихи, которые готовили только для сотрудников и администрации экспедиции. На следующий после приезда день оба сообразительных парня уже носили на кухню воду, развлекали поварих карточными фокусами и даже починили обветшавшую крышу.
А ещё на следующий день поварихи предоставили им во временное пользование свои нежные сердца и полный дневной рацион питания в придачу.
Каждый устраивался как мог, и быстро забывал светские условности, которые так обременяют человека в столичной обстановке. Мы же с Шурой, видимо, обрели особое доверие в глазах старшего группы и были направлены в порт для погрузки на теплоход партийного груза.
Уложив мешки и ящики на верхнюю палубу и накрыв брезентом, мы отправились в экскурсию по городу, поскольку до отплытия оставалось ещё несколько часов.
Первым делом накупили всяческих принадлежностей, необходимых для рыбной ловли. Шура крупный специалист по этой части, а я старался брать то же самое.
Затем прогулялись по городу.
Он не поразил наш взор ничем необыкновенным, кроме того, что стоял на берегу настоящего океана, посетили в последний раз пивной бар, где пили пиво со штурманами МРС-ов и слушали страшные рассказы о штормах, путинах, кошельках для лова иваси и рыбе минтае, которую раньше считали ядовитой, а теперь почему-то продают во всех магазинах.
Накупив в дорогу консервов и заварки, отправились в порт, где нас дожидался теплоход «Николаевск» – большое трёхпалубное судно с очень благородными обводами изящного корпуса.
Места нам были определены в самом нижнем отсеке, который именуется третьим классом и где обитает публика третьего сорта, а также причисленные к ней в целях экономии бюджетных средств геологи и сезонные рабочие.
Тем не менее, мы с Шурой пришли в восторг от своей каюты: это была чудесная, достаточно просторная комнатушка с видом на океан, каковой можно было лицезреть в круглый иллюминатор. В каюте царил загадочный полумрак, поскольку мы «сидели верхом» на ватерлинии и в иллюминатор попадал только свет, отражённый от поверхности воды.
За исключением матрасов на широких двухъярусных койках, всё в каюте было солидным, блестящим и металлическим.
Нас было трое: я, Шурка и Женька. Четвёртым был спящий гражданин, который до самого конца путешествия представлялся нам предметом неодушевлённым. Все человеческие потребности и стремления были ему чужды. Он не вставал на приглашения в кают-компанию, ничего не ел и даже не переменил позу в течение двух суток, хотя окружающая обстановка не располагала к покою.
В каюте раздавался здоровый смех, чавканье, стуки, восторженные восклицания, громогласный обмен впечатлениями, звон эмалированных кружек, храп, стоны
закипающего чайника и страстное мычание океана. Вместе со свежим ветром в иллюминатор влетали холодные солёные брызги, словно сливки, снятые с гребней свинцовых волн.
Гражданин лежал, повернувшись к океану крепким плоским задом, и ровное дыхание его согревало металлическую переборку нежносалатового цвета.
Вскоре к нашей компании присоединился Юрка, будущий геолог, а ныне студент воронежского университета, направляющийся к месту производственной практики. Юрка был симпатичен и добродушен. Он вырос в деревне, а потому был прост в поведении, честен, трудолюбив, умён, весел и плечист. В соответствии с перечисленными качествами, он вскоре стал нашим хорошим товарищем, и мы не расставались уже до конца сезона.
Итак, нас было четверо, нам было весело, качка была умеренная, денег пока хватало даже на обеды в ресторане второго класса, окрестности были живописны, собеседники интересны, чай крепок и душист, жизнь – прекрасна.
Теперь самое время рассказать о Юркином изобретении, доставившем немало хлопот как нам, так и остальным пассажирам теплохода, а в дальнейшем – и многим другим, кому не повезло встретится нам на тернистом пути к месту работы и обратно.
Изобретением этим был кипятильник, который Юрка смастерил из четырёх угольных электродов, соединённых попарно и обладающих суммарной мощностью достаточной, чтобы чайник начинал подпрыгивать и кричать в полный голос уже через пять минут после подключения чудесного прибора к источнику электроэнергии.
Агрегат этот обладал единственным, но существенным недостатком. В плане развития энергетической базы страны не было предусмотрено наличие источника питания, достойного высоких технических характеристик Юркиного кипятильника. Происшествия начались с первого же пуска угольного гибрида в эксплуатацию. Свет на теплоходе отключился вместе с появлением пузырьков в закипающем чайнике. Мы вытащили раскалённый от гордости кипятильник из воды и спрятали на всякий случай под стол.
Однако репрессий не последовало, аварию на судне быстро устранили и приняли ряд мер, после чего свет отключался лишь в отсеках, функционирование которых не являлось жизненно необходимым, но значительно сокращало перечень удобств, предоставленных пассажирам.
Мы не злоупотребляли адским кипятильником, однако выбирать не приходилось. За двое суток пути всю свою наличность мы обменяли в ресторане на несколько бумажек, в которых перечислялось, сколько мы съели салатов и котлет, и сколько выпили крымского портвейна комнатной температуры.
Одно из таких происшествий со злополучным кипятильником произошло на вторые сутки нашего путешествия.
Время было послеобеденное и Шура сладко почивал на нижнем ярусе, положив на физиономию толстую книгу, дабы не беспокоить трубными звуками загадочного пассажира с пониженной восприимчивостью. Через час мы должны были проплыть недалеко от Командорских островов, на одном из которых находится могила Витуса Беринга – замечательного и знаменитого путешественника, одним из первых исследовавшего Камчатку.
Итак, я поднялся на палубу, чтобы морально подготовить себя к предстоящему событию.
Время подошло, острова оказались на месте и показались по правому борту, а Шура, видимо, всё ещё спал, не подозревая о важности момента. Я побежал в каюту, но застал там только неподвижное тело летаргического пассажира. Взяв
фотоаппарат, я выскочил наружу, и собрался было возвратиться на прежнее место на верхней палубе, как вдруг приоткрылась дверь душевой и из неё выглянул обнажённый (чтобы не сказать, голый) мужчина.
- Товарищ, - жалобно спросил мужчина, - вы не знаете, где здесь свет включается? Горел, и вдруг – на тебе…
- Не знаю, – ответил я, рассыпаясь в искренних соболезнованиях и намереваясь продолжить свой путь, как вдруг отворилась соседняя дверь туалетной комнаты и из неё осторожно высунулась голова Шуры. Лицо у него было очень удивлённое.
- Шура, - обратился я к нему,  - мы проплываем мимо Командорских островов, а товарищ не может включить свет в кабине душа. Может быть ты знаешь, как это делается?
- Нет, я не знаю. - ответил Шура очень тихо и шмыгнул в нашу каюту, держа в одной руке чайник,  а в другой раскалённый кипятильник. Голый гражданин посмотрел на него круглыми от горя глазами и так же тихо исчез в тёмном проёме душевой.
Когда я вошёл в каюту, Шура стоял у иллюминатора и виноватыми глазами смотрел на остров Беринга.
- В конструкции, пожалуй, есть какой-то просчёт. – задумчиво проговорил он, высыпая заварку в чайник.
Теплоходная жизнь нам очень нравилась. А если бы опухшие от пьянства коллеги из соседнего купе не занимали у нас последние рубли – было бы и вовсе замечательно. Однако вскоре рацион питания пришлось ограничить как в выборе блюд, так и в смысле калорийности. Неприкосновенной оставалась одна купюра достоинством в десять рублей и с половину того было рассовано по многочисленным карманам. Нужно было переходить на подножный корм, но под ногами у нас шумел океан и поэтому было решено попытать счастья в рыбной ловле.
Даже прослушав в пивном баре лекцию о лове океанских рыб, мы очень смутно представляли тонкости этого процесса, да и сам процесс тоже. Я вспомнил злоключения в море старика,  которые были описаны Хемингуэем, и приготовился к самому худшему.
Шура хладнокровно готовил снасти, сидя на своей койке, и я решил тоже не подавать вида, будто читал Хемингуэя.
Теплоход стоял возле маленького посёлка Оссора и громко жаловался рыбацким шхунам на плохую погоду и бортовую качку.
Мы спустились на нижнюю палубу и прошли на корму, откуда было удобнее всего попробовать свои силы в части рыбной ловли.
Шура привязал к леске первую попавшуюся блесну и трясущимися от азарта руками осторожно начал опускать её за борт. Я проделал то же самое.
Из всех рыб и млекопитающих, обитающих в океанских пучинах, я знал акул, сельдь, китов, крабов, моржей и морскую капусту. Правда, студенты-практиканты рассказывали, что они ловили в Корфе гигантских бычков с отвратительными мордами, но мы относили эти рассказы к плодам необузданной фантазии, свойственной их юному воображению.
Ждать пришлось не слишком долго. Несколько раз дёрнув за леску, Шура вдруг изогнулся знаком вопроса и чуть не выпрыгнул за борт, не столько от напряжения, сколько от неожиданности. Если бы вы знали его рыбацкие наклонности – вы бы не удивились тем восторженным всхлипам, которые он начал издавать, ухватившись обеими руками за леску и перебирая ногами от нетерпения и любопытства. Физиономия у него была при этом настолько глупая, что я даже не засмеялся.
Мы оба свесились за борт и общими усилиями (одно то, что я не мешал ему, уже является помощью) извлекли на свет божий очень симпатичную серебристую рыбу, которая громко застучала хвостом по палубе.
Шура осмотрел рыбу со всех сторон и даже заглянул ей в пасть, но всё-таки вынужден был признать, что подобных рыб ранее не встречал ни в больших, ни в малых внутренних водах, на которых ему приходилось бывать.

Вторую рыбу поймал я, и она оказалась камбалой. Я тут же сделал вид, что ловить камбалу для меня самое обычное дело. Но Шурка мне всё-таки не поверил, тем более что и вытащил я её почему-то за бок, а не за какую-либо другую часть, которой рыба обычно хватает крючки.

Дальше – больше. Мы начали таскать всякую всячину в таких количествах, что на палубу сбежались все бодрствующие на теплоходе пассажиры, привлечённые нашим визгом.
Лично у меня создалось впечатление, что рыба просто устилает океанское дно в несколько слоев и крючок цепляет всё, что ни попадя. Поочередно мы извлекали из зелёной пучины навагу, камбалу, краба, морскую капусту и стали для остальных пассажиров предметом всеобщего восхищения и зависти. Тут появился Юрка, который остро переживал наш успех и поэтому притащил с собой аналогичные орудия лова. Я как раз вытаскивал на палубу очередную камбалу, ловко подцепленною прямо за хвост, когда с той стороны, где Юрка осваивал хитрости морского лова, раздался писк, какой издают слабые женщины при виде обыкновенной мыши. Все зрители ринулись туда и мы еле протолкались к потерпевшему.
Юрка стоял возле борта и смотрел вниз стеклянными глазами, в которых отражались океан и ужас. Мы посмотрели в ту же сторону. Зрелище действительно было не для слабонервных: прямо на нас спокойно и безучастно смотрели два глаза, сидящие на огромной отвратительной бородавчатой харе, какую можно представить лишь перечитав гоголевского «Вия».
Юрка держал натянутую леску в руках и не знал, что делать с пойманным чудовищем. Вытаскивать было страшно, отпускать – жалко.
Общим голосованием постановили вытащить диковинную образину на палубу. Это оказался бычок, точно такой же, каких обычно кладут в банки с томатом, но только в пасть ему свободно входила нога, обутая в кирзовый сапог. Первым это выяснил сам рыбак, которого бычок не преминул укусить за ногу.
Веселье было в самом разгаре. Дети играли с сердитым крабом: он громко щёлкал плоскими клешнями и поднимался на цыпочки, пытаясь дотянуться до обидчиков. Женщины сортировали улов, мужчины смотрели в пасть бычку и рассказывали страшные истории.
К моменту отправления теплохода мы наловили ведро наваги и такое же ведро камбалы, которую отдали на камбуз. Никто не знал, как снимать броневой панцирь, в который она была закована с обеих сторон.
Навагу же отнесли в каюту и проспавшиеся соседи, клацая зубами от голода, пошли варить уху, прихватив знаменитый кипятильник.
Минут через двадцать в салоне третьего класса погас свет, и мы подумали, что дело не обошлось без очередной выходки вредного прибора. Действительно, вскоре пришли незадачливые повара, неся ведро почти готовой ухи.
На этот раз виноваты были они сами. Незаконченное среднее образование большинства не позволило им запечатлеть в памяти тот факт, что солевой раствор обыкновенной воды является проводником электричества, которое незамедлило
провестись сразу же, как уху посолили.

Мы с Шурой не рискнули сесть к общему столу и в последний раз посетили ресторан, скромно отобедав двумя бифштексами и запив их томатным соком.

В Корф приплыли вечером. Закатное солнце проложило к борту теплохода широкую дорогу, которую пересекали чёрные, будто вырезанные из картона профили рыболовных траулеров. К высокому борту теплохода пришвартовался маленький буксир и забрал пассажиров. Через полчаса подошёл самоходный плашкоут, на котором сидел пьяный старик и весело матерился в нашу сторону. Мы выгрузили свои мешки и ящики на грязную палубу, и спрыгнули следом.

В заливе было сильное волнение и разгрузку отложили до утра. Тот же закопчёный буксирчик высадил нас на полуразвалившийся бревенчатый причал на территории рыбзавода. Выбраться за ворота оказалось не так-то просто.

Из фанерной будки вышла сторожиха и предложила нам убираться туда, откуда мы явились. Но что можно рассказать женщине про океан?
- Ничего, сможете, - упрямо возразила сторожиха. - Вот штрафану каждого на червонец – мигом сможете.
Мы перебросили рюкзаки через металлический забор и полезли следом.
База оказалась просто горсткой палаток, обнесённых тоже металлическим забором. Разобрав рюкзаки, разместились в десятиместной палатке. В ней уже копошились двое ребят из другой партии, прибывшей несколькими днями раньше. Они угостили нас солёной чавычей, Юрка где-то вскипятил чайник всё тем же испытанным способом и мы влезли в тёплые спальники, засыпая на ходу.
Проснулись утром 23-го июня и утро это было тёплое и солнечное. Первым делом отправились знакомиться с достопримечательностями посёлка. Однако их не оказалось и пришлось довольствоваться тем, что лежало перед глазами.

Итак, Корф.
Я так и не выяснил однозначно, в чью память посёлок и залив носят это имя. Наиболее вероятной представляется версия, по которой посёлок назван в честь приамурского
генерал-губернатора барона А. Н. Корфа, которого очень уважали на крайнем северо-востоке в конце XIX века и в чью честь на Сахалине устраивали «иллюминацию», и «по улицам, освещённым плошками и бенгальским огнём, до позднего вечера гуляли толпами солдаты, поселенцы и каторжане».
Распложен Корф на берегу одноимённого залива на узкой и очень длинной песчаной косе, которая отрезает от большого залива ещё один – мелкий и маленький. В нём не бывает волнения даже тогда, когда в большом заливе восточный ветер гоняет огромные пенные валы, и они перекатываются через косу со стоном и грохотом.
Поскольку посёлок стоит на открытом месте, вдоль единственной широкой его улицы всегда гуляет ветер,поднимая тучи песка и пыли. Берег океана и все улочки завалены мусором, всяческими отбросами, ржавым железом, досками и, в целом, напоминают одну огромную помойку, по которой стаями бродят бездомные собаки и скандальные чайки дерутся из-за гниющих рыбных останков.
А на самом видном месте этого мусорного великолепия висел гордый призыв, красочно оформленный на кумачовом фоне: «Корфовчане, боритесь за чистоту родного посёлка!»
Видимо, эта борьба окончательно подорвала жизненные силы аборигенов, и они давно предали забвению думы о чистоте единственной улицы и побережья.
Прочитав плакат, мы осудили вульгарное обращение «корфовчане» и предложили более звучное - «корфяне» и «корфагеняне».
Улицы посёлка намощены и за каждой машиной несётся столб пыли и грязи. Собак – великое множество. Почти все – старые, облезлые, честно отслужившие хозяевам свой собачий стаж и выброшенные на улицу за ненадобностью. Они слоняются возле домов в надежде найти что-нибудь съестное, дежурят у дверей магазинов и столовых, бродят по свалкам на берегу океана и жестоко грызутся между собой, отстаивая право на случайный кусок.
У всех у них странный взгляд. В нём есть место всему: боли, голоду, равнодушию, злобе, старости. В них нет лишь слабости. Они выросли в тундре, всю жизнь проходили в упряжке или возле оленьего стада, и среди них нет слабых – есть только старые. Большинство из них горды и независимы, и немногие будут пресмыкаться из-за куска. Даже принимая от тебя пищу, они не теряют достоинства. Они не трогают никого, но никого и не боятся. Они ходят по посёлку рядом с людьми и стараются никому не уступать дороги. Во многих из них течёт волчья кровь.
День прошёл в знакомстве с посёлком и в ожидании вылета на Аянку. Но перевал был закрыт плотной пеленой низких туч и никаких улучшений в погоде не предвиделось.
Теперь пора подробнее познакомиться с обитателями нашей палатки – с ними нам предстояло работать весь сезон.

Олег.
Ну, слаб человек…Олег – не исключение. Притом достаточно образован и начитан, три года даже «оттрубил» в ИНЯЗе. Бросил. Хотя никто никого и ничего «просто так» не бросает. Видно, причины были. Потом пошло-поехало: лечился от депрессий и стрессов главным «русским анальгином», что превратило тридцатилетнего мужчину в рыхлую груду мяса без признаков мышц. До последнего времени он пробавлялся временными работами, после чего получал неизменно скверные рекомендации и мстительные отметки в трудовой книжке.
На Камчатку Олег поехал с самыми серьёзными намерениями: полгода отдохнуть от пьянки, и получить положительную запись в трудовой книге жизни.
Начало «новой жизни» он благополучно смазал, попав в вытрезвитель ещё в Елизово, откуда в Корф пришла бумага с отзывами по поводу его неблаговидного поведения в общественных местах города. Я воздержусь от описания того ужаса, который он нагонял на окружающих – то бишь на нас – своей нетрезвой внешностью. Упомяну лишь, что в десятиместной палатке подбазы в Корфе он получил прозвище Пупок, потому что именно эту достаточно интимную часть своего тела выставлял для всеобщего обозрения, падая на нары после очередного «возлияния».

Мастер.
Это тоже кличка. Звали его, по жизни, Володей, а кличку он получил с моей лёгкой руки. Два года назад он работал таксистом, но лишился прав, благодаря всё той же распространённой среди взрослых мужчин склонности к алкоголю. С тех пор он каждую весну уезжал с геологами «куда-нибудь подальше», а в межсезонье работал монтировщиком декораций в одном из московских театров. Все таксисты называют друг друга «мастерами», отсюда и пошло.
Мастер – человек совсем другого плана, нежели Пупок. Как выражается один из моих друзей, на лестнице общественного развития он стоит на ступеньку выше. Он человек непростой, самостоятельный, многое повидал, многое умеет, на всё имеет своё собственное мнение, достаточно нахален с начальством и слишком любит независимость, чтобы быть хорошим работником.
Если есть возможность сачкануть или, как выражается сам Мастер, «поважничать», он будет делать это с удовольствием и бесконечно. Однако фраза «надо сделать» для него тоже существует вполне реально, хотя и не числится в душевных приоритетах. Вобщем, для геологической партии Мастер – то, что надо: самостоятельный, грамотный и, главное, предсказуемый, в отличие от большинства бичей.

Бобфлин.
Тоже Володя, в тайге уже седьмой сезон. Работал несколько лет вездеходчиком в охотской экспедиции, затем шлиховальщиком, затем не поладил с начальством (причины, надо полагать, общеизвестны) и – очутился здесь.
Бобфлин был самым опытным тундровиком из всех нас и напичкан курьёзными историями и происшестввями, случившимися за время его работы в экспедициях.
Каждый раз, излагая очередные ужасы, он обязательно повторял одну и ту же фразу независимо от ситуации: «…Тут я беру свой бокфлинт и иду ему навстречу…»
Слово бокфлинт (по Валентину Пикулю, «бюксфлинт»), как выяснилось, означает вертикальное расположение стволов ружья. Так мы его и прозвали. А поскольку не все знали истинную этимологию прозвища и глотали часть букв, в конечном счёте, Володьку окрестили Бобфлином.
Вообще, признаюсь, что лично у меня Бобфлин был любимчиком в партии. Он был самым мягким, улыбчивым, опытным, понимающим, сдержанным и интеллигентным бичом из всех, каких я только видел и знал.
Помпон.
Это уже третий Володя в нашей палатке и ему тоже было предопределено временно потерять имя, данное при рождении. Володя был нашими «ушами» – он был радистом.
После Начальника, это вторая по значимости фигура в партии.
Он всё знает раньше всех, передаёт последние новости, знает прогноз погоды и когда будет вертолёт. Он передаст и получит телеграмму, скажет, когда привезут керосин и продукты, закажет сигареты «Прима» и даст батарейку для фонарика.
Но это я немного забегаю вперёд. Итак, ещё один Володя – радист. Прозвище у него появилось само собой – он носил лыжную шапочку с огромным красно-белым помпоном. Отсюда и пошло – Помпон.

Четвёртый Володя был старше нас всех, а если судить по внешности, то вполне годился в родители. Его мы звали просто Владимиром Николаевичем. Он ужасно много курил и так же страшно кашлял, заставляя нас вздрагивать и просыпаться по ночам. С ним вместе приехал Серёжа – самый молодой из рабочих партии, которого почему-то прозвали Знаменем Труда. Окрестил его так Женька и, мне кажется, связано это было с расхождениями в оценке спортивных достижений любимых клубов.
Знамя Труда тоже на все жизненные явления имел свою точку зрения, никогда ни с чьей не совпадавшую. Это мнение он мог отстаивать до тех пор, пока оппонент не терял сознание, изнурённый бестолковым спором. Серёга был парнем достаточно грамотным в пределах курса средней школы, а это уже было немало.
Если Мастер приехал на Камчатку потому, что ему было всё равно, куда ехать – лишь бы дождаться возврата водительских прав, Бобфлин – потому, что уже не мог жить другой жизнью, то Знамя Труда приехал просто посмотреть на Камчатку – и это выгодно отличало его от остальной компании в наших глазах.
Вот такая у нас была компания.

Теперь хотелось бы пояснить кое-что из терминологии, которой не избежать в дальнейшем. Первым таким словом будет БИЧ.
«У этих людей есть свой быт, свои ночёвки, свои способы добыть вино и хлеб. Наконец, есть своя философия бездеятельности.
Сколько их? Этого я не знаю. Думаю, и никто не знает. Сомневаюсь, чтобы они были охвачены недавней переписью населения в нашей стране»
         Зорий Яхнин, статья «Бывший Интеллигентный Человек»

Точно и однозначно объяснить, кто же такой бич и каково буквальное значение этого слова – не смог никто.
По-видимому, происхождением своим оно обязано тем весёлым временам, когда англичане и французы удирали из красной Одессы, справедливо полагая, что промедление смерти подобно. В такой спешке на берегу оставались матросы, по разным причинам не успевшие вернуться на корабль к отплытию. Они начинали бродяжью жизнь, пользуясь случайными заработками или доброхотными подаяниями, без документов, без подданства, не зная языка, не понимая,  то происходит в этой стране, где люди делятся хлебом и убивают друг друга с одинаковой лёгкостью. Проще говоря, слово это стало обозначать человека без определённых занятий. Как оно попало на север и прижилось там – неизвестно. Вообще-то, в тех краях существует определённый тип людей, которые с весны до осени работают в геологических партиях, на путине лососёвых рыб, строят в посёлках дома, охотятся, а затем до следующего сезона оседают где-нибудь в глухом местечке и, потихоньку пропивая заработанное, дожидаются следующего сезона. У некоторых из них действительно нет документов.

Среди рабочих нашей партии к публике этого сорта, более других, подходил, пожалуй, Мастер. Бобфлин, скорее, тоже. Хотя для настоящего бича был слишком мягким, и даже интеллигентным. Остальные были либо слишком мелки для подобной оценки, либо вообще никак не подходили к этой категории.

Итак, мы сидим в Корфе. Бортов нет, и не предвидится. Денег – тоже. Весёлая компания в составе Мастера, Бобфлина, Помпона и Олега спустила всё, что имела. На последние пиастры был закуплен самый демократичный из напитков – одеколон "Светлана". Основными потребителями божественного напитка были Бобфлин и Мастер.
В палатке запахло парикмахерской. Запах этот несколько приглушал ароматы, исходящие от груды портянок под нарами. Мастер успокаивал себя тем, что каждый пузырёк одеколона он выпивает за здоровье своей семилетней дочери, которую тоже зовут Светлана. Чего не сделаешь ради здоровья своего ребёнка!

Утром следующего дня я проснулся в радужном настроении. Иначе и нельзя, поскольку это был день моего рождения. Предыдущие дни рождения тоже не отличались однообразием. Я отмечал их в поездах, в тайге, на боевом дежурстве и один раз даже на минном поле.
На Камчатке я родился впервые, и хотелось достойно отметить это событие.
Общего капиталу у нас с Шурой было десять рублей одной ассигнацией. Нужно было истратить их с максимальной отдачей. Наши бичи уже проснулись и смотрели на мир с выражением тоски и ужаса, который навевало на них воспоминание о вчерашнем одеколоне. Последним проснулся Помпон. Он высунул из кукуля худое, но опухшее лицо и, тряхнув давно не мытыми волосами, процитировал арию раненого лётчика, которому в Большом театре ампутируют ногу:
- А-а-а-а! Мне совсем не бо-о-ольно!
Физиономия его при этом так перекосилась, что было очевидно – всё это самообман, ему очень больно и именно в том месте, на котором висит помпон.
В своё время он работал мебельщиком в театре Станиславского, сохранил с тех пор музыкальный слух, массу интересных историй и сплетен из жизни известных артистов, и свободно исполнял несколько арий из полюбившихся спектаклей, которые обставлял мебелью.

Делать было абсолютно нечего. Денег нет, идти некуда, есть нечего, погоды нет, начальства – тоже. Оставалось только предаваться воспоминаниям о хорошей жизни, которая всегда уже в прошлом.

Мастер.
- В последний раз я работал у Ермоловой (это такой театр в Москве). Хорошая контора, дай бог ей здоровья, и платят важно. А жили как! С утра только придёшь – сразу к Андрюше. По рублю ему сложимся и – привет, за лекарством через дорогу! Андрюша у нас ветеран был. Двадцать лет на сцене! Прошёл путь от простого монтировщика до монтировщика с выходом. Это значит, что выходит в спектакле на сцену, становится так это важненько в глубине между декорациями и минут пять презрительно молчит на зрительный зал. И так выразительно это делает, что иногда даже хлопали. По два с полтиной за выход получал (примерно килограмм вареной колбасы – прим.авт.). Роли свои назубок знал – осечек не бывало. Однажды только сорвался…
Он у нас в том спектакле ручей изображал. Герой с героиней ходят себе по сцене и пытаются друг дружке объясниться. Вокруг лес, герой с ружьём, а под сценой Андрюша ручей изображает. Сидит скрючившись, нюхает собственные коленки и из краника в тазик воду льёт – журчит, значит. Героиня подходит этак важненько к герою и спрашивает его: «Ты слышишь, ручеёк поёт нам о любви?»
А в это время Андрюша себе на коленки тазик опрокинул и от неожиданности такое произнёс, что в партере с двумя дамами истерика случилась…
Не, театр хороший и декораций тяжёлых немного. Но актёры, конечно, слабоваты. И по своей специальности, и по смежным остальным. На репетиции иногда со смеху умрёшь, над чем мучаются, что не получается. В последнем спектакле деревенскую жизнь ставили. Мы чуть не полопались, глядя.
Три часа идёт репетиция, как герой бросает свою бабу на дрова и обнимает – и не получается! То он её слабо к дровам прижимает, то она сопротивляется вяло – вобщем, непохоже. А всё потому, что они от действительнсти оторваны, выдумками живут. А в жизни такие пустяки с первого раза получаются, да ещё как. Эх, бывало…
- Мастер, а какой спектакль тебе меньше всего нравится?
- Это «Прошлым летом в Чулимске». Там декорации такие, что весь потом изойдёшь, покуда поставишь. Да и герой какой-то тупорылый. Ему по роли на мотоцикле ездить положено, а он его будто впервые видит и шарахается, как от трамвая. Мы его заведём, дадим газу, он на него как на коня прыгает и едет через сцену. А мы его на другой стороне ловим и снимаем, тьфу!

Разговоров много, но я вспоминаю про свой день рождения. Вылезаем из кукулей и бежим умываться. По дороге узнаём последние новости: борта не будет. Ну что ж, нужно определить регламент проведения праздника.
Ещё в Елизово мы слышали, что в посёлке Тиличики, на другом берегу залива, существует лучшая на крайнем северо-востоке баня. До посёлка километра три-четыре по косе, а потом через залив на катере.
Добираемся довольно быстро.
Баня нас полностью разочаровывает, но зато мы свежи, умыты и готовы к торжественному обеду.
Начинаем его с десерта. До ближайшего катера ещё целый час. Заходим в магазин, покупаем трёхлитровую банку сока, бутылку водки и банку кабачков. Потом садимся на берегу, откупориваем банку с соком и наслаждаемся жизнью. Сок простоял на прилавке лет пять, не меньше. Здесь такие напитки не пользуются спросом у населения. От банки несёт винным духом. Мы греемся на солнышке, прислонясь к бетонному парапету.
Если плюнуть прямо перед собой – попадёшь в Берингово море: чудеса, да и только!

Возвращаемся очень довольные проведённым мероприятием.
Разговоры в палатке поутихли. Все лежат на нарах и вспоминают, что они ели позавчера в обед. Денег нет даже на сигареты.
У Мастера на физиономии беспечное выражение, говорящее о полном презрении к внешним раздражителям. Выпить всё равно нечего, и он готовится к процессу самосозерцания. Остальные тоже помаленьку погружаются в нирвану.
Наше с Шурой появление прямо-таки неприлично. Оно напоминает о тщетности мирской суеты и о пользе голодания для духовного продвижения.
Вместе со всеми сдачами и неликвидными фондами у нас набирается пять рублей. После непродолжительной борьбы с собственной бережливостью, решаемся на почти библейский поступок – накормить пятью рублями максимальное число голодающих. Деньги отдаём Олегу, так как в трезвом виде он больше остальных заботится о пропитании: это он варил уху на теплоходе, достал вчера сахару, и он же, наконец, взял сегодня взаймы половину буханки хлеба в соседней палатке.
Мы вручаем ему свои сбережения в обмен на обещание, что ни один рубль из полученной суммы не будет истрачен на крепкие напитки. Из кукуля появляется голова Мастера:
«Пьянству-бой!» - говорит он, не спуская глаз с пятерки, и потухший было, взгляд его – загорается.

Довольные совершённым добрым делом и слегка омрачённые предстоящей нищетой, мы забираем водку, кабачки и, в компании со студентом из соседней партии, отправляемся к морю.
На берегу навалено столько деревянного и металлического хлама, что мы замечательно устраиваемся в пять минут. Обстановка очень уютная: сидим на листах картона, в нескольких шагах шумит море, мы пьём водку и закусываем остатками московской колбасы и кабачками. Нам ужасно хорошо и весело. А я доволен больше всех – такие дни рождения запоминаются.

Возвращаемся часов в десять. Вокруг светло как днём. В палатке спят Владимир Николаевич, Знамя Труда и пьяный Олег. Остальные весело жгут костёр в дальнем углу территории базы. Они кипятят чай и рассказывают то, о чём не успели поведать утром. Вокруг валяются шесть пустых пузырьков из-под одеколона. Праздник в самом разгаре.
- Отмечаем твой день рождения, дай бог тебе здоровья, - говорит наодеколоненный Мастер, сияя от удовольствия.
- Понимаешь, не успели мы в столовую, закрылась она. Ну и решили, чего пропадать деньгам, когда можно выпить за такого хорошего человека. Не грусти, Гена, – продолжает он, хлопая меня по плечу, - Деньги нужны умным людям – дуракам они ни к чему.
Так завершился двадцать седьмой день моего рождения.

Утром следующего дня меня разбудил Бобфлин, хриплым голосом взывая из своего кукуля:
- Ген, а Ген, ты у нас приличнее всех сейчас выглядишь, да и язык подвешен к месту. Сходи – поищи работу. Выйдем всей бригадой – очень кушать хочется!

Мы с Шуркой оделись и отправились на поиски бригадного подряда. Интерес представляли две организации: РЫБКООП и рыбзавод. В РЫБКООПе нам сказали, что очень рады трудовому порыву, работы по горло, но оплата будет производиться не раньше, чем через неделю. Это нас не устраивало. Перевал мог открыться также неожиданно, как и закрылся, и в этом случае мы сразу же должны были улететь на Аянку. К тому же деньги необходимы, в основном, для пропитания, а есть почему-то хочется каждый день. Из РЫБКООПа мы вышли в самом похоронном настроении. Приходилось рассчитывать только на собственную изворотливость и подручные средства.
Заняв рубль, сходили на почту и отправили Петровичу сигнал бедствия: «Третий день подножном корму вышли тридцать целуем Мы». Затем вспомнили, что в партийном грузе, аккуратно сложенном возле нашей палатки, полно продовольствия, которое будет очень кстати. Кроме того, у нас ведь были все принадлежности, необходимые для рыбной ловли и богатый опыт морского промысла, полученный во время плавания на теплоходе.

Так мы с Шурой стали добытчиками.
С утра уходили на косу и до обеда ловили окуней и камбалу. Набив две сумки рыбой, возвращались в палатку и будили голодающую братию. Наша миссия на этом заканчивалась. Напившись горячего чая, мы влезали в тёплые кукули и ждали приглашения к обеду. Все остальные суетились вокруг костра, на котором варилась очередная уха.

Одноразовое питание благотворно сказывалось на наших расплывшихся от домашних харчей фигурах: мы стали стройны и поджары, легки на подъём, обрели ясность мышления и прекрасное расположение духа.

Перевал был закрыт и вокруг нашей палатки вырос целый городок брезентовых жилищ всех калибров. Возле костра уже устанавливалась очередность приготовления пищи.
Каждый день ЯКи привозили новые партии геологов и рабочих. Образ жизни новоприбывших ничем не отличался от старожилов: первые дни они пьянствовали на оставшиеся деньги, а потом начинали ковыряться в своих ящиках и бежали к костру с взятым напрокат чайником и кастрюлей.
Мы с Шурой достигли такого совершенства в ловле рыбы, что в конце «рыбной недели» притащили сразу семьдесят окуней, накормив весь лагерь и обменяв часть улова на соль, сахар и хлеб.
Как-то утром я вновь сходил в РЫБКООП и, к вящему удовольствию обитателей палатки, нашёл всем работу.

Теперь жить стало совсем весело. По нескольку часов в день мы таскали мешки и ящики, разгружали баржи с мукой, перевозили комбикорм и картошку, а утром следующего дня получали по двадцать-тридцать рублей и тратили их в соответствии со своими наклонностями и потребностями.

Соседи наши по нарам перешли на круглосуточное употребление благородных крепких налитков и игру в карты.
Они вовсе перестали выходить из палатки без крайней нужды и даже на работу появлялись только тогда, когда управляющая РЫБКООПом приезжала за ними на своей машине.
Ночью играли при свечах, которые тоже обнаружили в партийном грузе. Просыпаясь от криков, которыми сопровождалась любая спорная ситуация, мы наблюдали одну и ту же картину: на нарах сидел Мастер, сложив ноги
по-турецки, перед ним лежала груда мятых купюр и небрежно разбросанная куча мелочи.
Подвигая к ногам очередной выигрыш, и назидательно покачивая жёлтым прокуренным пальцем, Мастер каждый раз повторял свою любимую фразу: «Ребята, деньги нужны умным людям – дуракам они – ни к чему!»
В конце-концов, мы с Шурой не выдержали и перебрались в пустующую по соседству двухместную палатку.

И всё же однажды утром, когда мы уже решили, что будем сидеть здесь до конца сезона, вдруг открылся перевал и все сразу засуетились, забегали, свёртывая спальники и укладывая рюкзаки.
У геологов и сезонных рабочих тоже есть свои профессиональные приметы. Одна из главных – никогда не сворачивать спальник, пока самолёт или вертолёт не находится в зоне прямой видимости, до тех пор, пока не поступит команда на посадку.
Сначала мы посмеивались над подобными чудачествами и почти каждый день трижды скатывали и вновь вытряхивали спальники из чехлов. Однако на третью неделю вынужденного ожидания погоды мы ухмылялись уже меньше и на все обещания и распоряжения о подготовке к вылету отвечали упорным бездействием. Если открывался перевал – тут же закрывалась Аянка, не пропустив даже почтового самолёта. На следующий день картина менялась на противоположную, и даже супермодели, обещающие погоду в программе «Время», затруднялись сказать определенно, когда и чем всё это закончится.

Однако, закончилось это всё-таки лётной погодой 7-го июля.
Мы ещё мирно почивали в грязных кукулях, когда в палатку ворвался Начальник и закричал таким голосом, каким базарные торговки призывают окружающих в свидетели. Только что он не рвал на себе остатки растительности, а просто тряс бородой и возмущался в диапазоне второй октавы:
- Это чёрт знает, что! Понимаешь, вы что, братцы, вы на работе или где? Нет, это фантастично! Через полчаса вылет, а они спят, будто разучились ходить с открытыми глазами! Олег, ты собрал двести бутылочных пробок, о которых я тебя просил ещё вчера?
Пупок высунулся из кукуля и попытался составить из нескольких слов одно связное повествовательное предложение. Это было не просто сделать. Да ему и не о чём было повествовать, поскольку из вчерашнего дня он помнил только утро, и то неуверенно. Судя по внешнему виду, включая сюда разбитую обо что-то физиономию и костюм, давно утративший гордое название «хаки» - он действительно совершил вчера обход корфских помоек, но осмотр тела не выявил следов пробок, заказанных Начальником такими крупными партиями.
Расстроенный Олег вылез из мешка (спал он, не снимая сапог) и побежал догонять Начальника, который на ходу грозил всеми известными ему карами.
Возвратясь, Олег скатал спальник, сел на нары и стал смотреть под ноги. Он смотрел под них до самого обеда, когда вдруг действительно объявили посадку в самолёт. В палатку снова влетел Начальник и сказал, что улетят все, за исключением Олега, который останемся сторожить партийный груз. Мистические силы подействовали: забывший обо всём на свете Олег, слишком рано скатал свой спальник.

Первым рейсом улетают Бобфлин, Мастер и Помпон. Следующим – мы с Шуркой. АНнушка берёт всего лишь восемьсот килограмм груза.
Мы влезаем на ящики, ребята забрасывают рюкзаки и гитары, дверца закрывается.
Конец дорожным мытарствам! Приключения продолжаются!
Ожидая, пока дрожащий от напряжения самолёт наберёт все свои лошадиные силы, мы переглядываемся и перемигиваемся, а я даже напеваю себе под нос:
- Полоса на взлёте гудит бетоном,
  Над аэродромом погода звенит,
  Не угнаться Аннушке за Антоном -
  Ты уж меня, Аннушка, извини...
Правда, на этом аэродроме нет бетона. Бетон кончается в Петропавловске. А здесь – металлические полосы с пробитыми в них отверстиями. Из этих полос построены все заборы в посёлке, ими же выложена взлётная полоса.
Мы взлетаем и делаем прощальный круг над Корфом: под нами залив, окружённый горами, на песчаной ленте косы вытянулся в линию посёлок. Вода в заливе тёмно-синяя и ветер гонит рябь к подножию сопок.
Переваливаем через хребет: повсюду, сколько хватает глаз, тундра и тундра.  Рек мало, но озёр великое множество.
Летим около трёх часов. Шурка посапывает, положив голову на ящики.
В Аянку прилетаем под вечер. Это последний промежуточный пункт на пути к Центральному лагерю партии. Самолёт, подпрыгивая, бежит по полосе, из-под колёс брызгами разлетается гравий. В конце полосы стоит деревянный домик
диспетчерской службы. Рядом притулилось несколько палаток. В них живут те, кто «обогнали» нас, улетев из Елизово.
Самолёт подруливает к диспетчерской будке и глушит моторы.
Мы открываем дверцу и вновь захлопываем. Но даже за эти несколько секунд весь салон наполняется гулом и писком – легендарные тундровые комары!
Однако делать нечего – приходится выбираться наружу. Надо разгрузить борт и устраиваться на ночлег. К самолёту бегут ребята.
Первым делом намазываемся «Дэтой». Груз складываем на полосе и накрываем брезентом. Берём спальники, рюкзаки и направляемся к палаткам. Почти вся корфская палатка уже в сборе. Бобфлин и Мастер ушли в посёлок. Там находится ещё одна «база» экспедиции: два деревянных барака, десятиместная палатка и склад. Заправляет всем этим здоровенный дядька, который живёт здесь уже несколько лет, людей меряет своими мерками и всех рабочих считает подлецами и пьяницами. При этом ходит с расцарапанной физиономией и явно не дурак выпить.
Получив накомарники и по пузырьку «Дэты», занимаемся устройством жилища. Выбрали себе новенькую четырёхместную палатку, внутрь набросали кедрового лапника, застелили кошмой и сверху положили спальники. Получилось очень уютно и просторно. Полог палатки всё время закрывали, но это не помогало – от комаров просто не было спасенья. Спали в марлевых пологах, которые натягивали над кукулями. Перед сном палатку внутри опрыскивали «Дихлофосом». Через пять минут всё внутри было устлано комариными трупами слоем в палец толщиной.
Ночи здесь практически не было совсем. Солнце садилось где-то перед полночью, через полчаса выкатывалось из-за этой же сопочки и снова карабкалось вверх. Вокруг нас полыхали поразительные по красоте закаты и восходы.
Ночью почти не спали: фотографировали или просто стояли с раскрытыми ртами. А отсыпались днём, вытаскивая спальники наружу, влезая в марлевый полог и выбирая самое ветреное место, чтобы отдохнуть от комаров.

В Аянке просидели три дня и единственным мероприятием достойным упоминания – было посещение бани. Возвращаясь в лагерь, мы с Шурой каждые пять минут делали спринтерский рывок, чтобы оторваться от наседающих со всех сторон комаров.
Мастер, Бобфлин и присоединившийся к ним Помпон пили одеколон «Камелия», торопясь использовать последнюю возможность.
Наконец, утром десятого июля, после месячных дорожных мытарств, небесная благодать снизошла к нам в образе вертолёта МИ-4, который здесь почему-то называют 201-м. Первым бортом улетели Женька, Мастер, Помпон и Бобфлин. Вторым – Шурка и я. Вертолёт был перегружен, и мы с Шурой забились в самый дальний угол, чтобы не высадили и не оставили до следующего раза, который вполне может случиться и через месяц.
Натужно взревев, вертолёт с трудом оторвался от полосы и, задрав хвост, взял курс на запад. Я лежал на бочке с горючим и смотрел вниз. Шура был затерт между ящиков, и из разных щелей торчали разные его конечности.

Хвала случаю, человеческому терпению и всепогодной нашей авиации! Всё-таки мы добрались, наконец, до места работы. Кто бы мог подумать, что на свете есть места, куда можно двигаться целый месяц, используя самые передовые виды транспорта. Наконец-то позади бестолковое сидение в пыльных посёлках и одеколонные оргии непросыхающих бичей! Впереди – работа, тундра, новые впечатления, новые приключения и обещанные Начальником ужасы полевой
жизни.
А где-то в Москве, в душном и тесном помещении, наш общий знакомый, Петрович-старший, щёлкает на логарифмической линейке (устройство, заменявшее людям эпохи социализма калькулятор – прим.автора) и, глядя на столбцы цифр, видит тундру, горы и океан. Он вздыхает и несёт свои труды на подпись начальнику. 

Теперь я хочу немного отвлечься и подробнее рассказать о составе партии, её задачах, характере работы.
Всего в ней – двадцать семь человек: Начальник, Старший Геолог, три геолога, два техника, шесть студентов-практикантов и остальные – сезонные рабочие, которые, кроме Повара и Вездеходчпка, распределены по нескольким группам. Партия называется геологоразведочной. В соответствии с этим названием, определяются и её задачи – это разведка и нанесение на карту полезных ископаемых. Вся партия разбита на группы: шлиховой отряд, геофизическая группа, горная и геосъёмочная. Старшим каждой такой группы является геолог или техник. Ему придаётся определённое число рабочих, необходимое для обеспечения работ в нужном объёме. Я, Бобфлин и Мастер входили в состав шлихового отряда. Старшим над нами был Женька. Шурка числился в группе геофизиков. Вместе с ним работали Олег, две студентки, Зоя-техник и старший группы – Серёга, для которого это был первый самостоятельный полевой сезон. Старший Геолог возглавляла группу горняков, Начальник – геосъёмщиков. В эти группы входили все оставшиеся студенты, Знамя Труда и Владимир Николаевич.
Теперь о характере работ, о том, как они обеспечиваются.
Основной базой партии является Центральный лагерь. В нём находятся склад продуктов, большие стационарные палатки, столовая, баня, камеральная палатка.
После того, как все собираются в Центральном лагере, ставят жилые палатки, приводят в порядок снаряжение, разбираются с продуктами, дровами, грузом и так далее – начинается сам полевой сезон. Каждая группа получает необходимый объём работ, руководитель группы рассчитывает количество продуктов, обеспечивает снаряжение, карты, и группа начинает готовиться к выброске в тундру. Делается это обычно вертолётом или вездеходом и называется «выкидушкой».
Когда все работы закончены, партия собирается в Центральном лагере, и геологи начинают оценивать предварительные результаты, нанося данные на карту. Этот период называется почему-то камеральным.
После того, как все разлетаются по «выкидушкам», в Центральном лагере остаётся один радист, который поддерживает ежедневную связь с каждой отдельной группой или отрядом.
Вот вкратце и всё, потому что вертолёт наш уже садится в Центральном лагере. Расположен он в таком живописном месте, что мы с Шуркой прямо подпрыгиваем от восторга: под нами – естественная ровная площадка длиной около километра, окружённая со всех сторон горами и сопками, и разделённая на две половинки широкой и бурной рекой. Лагерь стоит прямо на берегу. Сейчас он мало напоминает лагерь: жилые палатки на зиму снимаются, остаются только склад с продовольственным НЗ и столовая. От некоторых палаток остались деревянные каркасы. Чувствуется, что здесь уже оседлое место, где всё делается солидно и прочно: с расчётом на осенние дожди и зимние холода. К вертолёту бегут Женька, Помпон, Мастер и Бобфлин, прилетевшие на три часа раньше. Они помогают разгрузить вертолёт и он улетает обратно.
Первым делом нужно поставить палатку. Мы берём ту же, четырёхместную, в которой жили в Аянке. Работа кипит – до того надоело слоняться в ожидании погоды, бортов и, чёрт его знает, чего ещё.
Сначала ставим деревянный каркас на венец из тополёвых брёвен. Два дня занимаемся своей палаткой. Из тонких кругляков-листвянок делаем нары, из отходов от ящиков – стол и дощатый пол. В таком жилище можно пережить любое стихийное бедствие. Оно прочно и надёжно, как дом поросёнка Нуф-Нуфа.
Ещё три дня до приезда основного состава партии мы занимались хозяйственными делами и знакомились с окрестностями.
Вдоль реки, вниз по течению, тянется большая тополиная роща. Тополя здесь в обхват – не то, что материковые. Однако растут они только по берегам крупных рек. Сопки же покрыты кедровым стлаником и редкими лиственницами. Морозы и ветер заставляют деревья приспосабливаться: ветки их толсты, и перекручены самым причудливым образом.
Лиственница и стланик покрывают сопки до самых вершин. Низменные же, равнинные места, сплошь зарастают карликовой берёзой и ивняком. Места эти труднопроходимы и
за несколько часов пешего маршрута устаёшь так, что просто валишься с ног.
Почти до километровой высоты тянется ковёр мха, а дальше уже поднимаются крутые осыпи или нагромождения камней, покрытых лишайником, как накипью. Они, кстати, так и называются – «накипными».
Вместе со всеми прилетел и Начальник. Это наводило на мысль о том, что чем скорее мы уйдём в маршрут, тем больше нервных клеток сохранится до конца сезона, когда они будут очень кстати.
Начальник суетился, заставлял всех заниматься бестолковой работой и приводил примеры из своего героического прошлого. Он рассказывал о людях, которые совершали подвиги под его руководством, а мне почему-то казалось, что если бы он никому не досаждал своими бредовыми идеями, не было бы необходимости в совершении этих подвигов. Следующие два дня все занимались устройством жилья, разбирали груз, чинили обветшавшие палатки столовой и продуктового склада.
Нашу команду бросили на строительство бани.
Собственно, сам сруб уже стоял ещё с осени, но его нужно было перенести поближе к воде, поставить печку, настелить крышу, сделать полки и предбанник, вырезать окна и навесить дверь.
Сруб перенесли за один день. На следующий вечер состоялось торжественное открытие бани, а ещё через два часа – открытие полевого сезона.
 
Принцип посещения бани был тот же, что и в Москве, с той лишь разницей, что вода грелась на костре в бочке из-под бензина, подвешенной на ремнях между деревьями. В парной стояла печка, изготовленная из такой же бочки и обложенная камнями. Здесь только парились, а мылись в предбаннике, обтянутом брезентом. За горячей водой выбегали на улицу, отмахиваясь от здоровенных комаров, с нетерпением ожидавших нашего появления. До речки было метров сорок. Мы вылетали из парной, красные как варёные раки и, обгоняя комаров, мчались к реке.
Вода в ней и зимой и летом сохраняет примерно одинаковую температуру плюс четыре
градуса. На моральную подготовку к купанию нет времени. Ведь комарам всё равно, готов ты к этому или нет. Поэтому в воду влетаем сходу и с такими криками, будто это крутой кипяток, а не талая вода с далёких ледников. Лучше всех кричал Женька. Наверное, при этом он уже совсем не чувствовал холода. Такой крик я слышал лишь однажды: в девятом классе, когда мы работали на уборке свёклы, за двенадцать километров от нашего поля, на ферме рожала корова. Мы потом ходили проведывать её всем классом и поили телёнка молоком из трёхлитрового бидона с огромной каучуковой соской.
Третьим в палатку мы взяли Юрку, который первым делом повесил на гвоздь свой кипятильник. У нас с Шурой были общие двуспальные нары, застеленные кошмой, а Юрка спал на персональном месте у окна «с видом на тундру».
Спали по-прежнему в марлевых пологах. Перед тем, как заснуть, Юрка с фонариком ползал под пологом и лупил комаров. Совершив эту карательную акцию, он мгновенно засыпал и начинал так храпеть, что оставшиеся комары летели в нашу сторону.
Рядом с нашей стояли ещё три палатки:
«образцовая-бичёвская», в которой жили Бобфлин и Мастер, палатка Помпона, где он жил один в соответствии с какими-то инструкциями, и в третьей палатке, двухместной, жили девчонки-практикантки, очень страдавшие от такого соседства.
Особенно донимали их звуки, доносившиеся из «образцовой». Как произносимые, так и просто издаваемые, они нагоняли ужас даже на нашу палатку. Известно, что мужчины вообще склонны в сквернословию и не делают этого только тогда, когда не имеют возможности или имеют соответствующее воспитание. Видимо, родители «упустили» Мастера ещё в раннем детстве и к тридцати годам лексикон его сформировался столь прочно, что его не могли изменить ни угрозы, ни обстоятельства, ни работа в таких высококультурных организациях, как театр имени Ермоловой. Между двумя любыми словами, дозволенными цензурой, Мастер старался обязательно вставить такое, какое можно встретить только в первом издании словаря В. Даля, полном собрании В. Маяковского или услышать утром на рынке (эти записки относятся к 1978 году, когда ненормативная лексика еще не стала основной формой бытового общения россиян – прим. автора).
На все замечания по поводу близкого соседства с представителями прекрасного пола Мастер отвечал, что «им всю жизнь при бичах маяться, так что пусть привыкают помаленьку». Остальные тоже не выделялись склонностью к литературной речи, однако всегда встречали появление девчонок на манер придворных Людовика ХIV, то есть, раскланиваясь и рассыпая комплименты. Когда же девчонки скрывались в своей палатке, беседа продолжалась в тех же выражениях, будто брезент являлся идеальным звукоизолятором.
Пока мы строили баню, Женька собрал всё необходимое для работы на первой территории и вечером, перед торжественным открытием сезона, позвал нас к себе в палатку, показал на карте маршрут, рассказал об объёме работ на этом участке и предупредил, чтобы к утру все были готовы к выброске.
Вертолёт сидел на полосе, когда вдруг выяснилось, что у него отвалилась какая-то трубка, которую можно только заменить, а менять было нечем. Оставалось надеяться на вездеход, который Петя-вездеходчик уже привёл в боевую готовность.
Открытие сезона прошло весело и без приключений. На каждое лицо было выдано по полубутылке водки и стол уставили разнообразной снедью, благо продуктовая палатка ещё ломилась от банок и концентратов. Параллельно со строительством бани была восстановлена пекарня, основным элементом которой по-прежнему была бочка из-под бензина. Так что к столу был подан только что испечённый хлеб. Экипаж вертолёта сидел на почётном месте, выпивая круто, как и положено авиаторам.
 Официальную часть открыл и закрыл Начальник. Он сначала всех поздравил и выразил уверенность, а потом сказал, что «завтра мы провожаем в первый маршрут шлиховой отряд, от результатов работы которого зависит вообще смысл нашего пребывания в данном месте». И все дружно выпили за наше здоровье и за здоровое начинание полевого сезона.
Остальная часть вечера носила сумбурный, но очень непринуждённый характер.
Часа через два нас с Шурой заставили взяться за гитары, концерт закончился лишь к четырём часам утра и я не успел выспаться перед «выкидушкой».

Утром нас провожала вся партия. Мы с Шурой расставались надолго, и это несколько омрачало настроение.
Нас в отряде было уже пятеро. Пятым был щенок Малыш, которого привезли из Аянки студенты.
Ему было чуть больше месяца. Знаток тундровых и таёжных собак Бобфлин утверждал, что «в нём чувствуется порода», и с этим никто не стал спорить. Петя и Женька забрались в кабину, мы влезли верхом на сложенное в кузове снаряжение, и под приветственные клики провожающих тронулись с места.
Мастер положил ноги на борт и первым делом скрутил огромную самокрутку толщиной в палец. Вездеход спокойно и уверенно продирался через заросли и болота, громко ревел, взбираясь на крутые склоны сопок, и отчаяния нырял вниз, заставляя сердце подпрыгивать до самого горла.
- Гори, гори, моя тайга, - пропел Мастер на мотив известного романса про заветную звезду, бросая окурок в мокрый след, ползущий за вездеходом.
- Это, слышь Володь, у нас во второй экспедиции случай был, - отозвался Бобфлин, поглаживая отчаянно трусившего Малыша, сидевшего у него на коленях.

- Работали мы тогда в Якутии, и проходили перед маршрутом инструктаж по противопожарной безопасности. Инструктор полчаса поговорил о пожарах и взял с каждого подписку об осторожном обращении с огнём. А потом и говорит:  «А в заключении беседы я хочу показать вам как горит ягель и как легко может случиться пожар в тундре... Вот смотрите – бросаю на мох горящую спичку… Так… Смотрите, как быстро занимается пламя – его уже не так просто и потушить… Вот, вот… Вот видите – не получается. Эй, парень, а ну-ка принеси ведёрко воды!» Так он через полчаса улетел инструктировать соседнюю партию, а мы четыре дня таскали воду – поливали. Хотели уже пожарный вертолёт вызывать.
Вездеход вдруг резко затормозил и развернулся. Мы опрокинулись навзничь, и Малыш громко заскулил, отлетев к самой кабине.
- Разулись, - сказал Бобфлин, который два года работал вездеходчиком и знал все слабые места машины.

Мы вылезли из кузова. Правая гусеница лежала, вытянувшись вдоль следа. Петя вытащил гаечные ключи, и они с Бобфлином занялись ремонтом.

Пока они возятся с вездеходом, расскажу, что же такое «выкидушка», и чем занимается в маршруте шлиховой отряд.
Шлиховой отряд проводит весь свой сезон вблизи рек, речушек и ручьёв, берега которых особенно богаты всякой летучей нечистью. В нужном ручье через определённое количество метров берётся так называемый шлих. То есть облепленный с ног до головы комарами или слепнями геолог или другой человек, при помощи скребка с металлическим наконечником набирает в деревянный лоток породу, заходит в воду и начинает промывать всё это в ледяной воде, дрожа от холода и любопытства. Сначала смываются и отбрасываются крупные камни, затем поменьше, затем совсем мелкие. Остаются песок и глина. Скоро смываются и они, лоток становится лёгким как деревянный кораблик, а шлиховщик (если к тому же неопытный, вроде меня) – синим, как баклажан. Когда всё, что плавает, уплыло, на дне, в поперечной канавке лотка, остаются тяжёлые минералы, которые и представляют дальнейший интерес. Остаток этот весом всего лишь в несколько граммов, смывается в пакетик из непромокаемой бумаги-крафта и, соответствующим образом пронумерованный, кладётся в рюкзак, чтобы потом отправиться в лабораторию для детального анализа. Многим ценным металлам и минералам сопутствуют различные соединения, которые можно просто разглядеть в лотке, если у вас есть время и желание. Иногда попадаются целые россыпи пурпурных гранатов, мелких, с правильной огранкой. Ну, а если вдруг блеснёт крупинка золота или коричневый кассетерит – спутник олова – тут целый праздник с танцами живота и восхвалениями всемогущим богам.
В том же месте, откуда берётся шлих, насыпается в специальный мешочек и донка –горсть земли, песка или глины, взятая из-под слоя мха. Затем она просушивается у костра и просеивается через мелкое сито, после чего высыпается в такой же конвертик, только большего размера. Дальнейшая её судьба повторяет путь пакетика со шлихом.
Очень жаль, что мои сведения из области геологии и её методов ограничиваются такой отрывочной информацией, но что делать? Женька, с которым я проходил половину сезона, не любил распространяться на подобные темы, студенты пытались рассказать сразу обо всём, и поэтому получалось, что ни о чём, Начальник раздражал меня самим своим присутствием, а остальные были просто слишком заняты, чтобы уделять мне внимание.
Территория, которую должен «отмыть» шлиховой отряд, слишком велика, чтобы можно было ходить из одного её конца в другой. Поэтому она разбивается на три-четыре участка и на каждом из них намечается место для стоянки. В это место затем вертолётом или вездеходом забрасывают продукты, и делается «лабаз». У охотников и прочих таёжных людей, которые знают, что конечный результат определяется качеством подготовки – всё это делается основательно. Лабаз подвешивается на дереве или закупоривается в металлическую бочку, чтобы не стать лакомством для медведя, или как его почтительно именуют здесь Михал Иваныча. Не упустит своего и росомаха или другой мохнатый хищник, которые зачастую едят тушёнку чаще, чем геологи.
Иногда для продуктовых лабазов даже роются специальные землянки.
Геологи – люди серьёзные, но организации, в которых они работают, этим достоинством не обладают. Получить хотя бы на несколько часов вертолёт – такая проблема, что иногда партии неделями просиживают без дела, ожидая, когда по рации передадут заветное: «Борт работает на вас – готовьтесь к приёму».
Появление вертолёта – всегда праздник, и все стараются сделать за один день то, на что в спокойной обстановке потребовалось бы не меньше недели. Отсюда всяческие перипетии, приключения и несчастные случаи, которыми так богата жизнь геологов.
Вертолёт садится в намеченном месте, где-нибудь поблизости от воды, мы выбрасываем мешки и ящики с продуктами, укладываем всё это в кучу, накрываем брезентом и приваливаем камнями. Затем снова прыгаем в вертолёт, который даже не глушит моторы, и летим к следующей стоянке. В основном, такие лабазы – прерогатива шлихового отряда, потому что ему приходится всё таскать на себе: палатки, лотки, молотки, кастрюли, чайники, посуду, тент, ружьё и верблюжьи спальники, каждый из которых весит восемь килограмм. Остальные же группы, как правило, сидят на месте и ходят в радиальные маршруты.

Но вернёмся к нашему вездеходу. Петя с Бобфлином уже натянули гусенницу на катки, и мы трогаемся дальше.
На территории, где нам предстояло работать две недели, сделали четыре лабаза, удалённые друг от друга на 10-15 километров. Часа через четыре добрались до места, откуда предстояло начать работу. Распрощались с Петей, и он тут же уехал, торопясь успеть в лагерь к ужину.
Ещё Начальник говорил мне, что Женька славится способностью выбирать самые красивые места для своих стоянок. Теперь мне представился случай убедиться в этом самому. Мы встали лагерем возле ручья Лишайникового. Берега его были ужасно заросшими. Долина, в центре которой мы расположились, была окружена двумя хребтами крутых и тоже сильно заросших сопок. Мы поставили две палатки: в одной спали мы с Женькой, в другой – Бобфлин с Мастером.
Вечером Женька показал мне, как брать шлих, и на следующее утро они втроём ушли в маршрут, а я остался в лагере дежурить и учиться промывать породу. Началась та самая полевая жизнь, которой так пугал меня Начальник в Москве.
Дежурный вставал в семь часов, разжигал костёр, готовил завтрак и будил остальных. Завтрак и ужин состояли из трёх блюд. Обеда как такового не было, потому что днём все были в маршруте.
Первые три дня я сидел в лагере, исполняя обязанности дежурного: готовил еду, ходил за дровами, сушил донки и учился брать шлих. Со мной вместе видел Малыш. Он был
ещё настолько маленьким, что боялся всего: жуков, птиц, воды, костра – и только там, где стояли тушёнка, масло или сахар – чувствовал себя очень уверенно. С этим врождённым его недостатком мы боролись в течение всего сезона, не стесняясь в выборе средств, однако ни мы с ним, ни он сам с собой ничего не смогли поделать.
На третий день ребята ушли в самый дальний и трудный на этом участке маршрут –только подход к ручью, который нужно было шлиховать, составлял двадцать километров. Причём, эти расстояния в сравнении с обычными дорожными условиями населённых мест можно удваивать или даже утраивать, в зависимости от маршрута.
А я по-прежнему сидел с Малышом в лагере, приучал его к воде и отучал совать мокрый нос в общественные банки.
Ребята ушли в восемь утра и возвратились в полночь. Я думал, они придут измученные, злые и голодные, но ошибся. Они не пришли – приползли, и попадали вокруг костра, стаскивая сапоги и развешивая у огня мокрые портянки. Они были веселы, несмотря ни на что, но устали настолько, что даже не стали есть, а только напились чаю и полезли в спальные мешки. Я чувствовал себя тунеядцем и с нетерпением ждал первого «боевого задания».
Утром на следующий день Женька отправил меня в паре с Бобфлином. Он дал нам карту и отметил на ней четыре ручья,
которые мы должны были промыть. Мы позавтракали и отправились.
Первые шлихи, которые я брал ещё в лагере, давались большими усилиями. На каждый из них я тратил поначалу не менее получаса и после пяти лотков уже не мог разогнуть спину без посторонней помощи. Однако за эти три дня я хоть немного набил себе руку и чувствовал себя уверенней, тем более, что шёл в паре с таким асом, как Бобфлин.
Женька говорил, что не считает себя классным шлиховальщиком, хотя занимался этим почти двадцать лет и лоток сам играл и вертелся у него в руках, как у фокусника.
Итак, мы с Бобфлином отправились в маршрут. Подход был небольшим – километров семь-восемь. По пути Бобфлин учил меня читать звериные следы, показывал разрытые медведем барсучьи норы, угощал прошлогодней брусникой и вообще вёл себя подобно хозяину, который показывает своё жилище впервые пришедшему в гости приятелю. Наконец, мы подошли к ручью и полезли на сопку. Удобнее всего было брать шлихи, начиная с самого верховья, почти от перевала. Бобфлин показывал мне, в каких местах нужно брать шлих и натаскивал на технике промывки. В основном, промывал он. А я наблюдал, надписывал конверты, отмечал шлихи на карте и брал донку.
Два ручья мы отмыли довольно быстро – они были небольшими. Устроив получасовую чаёвку, пошли к двум оставшимся. Тут уже подъём был круче, и мы долго карабкались, отдыхая и перекуривая, наслаждаясь открывавшейся сверху панорамой. Однако более пяти минут сидеть не удавалось. В этом месте было столько комаров, что приходилось стряхивать их рукой с накомарника, чтобы хоть что-нибудь увидеть. Накомарник заправлялся внутрь энцефалитки, но это не помогало. Комары находили всевозможные тайные ходы, по которым пробирались к цели. Несмотря на то, что накомарник имел двойной брезентовый верх, они легко пронзали его и вгрызались прямо в макушку. А уж если ты нечаянно касался сетки кончиком носа, то в него впивались с такой яростью, что я однажды, совсем забывшись, сам себе расквасил нос, хватив по нему кулаком.
Стоило присесть, как тебя всего с ног до головы облепляла гудящая масса. Они прокусывали всё, даже брезентовые брюки, которыми я всегда так гордился. А на спине сидели в несколько ярусов, и я получал хоть какую-то моральную компенсацию. когда хлопал Бобфлина по плечу – на руке оставалась черная каша и я вытирал её о мох, мстительно улыбаясь.
На двух последних ручьях я уже работал самостоятельно, и ужасно обрадовался, обнаружив у себя в лотке несколько зёрен граната. Для Женьки или Бобфлина, которые насмотрелись на своём веку и на гранат, и на золото – это была мелочь недостойная внимания. Для меня же это было целое событие.
Возвратились уже вечером. Мастер сидел возле костра и смотрел на закипающий чайник. Рядом с ним сидел Малыш, и смотрел на кастрюлю с кашей. Заметив нас, он нехотя поднялся и пошёл отрабатывать свой собачий хлеб – встречать нас из маршрута. Повиляв из вежливости хвостом, он снова побежал поближе к раздаче. Аппетит у него был прямо сказочный. Гаргантюа просто лопнул бы от зависти, если увидел бы Малыша во время приёма пищи. Он ел всё, не брезгуя даже ягодой и кедровыми орехами, на которые порядочный пёс не станет и смотреть.
Мы разожгли в сторонке маленький костер и развесили сушиться мешочки с донками. Скоро пришёл Женька, мы поужинали и столпились вокруг маленького костра, обсуждая события и результаты дня, а также планы на день грядущий.
Вдруг метрах в двадцати за палатками я увидел оленя. Он спокойно обходил лагерь, кося на наш костер большими тёмными глазами.
- Ой, олень!- сказал я и показал на него пальцем. Все посмотрели в ту сторону и разом присели, спрятавшись за палатку. Женька нырнул внутрь и тут же вылез наружу с ружьём. Бобфлин зарядил его картечью и, согнувшись как под обстрелом, побежал вслед за оленем. Последний раз мы ели настоящее мясо больше месяца назад и были не прочь, как выражался Мастер, «поважничать» свежатиной. Я одной рукой взял Малыша за морду, чтобы он не мог вслух выразить свои чувства, а другой – за хвост, чтобы он не отобрал у Бобфлина права первенства на добычу. Бобфлин дважды подбирался к оленю почти вплотную и дважды стрелял, но пуленепробивае-мый олень всё же убежал, оставив нас без жаркого.
Неудачная охота дала повод к охотничьим рассказам. Все столпились вокруг костра, и Бобфлин, остро переживая инцидент с оленем, начал первым:
- Вот сохатого – того нужно с собакой брать, чтоб облаяла непременно. Сохатый – зверь солидный, характерный: ходит все время по своей тропе и никого не боится. А без собаки – тяжело, хлопотно. Нужно, чтобы кто-то отвлекал, пока к нему подберёшься: если сохатый рассердится, то почище вездехода попрёт. У нас в охотской экспедиции случай был…
Двое ребят в лагере остались, остальные в маршруте.
Как раз под вечер сидят они возле палаток, и вдруг из кустов сохатый выходит. А собака тоже в маршруте. Ну, делать нечего: один, значит, на четвереньки и лаять, а другой в палатку – ружьё заряжать, и потом в обход, с тылу...
Так первый бедняга минут пятнадцать заливался, весь пеной изошел и охрип. Уже не лает, а скулит больше. Но мяса-то хочется.
Всё-таки свалили они его. А тот, что лаял – неделю потом молчал, набирал голос... 
- Сохатый что, - сказал Женька,- от сохатого хоть вреда нет никакого. А вот Михал Иваныч – тот да! На старой территории у нас случай тоже был. В Центральном лагере один радист остался, а мы все по выкидушкам разлетелись. В нужное время выходим на связь – молчит Центральный, словно и нет его. Ну, думаем, может, прозевал сеанс или неисправность какая. Три дня проходит – всё то же. Мы работу закончили, собрались в обратный путь.
Да, забыл сказать. В тот сезон жил у нас в Центральном лагере старый и седой мерин по кличке Дед. Он вроде как на пенсии был – жевал свой овёс, а работать – ни-ни. И характер имел со странностями. Бывало, идёт с тобой в маршрут, а потом вдруг ночью надумает – и вернётся обратно в лагерь.
Так и в тот раз было. Два дня Дед с нами погулял, а на третий, ночью, исчез. Через день возвращаемся мы в Центральный лагерь и видим картину: по лагерю бродит сытый и довольный Дед, все склады и кухня развалены, вся территория медвежьим помётом загажена, радиста нет нигде… Походили, поискали, подходим к бане – слышим, шорох в парной.
Только мы к двери, а оттуда голос такой, с металлическими нотками: «Подходите, гады, по одному, живым не дамся!» Видать, довели человека до отчаянности.
Ну, мы дверь открыли и говорим: «Слезай, милый, это мы, свои, пришли. К тебе на подмогу». А он сидит на верхней полке небритый, страшный, в руках трёхлинейка с кривым дулом, а в глазах одна мысль – подороже жизнь продать.
Мы его минут пятнадцать уламывали, а он не верит: «Врёте, - говорит и смеётся, - Это вы по-нашему говорить научились, я вас насквозь вижу».
Но всё же уговорили. Заплакал он, слез, худой весь – аж чёрный. Потом уже успокоился немного, поведал всю историю с самого начала.
Только мы ушли в маршрут – появляются два здоровенных медведя и молча прут прямо к палаткам. Он, бедолага, только и успел трёхлинейку схватить и в баню спрятаться.
Стрелять-то боялся, поскольку у винтовки дуло кривое было. Так просто взял, для храбрости. Ладно, думает, не век же им здесь болтаться – поди, семья где-нибудь... Век не век, а четверо суток он в бане как миленький просидел. Медведи все склады разнесли, первым делом муку сожрали, а потом и за остальное принялись. Нажрутся, говорит, прямо там попадают и дрыхнут, а я здесь от голода и страха вою. На третий день, к обеду, Дед откуда-то пришёл. Как раз вовремя. Они проснулись и собрались обедать, а тут ещё и конина подоспела. Ну, один, что помоложе, захотел Деда с тылу взять. Тот ткнул его копытом между глаз – он и отстал.
К вечеру выглянул радист из бани, а они рядышком стоят и ужинают. Дед овсом, а те двое – мукой. Вобщем, отправили радиста на материк отдыхать от потрясений и стрессов, а взамен оставили одного паренька из группы горняков.

Ушли мы в маршрут, связь в полном порядке, отработали – возвращаемся. Подходим к лагерю – картина почище, чем в прошлый раз. Посреди лагеря стоит палатка радиста, обнесена колючей проволокой и пустыми консервными банками увешана. А вокруг всё воронками изрыто, будто целый полк насмерть стоял. Из палатки выходит этот самый парень, физиономия довольная, откормленная – блестит.
Этот крепче оказался. На второй день как мы ушли, он просыпается утром и видит, на верёвке вроде бы меньше рыбы стало, а рядом клок медвежьей шерсти валяется. Так он весь день обносил палатку проволокой и банки развешивал, а потом набрал толовых шашек и ночью заводит будильник – каждые сорок минут по взрывчику, на всякий случай. Так и не выходил из палатки до нашего прихода.
- Я медведей сам шесть штук положил за свою бытность, - говорит Бобфлин, - С этим зверем нужно ухо востро держать и уж если бьёшь – чтоб наверняка, иначе...

Помню, как-то летим на вертолёте, смотрим – внизу Михал Иваныч стоит. А мяса в отряде месяца два как не видели. Тушёнка вся вышла, оленей не попадается. Пилот кричит нам: «А ну, ребята, прислоните-ка его к стенке!»
Нас человека четыре было, все с карабинами. Зависли над ним, завалили, сели метрах в тридцати. Я остался, а ребята карабины положили, взяли ножи, и пошли тушу разделывать. Только подошли да за шерсть дергать начали, как он встал – и на них! А мы ещё даже винты не заглушили. Они бегут и орут: «Колёса в воздух!!!» Один за другим ввалились, мы уже висим – на лету их ловим. Только я последнего за зад перекувырнул, как Михал Иваныч прямо следом за ним лезет и лапой по шасси – трах! Так ферму металлическую и погнул.
Добили его, сели опять. Орлы наши теперь осторожнее стали: трое с карабинами идут, а один с деревянным шестом – минут пять тушу тыкал, пока набрались храбрости подойти.
- Медведей здесь пока хватает, - сказал Женька задумчиво, и в груди у меня стало холоднее, чем было.
- Ему такую палатку смахнуть – пустое дело, - поддакнул Мастер, подбрасывая в костер сучья. Мне послышался треск в кустах.
Минут через пятнадцать разошлись по палаткам и влезли в кукули. Среди ночи я проснулся от тревожного предчувствия.
Кто-то большой, сопя, пытался влезть в палатку. Я посмотрел на соседний спальник – он был округлый и застёгнут. Значит, Женька здесь. Неизвестный зверь нашёл, наконец, вход, и из-под марлевого полога высунулось что-то мохнатое.
Времени на раздумье не оставалось. Кричать я почему-то не мог. Было неудобно: ведь всё-таки мужик – чего сразу шум поднимать.
Не вылезая из мешка, я поднял ноги и сильным ударом вытолкнул непрошенного гостя наружу. Он заворчал и полез ещё настырнее. Палатка прямо ходуном ходит. Я его ещё раз таким же манером выпихнул, а потом хватил кулаком по Женькиному спальнику и не своим голосом говорю:
- Жень, вставай, медведь!
Глянь, а спальник – пустой, а снаружи Женька третью попытку делает, и тоже понять не может, в чём дело.
Забился я в кукуль, и высунуться боюсь. Ну, думаю, так и тронуться недолго на медвежьей почве.

Утром начали готовиться к переходу на следующий участок, ко второму лабазу. Женька с Бобфлином пошли на ближайший ручей взять несколько оставшихся шлихов, а мы с Мастером остались сушить донки, готовить обед и собираться.
Уже перед обедом Мастер пошёл за дровами, а я заканчивал процесс приготовления каши, когда неожиданно из кустов вывалился вездеход, прямо из-под гусениц которого выпорхнул Мастер, одной рукой придерживая штаны, а другой грозя водителю. Как мог вездеход, который слышно обычно за несколько километров, подобраться так незаметно, я так и не понял.
Вездеход перебрался через ручей и остановился возле палаток. Из кабины вылезли Петя и Ленка. Они сделали вид, будто вовсе и не заметили Мастера.
Я ужасно обрадовался появлению новых лиц. Прошло всего лишь четыре дня, как мы покинули Центральный лагерь, но в таких глухих местах оторванность от людей чувствуется гораздо острее, чем на подмосковной даче. Я снял с кострища закипающий чайник, из кустов вышел Мастер и сердечно приветствовал гостей.
Мы расселись вокруг костра. Оказывается, вся партия ещё сидела в Центральном лагере, вертолёт так и не починили, и сегодня группа геофизиков забрасывалась в свой район тем же проверенным методом, что и мы. Разница состояла лишь в том, что они тащили с собой изрядное количество всякого металлического хлама и почти всё содержимое продуктовой палатки.
Конечно, присутствие одного такого едока как Шура – уже предполагало включение в груз нерасчётных мешков с мукой и ящиков со сгущёнкой. Но об этом позже.
Просто я хочу сказать, что в вездеход вместился только груз, а сами геофизики отправились к месту будущей стоянки пешим порядком.
Петя с Ленкой напились чаю, я передал им письмо для Шурки, и они отправились дальше.
Петя обещал на обратном пути подвезти нас до следующего лабаза. Мы возликовали, и в честь такого радостного события устроили царский обед из картошки с тушёнкой. Затем быстро собрали рюкзаки, сняли палатки и кухню, и улеглись вокруг чайника, покуривая вкусные самокрутки и дожидаясь вездехода.
Всё так и случилось. Петя отвёз нас к следующему лабазу, и это сэкономило уйму времени. Вместо того чтобы приползти поздним вечером и с трудом вылезти из-под мокрых от пота рюкзаков, мы бодрые и весёлые выпрыгнули из вездехода, за полчаса разбили лагерь, а Бобфлин сразу же убежал на речку с самодельным спиннингом.
Часа через два он вернулся, неся на ветке восемь хариусов. Это удивительно вкусная рыба. Я уже не говорю, насколько хитрая и осторожная.
Я стажировался у Бобфлина почти полтора месяца, пока научился вытаскивать хариусов почти из любого улова.
Рыбу мы зажарили, и, посидев пару часов у костра, улеглись спать. Завтра – в маршрут. Мастер – дежурный.

Утром уходим. Мне особенно нравится, что Женька не торопит. Он показывает на карте, какие ручьи шлиховать, и сколько взять шлихов. А потом надевает рюкзак и уходит. Это твоё дело – когда, и каким путём ты пойдёшь к своим ручьям. Но сегодня ты должен сделать всё, что от тебя требуется, даже если придётся вернуться в лагерь заполночь.
Самые тяжёлые и дальние маршруты Женька всегда брал на себя и часто уходил в них один, без ружья, которое считал лишним весом.
Женька уходит. Мы выпиваем ещё по кружке чая и выкуриваем по козьей ножке. Потом влезаем под рюкзаки, я цепляю на ремень полевую сумку с картой, и выходим.
Лагерь наш стоит на берегу ручья, огибающего огромную долину. По другую сторону её течёт бурная, извилистая река. Она так и называется – Изогнутая. До неё около километра. Сегодня нужно пройти по долине правее реки километров восемь-десять, влезть на сопку – «отмыть» ручей, повторить это дважды на двух соседних сопках, затем вернуться к лагерю, пересечь долину и взять несколько шлихов на ручье, впадающем в Изогнутую на противоположном её берегу.
Этот последний ручей мы оставляем «на десерт», и отправляемся вниз по течению реки. Точнее, река остаётся левее, в стороне, а мы тащимся по болотистой равнине, с трудом вытаскивая ноги, по колено утопающие в красноватом мху. Бобфлин терпеть не может этот мох и старается выбрать путь, лежащий через вершины сопок. Мы взбираемся на них мокрые, загнанные, но зато ноги ступают твердо, и нет скверного ощущения, будто идёшь по пуховой перине.
Идём весело: болтаем, фотографируемся, иногда садимся подымить крепкой моршанской махрой. Самая хорошая работа – та, которую ты делаешь сам от начала до конца, и сам рассчитываешь свои силы и возможности. Никто не подгоняет и не лезет с дурацкими советами.

Вся долина испещрена евражкиными следами. Евражка – это такой симпатичный зверь, похожий на суслика. У него десятки нор, и между ними то ли вытоптаны, то ли вытерты во мху твёрдые как бетон дорожки шириной в ладонь. Евражка, как и суслик, ведёт разбойничий образ жизни и зачастую кормится налётами на закрома геологов. Евражек нещадно истребляют, поэтому они принимают все меры предосторожности и заранее предупреждают друг друга о приближении человека. Каждый твой шаг сопровождается неусыпным вниманием. «Ухвить-ть-ть-ть!» - кричит тебе вслед евражка, высовываясь из норы и показывая крепкие белые зубы. Мне даже кажется, что он свистит, заложив в рот лапку с длинными когтями. Это сигнал, и в двадцати метрах перед тобой из-под земли появляется точно такая же физиономия и встречает таким же разбойничьим свистом.
И пока пересекаешь владения этих хвостатых пиратов и налётчиков на закрома честных геологов – всюду встречают и провожают тебя теми же залихватскими звуками, высмеивая и высказывая всё, что думают о твоей неуклюжей согбенной фигуре, бредущий с рюкзаком, из которого торчит деревянный лоток, и дурацким колпаком с сеткой вместо головы.

Из низкого мха, до белизны выгоревшего на солнце, тут и там торчат головки подосиновиков, подберёзовиков, белых грибов, хотя, даже если посмотреть на все четыре стороны – не увидишь ни осин, ни берёз, ни елей. Пока идём по долине реки, дует прохладный ветерок, и мы снимаем накомарники. Благодать! Садимся перекурить на поваленную листвянку.
Я сворачиваю из газеты папиросу, набиваю её душистой махрой и сопровождаю эти действия счастливым бормотанием: это душа мурлычет.
На Камчатке почему-то нет ни змей, ни воробьев. Наверное, змеям трудно ползать в жёстком как проволока мху, а воробьи улетели, потому что здесь нет ни булочных, ни столовых, где они таскают хлебные корки.

Наконец, добираемся до нужной нам сопки и траверсом подходим к распадку, в котором течёт ручей. Взяв несколько шлихов, карабкаемся на другую.
Она гораздо выше первой, и с неё открывается прекрасный
вид на долину Изогнутой. Какие дикие и красивые вокруг места! Кажется, за миллионы лет здесь ничего не изменилось.
Наверное, так оно и есть на самом деле. Глядя на долину сверху, мне вдруг подумалось, что Конан-Дойль писал свой «Затерянный мир», сидя где-то здесь, поблизости. Так и кажется, что вот сейчас выйдет из-за камня и клюнет тебя какой-нибудь птеродактиль с голой куриной шеей и перёпончатыми лапами. Хотя знаешь, что в худшем случае, из-за этого камня выйдет медведь.
К обеду мы закончили шлиховать два ручья и спустились к реке. Забравшись на островок, устроили чаёвку.
Пока пили чай, прямо к нашим ногам утка-каменушка приплыла похвастаться своим семейством: за ней, попискивая и вытягивая головы с белыми щёчками, старательно плыли четыре маленьких утёнка. Мать учила их нырять на стремнинах, взлетать и плавать против течения.
Обратно возвращаемся по реке. Берега её очень болотисты и сильно заросли кустами березняка. Поэтому почти единственной возможностью для продвижения являются звериные тропы. Следов очень много: оленьи, заячьи, сохатого, медвежьи.
Бобфлин мне всё разъясняет и показывает: вон там обедал сохатый верхушками молодых побегов, а потом отдыхал вон там, в густой траве, на сухом, прогретом солнцем мху.
У меня в кармане моток лески и несколько крючков. Бобфлин быстро мастерит снасть, ловит на моей спине несколько паутов и, забравшись в воду, начинает вытаскивать одного за другим упругих хариусов. Они бьются на камнях и плавники, огромные, распущенные, разноцветные, как китайские веера, переливаются на солнце.
Выше по течению места становятся совсем непроходимыми: звериные тропы теряются в кустах или уходят в сторону. Мы уже еле бредем. Я стараюсь думать о чём-нибудь отвлечённом и смотреть Володьке в спину. У него тоже заплетаются ноги.
Так что третий ручей шлихуем без всякого энтузиазма.
И всё же азарт берёт своё: возвращаясь, останавливаемся у реки и вытаскиваем ещё несколько хариусов. Отсюда уже виден дымок, поднимающийся от нашего костра. В лагерь приходим в десятом часу и настолько уставшие, что даже есть не хочется. Пьём чай и расползаемся по кукулям.
Утром Мастер вдруг объявляет, что занемог, и Женька освобождает его от маршрута, а меня оставляет дежурить. В лагере работы не очень много. Я быстро расправляюсь с завтраком, мытьём посуды, просеиванием донок и другими делами. К обеду из палатки появляется Мастер. Здоровый сон и частичная диета уже облегчили его страдания, и он ищет развлечений. Сначала метаем в пень ножи, а потом добираемся и до Женькиного ружья.
Патронташ полон, на охоту всё равно нет времени, а через неделю уже возвращаться в лагерь. Так что мы со спокойной душой начинаем расстреливать дробь и картечь. Мастер вешает на корягу бутылку из-под масла и, протягивая мне ружьё, говорит, намекая на моё недавнее армейское прошлое:
- Ну-ка, чем нас порадуют господа офицеры, которым мы доверяем охрану своих жилищ и мирного неба?
Из охотничьего ружья я стреляю впервые, но довольно удачно: верхнюю половину бутылки словно срезает ножом. Мастер удовлетворённо хмыкает, бежит к коряге и поворачивает бутылку ко мне донышком. Я всаживаю в него второй заряд картечи.
- Ну, будет – убедил, - ворчит Мастер, - понятие имеешь...
Два выстрела он оставляет для себя и один из них расходует впустую. Это его расстраивает, и он снова бежит к патронташу. Вобщем, за час с небольшим мы расстреляли всю картечь и в патронташе остается только дробь-тройка, которой можно убить крупного зверя лишь в том случае, если он вздумает заглянуть в дуло ружья.
Зато Мастер окончательно выздоравливает и возвращение Бобфлина и Женьки мы встречаем в полной боевой готовности.
Маршрут был очень тяжелый, и возвращаются они мокрые, измученные и хмурые. Я только что натаскал сушняка и ещё не успел развести костер, за что получил от Женьки справедливый нагоняй.
После ужина, когда уже начали расходиться по палаткам, и я домывал последнюю кастрюлю, на островке посреди разлившегося, словно речка, ручья послышалось цоканье копыт и, обернувшись, я увидел оленя. Он немного постоял, с любопытством разглядывая лагерь и короткими, невесомыми шажками побежал через ручей в лес. Я схватил ружьё и на ходу заряжая, побежал следом. В лесу уже было темно, шёл дождь. Побродив минут пять, я вернулся в лагерь, разрядил ружьё и сел к костру. Немного погодя, любопытный олень пришёл снова уже со стороны реки и встал за палатками. В патронташе остались только заряды с дробью. Необходимая сейчас картечь была аккуратно всажена в злополучную корягу. Я выстрелил, целясь оленю в шею, но он даже не почесался и, лениво отбежав в сторону, снова остановился. Потеряв интерес к таким недружелюбным существам, он стал мирно пощипывать ягель. Женька, переодевшись, сидел у костра в сухих белых тапочках и согревал внутренности горячим чаем, а ноющую поясницу – теплом костра. Он не вынес такого вызывающего поведения со стороны оленя и, схватив ружьё, начал осторожно к нему подкрадываться.
Нахальный олень ленивой трусцой побежал в сторону реки. Женька за ним. Отсутствовал он минут пятнадцать и за это время со стороны реки дважды доносились выстрелы. Однако вернулся он тоже, не сгибаясь под тяжестью добычи. Видно, судьба нам была закончить маршрут на тушёнке. Мастер не принимал участия в боевых действиях, но сожалел больше всех. Он очень уважал жареное мясо.

Два дня подряд погода испытывала наше терпение: с утра льет дождь, тут же, за лесом, висит дымчатая радуга и светит солнце.
Последние дни работы на этом участке. В один из них отмечали день рождения Мастера. По этому поводу был организован торжественный ужин. Приглашать никого не стали – обошлись своим тесным кругом.
Днём мы с Бобфлином сходили на речку и принесли десяток хариусов. Стол был накрыт на большом деревянном ящике. В самом центре стояла выданная Начальником при отъезде (по предъявлении Мастером паспорта) бутылка водки, которую Мастер заботливо носил в рюкзаке, заворачивая в свитер, и считал оставшиеся до торжественного ужина дни. Даже комары немного угомонились в честь этого события. Из-за них такая, казалось бы, приятная процедура, как приём пищи, превращалась в мучительную потребность. В миске с супом они плавали в таких количествах, что по процентному содержанию превышали норму тушёнки, а в каждую подносимую ко рту ложку успевало влетать ещё несколько штук. Сначала я ел с закрытыми глазами, но потом постепенно стал привыкать, хотя в миску всё равно старался не смотреть.
За два дня дождей ручей так разлился, что вода подобралась почти к самой кухне.
Малыш рос не по дням, а по часам, как и полагается в его незрелом возрасте. Он ел всё то же, что и мы, и спал в палатке у меня под боком. Я ничего не имел против – он даже согревал меня с внешней стороны. Но при этом имел два существенных недостатка. Первый – это храп, которому мог позавидовать даже Мастер. А Мастер завидовать не любил.
Второй же недостаток был ещё менее терпимым. Не имея
перед собой примера, который могли бы показать ему другие, более опытные собаки, Малыш даже не научился лежать, как подобает собаке, хотя это искусство и не требует выдающихся природных данных или длительной тренировки. Он ложился, в зависимости от рельефа местности и от собственных прихотей, самым произвольным образом, плюя на врождённые инстинкты и правила внешнего приличия. Среди ночи он вдруг укладывал свои грязные лапы на мою физиономию, и мне снилось, будто меня душит медведь. Я просыпался в холодном поту, брал его за эти самые задние лапы и, как сказал бы О’Генри, он вылетал из палатки на двадцать ярдов впереди собственного визга.
Однако такая методика обучения применительно к Малышу успеха не имела. Единственное, что он научился преодолевать в себе – это боязнь воды, тем более, ледяной. Несколько прогулок на рыбную ловлю заставили его подчиниться инстинкту, присущему большинству собак, живущих в тундре.
Сначала он научился форсировать наш ручей, и делал это без видимого удовольствия. Здесь же он получил первое «боевое крещение».
Как-то вечером, когда весь отряд собрался вокруг костра, из кустов на противоположном берегу ручья выпорхнул маленький куличонок. Бобфлин тут же начал науськивать на него Малыша. Однако тот не проявлял никакого беспокойства и не хотел замечать добычу.
Наконец, Бобфлин просто взял его за загривок и повернул носом в сторону птенца. Малыш посмотрел на него и заволновался. Он подбежал к берегу ручья и начал суетливо носиться вперёд-назад, не спуская глаз с дичи и подогревая свою решительность громким фырканием. Потом, взвизгнув, прыгнул в воду, и в несколько рывков оказался на другом берегу. Он сразу же подбежал к птице и стал отчаянно перебирать свои инстинкты, чтобы поступить надлежащим образом. Куличонок ещё не мог летать и с жалобным писком бегал по камням. Малыш не отставал от него, но и не трогал. Потом, видимо, сработал нужный рычажок его биологического наследия, и он схватил куличонка зубами за крыло. Тот залился таким пронзительным писком, что мы не вытерпели.
- Фу! – закричал Бобфлин, заодно приучая его к новой команде. – Фу! Брось! Лапы повыдёргиваю!
Малыш отпустил куличонка, и смотрел на нас в ожидании дальнейших распоряжений. В это время на крики своего птенца прилетела мать. С таким же громким и решительным писком она стала кружиться перед носом у Малыша, почти касаясь его крыльями. Тот оторопел от такой наглости и стоял в нерешительности. Мать отлетела на несколько метров в сторону, села на камень и сделала вид, что не может взлететь. Малыш ринулся в атаку. Мы пили чай и наблюдали за действием с расстояния в пять метров. Мать бегала по камням, подпуская Малыша вплотную, всякий раз уворачиваясь от его зубов. Она всё дальше и дальше уводила его в кусты. Малыш так разозлился, что не остановился даже на наш окрик. Куличонок скрылся в высокой траве. А Малыш, мокрый, уставший и расстроенный, вернулся через полчаса. Он с убитым видом, не поднимая глаз, прошествовал мимо палаток и улёгся в стороне от костра, отвернувшись от нас и впервые отказавшись от своей порции гречневой каши.

На следующий день мы сделали переход на последнюю стоянку. Река разлилась очень сильно и, пока мы делали привал, Женька уходил искать брод. Переправились благополучно. Дальше шла узкая тропа и мы гуськом пробирались через высоченные кусты. Малыш всё время путался под ногами. Бежал он неуклюже, высоко подбрасывая круглый зад и часто выполняя непроизвольное сальто.
Бобфлин и Мастер пинали его, приучая бежать не впереди хозяина, а сбоку.
Переход был не слишком тяжёлым, но устали сильно. Мы пропитались собственным потом насквозь и когда сняли рюкзаки, мне показалось, что я вовсе лишился своего веса. Я стал лёгким как бабочка и, кабы не текущие заботы, наверняка попробовал бы полетать.

Место было не столь красивое, как на предыдущих стоянках, но выбирать не приходилось: всё определялось работой, то есть наиболее лёгкими подходами к ручьям, которые нужно было шлиховать.
Комаров здесь было столько, что для себя я так и назвал эту долину – Комариная. Все средства против них были бесполезны. Даже обычно уравновешенный Бобфдин вышел из себя. Он чертыхался и вспоминал, какой замечательный диметил делали в прежние времена, когда он работал в охотской экспедиции.
- На три метра не подлетали! – говорил он, яростно уничтожая кровососов обеими руками, чтобы хоть немного отвести душу. – От того диметила не то что комары – медведи разбегались! А этим только костёр разжигать!
Во время перехода, на одном из привалов, Женька оставил свой патронташ и теперь у нас была пушка без заряда, то есть любой зверь мог чинить над нами насилие.
На следующее утро Женька один ушёл в дальний маршрут, а мы с Мастером пошли шлиховать ручей, на котором стоял наш лагерь. Поднялись километра на четыре к верховью и пошли по ручью обратно. Комары здесь владели всем живым. Когда мы начинали промывать породу, незащищёнными оставались только руки, державшие лоток. Они сразу же покрывались черной шевелящейся коркой. Приходилось опускать их в воду, чтобы смыть эту нечисть.
Женька предупреждал, что золото в этих местах уплывает из лотка также легко, как на валютной бирже в Нью-Йорке, и поэтому шлих «не нужно сильно отмывать и доводить, а всю мелкую фракцию следует брать вместе с песком, лишь только смыв камешки».
Но мы всё же перестарались, доводили шлих до преобладания магнетита и водили носом поперёк лотка, надеясь увидеть золотинку. По возвращении – получили от Женьки порядочный нагоняй, и он сравнил взятые нами шлихи с нехорошими отходами.

Малыш начал подрастать, и природные силы разбудили в нём тёмные звериные инстинкты. Он научился рычать: хотя ещё неуверенно, словно сомневаясь, так ли положено делать взрослым собакам. Начал различать запахи и волновался, если ветер доносил что-нибудь незнакомое. При этом он вскакивал, вытягивал нос против ветра и, гарцуя словно конь на императорском параде, негромко и отрывисто произносил два тревожных сигнала: «Бо! Вав!»
Кроме того, он пристрастился ходить с нами в маршруты. Лишь увидев, что кто-то надевает рюкзак, Малыш проявлял все признаки бурной радости: носился вокруг, с разбегу налетал лапами, словно пытаясь обнять, и вообще вёл себя неприлично.
В маршруте он убегал далеко вперёд, затем вдруг стремительно нёсся навстречу, спотыкался, с визгом несколько раз переворачивался через голову и, посидев несколько секунд и придя в себя, повторял то же самое. Он принялся подражать всему, что замечал за нами. Мы садились перекурить – и он старался усесться на листвянку «по-человечьи», но всё время опрокидывался назад.
Если я наклонялся, чтобы сорвать подосиновик – он успевал раньше меня ткнуть его мокрым носом и потрогать лапой.
Я останавливался, чтобы взять шлих и начинал скребком набирать породу в лоток – Малыш тут же начинал рядом рыть яму всеми четырьмя лапами и гордо косился в мою сторону: мол, не дураки, тоже умеем!
У него чесались зубы, и он грыз всё подряд. В маршруте постоянно таскал куски оленьих рогов и принимался яростно грызть их на привале. Вместе с этой потребностью у него появилась и другая: прятать всё, что прячется. Он постоянно таскал в зубах чью-нибудь зубную щётку, полотенце или портянку. Особое же пристрастие питал к шерстяным носкам Мастера, которыми тот очень дорожил.

Если Мастер уходил в маршрут, Малыш с нетерпением ждал, пока он скроется в кустах, и тут же бежал в палатку. После непродолжительных поисков он гордо выбегал из неё, держа в зубах вожделенный носок. Отбежав в сторонку, ложился и, придавив носок лапами, начинал терзать его, воображая злейшим своим врагом. Вечером возвращался Мастер и Малыш ожидал этого момента со страхом и раскаянием: он всегда отдавал себе отчёт в том, что делает, но, как натура увлекающаяся, уже не мог остановиться.
Мастер был крут и скор на расправу, и Малыш всегда сокрушался, что самые интересные в познавательном отношении предметы принадлежат ему, а не, допустим, Женьке.
В течение получаса Мастер поднимал себе настроение, со страшным видом гоняясь за Малышом, швыряясь чем попадя и безуспешно пытаясь дотянуться до него ногой. Малыш с диким визгом, подобрав хвост и прижав уши так, будто их и не было, кругами носился по лагерю, холодея от угроз, которые посылал ему вдогонку Мастер.
Затем, успокоившись, Мастер садился к костру и закуривал, а Малыш, считая, что получил сполна, уходил к палаткам и начинал развязывать верёвки на кольях.

Почти все дни, пока мы находились на этой стоянке, шёл дождь. Даже в последний официальный «рабочий день» мы проснулись под шорох мелкой мороси по брезентовому пологу палатки. 
- Эх, бог Яшка, не видит, как нам тяжко! – вздохнул Женька, вылезая из кукуля. Дождь не прекращался, и мы лежали в палатке, ожидая, пока он утихнет.

Оставался последний маршрут.
Перед обедом Женька ушёл, никому ничего не сказав, и наша совесть забеспокоилась. Я поднялся и пошёл посмотреть, чем занимаются в соседней палатке.
Бобфлин сосал огромную самокрутку, а Мастер, сидя в своей любимой позе со скрещёнными ногами, препарировал комара, очевидно, с познавательными целями. Посовещавшсь, мы с Бобфлином решили идти в маршрут, а Мастер остался готовить ужин.
Я забыл сказать о рации. У нас она тоже была, как и у всякой группы, которую забрасывают в тундру. Но поскольку мы таскали всё своё имущество на себе, чтобы не нести лишних несколько килограммов, Женька оставлял рацию на самом последнем лабазе, чтобы сообщить, что работы закончены и можно присылать вертолёт. Таким образом, весь маршрут по территории мы проходили без связи с Центральным лагерем. Это даже радовало, поскольку бестолковой трескотнёй и частыми сеансами связи Начальник только мешал всем делать своё дело.

Так закончилась наша работа на первой территории.
Что и говорить, кроме всего интересного, увиденного впервые, я научился многим полезным вещам: разводить костер при любой погоде и поддерживать его в течение дня, расходуя минимум дров; приобрёл первичные навыки шлиховки, научился разбираться в звериных следах, ловить рыбу в быстрых горных речках и печь пресные
лепёшки-лондыри, которые заменяли нам хлеб.

На следующий день после обеда мы свернули лагерь, сложили оставшиеся продукты, шлихи, донки, рацию, палатки в ящики, накрыли это богатство брезентом и отнесли на ровную площадку, куда мог сесть вертолёт. На кусты повесили несколько консервных банок, чтобы это место было более заметно сверху. А затем, уложив рюкзаки, отправились пешком в Центральный лагерь. До него по карте было семнадцать километров. Но если взять поправку на болота, через которые нам пришлось пробираться, петляя в поисках тропы, переправы через Изогнутую и прочие мелкие трудности, то можно понять, почему последнее усилие – взобраться на сопку, с которой уже был виден Центральный лагерь – далось всем немалыми трудами.
Однако вид лагеря утроил наши силы. После двух пионерских палаток, которые стояли бочком друг к дружке в случайных глухих местах на берегах ручьёв и речек, панорама Центрального лагеря, широко разбросавшего по равнине большие палатки с окнами и трубами буржуек, с дровяными складами и вездеходом, стоящем на отшибе, показалась нам панорамой большого города.
А мысль о том, что в этом городе есть настоящая баня, придала всем последний нужный импульс: мы просто влетели в притихший лагерь. Я громко пел, стараясь внятно выталкивать слова из пересохшего горла:
- Кончен маршрут без единого трупа,
Так давайте сегодня всей группой
Опрокинем стаканчик – другой... пивной!
Из палаток начали выползать оставшиеся в лагере: Помпон, Знамя Труда, Владимир Николаевич. Откуда-то налетел Юрка. Пошли объятия, расспросы, кто-то помог стащить рюкзак, кто-то хлопнул по спине, так что я присел. А кто-то напугал, сказав, что Начальник до сих пор сидит в лагере и придумывает всем работу.
Я забежал в палатку к Помпону. Тот налил мне водки в алюминиевую крышечку от термоса и отрезал кусок копчёной колбасы.
- Пилоты привезли, - довольно сообщил он, - Ну, будем, за успешное возвращение...
Ещё через пять минут мы все сидели в палатке у Мастера, появлялись всё новые физиономии, принесли три «контрабандные» бутылки вьетнамского рома, мы его выпили, появилась гитара, и когда, наконец, в палатку заглянул Начальник, чтобы обуздать весёлую компанию – на него никто не обратил внимания.
Все быстро захмелели, и скоро Юрка повёл меня в палатку, заботливо поддерживая под руку. Я лёг спать счастливый тем, что достойно пережил первые испытания.
Две недели после возвращения с территории Лишайникового и Изогнутой мы сидели в лагере в ожидании вертолёта. Начальник ждал его уже второй месяц. Во время сеансов связи с высшими инстанциями он всё время кричал, что «это фантастично, никогда в моей практике не было, все планы сорваны!»... И так далее.
Накричавшись, он выходил из палатки радиста и начинал придумывать работу для всех, кто находился в лагере. Радисту доставалось больше всех. Начальник его очень недолюбливал и старался сделать всё, чтобы тот не скучал.
Он заставил Помпона вскопать грядки и посеять на них
какие-то овощи, утверждая, что они созреют раньше, чем выпадет снег. Заставлял его собирать по лагерю бумажки, щепки и всякий мусор, затем решил сделать из него хлебопёка – и Помпон стал партийным великомучеником.
Дрожжи были плохие, тесто не подходило, Начальник кричал, что к завтрашнему утру должны быть три выпечки, даже если Помпону придётся согревать опару собственным задом.
Помпон же, вместо того, чтобы добиться благосклонности Начальника усердием в работе – суетился, делал всё не так, получал новый нагоняй и приходил к нам в палатку жаловаться на судьбу.

Я вам ещё не представил Маркиза, или Лешего. Это был котёнок, которого привёз Мастер. Он был пушистым, чрезвычайно симпатичным и обладал независимостью в
гораздо большей мере, чем это положено отряду кошачьих. Его и Малыша привезли в тундру примерно в одинаковом – грудном – возрасте, так что оба вместе росли, вместе преодолевали трудности полевой жизни и не имели других примеров для подражания, кроме нас. Вообще-то, Леший был кошкой, но выяснили это слишком поздно, когда все уже привыкли к этому прозвищу, да и сам он тоже.
Шефство над ним взял Помпон. Леший жил у него в палатке, спал на нём верхом, питался консервами и деликатесами, которые присылали Помпону из Москвы и даже, простите, по своим кошачьим надобностям ходил к Помпону за печку, отчего в палатку перестали ходить другие гости. В остальном же, Леший был замечательной кошкой: имел общительный характер, пунктуально появлялся в столовой по рельсовому сигналу, ловил походя мышей, и совершал в паре с Малышом налёты на палатки геологов и рабочих.
Когда мы возвратились из первой выкидушки, он стал частым гостем в нашей палатке. Сначала навещая Малыша, который жил у меня под нарами, а потом и вовсе переселившись под нашу крышу.
Первые дни после возвращения Начальник нас не трогал, давая отдохнуть после маршрута. Однако он никому не позволял опаздывать к завтраку. Поэтому иногда приходилось начинать свой рабочий день с обеда. Поскольку Шурка был далеко за горами, и большая часть нар пустовала, Малыш нахально залезал мне под бок, вспоминая вольную маршрутную жизнь в пионерской палатке. Я гонял его, награждал тумаками, вёл разъяснительную работу – он виновато прижимал уши и делал вид, что внимательно слушает, но продолжал вести себя по-прежнему.
Однажды утром я проснулся, трогательно прижимая к себе одной рукой Малыша, а другой Лешего. Юрка, спавший в диаметрально противоположном углу палатки, прямо покатился со смеху. Но это ещё бы ничего. Хуже, когда наши питомцы затевали свои весёлые игры в палатке в пять часов утра, переворачивая всё вверх дном, опрокидывая и производя шум, какой может издавать лишь эскадрон кавалерии, пробираясь через склад стеклянной тары. Мы просыпались, и это не предвещало весёлой компании ничего хорошего. Леший вылетал из палатки, выброшенный твёрдой рукой, а Малыш старался выскользнуть вслед добровольно, заранее скуля и поджимая хвост. Кроме всего перечисленного, Леший завёл скверную привычку ночевать у меня в кукуле, причём появлялся всегда, когда я уже спал. Громко урча, он беззастенчиво шествовал прямо по моей физиономии, влезал в спальник и забирался под бок. Все эти манипуляции не доставляли мне никакого удовольствия, перебивали сон, и я в течение часа лежал, тараща глаза в потолок и слушая довольное урчание из кукуля, где спал Леший, уставший после ночной охоты. Заснув же и проспав два часа с неприятными видениями, я просыпался вновь, подпрыгивая от боли: выспавшийся Леший точил когти о мои рёбра и чувствительно кусал за бок молодыми и острыми как иголки зубами.

Наконец, Начальник начал подбираться и к нам. Нужно было срочно принимать контрмеры, чтобы он не заставил собирать по лагерю окурки. Ещё в институтские времена, на военной кафедре, мы поняли, каким мощным оружием является агитационно-массовая и пропагандистская печать, даже облечённая в форму обычной стенной газеты. Это был запасной вариант и прибегал я к нему только в случае крайней необходимости, когда нужно было избавиться от неприятной работы. Итак, один день вынужденного бездействия я провёл за выпуском стенгазеты.
Полдня я лежал на нарах, ожидая, пока во мне созреет название для будущего партийного органа. До обеда оно так и не созрело и я назвал пробный выпуск «Оленеолог», имея ввиду, что предназначается он для тех, кто живёт в тундре, а живут в ней, в основном, олени и геологи.
В передовой и единственной статье газеты я сдержанно похлопал в ладоши по поводу того, что мы, наконец-то, все добрались до рабочих мест и, с грехом пополам, начали полевой сезон. Далее коротко прокомментировал дорожные перипетии и одобрил стойкость, проявленную рабочими в борьбе с внешними трудностями. Всё это изложено здесь более подробно и не нуждается в повторении.
Вечером газету вывесили в кухне, и она имела бешеный успех. Я понял, что теперь уже никто не заставит меня собирать бумажки, и на следующий день приступил к выпуску второго номера. На этот раз я бессовестно проспал до обеда, попросив не мешать мне «творчески мучаться».
После обеда я вывел на листе ватмана пошлый заголовок «Тундровик» и быстро написал коротенькую статью, идею которой также бессовестно позаимствовал из известного анекдота про «собачку, которая сдохла». Статья прозвучала как мрачное пророчество, но всё равно понравилась.
Вот краткое изложение этого печального рассказа:
«Вездеход изящно вписывался в пёстрый ландшафт тундры. Всё шло прекрасно. Кто-то что-то нашёл, кто-то не успел, но времени ещё было достаточно.
Начальник партии втиснулся в палатку – подошло время связи со шлиховым отрядом.
- Алло, - бодро сказал Начальник в эфир, - вызываю Мургаль, вызываю Мургаль. 
Ничего не ответила тундра...
- Я – Мургаль.., я – Мургаль... – очень тихо вдруг донеслось с той стороны эфира.
- Алло, Мургаль, с кем я говорю?
- Это я, Гена, может, помните, рабочий второго разряда…
- Помню, помню, - напряг память Начальник, - Как у вас там дела?
- Да, ничего, - донёсся сквозь лёгкие помехи тот же слабый голос, - Вот Малыша только что схоронил...
- Не понял, не помню, какого Малыша. - забеспокоился Начальник.
- Щенок такой был, может, помните? С белой грудкой?
- С белой? Как же, помню – снова напрягся Начальник, - а что с ним?
- Грибков намедни поел – остались от ужина – ну и... ушёл в лучший мир, где нет тревог и битв... - еле слышно донеслось из микрофона.
- А вы как же, что с остальными? – вскочил Начальник на крепкие не по возрасту ноги.
- А что остальные? Бобфлин с Мастером туточки лежат… Валетом. Я их мохом чуть прикрыл, чтоб не воняли.
- Господи, да что же это, как же? – закричал Начальник в трубку, и высокое чело его покрылось лёгкой испариной.
- А вот так… Бобфлин ходил искать Женьку. На обратном пути все образцы утопил нечаянно. Что ли золото там было или ещё какой аурум… Не помню уже.
- Что, все образцы?
- Как есть, все до единого...
- А почему Женьку искали, где он был?
- Восьмого дня ушёл в распадок в правый угол карты, да так и канул вместе с лотком. Бобфлин и пошёл за ним. А как вернулся – так грибков откушали.
- А Женьку-то нашёл?
- Говорил, что нашёл. Там кости с бородой были, а рядом образцы в куче.
- А как же ты выжил?
- А и я так же. Дохожу уже. Вон и ноги совсем синие, отнялись уже. И живот болит. Я вас попрошу, недолго уж мне, Шурке скажите, пусть мою гитару отдаст...
- Товарищ Начальник, вставайте, - раздался у палатки голос Пети-вездеходчпка, - сеанс связи со шлиховым отрядом. Говорят, всё в порядке, возвращаются в Центральный лагерь.
- Всё в порядке? – обрадовался Начальник. - Сейчас бегу. А то мне уже приснилось, что у них там что-то с собачкой стряслось...
И он твёрдой рукой взял штаны».
 
Вот такая была газета. Однако мне это быстро наскучило. Нужно было найти что-нибудь более интересное и, вместе с тем, общественно значимое, чтобы Начальник не приставал с пустяками.
Таким занятием оказалась рыбная ловля. Лучшего препровождения времени и придумать невозможно.
Около полудня мы с Бобфлином уходили километров за десять вверх по Изогнутой и до вечера «чистили» улова.

Бобфлин был большим профессионалом по этой части. Он чутьём находил рыбу и не успокаивался, пока не видел, как она бьётся на камнях.
У меня дела шли куда хуже и к трём десяткам хариусов, которые вылавливал Бобфлин, я добавлял одного-двух своих. Однако общий улов выглядел внушительно, и я продолжал ходить каждый день, постепенно повышая квалификацию.
Четыре дня мы рыбачили, и с утра до вечера стояли в ледяной воде, возвращаясь только к ужину. За это время я умудрился несколько раз искупаться при переправах через реку и, в конце-концов, застудил ноги. Они распухли, начали нарывать, и уже через три дня я не мог ходить и лежал в палатке, с ужасом думая о последствиях.
Начальник уехал в выкидушку на вездеходе, и в лагере осталась только наша группа, да Юрка со своим напарником. Он был вулканологом, и они с Юркой каждый день лазили на соседнюю сопку, наивно полагая, что это и есть вулкан.

Дела мои были плохи. Ноги так болели, что я перестал спать и целыми суткам лежал в палатке, не зная, как избавиться от напасти. Женька по связи обрисовал положение Начальнику, но тот не оценил серьёзности ситуации и санитарный вертолёт не вызвал.
Дня через два началась горячка, и я уже собрался писать завещание Петровичу, когда из Аянки сообщили, что летит вертолёт работать на нашу партию и на обратном пути заберёт меня с собой в больницу.
Самым неприятным было то, что теперь в шлиховом отряде оставалось всего трое работников и им придётся несладко с такими жёсткими сроками на следующей территории.
Однако деваться всё равно было некуда. Я собрал рюкзак и с помощью Юрки доплёлся до вертолёта. Этим же бортом нашу группу выбрасывали в тундру. Вертолёт взлетел и взял курс на Пенжину. Это была уже большая река, через которую нельзя переправиться без лодки даже при самой малой воде.
За Пенжиной предстояло подготовить три лабаза. Первый из них сделали недалеко от реки. Продукты сложили, накрыли брезентом и привалили камнями. Здесь же оставили рацию. Затем приготовили ещё два, и на последнем из них я распрощался с ребятами.

В больнице в Аянке мне сказали, что врача нет, поскольку воскресенье, чего мы, естественно, не знали. И чтобы я приходил на следующий день.
Еле волоча горящие ноги, я поплёлся на подбазу экспедиции.

Немного расскажу об Аянке. Это посёлок оленеводов и охотников. Живут здесь около двухсот человек, но посёлок значится почти на всех картах мира, потому что на несколько сот километров другого жилья всё равно нет. «Ая» по-эвенкийски означает «красиво, хорошо», «нк» - по-чукотски «здесь».
Однако, кроме названия, ничего хорошего здесь нет. Посёлок стоит на берегу Пенжины и каждый год, разливаясь, река сносит несколько домов. Ходят в посёлке только по деревянным настилам, поднятым на высоту метра-полутора. Когда мы летели в Центральный лагерь и несколько дней жили в Аянке – настилы были скрыты под водой. Теперь, в конце лета, вода давно спала, и было странно видеть эти мостики, тянувшиеся через весь посёлок: к детскому саду, клубу, единственному магазину.
Посёлок просто кишел собаками всех пород и мастей. Они лежали на мостках, под ними, на крыльце магазина, возле почты и у детского сада. А на подбазе, куда я пришёл ночевать, их было десятка полтора.
Начальник подбазы, свиноподобный мужчина, о котором я уже упоминал ранее, велел мне разместиться в бараке для рабочих.
Войдя в предложенную каморку, я бросил спальник на свободную койку и присел к залитому воском и вином деревянному столу. За перегородкой раздавались пьяные голоса, звон посуды и гитары. Судя по долетавшим звукам, там проводился конкурс сквернословия.
Нужно было куда-нибудь скрыться до вечера, чтобы окончательно не испортить себе настроение. В ноги будто заколачивали десятки маленьких гвоздиков.

Вместе с соседом по комнате я отправился на дневной сеанс в кино. Для здешних мест фильм был относительно новый – «Волшебная лампа Аладдина». На передних рядах полупустого зала сидели старухи-корячки, на задних – детвора. Мы разместились в серёдке.
Первые полчаса механик никак не мог увязать звук с изображением, дети кричали, что «он опять пьяный по будке ползает», но понемногу все успокоились. На самом интересном месте, когда злой волшебник, выдающий себя за дядю Аладдина, поднял меч, чтобы поразить славного юношу, демонстрация фильма прекратилась, и из динамика раздался голос: «Товарищи! В конце фильма побеждает Аладдин. До свидания». Видимо, это объяснение всех удовлетворило, потому что публика безропотно направилась к выходу.

Утро нового дня заглянуло в окно барака. Я встал, умылся и отправился в больницу «сдаваться».
После роддома в городе Риге, где я когда-то благополучно появился на свет, я ложился в лечебное учреждение впервые, и поэтому волновался.

Медсестра осмотрела мои болячки, сделала перевязку, зачислила меня на государственное довольствие и отвела в палату.
Всего нас было четверо, и мы составляли весь штат больных. Один из ребят работал в соседней партии. У него «что-то кололо» и он считал,  что это – сердце. Двое других были местными: Володя – мой ровесник, отец семейства – приехал сюда из Луганской области, Сашка – коренной камчадал, приехал погостить к сестре из Петропавловска, да так и остался.
Болезни у них были такого же сомнительного характера. Сашка лежал больше от скуки, а Володька уходил домой ночевать и возвращался утром после завтрака.
Больница была большим деревянным домом, очень длинным и поэтому напоминающим коровник. Врач была единственная – зубной. Она же – главврач и заведующая. Она лечила все болезни, делала простые операции, аборты, сама ставила диагнозы и констатировала выздоровление, подкрепляя этот факт бюллетенем.
Если кто-то умирал – она делала вскрытие и сама же писала заключение.
У меня создалось впечатление, что здесь не обязательно быть больным, чтобы попасть в больницу. Можно просто прийти и лечь полежать недельку-другую, отдохнуть от пьянства, от работы, от жены или ещё от чего-нибудь.
Врачу было лет пятьдесят, и больные говорили, что она здорово пьёт, но я не верил. Поскольку никогда не встречался с запойными врачами, да и вообще не уважаю сплетен.
После маршрутов и грязного спального мешка, я смотрел на чистые белые простыни так, будто видел их впервые. Нянечка принесла фланелевую пижаму такой расцветки, какую можно встретить разве что у туземцев на островах Фиджи. Впрочем,
Камчатка тоже почти остров.
Кормили здесь не на убой, но сносно. Тем более, что никакой тяжёлой физической работы мы не выполняли, если не считать того, что выходили покурить на крыльцо, гарцуя в своих модных пижамах перед местными красавицами.
У каждого была своя эмалированная кружка, и в столовую мы ходили как дрессированные: друг за другом, каждый со своей кружкой.
Сам курс лечения начался на следующее утро. Перед завтраком в палату вошла медсестра, насыпала мне полную пригоршню разноцветных таблеток и сказала, что вечером даст столько же. Она произнесла это таким тоном, словно обещала лакомство.
После завтрака меня вызвали «на процедуру». Процедура была очень простая: мне всадили несколько уколов подряд во все места, которые можно было проткнуть шприцем. Укол сестра делала тоже очень незатейливо, чуть ли не с разбега. Закончив развлекаться таким манером, она воткнула шприц в вену и выкачала из неё уйму крови, впрыснув взамен что-то прозрачное и, наверняка, менее ценное.
Уже в конце процедуры, тоскливо глядя на торчащий из вены шприц, я вдруг почувствовал, что перед глазами что-то поплыло.
- Ой, что-то мне поплохело, доктор, - томно сказал я, закатывая глаза к дощатому потолку.
Вместо того, чтобы выразить сочувствие по этому поводу, «доктор» плеснула мне в лицо водой и, размахнувшись, наотмашь врезала по уху.
- За что бьёте, тётенька? - заверещал я, от неожиданности и обиды приходя в себя, и напрочь забыв, что и сам уже давно – «бородатый дяденька».
- Если я не местный, так можно уже и руки распускать?
- Сиди уж, - сказала тётенька сиплым басом, - Ох, и мужики пошли!.. 
И она сплюнула в тазик.
Однако такое объяснение меня не устроило, и уходя с помощью медсестры, я пообещал написать в местную газету «Заря оленевода» разоблачительную статью под виртуальным заголовком «Исстязание убогих в приюте страждущих».
Наверное, угроза возымела своё действие, и вены оставили в покое, начав колоть гораздо ниже.

В течение недели я зализывал раны, наслаждаясь чистотой, книгами и покоем. Соседи по палате почти всё время спали, иногда поднимаясь, чтобы поиграть в карты. Вечером, перед сном, в палате открывался диспут на отвлечённую тему, участие в котором принимали все.
Однажды заговорили о космосе, и я прочёл соседям популярную лекцию о достижениях человеческого разума в области космоплавания и трудностях освоения далёких миров. Слушали все внимательно и уже в конце, дополняя мои познания собственным богатым опытом, Сашка сказал:
- Да… Интересная штука космос. Я вот в прошлый сезон в девятый табун ездил и жил там недели две. Как-то вечером лежал тоже, смотрел на небо и вижу – спутник. Пролетел себе. Через время смотрю – опять летит. Тот же самый. Потом опять. Я засёк время – через сколько минут он появляется на одном и том же месте. Вышло, что через пять. Но самое интересное не в этом, а в том, до чего же умная машина. Летит себе и все звёзды, которые по пути попадаются – облетает, чтобы не столкнуться...

Всю неделю, пока я лежал в больнице, погоды не было. Геологи называют такие периоды «замазоном»: тучи, хлябь, морось.

Вертолёты сидели на полосе. Все соседи по палате выписались, и я остался в больнице единственным больным. Так мы и дотянули неделю вчетвером: дежурная медсестра, повариха, я и кот бандитской наружности, который почему-то ел обёртки от конфет.
Девчонкам было скучно без работы. Они почти каждый день меняли мне постель, выдавали чистую фланелевую пару и затаскивали на кухню пить чай, угощая консервами, красной икрой и вареньем. Остальное время я валялся, в пятый раз перечитывал «Евгения Онегина» и слушал приёмник, оставленный кем-то из прежних обитателей палаты. Передачи были интересные: «Для тех, кто в море», «Для тех, кто в тундре», «Океан».
Для оленеводов крутили эстрадную музыку, которую они, видимо, сильно уважали. А для тех, кто в море, передавали приветы от родных и близких, или же это делали сами близкие.
- В японском порту Йокагама находится сейчас сухогруз «Василий Белдышев», -излагает диктор сочувственным голосом, - Второму помощнику механика товарищу Клюкову Ивану Семёновичу передает свой привет его дочка, шестилетняя Лена.
- Папа! – кричит Лена взволнованным голоском и папа, разгружающий свой громадный сухогруз за четыре тысячи километров от родного дома, сидит возле приёмника, жадно ловя каждое слово. – Папа! Мы вчера приехали с мамой из отпуска. Папа! Мы там видели слона и он съел сразу целую булку белого хлеба за двадцать восемь копеек. А ещё мы ели клубнику и у Серёжи черным морем смыло тапочки. А ещё тебе передают привет тётя Галя и её муж дядя Толя. Мы тебя все очень ждём и скучаем. Приезжай скорее, дорогой папочка!
- По просьбе вашей дочки Леночки передаём для вас, уважаемый Иван Семёнович, арию Каварадоси из оперы Пучини «Тоска» в исполнении Сергея Яковлевича Лемешева. И желаем вам новых трудовых успехов в этой навигации!

В тематической направленности передач существует довольно чёткое разделение. Морские передачи транслируются Владивостоком и Петропавловском. Об оленеводах, старателях и прочих тружениках тундры печётся уже магаданское радио, имевшее единственный существенный недостаток: оно обожало рекламу.
Половина передач отдавалась восхвалениям фотоаппаратов, магнитофонов, стирального порошка и бытовых услуг. Однако более всего это радио уважало страховые контракты и полисы на все случаи жизни, которые могут иметь место как с самими гражданами, так и с их легко уязвимым имуществом.
- ...Нет, я считаю, что вероятность несчастного случая настолько мала, что не имеет смысла утруждать себя страховыми полисами, - сказал Василий Петрович страховому агенту Рыбайло.
- Ну, что ж, - улыбнулся Рыбайло, - видимо, вас очень трудно убедить. Подумайте, не торопитесь с выводами. Вы куда сейчас? На работу? Нам по пути, я провожу вас.
Шагая рядом с Рыбайло, Василий Петрович, увлекшись разговором, не заметил маленькую выбоину в асфальте...

И всё-таки в воскресенье я сбежал из больницы. Вертолёт отвозил к нам в лагерь сварщика, и я решил не упускать такой возможности.
Распрощавшись с обслуживающим персоналом больницы, набив карманы таблетками и договорившись с врачом о том, что бюллетень она мне выпишет на обратном пути, я быстро запихнул своё имущество в рюкзак и на грузовике уехал на аэродром.
Через два часа я был в Центральном лагере.

Встретили меня только Помпон и Петя-вездеходчик.
Помпон совсем сдал. Он всё время глотал успокоительные таблетки, а на сеанс связи с Начальником ходил, как на приём к зубному врачу.
Начальник замучил Помпона выпечкой хлеба, а при его лени и нерасторопности это было просто каторжным трудом. Тесто не подходило, хлеб не пропекался, быстро черствел. Измученный Помпон забывал положить в тесто то соли, то сахару, то чего-нибудь ещё.
Я ожидал вертолёта, чтобы выброситься к Женьке. 23-го июля в расчётное время Женька должен был выйти на связь по рации, которая находилась в последнем лабазе.

На связь он не вышел. Я договорился с Начальником, что полечу их искать. На карте у радиста были отмечены все лабазы. Я начну облёт с последнего. Если их там нет – полечу к следующему. Если же и там не найду, то поставлю палатку, и буду жить один до их прихода. Если второй лабаз не удастся обнаружить с вертолёта – вернусь на последний и буду ждать их там.
Я изобретал любые варианты – только бы не оказаться в одной группе с Начальником. А в ожидании вертолёта помогал Помпону печь хлеб, готовил еду и занялся заготовкой дров на осень.
За два дня я выложил возле палатки три здоровенных поленницы тополёвых чурок. Печка у нас была самая старая и ржавая из всех, и раскаляясь, освещала палатку зловещими багровыми бликами.


Через четыре дня пришёл борт. Он работал до самого вечера, перебрасывая группы с места на место, развозя по выкидушкам продукты и возвращаясь с мешками образцов.
Последним рейсом, по пути на базу в Аянку, пилоты обещали забросить меня в шлиховой отряд.
Погода начинала портиться и обнаружить стоянку, зная лишь ее примерное расположение по карте – было не просто. Я хорошо помнил только то место, где мы сложили последний лабаз. В нем находилась рация и большая часть продуктов на тот случай, если долго не будет вертолета.
Мы договорились с Начальником, что если ребят не окажется на этом, последнем, лабазе, и мы не обнаружим следующего, то я возвращаюсь на последний, выхожу на связь с Центральным лагерем и остаюсь там до прихода группы.
Я забросил в вертолет рюкзак, спальник, и мы взлетели.

На последней стоянке никого не оказалось. Покружив над лабазом и убедившись, что все в целости и сохранности, мы полетели дальше, на поиски стоянки.
Второго лабаза долго не могли обнаружить, и вдруг пилот заметил в кустах две палатки и тент, натянутый между деревьями. Я прямо заплясал от радости. Надо сознаться, что перспектива остаться одному, да еще без ружья – меня мало привлекала.
Пилоты опаздывали на базу: вертолет завис над ягелем, я выкинул свои вещи, лег на них, чтобы не разбросало потоком воздуха, и он тут же взлетел.
Я огляделся. Ко мне бежали Женька и ребята.
- Ну, как ты? – спросил Женька, здороваясь. – Подлатали?
- Порядок, - ответил я, обеспокоенный тем, что на Женькином лице явно не видно радости по поводу встречи. Бобфлин и Мастер казались менее озабоченными. Взяв мои вещи, они сразу начали рассказывать о своих мытарствах.
- У нас медведь весь лабаз съел – сказал Бобфлин.
- Как так? – раскрыл я рот.
- А вот как. Лабаз, оказывается, прямо на его тропе стоял. Так
что и искать не пришлось: сел, поважничал, а нам голубичное варенье оставил.
- Чего оставил? – не понял я.
- Чего-чего, вон – пойди, посмотри...
На месте лабаза валялись раскуроченные консервные банки из-под сгущенки и тушенки, разодранные брезентовые мешки с мукой, щепки от ящиков и размокшие пачки махорки.
- А как же вы тут работали? – спросил я Бобфлина, осмотрев место погрома.
- Только сегодня закончили, завтра уходим к последнему лабазу. Я тут четыре дня назад оленя подстрелил – вот на нем и тянем. Больше, считай, ничего не осталось. Гречки немного, несколько пакетов с супами. Не горюй, завтра уйдем к Пенжине, на последнем лабазе поважничаем сгущенкой.

Мое появление со всех сторон оказалось несчастливым. Ночью пошел сильный дождь. Идти было нельзя. Мы лежали в палатках и ждали, пока бог Яшка сменит гнев на милость.
Дождь не прекращался. Он то стучал по брезентовому пологу палатки крупными редкими каплями, то шуршал мелкой моросью: она заволакивала все вокруг и висела в воздухе мутной пеленой, даже на поверхности воды не оставляя капельных всплесков.

До последнего лабаза всего несколько километров, но, кроме того, что намокло все снаряжение, которое придется нести на себе, идти нужно через перевал, заросший березовым кустарником, почти все время по болоту – и это при непрекращающемся дожде. Так что переход откладывался на самый крайний случай, когда иссякнут остатки провизии.
Рацион значительно урезали. В основном, налегали на чай: обычный, рассыпной, медведь развеял по ветру и оставил только плиточный.

Бобфлин плел сеть из капроновых ниток, распустив для этого палаточные веревки, мы с Женькой читали и штопали снаряжение, Мастер ничего не делал. Он мог целыми днями лежать в палатке и слушать приемник.
Понемногу начали переходить на подножный корм: вокруг было много смородины и голубики. Голубику я собирал очень просто: ставил под кустик миску и обтряхивал его. Затем – следующий. Минут через пятнадцать миска была полна с верхом. Тогда я чуть-чуть посыпал ее сахаром – Женька ходил за пятнадцать километров к первому лабазу и принес остатки продуктов: немного гречки, сахару и четыре плитки чая – и ел своей деревянной ложкой, испытывая неземное блаженство.
Опорожнив две-три миски, напившись затем чаю, я вновь забирался в палатку и читал Паустовского.
Дождь лил уже пятые сутки, и пятые сутки мы лежали по палаткам, вьползая лишь под кухонный тент «к чаю», посидетъ у костра, поболтать и послушать приемник. Магаданское радио будто специально для нас передавало любимые песни тружеников тундры. Для бригадира Попелюха из строймонтажного управления №6 передают песню «Вода, вода».
Глядя на затянутые дымкой дождя сопки, мы дружно подпеваем: «Кругом – вода»... Бригадир Попелюх, наверное, сидит в квартире с паровым отоплением, кушает колбасу и слушает любимую песню.
Опять гудит вертолет. Мы так давно не выходили на связь, что в Центральном лагере могут забеспокоиться. Но рассчитывать приходиться только на самих себя
Радио не унимается: «На медведя выйду я, на медведя выйду я без испуга, если с другом буду я, а медведь без друга» – поет чей-то сытый баритон.
Хорошо бы его вместе с другом сюда – посмотреть на то место, где был наш лабаз и на «медали», изготовленные настоящим медведем из консервных банок.
Нет, вертолет пролетел мимо и ушел за соседнюю сопку. Опять начинаются бесконечные истории о встречах с медведями, которыми напичканы Бобфлин и Женька.

Бобфлин.
В позапрошлом году нас один медведь совсем замучал. Приходил прямо в Центральный лагерь. Возле кухни, на берегу реки, стоял огромный алюминиевый бак, куда сливали все, что оставалось от обеда. Так вот, Михал Иваныч завел себе – ходить завтракать и ужинать из этого бака. Причем так пунктуально, что по нему часы подводили.
А хитрый был черт – никак не могли отвадить. Я сам по нему раз пятнадцать стрелял – и хоть бы что! Как те олени, что к нам на Лишайниковом приходили. Вобщем, довел всю партию до нервного стресса: мужики без ружья даже по лагерю боятся ходить, а женщины от любого шороха криком заходятся или сразу в обморок падают.
Решили мы покончить с этим разбойником организованным порядком. Все рассчитали, взвесили, и постановили застрелить его из засады. А засаду – устроить на крыше пекарни. Оттуда и обзор хороший, и безопасно. Сказано – сделано. Направили на операцию четырех самых ярых охотников. Взяли они карабины, махру и на ночь полезли на пекарню сторожить. А потом уже нам повар рассказывал.
«Выхожу, - говорит, - утром часов в пять завтрак готовить, подхожу к кухне – слышу какие-то странные звуки. Причем сразу с двух сторон – вроде стерео. Смотрю налево: на пекарне вповалку лежат охотники и такой храп стоит, что с крыши труха сыплется. Смотрю направо – и обмираю: из нашего бака торчит медвежий хребет и все, что ниже, а голова внутри и так чавкает, что у меня ноги каменными сделались. Постоял я так минут пять, а потом оклемался немного, добежал до палатки, взял карабин и по этому баку... трах! Из бака брызги во все стороны, медведь голову выдернул, глаза как тарелки, на меня глянул – и ходу! А с крыши пекарни еще четыре головы торчат и глаза больше, чем у того медведя.
Мы заливаемся хохотом и уточняем детали.
- А что же он в бак целился, а не под лопатку?
- Я его потом тоже спросил, чего.
- Ну, и что же он ответил?
- Говорит, в голову хотел попасть.
Мы снова хохочем до слез.

Бобфлина перебивает Женька.
- Когда я работал в другой экспедиции, был у нас в партии один татарин-рабочий. Собирал он коллекцию бабочек и, к слову сказать, коллекция была – что надо. Он на нее молился и никому в руки не давал.
Вот как-то раз ушли мы в маршрут, возвращаемся – в лагере погром, все разворочено, разбросано. Но самое ужасное, что с коллекцией бабочек этого татарина медведь обошелся хуже, чем с вашими папиросами. От них даже пыльцы не осталось.
Мы думали, татарина удар хватит. Долго он бушевал и поклялся отомстить тому медведю.
На следующий день, уходя в маршрут, поставил он в лагере петли.
Вечером возвращаемся – сидит голубчик: здоровенный такой медведь и глаза от злости прямо красные. Нас увидел – и, ну бросаться.
Думали мы его пристрелить, а татарин говорит: «Идите себе, готовьте ужин. У меня с ним свои счеты. Я ему, паразиту, прежде, чем пристрелить, все бока изомну за своих бабочек».
Ушли мы. Он выворотил кол толщиной с руку, и – ну Михал Иваныча охаживать.
Тот совсем озверел. Так реветь начал, что мы не выдержали, и отошли подальше. Стоим, курим.
Проходит минут десять, вруг слышим, вроде другим голосом медведь орать стал. Ребята говорят: «Пойдем, посмотрим, надо его остановить, а то насмерть забьет зверя. Уж лучше сразу пристрелил бы».
Подходят и видят: медведь из петли вырвался и от татарина летит такой же пух, как от его коллекции. А орет так, что и не подумаешь, будто человек. Мишка нас увидел – и в кусты. Это и спасло беднягу-коллекционера. Но бока ему Михал Иваныч успел так намять, что еле отходили потом в больнице.

Костер потрескивает и из огня выяетают золотые искры. Женька опускает в чайник кусок плиточного чая.
- Попьем каюрского, - говорит он.
- Нам бы сахару, дрожжей, да две недели дождей. – отвечает ему Мастер бичёвской присказкой, намекая на слишком сухой закон.
- Мастер, - спрашиваю я его, - у тебя есть «хрустальная мечта»?
- Есть, - говорит Мастер.
- А какая?
- Украсть ящик спирта, продать, а деньги пропить - отвечает Мастер и все снова смеются.
- Да-а, не всякий в поле до конца сезона продержится, - говорит Бобфлин. - А уж как сюда женщин берут – уму непостижимо.
- У меня когда-то начальник партии был – отзывается Женька, - так тот всегда так определял свою линию в подборе кадров: «Гадов, жабов и бабов я в поле не беру».

Мы сидим так до темноты, и историям нет конца. Малыш заснул около костра и опалил себе всю спину. Не пес, а наказание нам за неведомые грехи.
Еды почти совсем не осталось. Мясо тоже кончилось. А это шкодливое порождение лайки и шакала так и ищет, как бы что-нибудь стащить с общественного стола, который и без того не ломится.
- Завтра уходим, - говорит Женька. - Молитесь богу Яшке, чтобы дал погоду.

В ручье сильно поднялась вода. Трясогузки суетятся – склевывают красную смородину.
Осень быстро приходит в эти места. Ягоды только успевают созреть, как листья желтеют и сохнут. Кусты смородины особенно хороши: крупные красные ягоды под
лимонно-желтыми листьями.
Бобфлин кончил вязать сеть, а я – читать «Северную повесть» Паустовского.

Утром, еще лежа в спальнике, я кричу Бобфлину:
- Володя, как метеосводка на сегодня?
- Мга. - коротко отзывается Бобфлин, гремя чайником у костра. Этим коротким словом он объясняет то, на что в газетах отводят целую колонку. Значит – ничего хорошего, все по-прежнему.
Уходя вечером от костра, я оставил рядом последние припасы: полкотелка гречневой каши и сахар в стеклянной банке. Теперь котелок и глаза у Малыша блестят примерно одинаково. Малыш смотрит на меня таким взглядом, будто хочет еще раз повторить старинное правило студенческих общежитий: кто первым встал – того и тапочки!

К обеду дождь стихает, и мы собираемся. После больницы я так ослаб, что переход выдерживаю на пределе.
На привале Бобфлин говорит:
- Эх, сейчас придем – сгущеночки сварим. Сразу две банки. А то за весь сезон ни разу не попробовали. 
- Сварим. – отзывается Женька с сомнением в голосе. – Вот мы здесь сидим, а Михал Иваныч смотрит на нас вон с той сопочки и говорит: «Что, сгущеночки захотели? А вот фигу вам с маслом – я уже там поважничал».
Мы дружно смеемся в ответ. Со стороны судьбы это было бы слишком жестоко.
Поэтому остаток пути проделываем в приподнятом настроении, на все лады склоняя Женькину шутку. Последняя стоянка обещает быть самой интересной. Осталось всего пять маршрутов и сто восемьдесят шлихов. А затем будем дожидаться вертолета.
Рядом речка, четырьмя километрами ниже она впадает в Пенжину. А вертолета можно дожидаться неизвестно сколько. Поэтому в лабазе у нас двойной запас продуктов, бочка для рыбы, спиннинги, снасти.
Вобщем отдохнуть можно будет – лучше не придумаешь!
А место-то какое! Долина – конца-края не видно! И ветру, и воде, и зверю простор.
Чуть приподнимаю голенища сапог, чтобы не пачкать брюки голубичным соком. Кусты голубики здесь высоченные и ягоды чуть не с вишню размером.
- Что-то лабаза не видать, – говорит Женька. – Там такая куча была – километра за два должна просматриваться.
- Может, в стороне где-нибудь, забыл уже, - неуверенно высказывается Мастер.
Никто ему не отвечает. К месту, где был лабаз, подходим в гробовом молчании.
Налицо следы разбойничьего налета. Все разбито, разорвано и разбросано. А что осталось – размокло и никуда не годится.
Мои личные вещи, завернутые в армейскую плащ-палатку и перевязанные веревкой – выпотрошены основательно: плащ-палатка разорвана и валяется далеко в стороне. Вокруг разбросаны фотоаппарат, разбитые шахматы, спиннинг с развороченной катушкой, и так далее. Что и говорить – картина безрадостная.
- Сгущенку будем варить? - спрашивает Мастер и, не смотря на то, что ситуация не располагает к веселью, все грустно усмехаются.
Собираем все, что можно использовать и подбиваем итоги.
В наличии: бутылка растительного масла, немного лапши, два рудных мешочка с мукой – считай, меньше килограмма, несколько промокших пачек чая, немножко соли и несколько картошин.
Собираем все это и перетаскиваем за скалистый мыс, где решено ставить палатки.
Рация разбита, батарейки валяются, вымокшие под дождем. Но, похоже, все-таки цела. Так что вечером можно будет запросить Центральный лагерь о помощи с продовольствием.

До вечера как раз успеваем поставить палатки, кухню, напиться чаю и обсохнуть у костра. Бобфлин не перестает сыпать проклятьями в адрес медведя и грозится если и не содрать с него шкуру живьем – то, по крайней мере, продырявить ее в нескольких местах при первой же возможности.
Подходит время связи, и мы с Женькой лезем на терраску, у подножия которой стоят палатки. Отходим еще метров на тридцать и забрасываем антенну на листвянку.
Женька настраивается на волну, а я  из любопытства стою рядом и слушаю.
- Центральный, Центральный, я Мургаль, - говорит Женька в трубку. - ответьте мне, прием.
За спиной у нас раздается громкий звук, будто кто-то что есть
силы дунул в стволы ружья.
Я оборачиваюсь: метрах в десяти от нас стоит здоровенный рыжий медведь с седой гривой и, встав на задние лапы, трубит, явно радуясь встрече. Глаза у него злые, нахальные, он размахивает передней лапой, словно грозит нам.
Женька что-то бубнит в трубку.
- Жень, - говорю я, не оборачиваясь, и теребя его за штаны. - Кажется, нас сейчас есть будут...
- Отстань, - говорит Женька, - Плохо слышно.
- Жень, - снова говорю я тихо, - медведь-то смотри, рыжий...
- Центра… - говорит Женька и трубка падает у него из рук.
Затем в той же застывшей позе, на корточках, будто все еще держа в руках трубку, Женька всем корпусом поворачивается и смотрит на медведя.
А тот совсем разбушевался, поскольку не может выбрать, с кого из нас начинать.
Я мысленным взором окидываю себя и Женьку, и чувствую, что начинать все-таки будут с меня.
- Пошли, - тихо говорит Женька, и мы медленно и плавно начинаем боком, как маленькие лебеди в "Лебедином озере", перемещаться в сторону обрыва, под которым сидят Бобфлин и Мастер.
Поворачиваться спиной к Михал Иванычу нельзя: даже я знаю простейшие правила техники безопасности на этот случай. Убегать, как показывает практика несчастных случаев, тоже нежелательно.
- Бобфлин! - кричу я вниз, добравшись до края обрыва. - Беги за ружьем – рассчитывайся за сгущенку!
Бобфлии запрыгал к палатке такими гигантскими скачками, что сверху напоминал кенгуру.
Он выскочил с ружьем, и на ходу начал заталкивать в стволы жаканы.
Михал Иваныч, увидев у него в руках ружьё, нырнул в кусты.
Бобфлин покрутился перед кустами, но идти дальше без собаки не решился.
Малыш был не в счет. Медведь – зверь хитрый, и чтобы его вовремя увидеть и остановить, нужна взрослая, сильная и обученная собака.
Мы спустились вниз и, как я понял из комментариев бывалых охотников, нам с Женькой крупно повезло.
- Интересно, как бы ты выглядел, - усмехнулся Женька, - если бы не обнаружил нашу стоянку с вертолёта и вернулся к этому лабазу. Как раз бы к месту пришёлся.
Меня прошибло холодным потом и поэтому я быстро остыл от пережитых потрясений.
Бобфлин с Мастером уселись возле костра и начали опять вспоминать «медвежьи истории».
На этот раз воздержусь от цитирования, поскольку все они имели довольно мрачную развязку.
Мы с Женькой влезли в свою палатку и занялись чтением. Вдруг полог распахнулся, и показалась голова Мастера.
В глазах у него прыгал такой ужас, что мы встрепенулись.
- Ружьё!!! – завопил Мастер. – Медведь на палатки прёт!
Мы выскочили наружу. Бобфлин уже зарядил ружьё.
Медведь, оказывается, обошёл лагерь с другой стороны и, потихоньку спустившись с терраски, направлялся прямо к нашим палаткам. Однако увидев, что его заметили, он снова влез наверх и стал трубить так громко и грозно, что у меня появилась икота.
Малыш, обрадовавшись такому оживлению, прыгал вокруг, пытаясь укусить дуло ружья и никакого внимания не уделяя медведю.
До места, где бесновался медведь, было метров семьдесят.
Мы встали в кружок и открыли совет: что делать дальше.
Бобфлин сказал, что стрелять отсюда не имеет смысла: только
подранишь и обозлишь. А преследовать без хорошей собаки – нельзя… Был бы карабин – тогда другое дело!
Медведь топтался наверху и ждал нашего решения, проявляя нетерпение и суету.

Наконец, решение всё-таки выработали, и Бобфлин, зарядив ружьё дробью-тройкой (неплохо действует против мелких водоплавающих и грызунов с близкой дистанции), отправил это решение в сторону медведя.Дробь красивой волной прошлась по медвежьей гриве: тот подпрыгнул и скрылся в кустах, осыпая нас проклятиями.
Теперь мы стали осторожнее: медведь ходил по терраске и всё время «продувал» невидимое ружьё.

Уже стемнело, и нужно был укладываться: завтра ребятам предстоял нелегкий маршрут.
Мы забрались в палатки и, не раздеваясь, легли поверх кукулей: спать было нельзя.
Я-то как раз относился ко всему этому спокойнее всех, потому что был самым неопытным и до этого встречался с медведями только в зоопарке. Бобфлин и Женька сказали. что бывали случаи, когда медведь сминал палатки «на раз», а уж от такого старого нахала этого и подавно можно ожидать.
Ружье зарядили, переломили, чтобы случайно не выстрелило, и положили между палатками. У кого будет возможность схватить – тот и хватает.
Малыша тоже выпихнули наружу: нечего даром кашу трескать – пусть сторожит. Должны же у него быть хоть какие-то инстинкты на этот счет.

Малыш словно понял, что от него требуется, и улегся между палатками. Мы откинули полог, и щенок был у нас вроде барометра опасности. Как только он вскакивал и начинал произносить свои отрывистые «Бо! Вав!», Женька вылезал из палатки и стрелял дробью по кустам, где бродил медведь. Так прошла ночь.

Утром Женька сказал, чтобы я оставался в лагере дежурить, а они втроем собрались в маршрут.
Все бы хорошо, но оставаться одному в соседстве с медведем мне почему-то не хотелось. Однако вариантов не было, поэтому они оставили мне ружье, патронташ и даже Малыша, а сами ушли.
До самого вечера я не расставался с ружьем, и везде таскал его с собой, набив карманы патронами. Малыша тоже не отпускал ни на шаг.
Вечером нужно было выходить на связь, а ребята еще не вернулись. Стуча зубами от страха, я влез на то самое место, где мы вчера стояли с Женькой, и откуда сегодня уже дважды слышалось знакомое рычание.
Положив ружьё на колени, я включил рацию и, заикаясь, вызвал Центральный лагерь. Мне ответил Помпон и, обрисовав ему положение, я перечислил, какие продукты нам нужны, чтобы дотянуть до конца работ.
Помпон записал, повторил, передал последние новости из других групп, и мы распрощались.
Скоро пришли ребята. Михал Иваныч снова затрещал в зарослях стланика на терраске, как бы показывая этим, что не сдается и возьмет нас измором.
Спали опять вполглаза и всю ночь жгли здоровенный костер у палаток.
По очереди вылезали наружу подбросить дров. Я выскочил часа в два. Было морозно, небо ясное, а звезды, казалось, висели прямо над палатками, большие и круглые, как ягоды. Я никогда, к сожалению, не разбирался в астрономии и плохо знаю созвездья, за исключением нескольких наиболее популярных. Но сейчас, наверное, мог показать любое – так четко вырисовывались они на черном небе, что ошибиться было нельзя.
Я впервые видел такое небо, и стоял, пока не закоченел. Потом подошел к костру и бросил в него несколько больших лиственных поленьев.
Малыш лежал возле костра, положив голову на лапы, и тоже смотрел на небо. Языки пламени плясали, отражаясь у него в глазах и делая их золотистыми. Он даже не встал при моем появлении, хотя именно так положено приветствовать хозяина по их собачьему уставу.
Малыш тоже был переполнен красотой и величием этой звездной ночи.
Я постоял немного у костра и представил, насколько километров вокруг нет больших городов, больших проблем и суеты. Мне стало ужасно хорошо на душе, захотелось не уезжать отсюда вовсе.
Остаться бы вот так, просто. Срубить себе дом и жить. Ходить на охоту, смотреть на снежные вершины гор, грести рукой с куста прохладную морошку.
Но все это, конечно, глупая лирика, которую позволяешь себе, зная, что все равно никогда так не сделаешь.
Вот скоро закончится сезон, ты вернешься к своим прежним делам и обязанностям, без которых так хорошо в этой глуши. Утром будешь вскакивать по звонку будильника, вечером вылетать из проходной тоже по звонку, как дрессированная белая мьшь. На работе – работа, премии, выговоры, горящий план, детский бильярд вместо производственной гимнастики. После работы какие-нибудь курсы, тренировки, визиты вежливости, ужин, бессонница...

Об этом я размышлял, уже забравшись в остывший кукуль.
Ночи были очень холодными и утром, просыпаясь, мы несколько минут лежали, набираясь храбрости и глядя на иней, покрывавший спальный мешок.
Потом всё-таки вылезали, стараясь проделывать это как можно энергичнее, и бежали умываться в лужице возле кухни. Она была скована толстым слоем льда.
С приходом холодов погода установилась. По утрам вся долина сверкала и переливалась под лучами яркого солнца. Сухой серебристый иней покрывал мох, кусты голубики и переплетённые корни кедрового стланика. Иней быстро таял и по листьям низких и густых кустиков березняка стекали большие капли – бриллианты чистой воды. На них было больно смотреть.
Каждый раз, вылезая из палаток, мы видели на сухой листвянке возле лагеря большую полярную сову. Она чистила клювом свой белоснежный кафтан и терпеливо ждала, пока солнце растопит иней и высушит кусты: блеск утренней долины слепил её и мешал охотиться. Сова смотрела на нас круглыми жёлтыми глазами и издавала космические звуки. Казалось, она проверяла, всё ли на месте и все ли здоровы. Убедившись, что всё в порядке, она делала над лагерем круг и улетала к сопкам на другой стороне долины.
Прошло ещё три дня, а борта всё не было: два вертолёта сидели в Аянке, но как только они вылетали в нашу сторону, пропадала связь с аэродромом и они возвращались.
Начальник доложил о наших «маленьких трудностях» в Аянку, а затем и в Елизово, где находилось всё руководство экспедиции. Объявили аварийное положение, в соответствии с которым первый же борт, работающий на любую партию, направлялся к нам. Слухи и доклады, доходящие до высших инстанций, обрастали ужасными подробностями и завхоз экспедиции, солидный армянин с маникюром на мизинцах, добиваясь для нас вертолёта, кричал, что «они сидят на крохотном островке, отрезанные от всего мира, вода прибывает, кругом озверевшие хищники, третью неделю без продуктов» – и так далее.
Однако, несмотря на такое романтичную версию, вертолет не давали.
Это только в газетах герои-летчики и врачи в буран, рискуя молодыми жизнями, спешат «на помощь больному оленеводу». В жизни же всё по-другому, и уж в нашей родной державе рассчитывать лучше на «силы небесные» в прямом, а не в житейском, вертолётном смысле.
К тому же, положение наше было не столь уж тяжёлое, чтобы создавать вокруг него лишние шум и треск.
Оставалось чуть-чуть муки, из которой мы пекли лондыри. Оставался чай, за которым Женька опять же ходил на старый лабаз. Мастер собрал рассыпанную медведем махорку и высушил её на камнях.
А если принять во внимание неиссякаемые запасы оптимизма, которыми отряд «Золотой шлих» (так называл нас Женька) славился на всю тундру – то жили мы совсем неплохо, значительно улучшили цвет лица и стали стройными, как четыре кипариса.

Маршруты закончились, Женька поздравил всех с окончанием работ отряда, и мы мысленно выпили шампанского по этому поводу. Скоро нас разбросают по разным группам до конца сезона. Мы пытались уговорить Начальника, чтобы он всех вместе направил в любой отряд, но он не стал и слушать. Единственное, о чём я смог договориться с ним по связи – это то, что меня направят к Шурке, который бегал по горам километрах в ста южнее.
А пока для нас наступила благословенная пора ожидания вертолёта, и даже недостаток продуктов не омрачал настроения.
Завтра сходим проверим, есть ли рыба в нашей речушке, а по ней дойдём и до Пенжины.
Медведь, кажется, понял, что нас «не высидишь», и ушёл.
Тем не менее, каждый раз перед сном Женька становился лицом к терраске и кричал так, что у Малыша шерсть вставала дыбом:
- Михал Иваны-ы-ч, не балу-у-у-й!!!
После этого он довольный забирался в палатку, в полной уверенности, что Михал Иваныч в страхе убегает от лагеря, проламываясь через кусты и оставляя на них клочки шерсти.
Малыша освободили от ночных дежурств у костра, и он спал на кукуле в палатке, согревая мне ноги.
Иногда по ночам вся долина светилась ровным матовым светом. Светилось всё: мох, камни, сопки, речная вода – и все это лежало под бездонным чёрным небом, с замерзшими на нём огромными звездами.

Наступил первый день отдыха.
Сначала Женька связался с Центральным лагерем и выяснил – теперь уже к общему удовольствию, что борта опять не будет, и чтобы мы крепились и держались до подхода помощи.
Женька объявил выходной, и мы очень обрадовались этому сообщению.
Мастер тут же заявил, что после завтрака он влезает в кукуль и, возможно, выйдет к вечернему чаю.
А мы втроём собрались на рыбалку, я уже починил спиннинг, а Бобфлин и Женька сделали себе новые.
Сразу после завтрака (имеется в виду не столько процесс приема пищи, сколько утреннее время), мы вышли из лагеря, оставив в палатке Мастера, который действительно влез в кукуль вместе с ружьем.

Женька шел впереди и во весь голос пел песню геолога-полевика:
- А мне всегда чего-то не хватает: зимою – лета, зимою – лета, осенью – жен-ы-ы!
Малыш опять весело путался под ногами, чувствуя общее настроение. Он с размаху влетал в ледяную воду, брызгаясь и распугивая рыбу. Бобфлин чертыхался и вытягивал его вдоль спины концом спиннинга.
Так дошли до устья реки, где она впадала в широкую и стремительную Пенжину.
За это время мы уже вытащили десятка два хариусов.
Честное слово, у меня просто мало времени. А то бы я посвятил отдельную большую главу красоте этой благородной рыбы, её повадкам и, конечно, вкусовым качествам.
Пожалуй, вид на долину Пенжины был самым величественным зрелищем, которое мне довелось увидеть за эти месяцы.
Огромные плёсы и стремнины, песчаные отмели, испещрённые всевозможными следами. А недалеко от устья высился громадный утёс, под которым темнели провалы жутких водоворотов.
На Пенжине мы были впервые и поэтому не знали, что за рыба здесь обитает и каким образом ее можно выуживать.
Спиннинг я бросал впервые в жизни, а это, как известно, дело не простое, требующее сноровки и минимального опыта. А если посмотреть на крючки, которыми я размахивал – то даже опасное для окружающих.
«В первый раз забросил он спиннинг», сказал бы в подобной ситуации А. Пушкин.
И забросил я его также неудачно, как старик свой невод.
Описав два круга над моей головой – блесна шлепнулась в воду в двух метрах от берега. Я попробовал ее вытащить – не тут-то было! Кто-то сильно упирался с противоположной стороны, да так, что мне приходилось пританцовывать, чтобы устоять на месте.
Однако человеческий разум и сила победили, и я выдернул из воды здоровенную рыбу, столь злющую и красивую, что мы с Малышом прямо оттшатнулись.
Я издал радостно-торжественный вопль, и Малыш посмотрел на меня настороженно, видимо сомневаясь, не рехнулся ли хозяин от такой удачи.
Но и меня можно было понять: я впервые перешагнул свой «килограммовый» рубеж в рыбной ловле.
В пойманной кунже, как именовалась рыба (это выяснилось позже, в родной ленинской библиотеке), были добрых три килограмма и, чтобы никто в этом не сомневался, я попросил Бобфлина заснять меня вместе с добычей.
Возвращались чуть ли не с песнями. Улов был отличный, и ужин обещал быть тоже превосходным. Лучше жареного хариуса может быть только жареный хариус, но больших размеров.
На обратном пути улов удвоили. Придя в лагерь, сразу же зажарили десятка полтора рыбин, а остальные засолили в бочке – благо, крупную соль медведь не тронул.

Мастер побежал к ручью потрошить рыбу, как вдруг затормозил и встал, будто наткнулся на змею. Он смотрел на небо, и рот у него сам собой раскрывался всё шире и шире.
Я знаю, что удивить Мастера также трудно, как, допустим, научить Малыша танцевать танго. Поэтому, не раздумывая, схватил фотоаппарат и побежал к нему. За мною следом поскакали Женька и Бобфлин. Выбежав из-за скалистого мыса, за который стояли наши палатки, я тоже остановился.
Такого заката мне вообще ещё никогда не приходилось видеть: низкие кучевые облака были насквозь пронизаны лучами заходящего солнца и горели таким огнём, что казалось, сейчас расплавятся и стекут на черные сопки огненными каплями. Самого солнца не было видно – только горящие облака. Далёкие горы стали совсем синими и оттеняли красноту и закатное золото.
Солнце уходило дальше на запад, и вслед за ним катился жар пылающих облаков, угасая над нашими головами.

Женька сказал, что, несмотря на мои восторги, необходимо установить истину и отметить, что закаты – везде одинаковы. Мы затеяли спор, и я сказал, что, конечно, может быть солнце везде заходит на западе и, почти наверняка, всегда садится за горизонт. Но дело не только в красках неба, но ещё и в том, что это небо подпирают синие горы и чёрные стволы лиственниц.

Мы рыбачили два дня и за это время засолили половину бочки. После длительного «разгрузочного периода» Малыш объелся рыбьих голов и с трудом переставлял лапы, глядя на всех осоловевшими глазками.
К нам летит вертолет...
Отряд закончил работу. Больше не будет дружной четверки, именующей себя "Золотой шлих". Бобфлин и Женька перебрасываются в горный отряд, я – к геофизикам, а Мастер до особых распоряжений остается пока в Центральном лагере при Начальнике. Вряд ли они сработаются...
Прощай, «Золотой шлих», мне так грустно расставаться с тобой, я слишком привык к плечу и шуткам идущих рядом. Как-то всё сложится дальше?
Вертолет садится, и мы забрасываем груз.
Через час прилетаем в Центральный лагерь.
У меня сегодня юбилей – ровно пятьдесят дней без бани! Я представляю, как буду протапливать ее сухими поленьями, таскать из реки воду, а затем париться с охами и стонами двумя вениками, шатаясь, выползать из парной и потягивать холодный чай из закопченого чайника, сидя на пеньке на улице.
Вертолет сел в Центральном лагере. Первым подбежал Начальник.
- Привет!- закричал он. - Быстро выбрасывайте свое барахло! Гена, ты сразу же летишь к геофизикам!
Перспектива посещения бани, задрожав, растаяла в воздухе.
Начальник уселся вместе со мной в набитый приборами и продуктами вертолёт, и мы с трудом взлетели, взяв курс на Ягодный.
Шли по карте, где крестиком быта отмечена стоянка геофизической группы. Сама группа разделилась: Шура и Ленка стояли в долине Ягодного, а начальник группы – молодой специалист Серёга – вместе с Поваром бродили в соседней долине за хребтом.
Я летел к Шурке.
- Вижу флажки! – закричал нам пилот. – Но палаток нет. Что будем делать?
- Вниз давай! – крикнул Начальник. – Они где-то здесь должны быть, у меня ещё много дел на сегодня.
Вертолёт сел и я начал вытаскивать груз наружу, укладывая его в кучу на мох. Винты не глушили.
Через пятнадцать минут я выкинул последний ящик и вопросительно посмотрел на Начальника сквозь ручьи пота. Я ожидал каких-нибудь инструкций, но Начальник похлопал меня по плечу и улетел.
Мы остались вдвоём с Малышом.
Что делать, куда идти и кого искать – было непонятно. Правда, Начальник оставил рацию и утверждал, что она исправна. Нужно было что-то делать и уж, по крайней мере, приготовиться к ночёвке. Я вытащил из груза брезентовый тент, топор и пошёл искать место для стоянки.
«Бо! Вав!» - вдруг сказал Малыш у меня за спиной.
Он сидел на кочке и настороженно смотрел на соседнюю сопку. Малыш не то чтобы поумнел за последнее время, но приобрёл опыт в распознавании запахов, и научился не поднимать тревоги без повода. Если раньше он облаивал всех кедровок, евражек и ворон, то теперь, меньше чем из-за чёрной белки, не стал бы себя утруждать, да и то потому, что она числится в Красной книге.
Поэтому, увидев, что он забеспокоился – я стал чаще смотреть в ту сторону, искренне желая, чтобы с сопки спустился Шура, а не очередной рыжий медведь.

Так оно и случилось. Минут через сорок, когда я уже натянул кухонный тент, смастерил кострище и собрался ставить палатку, вдалеке послышался Шуркин голос и мы с Малышом исполнили ритуальный танец радости, распространённый среди аборигенов крайнего северо-востока.
Шура вывалился из дремучих зарослей стланика, как молодой греческий бог. Земля дрожала под его крепкими ногами, кедровки в ужасе разлетались, а звери – прятались, когда он громким чистым голосом закричал:
- Иваны-ы-ы-ч! Ты где?
Мы сошлись посредине долины и крепко стукнули друг друга по плечу. Среди тех же туземцев это высшее проявление радости при встрече друзей.
Следом за Шурой из кустов выпорхнула Ленка. Она была такой же кругленькой, румяной и смешливой, как два месяца назад.
Оказывается, они жили в маленькой палатке-маршрутке метрах в двухстах выше по ручью и так хорошо замаскировали в кустах свое жилище, что с вертолета мы их не обнаружили.
Было уже поздно: мы решили переночевать у них в палатке, а назавтра поставить большую, и переселиться всем в неё.
Глядя на пакеты и банки, которые они вытряхивали в кастрюли висящие над костром, я не переставал удивляться: мне стало понятно, почему работа шла им только на пользу. При таком рационе – невозможно перетрудиться.
Посочувствовав моим рассказам, они решили устроить праздничный ужин.
Шура вытащил из мешка банку сгущёнки. При этом оба очень оживились и стали задавать вопросы невпопад. В глазах у них заплясал огонь низменного пристрастия к сладостям, которое только в детстве имеет невинный характер.
Шура вежливо подвинул банку ко мне, и мы стали ужинать.
Я продолжал пересказывать пережитые на Пенжине волнения, свое геройское поведение перед лицом опасности, то есть медведя, знаменитую рыбалку (чтобы показать истинные размеры пойманной кунжи, мне пришлось встать и сделать несколько шагов в сторону) и поэтому я слишком поздно заметил, что банка сгущенки исчезла у меня из-под ног.
Очнувшись, и возвратясь от бурного прошлого к мирному застолью, я увидел, что Шура и Ленка смотрят на меня с выражением живейшего участия, а между ними стоит банка «из-под» сгущёнки, вылизанная столь тщательно, что даже Малыш опустил бы лапы.
Мы влезли в кукули, и я раздал долгожданную почту. Все погрузились в чтение. Я получил из дому сразу два письма (отправленные с интервалом в полтора месяца) и письмо от Петровича, наполненное завистью к нашей полевой жизни. «Если случится увидеть Шурку, - писал Петрович, - передавай ему привет». Я повернул голову налево и увидел Шурку.
- Тебе привет от брата, - сказал я ему.
- Мерси, тебе тоже, но мой привет уже от августа, а твой еще от июня.
Утром решили перенести лагерь на то место, где я уже устроил кухню.
Только мы покончили с этим и Шурка с Ленкой собрались в маршрут, как с соседней сопки скатилась маленькая фигурка и через пять минут превратилась в Повара.
Не буду его описывать. Скажу лишь, что он был очень неприятным типом, всем всегда недовольным, во всём и всех видевшим только недостатки и пороки.
Повар ходил в маршруты всего лишь два или три раза, но уже очень устал и требовал замены. Серёга распорядился, чтобы я прибыл к нему в обмен на Повара. Насколько я понял, основной причиной этого обмена явилось то, что в специальной литературе именуется «психологической несовместимостью».
С Поваром, конечно, трудно было «совместиться». Он всем портил настроение, а с плохим настроением тяжелый маршрут кажется втрое тяжелее. Можно представить, до чего он довел бедного Серёгу, если тот решил тащить меня в маршрут, не дав даже дня отдыха.

На следующее утро я собрал рюкзак и полез на перевал. Малыш бежал рядом и просто с ума сходил от радости, что снова ищет полезные ископаемые.
Часа через полтора я увидел далеко внизу, в распадке меж двух высоких, уходящих под облака сопок, маленькую белую палатку. Я побежал бегом, рассчитывая на то, что Серега еще не ушёл в маршрут.

Теперь немного о Серёге. Я уже дважды упоминал о том, что год назад он окончил географический факультет московского университета, и это было его первое «самостоятельное» поле.
Основными достоинствами его были выносливость и работоспособность. Но это только количественные характеристики. Все же качественные показатели характера, и даже той же работоспособности, относились у него уже к числу недостатков.
Он был в высшей степени неорганизованным, неловким и совсем не умел работать с людьми, тем более, своими подчиненными.
Всё это было терпимо до тех пор, пока результаты работы не зависели от его участия, или, проще говоря, личного присутствия. Но об этом речь дальше.
У Сереги все валилось из рук. Он всегда на что-нибудь натыкался, спотыкался, во что-нибудь наступал и вообще вытворял такое, что больше приходилось ожидать скорее от Малыша, чем от начальника группы, пусть даже такого молодого.

Серёга сидел возле костра и варил вермишелевый суп.
- Здорово, - сказал он мне, протягивая руку и нечаянно наступая на банку с чаем. – Хорошо, что ты пришел, а то я уже думал, что придется заканчивать участок с Поваром.

На сегодня программа была не слишком напряженной. Мы должны были перенести лагерь километра на два ближе к перевалу, с которого я спустился.
Взвалив на себя рюкзак и взобравшись на крутой склон, я понял, что все-таки болезнь и последовавший следом «разгрузочный период» не прошли даром. Я здорово ослаб и каждые пятьдесят метров прислонялся к листвянке отдохнуть.
Тем не менее, дошли мы быстро и без происшествий.
Разбили лагерь, сварили обед, напились чаю и пораньше завалились спать. Завтра пре предстоял очень нелёгкий маршрут или, как он теперь именовался, «профиль».

Что же такое «профиль»? Теперь я переквалифицировался в геофизики и, в связи с этим, приведу несколько пояснений к дальнейшей своей деятельности в компании с Шуркой.
То, чем мы занимались на этой территории, называлось магнитной разведкой.
В маршруты ходили парами. Один шёл с прибором и назывался «оператором». Другой отмерял шагами расстояние, записывал в журнал результаты измерений и поэтому назывался «записатором». Прибор назывался магнитометром и был очень чувствителен как к колебаниям напряжённости магнитного поля, так и к различным сотрясениям. При этом стоил бешеных денег.
С этим прибором нужно было пройти по заданному «профилю» и каждые пятьдесят метров замерить величину магнитной составляющей. Длина профиля измерялась несколькими километрами. А выбирался он очень просто.
Квадрат на карте, который необходимо было исследовать, разбивался на равные части несколькими параллельными линиями. Каждая такая линия пронумеровывалась и называлась профилем.
Для того, чтобы получить профиль на карте – достаточно было иметь карандаш и линейку. Чтобы пройти этот профиль в действительности – нужно полить его реками пота. Ведь прямой линии все равно, через что она проходит: через болота или каменную осыпь, сплошную стену стланика или снежную вершину.
Прямая линия просто соединяет противоположные стороны квадрата, и идти по ней нужно очень точно, намечая ориентиры по карте и сверяясь с ними визуально.

На следующее утро мы полезли на высоченную сопку, у подножия которой стоял наш лагерь. С гребня её начинался профиль. Длиной эти профили были четыре километра и расстояние между ними – двести пятьдесят метров. То есть, пройдя один профиль, мы отходили на такое расстояние в сторону и тащились обратно уже по другому профилю. Итого два профиля в день. Как «записатор», я бежал впереди и считал шаги. Отсчитав семьдесят пять шагов, я останавливался и дожидался Серегу, который делал в этом месте замер: я заносил цифры в журнал и привязывал по времени с точностью до минуты.

С гребня сопки спустились быстро и весело.
Малыш бежал впереди, кувыркаясь через голову и взвизгивая. Поджидая Серёгу, я успевал зачерпнуть и отправить в рот несколько горстей голубики, брусники или шикши.
Шикшу называют «медвежьей ягодой». Говорят, её очень любят медведи, и она оказывает на них такое же тонизирующее действие, как на людей – в те времена – напиток «Байкал», а нынче уже – препарат «Виагра».

После школы шлихового отряда мне казалось, что проделать за день какой-то десяток километров, пусть даже по пересеченной местности, дело простое и не слишком утомительное.
Однако я перестал так думать, уже взобравшись на первую сопку, через вершину которой проходила наша прямая.
Склон весь был покрыт стлаником, и через него приходилось именно продираться, растаскивая руками переплетенные ветки и осыпая их такими проклятиями, что с этих веток сыпались шишки.
Малыш сам пробираться не мог и поэтому шел следом за мной, путаясь под ногами. Ему тоже доставалось. Серёгу из-за кустов не было видно. Над верхушками только болтался чёрный глаз магнитометра и слышались нехорошие причитания.

Вторую половину профиля мы карабкались по таким осыпям, на какие раньше, во времена моих походов в горы, я смотрел только издали и уважительно. Перед тем, как решиться на это, Серега спросил, расписался ли я за соблюдение правил техники безопасности. Я ответил утвердительно, он сразу успокоился и мы полезли вверх.
Осыпи состояли целиком из мелких камней, и они ползли под ногами. Мне ещё было легче, поскольку я пытался зацепиться и сохранить равновесие, балансируя обеими руками. Серега же тащил на себе капризный прибор и думал, в первую очередь, о нём.
Малыш полз очень тихо, прижав уши и скуля, но не смея повернуть назад. Вид у него был самый несчастный.
К трём часам дня мы всё-таки вылезли на голое каменистое седло, на котором кончался первый профиль. Здесь лежал снег, было холодно и дул такой ветер, что мы ходили пригибаясь, как под обстрелом.
Малыш спрятался меж камней, свернулся клубком и дрожал то ли от холода, то ли от страха перед будущим.
Посмотрев на осыпь, по которой мы карабкались, я почувствовал легкий приступ тошноты и стал смотреть в другую сторону.

А смотреть было на что.
С вершины открывался вид сразу на несколько долин, окружённых кольцом гор и сопок. Все они были непохожи одна на другую.
Та, откуда мы поднялись, была скрыта в зарослях стланика. Другая была плоской, покрытой светлым ковром мха – синяя лента реки делила ее надвое. А в следующей блестели под солнцем несколько озер, словно осколки разбитого зеркала.

Мы немного отдохнули наверху, покурили, спрятавшись за валун, и, перейдя на соседний профиль, отправились в обратный путь.
Назад всегда идти легче и веселей. Ведь впереди – тепло костра, горячий ужин, верблюжий кукуль и целая ночь сна.
Спускались по той же осыпи, и это было еще сложнее, чем подняться. Камни все время ползли, и чтобы остановиться, приходилось ложиться на них, цепляясь руками и ногами.
За этот спуск мы ободрали и оцарапали всё, что можно ободрать и оцарапать. Однажды Серега сорвался и я перепугался, видя как он летит, увлекая за собой груду камней и держа над собой драгоценный прибор на вытянутых руках.
Всё же он умудрился остановиться, и на мой вопрос о полученных травмах, весело прокричал:
- Порядок! Прибор цел!
При этом физиономия у него просто сияла. А ниже физиономии сияли многочисленные дыры на локтях и штанинах. Он был похож на партизана, вышедшего из окружения после месячных боёв и скитаний.

В лагерь мы возвратились уже затемно. Оставался еще день работы на этой территории. Завтра нужно было пройти два последних профиля и «воссоединиться» с доблестной группой Ягодного ручья.

Во время ужина на другой стороне ручейка, в кустах, кто-то громко засопел и завозился. Серега в два прыжка добежал до палатки и возвратился с ружьем и патронташем.
Поужинав, влезли в кукули, положив посередине заряженное ружьё со спущенными курками.

Следующий и последний день работы дался очень нелегко. Два оставшиеся профиля выжали из нас последние соки. К концу первого мы дружно упали рядом прямо на голый камень и несколько минут лежали молча, уставившись в заоблачную высь бессмысленным взором.
Малыш лежал рядом и беспрерывно тихо скулил, точно оплакивал свою горькую собачью долю, по прихоти которой он родился не столбовой дворянкой-болонкой в элитной московской квартире, а сомнительной лайкой в забытой богом Аянке, откуда его увезли и таскают теперь по камням, потчуя ненавистными макаронами.
Обратно шли веселее, радуясь, что это последний профиль и что завтра можно будет выспаться. Усевшись на последней точке и закурив по папиросе, мы поздравили друг друга с успешным окончанием работ на участке.
Далеко внизу малым пятнышком белела наша палатка.
Мы лежали, курили и смотрели на закат, будто сошедший с полотен Рериха. Уже только из-за этого стоило ехать сюда за одиннадцать тысяч километров, кормить комаров, бегать от медведей и карабкаться по камням, отсчитывая шаги.
Раньше я считал, что таких красок в природе не бывает и что Рерих писал не то, что он видел, а то, как он это видел или хотел бы видеть.
А здесь я увидел и понял, что горы бывают именно такими – красными, фиолетовыми – и даже люди в горах бывают такими.

В полдень следующего дня мы впряглись в лямки рюкзаков и медленной, тяжёлой походкой направились к перевалу, за которым стоял лагерь.
Ребята жили теперь в большой четырехместной палатке, во всю ширину которой я сделал нары. В палатке имелась также железная печка-буржуйка. Все эти призраки близкого уюта стояли у нас перед глазами, и мы предвкушали удовольствие близкого отдыха. Тем более, что утром доели остатки продуктов, сварив в котелке питательную смесь из пакетиков борща и рисовой каши.

На перевал взбирались очень тяжело и чуть не плача. Однако взобрались, увидели внизу долгожданные палатки и лениво разгуливающих по лагерю Шурку, Ленку и Повара. Они дожидались нас и, судя по дымку, который тянулся из-под кухонного тента, ждали к обеду. Серёга зарядил ружьё «тройкой» и мы отсалютовали в честь окончания работ на территории.
Внизу забегали, и Шурка начал карабкаться навстречу, не выдержав томительного ожидания. Малыш спустился первым и, наскоро поздоровавшись со всеми, начал бегать вокруг кухни, лая от нетерпения и голода.

Три последующих дня мы сидели, вернее, лежали в палатке, топили печку и ждали вертолёт.
Один день мы с Шурой посвятили приготовлению лепешек-лондырей. Я замесил целый таз пресного теста и, раскатав его на столе, кружкой вырезал лепёшки, которые Шура забирал прямо из-под рук и бросал на сковороду.
Серёга, Ленка и Малыш по очереди выбегали из палатки и клянчили горячую лепёшку. К вечеру ими были наполнены таз, кастрюля и банная шайка.
Малыш, почувствовав, что дисциплина в лагере несколько ослабла, совсем обнаглел и начал бессовестно лезть на кухню даже в нашем присутствии. Серёга несколько раз пытался пнуть его ногой, но при этом за что-нибудь цеплялся и, в лучшем случае, падал сам. В худшем – опрокидывал кастрюлю или банку с сахаром и, в конечном счёте, наносил несравненно больший урон, чем это мог сделать Малыш даже при полной свободе действий.
Утром седьмого сентября пошёл снег. Это был первый снег в этом году.
Мы с Шурой как раз собрались идти гулять, прихватив с собой ружье, чаевку и фотоаппараты.
Шура пошёл распадком вдоль ручья, а я вскарабкался наверх и шёл под самым гребнем, надеясь наткнуться на белых куропаток.
Однако, кроме нескольких кедровок, я никого не встретил и спустился вниз к Шурке. Весь распадок вдоль ручья зарос стлаником, березой и ивняком. Ручей нырял под шатер тополей и лиственниц, и мы пробирались в этом живом тоннеле.
Ручей шумел, как настоящая река, зажатый в каменном ущелье. Иногда мы выбирались на звериные тропы. Следы были только медвежьи. В таких зарослях оленю или зайцам делать нечего.
Мы болтали, фотографировались и шли не спеша. Часа через два остановились на чаёвку. Собирал рюкзак Шурка и, конечно, он забыл взять саму «чаёвку» – жестяную банку из-под сухого молока, в которой кипятили чай в маршрутах.
Обед мы устроили себе роскошный: съели банку тушёнки, и вскипятили в ней чай. Затем Шурка взял кружку и через пять минут принес её полную брусники. Даже не думая со мною делиться, он сел лицом к костру и, соответственно, спиной ко мне, всыпал в кружку несколько ложек сахара и замурлыкал.
Я схватил свою кружку и тоже полез в кусты. Мне сразу стало ясно, почему ручей назывался Ягодным. Брусника висела на кустиках такими гроздьями, что просто стелилась по земле. Листьев почти не было видно: только россыпи крупных кроваво-красных ягод.

Сзади послышался шорох, я обернулся. Шура опять стоял «к лесу передом», но уже на четвереньках и, совсем обалдев от такого изобилия, лихорадочно набирал вторую кружку.
Причем ложку и банку с сахаром он принёс прямо сюда, дабы не утруждать себя лишним переходом.
Набрав полную кружку, он опорожнял её с той лёгкостью и блеском, какими всегда отличался за столом.
В течение получаса мы не разговаривали и не отвлекались. Мы ползали на одном и том же пятачке, в одной руке держа кружку с уже насыпанным в нее сахаром, а другой совершая возвратно-поступательные движения с методичностью паровозного шатуна.

Возвращались так же, не спеша, разглядывая цепочки козьих следов на перевале и делая частые привалы, чтобы вдоволь насмотреться и лишний раз приложиться к бруснике.

В лагерь пришли уже в сумерках.
Новостей не было никаких, кроме того, что Малыш стащил самый большой лондырь и пытался спрятать его под нарами в палатке. Серёга был просто в бешенстве.
- Я лежу на нарах в приятной задумчивости, как вдруг тихонько приподнимается полог и появляется эта хитрая рожа, а из пасти у него висит такой лондырь, что по земле стелется.
И он так это боком, скромно опустив бесстыжие свои глаза, пытается влезть под нары. Хорошо, что я ещё не успел снять сапоги…
Насчет сапог – врет. Он вообще их редко снимает. А Малышу, конечно, досталось: нигде не видно и ни на какие призывы не откликается.
Я пытаюсь заступиться и объясняю, что просто пёс не привык к изобилию, какое имеет место в геофизическом отряде. А лихие времена в составе «Золотого шлиха» приучили его делать запасы «на чёрный день» и, когда возникнет необходимость, питаться этим лондырём в течение недели.
Доводы мои не слишком убедительны, да и сам я не очень в них верю. Малыш действительно плохо воспитан, и в этом, прежде всего, наша вина. На перевоспитание же времени практически нет. Через полтора месяца кончается сезон, его оставят где-нибудь в Аянке, а там для всех одни и те же уроки: первый раз украл – прикладом по голове, второй – изобьют до полусмерти, а в третий – просто пристрелят.

Возвратился Малыш ночью, и в палатку заходить побоялся. Он лежал с наружной стороны, прижавшись к брезентовой стенке, и так вздыхал, что Ленка не могла уснуть. Утром ему было даровано прощение, но сделано первое серьезное предупреждение. Малыш выслушал его, вытянувшись во фрунт как строевой конь и даже пролаял что-то такое, что соответствует нашему «и заверяю, что впредь...» и т. д.
Все, успокоенные, разошлись по палаткам.

Через два часа Малыш был пойман на месте преступления. Он обедал сухим молоком и успел съесть две трети банки прежде, чем железная рука Повара схватила его за загривок.
На шум высыпала вся палатка. Общественное терпение лопнуло, и Малыша решили привязать к листвянке до вечера. Он так кричал и плакал, что эхо кругами ходило по долине, и мы всерьёз опасались, как бы кто-нибудь из крупных хищников не явился утешить беднягу и покарать жестоких хозяев.
Малыш напоминал знаменитого багдадского вора, который понимал, что совершает крайне неблаговидные поступки, но продолжал в том же духе, каждый раз громко раскаиваясь и посылая проклятья на свою голову.
Вечером его отвязали, и вел он себя очень прилично.

Мы лежали на нарах и активно отдыхали: Серёга читал книгу по специальности и при этом так смеялся, будто не кто иной, как М. Зощенко писал статьи о грандиоритах, тектонических структурах и лепоритовых лавах.
Мы с Шурой играли в шахматы и философскую игру «Йога», которую прислал Петрович. Повар спал, не раздеваясь и не разуваясь, и просыпался, только чтобы подбросить в печку дров и выкурить папиросу.
Малыш лежал на спине возле печки, протянув к ней задние лапы. Иногда он зевал с ужасными подвываниями.
В палатке было жарко. На улице шёл снег, печка гудела, дрова в ней ворочались и потрескивали: так бы и сидел здесь тысячу лет...
- Унылая земля – Камчатка, холодно на ней собакам, - вдруг сказал Серёга, куривший возле входа, сидя на корточках.
Неизвестно, какие размышления привели его к констатации столь печального факта, но с нами вдруг случилась истерика: мы хохотали, ржали, хрюкали, и ничего не могли с собой поделать.
Проснулся мрачный Повар, выругался, и всем испортил настроение. Мы влезли в кукули, я дунул на керосиновую лампу и втиснулся под широкий и тёплый Шурин бок.

Утром прилетел вертолёт.
До последнего момента никто в это не верил, и палатку не снимали до тех пор, пока он не сел на площадку.
Мы перебрасывались на новую территорию с красивым названием Китивильгин: так называлась речка, на берегу которой мы будем стоять.

По пути залетели в Центральный лагерь, где успели сделать два добрых дела: забрали почту и обменяли нагонявшего на всех тоску Повара на Мастера, с которым, как показал опыт, не соскучишься.
Мастер влез в вертолёт, выбросил в дверь докуренную до ногтей самокрутку, и сказал:
- Ну что, теперь в геофизиках поважничаем?

До Китивильгина было совсем недалеко – километров пятнадцать. Скоро мы прилетели на место и, выбрав сверху площадку для стоянки, сели у подножия терраски.
Мы с Мастером разгрузили борт, и пошли искать место для палаток, а вертолёт улетел за остальными.
До вечера занимались лагерем и кухней, поставили две четырехместные палатки. В одну определили Ленку и Серегу, как инженерно-технических работников. Мы же, как и положено простолюдинам и работягам, поселились по соседству в такой же палатке, но новой.
Ленка очень хотела вместе с нами, но она плохо знала Мастера. Он и раньше не скрывал, что «академиев не кончал», а несколько месяцев отсутствия сдерживающих факторов – совсем его распоясали.
Исключение составляли завтраки и ужины, за которыми он не сквернословил.
Дурное влияние его сказывалось и на нас, хотя происхождение мы имели (как указал я в анкете при поступлении в институт) - «из интеллигентов».

У себя мы сделали прекрасные прочные нары шириной почти во всю палатку. Возле входа поставили печку. Причем разделку для неё вырубили из банной шайки, так как старая попала под винт вертолёта и ее изрубило «в капусту».
В изголовьи повесили керосиновую лампу, перед входом выложили поленницу дров, возле печки приколотили вешалку для полотенец и портянок.
Малыш тут же влез под нары и облюбовал себе укромный угол. Палатка получилась такая чистенькая, просторная и уютная, что мы с Шуркой не променяли бы ее на отдельную московскую квартиру с мусоропроводом и видом на пивной ларёк.
Затем я пошел в палатку начальства и сделал персональные нары для Ленки в соответствии с ее габаритами.
Серёга сам возился со своей лежанкой и заканчивал ее уже в темноте: гвозди у него не хотели забиваться, через раз он попадал обухом топора себе по пальцам, шёпотом ругался, не смея высказываться вслух в присутствии дамы, и постоянно опрокидывал лампу.
Нары он всё-таки сделал, но я до сих пор удивляюсь, как они выдерживали его столько времени.
Для продуктов поставили маленькую пионерскую палатку.

На этой территории не было маршрутов с ночёвками. Нам предстояло пройти десять профилей по пять километров, а затем начиналась электроразведка или «вертикальное электрозондирование», пользуясь терминологией геофизики.
Мы с Шурой объединились в пару. Шура был «оператором», я, соответственно, «записатором».
Ленка попала в тандем с Мастером, что её крайне тяготило.
Серёга взялся подежурить в лагере и разобраться со своими бумагами.

Сразу после завтрака, утром следующего дня мы с Шурой ушли в маршрут.

Поднявшись на терраску, мы увидели, что по соседству с лагерем расположилось неправдоподобно синее озеро, обрамленное низкой ярко-жёлтой травой, словно подстриженной неизвестным садовником.
Горизонт прятался за крутыми вершинами заснеженных гор.
Шура посмотрел на все это великолепие, шумно вздохнул и воткнул свою треногу в мох. Затем вынул из планшета карту и принялся её изучать.
- Мы им покажем, как ходят по профилям настоящие мужчины, - сказал он с угрозой, обращаясь неизвестно к кому. - Оперативное время десять часов пятнадцать минут. Старт! - заорал он, хватая свою треногу, и я сорвался с места, бормоча под нос:
- Двенадцать, тринадцать, чёрт, четырнадцать...

Мы летели вперёд, даже на крутых подъёмах почти не снижая темпа. Отсчитав пятьдесят шагов, я падал на мох и поджидал Шуру, раскрыв журнал и держа карандаш трясущейся рукой. Шура тоже бежал вприпрыжку, на ходу крича:
- Девяносто пять и восемь!
Я вскакивал и карабкался вверх.

Но один раз мы вынуждены были задержаться.
Пересекая низкую седловину, вдруг наткнулись на поляну, сплошь усеянную морошкой. Я ее ещё ни разу не пробовал, и поэтому пришлось отдать должное: от морошки во рту становилось прохладно, как после мороженного.
Мы попаслись на полянке минут пятнадцать и побежали дальше.
Самая удивительная картина открылась нам с вершины последней сопки, за которой кончался профиль. Прямо у подножия её лежали два больших озера, из которых и вытекал Китивильгин.
Озера были так хороши, что мы опрометью бросились вниз. Дальше, за озерами, темнела огромная долина, заросшая высокими – в рост – кустами. Каменные ладони гор укрывали ее от ветров, окружив кольцом.
Мы сбежали вниз, и пошли вдоль озера.
Возле берега вдруг раздался сильный всплеск и по поверхности воды покатился большущий треугольный бурун. Мы ахнули и остановились. Бурун прошёл ещё метров десять и растаял.
- Даже если это щука, - сказал Шура задумчиво, - то она не намного меньше Несси. Завтра я хоть в зубах, но принесу сюда спиннинг.

Весь берег был так вытоптан, словно здесь каждый вечер устраивались танцы. Следы мелких зверей петляли у самой воды: соболя и белки, евражки и барсуки приходили сюда напиться студеной синей воды. В воду уходили следы покрупнее. На глубине дрожали под легкой рябью огромные отпечатки медвежьих лап и раздвоенные копыта сохатого.
Наверное, в разгар лета, когда нет спасенья от комаров и паутов, они приходят сюда купаться.
Мы уселись на крутом берегу у подножия сопки и устроили чаевку. Пока в жестянке кипятилась вода, Шурка набрал кружку брусники и высыпал ее в банку со сгущёнкой: едва ли на свете есть более изысканное лакомство.

Короткий отдых не пошёл на пользу. Нас разморило и даже думать не хотелось о том, чтобы вставать и идти куда-то, пусть даже в лагерь. Тем более, что обратный путь лежал через две вершины, лезть на которые – казалось просто невозможным делом.

Однако, скоро втянулись в ритм и бежали в мыле, оставляя позади рекордные минуты между замерами.
Спустившись в ложбинку, я услышал звуки, напоминающие лягушачье уханье. Пройдя еще метров двадцать, я вздрогнул и отпрянул: прямо из-под ног взлетела стая белых куропаток. Они были большие, откормленные, и летели тяжело и нехотя. Следом поднялось ещё несколько. Мы насчитали тринадцать штук. Они отлетали метров на двадцать и снова садились. Сглотнув слюну,  Шура сказал.
- Да-а... Вон того, нахального, с длинной шеей, я бы сейчас…по шее...
Куропатки были настолько жирными, что не вызывали никаких эмоций, кроме здорового аппетита.
Мы отвернулись, и полезли вверх.

Солнце сидело на сопке. Мы карабкались к нему. Взяв ещё одну вершину, не останавливаясь, побежали дальше.
Пот лил ручьями. Я бежал впереди.
- Двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять...
Мастер называл эти профили «работой для глупого оленя».
Я остановился возле ручья напиться и, горстями черпая воду, продолжал шептать:
- Сорок один, сорок два...
- По-го-ди... считать.., - по слогам сказал Шура, переводя дух, - так и свихнуться... недолго.

На следующей сопке прибор показал резкую аномалию.
- Не иначе золото! – заорал Шура радостно и плюхнулся на мох рядом с треногой - Записывай, Иваныч! Глядишь, получим премию – фиксы вставим!

Возвращаемся в рекордно короткое время: два пятикилометровых профиля пройдены за шесть часов чистого хода. Вернее, бега. До озера, откуда начинали профиль, добираемся почти ползком.
Здесь болотистое место, заросшее кустами. Продираясь сквозь них, я цепляюсь за что-то ногой и лечу вперёд, не забывая считать:
- Девятнадцать, двадцать, двад..
И тыкаюсь носом в мокрую кочку.
Есть! Ещё два профиля в «копилку пятилетки» (так во времена застоя именовались и нумеровались каждые пять лет в жизни страны – прим.автора)!

Мы мокрые и довольные идём в лагерь.
- Мастера с Ленкой часа на два обставили – говорит Шура весело, - а то и поболе.
Мы вступаем в лагерь.

- Ах, Аянка, жемчужина Камчатки! – бормочу я, перевирая слова известной песенки. -Ах!
Мы останавливаемся и смотрим. Ленка возится около палатки, Мастер гремит на кухне мисками.
Мы мотаем головами, отгоняя видение. Но оно не исчезает. Видно, как Мастер ложкой вылавливает из супа большие куски оленины.
- Важный супчик! – довольно мурлычет он, усаживаясь на раскладной брезентовый стул.
Недоразумение скоро выясняется: Мастер с Ленкой возвратились, не пройдя ни одного профиля – прибор начал зашкаливать, и они вернулись. Так что наш рекорд остается
в силе.

Сразу после ужина влезаем в кукули и мгновенно засыпаем. Завтрашние профиля куда тяжелее сегодняшних.
Ленка совсем выдохлась. Несмотря на то, что они возвратились в четыре часа, она лежит на нарах, и даже не вышла к ужину.

Утро, разумеется, началось с травли Малыша. Ночью он повытаскивал всё мясо из «важного супа», а самую большую кость, которую не осилил в один присест – притащил в палатку и спрятал на чёрный день, аккуратно завернув в Шуркину телогрейку.
Малыша выпихнули из палатки и взяли в кольцо. Шура швырял в него поленьями, Мастер пытался пнуть ногой, Серёга делал зверское лицо, но всё время промахивался.

Малыш – ужасный трус. Страх сидит в нем пополам с хитростью и упрямством. Мало кто успел дотянуться до его круглого зада с поджатым хвостом, но обстановка всеобщей травли нагоняла на него такой ужас, что он визжал, словно с него живьём снимали шкуру.
Серега (это он варил вчера суп), узнав причину общего негодования, так озверел, что погнал его через всю поляну на сопку.
Они осторожно, на цыпочках, протрусили по скользким камням через реку, но Малыш первым вырвался на мох и быстро ушёл в отрыв.

Сегодня Серега идёт с Мастером, а Ленка остается в лагере. Эти гонки с препятствиями – не для неё. Тем более, что Мастер хорош только в мужском обществе.

По вчерашним своим следам поднимаемся на терраску. Наверху нас встречает ошалелый Малыш, радостно размахивая хвостом. Он кидается мне на грудь и громко просит прощения.
- Чёрт с тобой, - говорю я ему. - можешь идти с нами, но учти, что чаша терпения давно переполнена.
Что делать? Я привык к нему и люблю бестию, несмотря на все проказы и не слишком выдающиеся умственные способности.
Малыш шумно радуется очередной амнистии и стремительно бегает кругами, прыгая через кусты и кочки, отряхиваясь и взвизгивая.
- Ну что, идём на рекорд? – спрашивает Шура, устанавливая треногу на нулевой точке профиля.
- Идём, - отвечаю я неуверенно, - если ноги не протянем.
- Главное – ровный темп, - вещает Шура голосом опытного тренера.

И мы бежим ровным темпом через заросли и болота, вершины и перевалы.
Даже Малыш начинает выдыхаться. На каждом пятиминутном привале он ложится у меня за спиной, чтобы не скатиться с горы, и тут же засыпает.
Сегодня даже не останавливаемся на чаёвку: иначе потом не поднимешься.

Возвращаемся на четвёртом или пятом дыхании.
Малыш карабкается следом и скулит.
Наконец, вползаю на последнюю в этом профиле вершину, присаживаюсь вздохнуть и подождать Шурку.
На голой каменной плеши – единственный пятачок мха, весь усыпанный шикшей. Я сажусь рядом и жду, пока подоспеет Шурка, чтобы обобрать ягоду в четыре руки. Сзади раздается чавканье. Я оглядываюсь: Малыш лежит на ягодном пятачке, поместив свой упитанный зад на самое обильное скопление ягод, и языком слизывает то, что не смог примять.
- Господи! – попросил я, воздевая рук к небу. – Ты видишь, как трудновоспитуемо это животное из отряда псовых... 
- Малыш – сказал я животному – Ты умрешь, как собака!

Услышав эти слова, и по интонации догадавшись, что они не предвещают ничего хорошего, Малыш сорвался с места и, отбежав метров двадцать, демонстративно улёгся на камни, повернувшись ко мне хвостом.
Подошёл Шура и плюхнулся рядом со мной. Посмотрев на раздавленную ягоду, он встал и голосом председателя революционного трибунала сказал:
- За все содеянное зло, каковое...
Он не договорил и, подняв маленький камушек, запустил им в приговоренного.
Несмотря на то, что Малыш лежал к нам задом, сведя таким образом к минимуму эффективную площадь поражения, камень, направленный справедливым негодованием, попал ему точно по хвосту. Послышался удаляющиеся визг, и Малыш исчез в зарослях стланика.

Мы встали и покатились вниз, к новому рекорду.
До самого конца профиля Малыш не появлялся. На последней точке мы долго сидели, тяжело дыша и утираясь рукавами энцефалитки.
- Судя по всему, это было достойной репетицией к завтрашнему дню, - пробормотал Шура, делая на карте накол, и разглядывая два последних профиля.

Малыш радостно встретил нас перед лагерем. «Ну, что вы, старики, – говорил его честный открытый взгляд, - нельзя быть такими щепетильными в мелочах. Помиримся же, и пожмем друг другу лапы!»

Мы лежали на нарах и слушали приемник, Мастер читал «Северную повесть» Паустовского (я выдал под роспись), и ругал главного героя «рохлей» и «хлюпиком».
- Ему в лоб из пистолета целятся, а он, видите ли, ворон считает!
Шурка лежал смирно и жаловался, что не может расслабиться и что «ноги совсем железные».

Последние два профиля были действительно самыми тяжёлыми: особенно обратная дорога. Мы прошли ее полностью в зарослях стланика. Причем иногда приходилось лезть чуть ли не по верхушкам – так густо были сплетены упругие ветки.
Шурке пришлось особенно тяжело – ведь он шел с прибором.

Почти на каждой кочке мы ладились перевести дух. Шура тут же вытаскивал из-за пазухи полиэтиленовый пакет и начинал набивать его брусникой.

На последнюю перед спуском вершину просто-таки выползли. Стланик кончился, но кусты ивняка были достойной заменой.
Медики утверждают, что, поднимаясь на высоту триста метров, человек теряет в весе триста граммов.
Если верить этому, выходило, что наш живой вес давно должен был аннигилироваться или даже перейти в отрицательное значение.
Вниз бежали очень тяжело, хотя и быстро. Последний профиль!
Борьба со стлаником не прошла бесследно: мои брезентовые брюки, которыми я так гордился весь сезон, истрёпаны в клочья.
Вы когда-нибудь видели, как падают срубленные деревья?
Именно так, гордо, прямо и молча рухнул Шура вместе с прибором уже на последних метрах последнего профиля.
Он даже не сделал попытки сохранить равновесие: просто упал лицом в траву, глядя стеклянными глазами на догорающий закат.
В последнюю секунду он успел повернуться на бок, чтобы не раздавить лежащий под сердцем пакет с брусникой.
Магнитная разведка закончена. Ура, товарищи!

Возвращались не спеша. Мы были голодны и счастливы.
Пока я стаскивал с себя измочаленное снаряжение и бегал умываться, Шура высыпал в большую миску собранную бруснику и дважды сбегал в продуктовую палатку. Мы слишком поздно обратили внимание на эти манипуляции: на столе уже стояли четыре пустые банки из-под сгущенки, а Шура влюблённо смотрел на миску и перемешивал содержимое большой деревянной ложкой.
Мастер колдовал вокруг костра. У огня стоял десятилитровый бидон, в котором он варил компот. Все сидели вокруг костра сытые и разомлевшие.
- Где-то резина горит – сообщил Мастер, прикуривая от веточки.
Шура закудахтал и побежал в палатку, откуда пахло жареными
сапогами. После сгущенки это была его вторая слабость. Он всё время что-нибудь нечаянно сжигал.
Если собрать вещи, которые он предал огню в течение сезона, то этой грудой носков, портянок, сапог и телогреек можно было бы экипировать маленькую экспедицию на крайний север.
И на этот раз он выскочил из палатки, держа перед собой дымящийся сапог сорок пятого размера.

Мастер снял с огня бидон и побежал охлаждать. Мы влезли в палатку, улеглись на нары и занялись «домашними» делами. Шурка зашивал свой сапог гитарной струной, Ленка ставила на мои брюки огромные заплатки, я крутил приёмник, пытаясь поймать эстрадную программу из Австралии, а Мастер курил махру и всем давал советы.

На свете не было места уютнее нашей палатки.
Я притащил из ручья бидон с компотом и кружку, и поил всех по очереди. Малыш вздыхал под нарами, вспоминая, как он объедался олениной на Пенжине.
Австралия из кожи вон лезла, чтобы доставить нам удовольствие, дрова в печке подпевали зарубежным звездам эстрады стройными тонкими голосами. Подвешенные за печкой портянки курились душистым дымком...

Сегодня «разгрузочный день». Ребятам работы часа на два, а я – дежурный.
Палатка за ночь выстудилась, и холод собачий.
Влезая вчера вечером в кукуль, я одежду предусмотрительно положил под спину, чтобы не остыла. Одеваюсь прямо в кукуле.
Повернув голову влево, вижу два окоченевших тела. Из крохотной щели поднимаются струйки пара.
Я выскакиваю на улицу и, подвывая от холода, бегу на кухню. В котелках и кастрюлях всё замёрзло. Из палатки выходит заспанный Малыш и, потягиваясь, страшно зевает. Это у него любимое занятие.
Я разжигаю костёр, затапливаю печки в обеих палатках. Вокруг такая красота, что я всё равно не смогу описать должным образом.
Через полчаса завтрак разогрет, и я делаю побудку.
Палатки уже протопились до той температуры, которую мы с Шурой (а может, и японцы тоже, кто знает) называем "икебаной".
Шура с Мастером по пояс вылезли из кукулей и с удовольствием черпают кружками оттаявший компот.
Вот так, в мелочах и маленьких событиях проходит этот день.

А на следующий начинается новый этап нашей деятельности – электроразведка.
Теперь мы работаем все вместе. После завтрака разбираем и рассовываем по рюкзакам всё необходимое: измерительные приборы, катушки с проводом, медные электроды и прочий инвентарь, необходимый для работы.   
«Для  начальства» несём два раскладных стула. Серёга несёт ружьё.
Китивильгин впадает в Авнавлю – ту самую речку, на берегу которой стоит Центральный лагерь.
До реки километра два. Переправляемся через Авнавлю, взбираемся на крутой обрывистый берег и, пройдя метров двести, сбрасываем рюкзаки.
Электроразведка ведётся следующие образом.
Серёга сидит на стуле в центре позиции. Перед ним стоит прибор, на который он смотрит. Справа и слева от Серёги стоят две катушки, подключённые к прибору. Ленка сидит рядом с журналом и всё, что слышит от Серёги, записывает. Вернее, не всё, а только цифры.
Мы с Мастером «ходим в разносы». Делается это так: я цепляю к проводу медный электрод и иду по азимуту, разматывая провод и втыкая электрод в землю через определенное расстояние. Серёга включает ток, делает нужные замеры, выключает прибор, дёргает за провод, давая понять, что все в порядке, и я плетусь дальше.
Мастер делает то же самое, но идёт в прямо противоположном направлении. На проводе есть метки и на каждой из них Серёга дёргает за провод, а я стараюсь воткнуть электрод в землю раньше, чем он щёлкнет тумблером. Дважды он всё-таки опережал меня и дважды я отлетал от электрода, отброшенный направленным движением электронов. Или проще, ударом тока.
После съёма последнего замера за провод дёргали трижды, и я возвращался, а Шурка с Серёгой снова сматывали провод на катушки.
Таким образом, промерялся один профиль. Затем всё снаряжение снова распихивалось по рюкзакам, мы проходили сто метров в перпендикулярном прежнему направлении, и всё повторялось.
Здесь, на Китивильгине, предстояло промерять двадцать таких профилей, постепенно перемещаясь в сторону лагеря.
Вот тогда-то и начали портиться наши отношения с Серёгой. Раньше мы были предоставлены сами себе и результаты работы зависали только от нашей расторопности. Теперь же всё зависело от Серёги, а по бестолковой суете и беспомощности в любом начинании он мог даже превзойти Начальника.
Прибор у него ничего не показывал, и он тряс его, нервно щёлкая всеми тумблерами. При этом обязательно запутывался в проводах, что-нибудь ронял, чертыхался, портил всем настроение и сводил производительность к нулю.
Сначала мы тоже злились и ругались, но потом поняли, что этим делу не помочь – и успокоились.

Выходя утром на работу, мы с Шурой брали с собой спиннинги. И пока Серёга изрыгал проклятья на свою кудрявую голову и на металлический корпус прибора, мы спускались к реке и ловили рыбу.
Это занятие постепенно превратилось в страсть. Даже во сне нам грезились разрезающие воду чёрные плавники.
Хариусы за лето откормились, растолстели, стали осторожными и уже не бросались за мушкой как раньше, а скорее играли с ней. Так что ловля превращалась в настоящий поединок, из которого обе стороны выходили победителями с переменным успехом.

Дни становились всё холоднее, а по ночам потрескивали настоящие морозы. Горы на севере уже полностью покрылись снегом, и зима постепенно подбиралась к нам, засылая вперёд пронизывающие холодные ветры, морозы и снеговые тучи.

Мы с Шурой уже «вычистили» все улова в том месте, откуда начали электроразведку, а работа ещё не сдвинулась с мёртвой точки.

Два дня мы валяли дурака, слушая, как бранится Серёга, сражаясь с проводами и прибором. Мастер стоял у него над душой и издевался, коротая, таким образом, время.
Ленка просто сидела и ничего не делала. Я влезал на дерево и изображал кедровку, крякая противным голосом, а Шура бегал с ружьём и охотился на настоящую кедровку, чтобы надёргать у неё из хвоста перьев.
Наконец, к концу второго дня мы закончили первые пять профилей и перебрались на другую сторону реки. Уже начало темнеть, поэтому катушки перенесли на следующий профиль и все пошли в лагерь.
Мы с Мастером вырвались вперед и уже подходили к гребню, за которым виднелись палатки, как вдруг увидели на озере двух уток. Они спокойно плавали, отдыхая после перелёта и, видимо, собираясь заночевать.
- Смотри, сейчас Серёга охотиться будет, - сказал Мастер. - Если заметит, конечно.

Серёга заметил и полез через кусты, стараясь подобраться поближе. Мы остановились и приготовились немного развлечься. Серёга подкрался к самому берегу и начал целиться.
- Не забыл бы ружьё зарядить, - посочувствовал Мастер.
Раздался выстрел. Серёга не забыл зарядить ружьё, но зарядил его пулей, которая со стоном вошла в воду, оставив красивый белый след на синей глади озера.
Утки удивлённо посмотрели на Серёгу и взлетели.
Пролетев несколько метров, одна из них снова села на воду, видимо убедившись, что охотник не опасен. Вторая скрылась в кустах. 
Серёга снова начал подкрадываться, хотя мог бы этого и не делать. Однако по теории положено делать именно так, и он, пригнувшись, осторожно раздвигал кусты и, ступая, высоко поднимал ноги.
- Ещё убьёт сдуру, а вытащить не сможет, - снова пожалел его Мастер.
Серёга выстрелил ещё раз. Утка снова взлетела.
- Помирать полетела, - пояснил Мастер. – Пойдём отсюда, я уже получил удовольствие.
Мы спустились с терраски и направились к палаткам. Зоркий глаз Мастера высмотрел перемены в лагере.
- В кухне на столе какой-то ящик стоит, - сказал он, прибавляя шагу. Мы подошли к лагерю. Действительно, в кухне на столе стоял ящик с мясом. Мясо было лосиное. Сверху лежала записка. Юрка и ещё двое ребят, проезжая мимо на вездеходе, поделились с нами мясом и новостями. Лося убил охотник Василий. Он живёт недалеко от Центрального лагеря, бьёт белку, соболя, горностая, зарабатывает за сезон несколько тысяч и потом пропивает их в Корфе в ожидании следующего сезона.

Скоро пришёл Серёга. Он убил-таки несчастную утку, которая ему так доверяла, но не смог её достать.
Взяв спиннинг, с помощью которого он собирался выудить её из озера, Серёга снова ушёл. А мы начали варить «важный суп», который в прошлый раз достался Малышу.
За ужином Малыш так объелся, что впервые за всё время не возился ночью под нарами, не храпел и не вздыхал о своей горькой собачьей доле.

К вечеру следующего дня прошли ещё десять профилей.
С Серёгой ругаемся постоянно, хотя и прилагаем все усилия, чтобы этого не делать.

По-прежнему бегаем в разносы с Мастером.
Хитрый Мастер выбрал себе сторону посуше, а я постоянно хожу с поднятыми до пояса болотниками и ещё больше боясь мокрого электрода, посредством которого Серёга в любой момент может свести со мной счёты.
Работа идёт медленно и бестолково. Искра всё время «уходит в землю», провода рвутся и путаются, Серёга злится и ругается.
Работу закончили вовремя – вечером началась «замазка». Мы только успели поужинать и забраться на нары, как полил дождь и поднялся сильнейший ветер. 
Вечером вышли на связь. Начальник объявил, что приказом свыше проводится набор добровольцев в соседнюю партию, в которой горит план, в первую очередь, по шлиховке. Начальника партии задрал медведь, сроки поджимают, а работы ещё по горло. Женьку отправили туда в приказном порядке на съёмочные работы. Мы с Мастером спросили, что сказал на этот счёт Бобфлин и, выслушав, тоже отказались.
Из Елизово пришла радиограмма с приказом Начальника Экспедиции, чтобы к 28-му сентября все партии собрались в базовых лагерях и начали камеральные работы. До указанного срока оставалась ещё неделя.

Чем сильнее лил дождь, тем уютнее было у нас в палатке. В соседней был объявлен аврал. Вода лилась через многочисленные дыры и прохудившийся старый брезент. Серёга выскакивал наружу и застилал крышу газетами. Ленка приходила к нам отдохнуть от своего начальника, забиралась ко мне под бок и лежала тихо, как мышь. Она очень хотела домой. У нас же, напротив, настроение было прекрасное, поскольку сидели мы в тепле и сухости, приемник приятно мурлыкал, и у меня были три неразгаданных кроссворда, которые отец вложил в письмо.
Мы так весело обсуждали эти кроссворды, что Ленка понемногу перестала вздыхать и начала заглядывать мне через плечо.

Всю ночь палатка хлопала зелёными крыльями под порывами ветра. По крыше стегали дождевые капли. К утру похолодало, и дождь превратился в снег.
Когда мы высунулись из палатки, все сопки были в снегу. Кухонный тент повалило ветром.
В такую погоду нельзя ставить ВЭЗы. Зато можно идти на рыбалку, что мы с Шурой и сделали.

Шуркин спиннинг быт спрятан в дупле старого дерева, рассыпавшегося, истлевшего и больше походившего на пень. Мы сходили за ним, и пошли вниз по Авнавлю,
проверяя попадавшиеся улова.
Я почти сразу нашёл тихое место и шестым чувством, развитым благодаря общению с Бобфлином, угадал, что здесь кто-то живёт.
Я пустил мушку по течению и почти тут же вытащил хариуса.
У Шурки что-то не ладилось и, посмотрев на мой улов расстроенным взглядом, он пошёл дальше.
Постояв минут двадцать, я вытащив ещё пару и пошёл за ним следом. Рыбу я нанизал на толстый ивовый прут, свернул самокрутку и шёл очень довольный собой и жизнью, в которой так много интересного и увлекательного.
От этих размышлений меня отвлёк «внутренний голос», который ни с того, ни с сего проснулся и завозился внутри, заставив меня остановиться.

- Погоди, не спеши – настороженно сказал мне Голос, прислушиваясь.
Я тоже прислушался, но, ничего не услышав из-за шума реки, осмотрелся.
Место было удобное и достаточно заметное, чтобы оставить здесь рыбу и идти догонять Шурку налегке.
И тут вдруг метрах в пятнадцати передо мной прямо с обрыва упал большой чёрный медведь. Было это так неожиданно, что я даже не успел испугаться.
Медведь вскочил и, не обращая на меня никакого внимания, огромными прыжками начал перебираться через реку. Движения его были плавны как в замедленной киносъёмке. Длинная чёрная шерсть волнами поднималась и опускалась в такт прыжкам.
- Да, - подумал я, озираясь, если это пестун (то есть, годовалый медведь-подросток), то вслед за ним идёт мамаша с потомством и уж она-то, наверняка, не упустит случая причесать меня лапой.
А этого будет вполне достаточно, чтобы к многочисленным историям Бобфлина прибавилась ещё одна – в раздел происшествий с летальным исходом.

Всё это я думал, уже карабкаясь по обрыву вверх, в одной руке держа нож, а другой цепляясь за ветки.
- Господи! – горячо молился я, обращаясь туда впервые. – Только дай успеть высунуть нос наверх раньше, чем мама-медведица подойдёт к краю. Ибо тогда она точно подарит мой грязный скальп своим детям.
Я выскочил наверх и, дико озираясь, прыгнул к ближайшему дереву.
Бобфлин рассказывал, что от медведя нужно спасаться на тонком дереве, которое он не сможет обхватить лапами, чтобы забраться следом.
Это дерево было то, что надо, и я сразу же наметил путь, по которому пойду отступать в случае необходимости.
И тут я подумал, что Шурка тоже мог попасть в похожий переплёт, и спина у меня стала холодной и мокрой. Всё ещё держась за дерево и боясь оторвать от него руки, я начал орать так, что заглушал шум реки.
- Шура-а-а!!!
Ответа не последовало. Меня зоколотило. Я вспомнил все страшные рассказы Бобфлина и, представив, что Шура мог не увидеть и не услышать медведя из-за грохота реки – чуть не заплакал. Если с ним что-нибудь случилось, мне уж лучше утопиться прямо здесь же, чем быть растерзанным в аэропорту Внуково.
Я унял дрожь в ногах и, оторвав руки от дерева, как лунатик двинулся через кусты.
- Михал Иваныч, не балу-у-у-й!!!
- А-а-а-а! – донеслось откуда-то спереди.
- Шура-а-а! – заорал я, ломясь через заросли.
- Иваныч!
Шура бежал мне навстречу, и физиономия его сияла, будто он только что съел банку сгущёнки.
- Видал медведя? – заорал он столь радостно, словно это был не медведь, а кинозвезда, за которой он гнался, чтобы получить автограф.
- Видал – сказал я с угрозой. - И не ты ли, сукин сын, испугал его до того, что он свалился мне на голову, а я потом с перекошенной мордой карабкался по обрыву, скуля от ужаса?
- Я! – опять гордо и радостно сообщил Шура и начал излагать подробности, таща меня за рукав в ту сторону, откуда он пришёл.
- Стою, понимаешь, ловлю себе рыбу. Вышел на берег сменить мушку, как вдруг слышу треск в кустах. Оглядываюсь – и вижу: прямо на меня прёт здоровенный медведь. Морду вниз опустил и, видимо, думает, чем бы поужинать. До него оставалось ещё метров тридцать. Я сделал шаг назад и нащупал рукой дерево. Вдруг под ногой громко хрустнула ветка. Михал Иваныч поднял голову, посмотрел на меня маленькими карими глазками и, резко изменив курс, направился в твою сторону.
- Такой-то ты товарищ, - сказал я укоризненно. – Вместо того, чтобы любым способом отвлечь внимание хищника от друга, ты, можно сказать, сам бежишь впереди, показывая ему дорогу. Если бы не мой недремлющий Внутренний Голос, он свернул бы мне шею своим круглым задом.
- Не стоит благодарности, - кокетливо сказал Голос, но чувствовалось, что ему было лестно слышать о себе такое.

Беседуя, мы дошли до места, где Шура держал оборону. Подробно, с оттенком гордости, словно повествуя о многодневной осаде, Шура показывал мне направление перемещения противника, сучок, на который он наступил и дерево, которое так и не пригодилось.
Я посмотрел на дерево, потом на Шуру.
- Ты ничего не путаешь насчёт дерева? – спросил я подозрительно.
- Как можно, - ответил Шура оскорблённым тоном.
Я подошёл к дереву и легонько толкнул его рукой. Оно скрипнуло и покосилось. Шура побледнел и сделал глотательное движение.

- Помнишь ли ты анекдот, в котором поручик Ржевский пытался стряхнуть банан с деревянного шеста? У меня такое чувство, что Михал Иваиыч был бы куда удачливее в этом плане.
Я вложил в эту фразу весь сарказм, дарованный природой. Шура молчал и смотрел на дерево, будто видел его впервые.
В лагерь возвратились уже затемно.

Следующий день был последним днём нашего пребывания на Китивильгине.
До обеда разделались с ВЭЗами, вернулись в лагерь и начали готовить праздничный ужин по случаю Ленкиного дня рождения.
Настроение у Ленки было похоронное.
Неизвестно, что сильнее тяготило ее – надвигающаяся старость (ей стукнуло двадцать) или то, что она до сих пор не могла выбраться домой и встречала день своего рождения в обществе таких оболтусов.
Однако стол мы накрыли роскошный: «важный суп», котлеты из сохатины, варёная сгущёнка, болгарские томаты и даже банка повидла «мажюн де мере», которое я по неопытности принимал за французское. В довершение всего, посреди стола красовалась бутылка настоящей водки и самый натуральный кофе, присланный заботливым Петровичем.
Однако праздник не получился. Виновница торжества сидела грустная, и всё время вздыхала, а мы наелись и раскисли.
Так что последний день в последней выкидушке закончился невесело.

А следующий начался и того хуже. За мужество и героизм, проявленные личным составом во время скачек по профилям, Серега  обещал устроить два выходных, и мы рассчитывали сходить на рыбалку и поохотиться. Однако утром он вдруг доложил Начальнику по связи, что работы закончены, мы готовы к переброске в Центральный лагерь и с нетерпением ждём вездехода.
Мы так не договаривались и честно изложили свою точку зрения Серёге. Он вдруг встал в позу, начал корчить из себя официальное лицо и качать права, о которых раньше почему-то умалчивал.
Сначала сорвался Шура. А потом, когда он уже ушёл в палатку, высказав Серёге всё, что он о нём думает, я тоже разразился небольшим скандальчиком, сказав Серёге, что он еще слишком молод и соплив со всех точек зрения, чтобы указывать мне место в загоне.
Беседа по характеру своему допускала всякую лексику, в том числе, частично, ненормативную. И Ленка, которая сидела в палатке, и про которую мы оба забыли, видимо, спрятала голову в кукуль.

Мастер присоединился к нашим голосам, а Ленка уже давно выражала недовольство. Так что Серёге была объявлена война по всем правилам, с бойкотами и блокадами, с забастовками и демонстрациями протеста. Мы перестали с ним разговаривать и делали только то, что он говорил, не проявляя никакой инициативы. Он всё время считал себя пупом земли – пусть теперь посмотрит и убедится, что без нас он просто неумейка, у которого пока нет других достоинств, кроме образования и охотничьего ножа, сделанного на заказ.

Мы сняли палатки, собрали всё железо в ящики и стали дожидаться вездехода. Он должен был проехать мимо к верховью Китивильгина, забрать там группу, и на обратном пути погрузить нас.
Мы с Шурой сходили прогуляться и уже возвращались, когда увидели, что со стороны лагеря взлетают сигнальные ракеты.
- Скоро тронется наш начальник, - вздохнул Шура, и мы спустились с терраски.

Через полчаса подошёл вездеход, загруженный более, чем наполовину. Мы впихнули в него всё, что смогли, сами уселись верхом и тронулись в сторону Центрального лагеря.
Вездеход был переполнен, полз с трудом и мелко дрожал от натуги. Мы лежали верхом друг на друге, курили и смотрели на просеку, которую оставляли за собой. Дул холодный северный ветер, мох замёрз и уже не оттаивал. Даже от камней тянуло холодом. Зима.

В Центральный лагерь приехали после обеда. Вот и закончились «выкидушки». Начинается камеральный период – последний этап полевого сезона.

Мы пообедали и начали вторично обживать свою палатку.
Пока нас не было, Начальник пускал в неё кого ни попадя: в доме нашем царил хаос, под нарами валялись пустые банки и бутылки, почти треть вяленой рыбы, которую я привёз с Пенжины - исчезла.
Хуже всего было то, что печка пришла в полную негодность и начала разваливаться. Когда мы уезжали в «выкидушку», она функционировала нормально, а сейчас начала дымить, прогорать в разных местах, и я пошёл поскандалить с Начальником на всякий случай.
Шура за это время поставил на печку заплатку, вырезанную из жестяной банки и начал растапливать. Я немного побушевал в камеральной палатке перед Начальником, возмущаясь поведением неизвестных личностей, которых он впускает в чужую палатку, как в свою собственную. И предупредил, что печка наша никуда не годится, и в любой момент мы можем сгореть как свечки, положив две свои молодые жизни на костёр безответственности и попустительства. Я и сам до конца не понял, что хотел этим сказать, но вышел из палатки довольный собой.
Позвонили к ужину, и мы побежали в столовую. Наложив в миску дежурной рисовой каши, уселись за стол и принялись за еду. Большинство уже сидело рядом и занималось тем же. Не хватало только Начальника, который в одних плавках побежал трусцой вокруг долины, чтобы все видели, какой он волевой и несгибаемый.
- Пожар! – вдруг закричал кто-то снаружи. – Палатка горит!
Мы вскочили и бросились к выходу. Печки топились во всех палатках, но мы с Шурой почему-то ни секунды не сомневались, что горит именно наша.
Точно! Со стороны печки палатка освещалась зловещими багровыми пятнами, которые становились всё ярче. Вдруг она вспыхнула и пламя быстро побежало вверх и в стороны. Всё это мы видели уже на бегу.
Одновременно подоспели человек восемь. Трое бросились внутрь и начали выбрасывать вещи: спальники, кошмы, рюкзаки. Остальные рвали горящий брезент, сбивали и гасили пламя.
Потушили быстро, но за эти считанные секунды сгорела почти половина палатки. Вода была далеко, так что на брезент выплеснули даже тузлук из кастрюли, в которой солилась рыба. Следствие показало, что на этот раз прогорело уже дно печки , угли высыпались на мох, он загорелся, огонь добрался до деревянного венца, на котором лепился каркас, и по нему дошёл до брезента. Бобфлин рассказывал, что четырёхместная палатка полностью сгорает меньше, чем за две минуты.
Картина складывалась неприглядная: палатка зияла обгорелым нутром, в глубине которого сиротливо виднелись голые нары.
Все вещи были разбросаны вокруг. Один только мой рюкзак стоял возле входа – я не успел его разобрать. Я сделал это по природной лености, но расстроенный Шура сразу заподозрил во мне поджигателя и только железное алиби и веские доводы сняли с меня это гнусное беспочвенное обвинение.
На выгоревшей половине натянули старый брезентовый тент и, несмотря на многочисленные приглашения, мы упрямо остались ночевать своей палатке – без печки (её первым делом растоптал Серёга своими железными ногами), почти под открытым небом. Драгоценные Юркины сувениры, морские звёзды и крабьи панцири были также растоптаны в пыль лично мною.
Мы влезли в холодные кукули, накрылись полиэтиленовой плёнкой и уснули, тесно прижавшись друг к другу, объединённые одной бедой, одними нарами и одними запасами оптимизма.

Ночью пришёл Леший. Он тихонько протопал по моей груди мягкими мокрыми лапами и забрался в самый дальний угол кукуля.

Весь следующий день мы чинили (если только можно употребить здесь это слово) палатку, вооружившись парусными иглами и кусками брезента, из которых предстояло сшить все утраченное.
Заканчивали ночью, при свете фонаря и луны. Пока мы с Юркой накладывали последние заплаты, упрямый Шурка со всех сторон латал злополучную печку, от которой, кроме трубы, стались одни горестные воспоминания.
Но наш протест, наш вызов отсутствию минимальных бытовых удобств хотя бы в виде обыкновенного тепла и света – был брошен: из кусочков жести составили ту же печку, и к ночи она была пущена в эксплуатацию с прежней производительностью.
В палатке снова стало уютно и весело. Только закопчёный деревянный остов и грязные разводы от тузлука на входе напоминали о вчерашнем бедствии.

Весь комплект был в наличии: мы прошли через огонь пожара, ледяную воду горных рек и медные трубы комариных полчищ.
Сезон заканчивался, а уезжать совсем не хотелось. Каждый день приносил с собой что-то новое, интересное, присущее только здешним местам, только этой обстановке, чего никогда больше не увидишь в своей дальнейшей жизни, состоящей из обязательств перед другими, неудовлетворённости собой и квартальных планов и обязательств.

Начальник выделил нам один день на баню.
С самого утра мы протапливали её, таскали из реки воду и только к вечеру забралась в парную.
Парились долго, со стонами и охами, выбегали на улицу и обливались ледяной водой из бочки. Недели две назад сюда приходили медведи. Они немного развалили крышу и оставили на брезенте предбанника автографы: длинные рваные борозды от огромных когтей.
Мы голые сидели на улице на больших пнях и смотрели на звёздное небо. Мороз пощипывал кожу, мы чувствовали себя наверху блаженства. Шура от избытка приятных ощущений закричал по-вороньи. У него это так здорово получалось, что даже настоящие вороны разговаривали с ним в маршрутах. Я тоже попробовал каркнуть, но быстро понял, что за Шурой не угнаться.
В лагере раздались выстрелы. Мы как по команде слетели с пеньков и шмыгнули в парную. Громыхнуло ещё раз.
- Пожалуй, на улицу не стоит больше бегать, - осторожно сказал Нура, прислушиваясь. - Простудиться можно запросто.
- Однако, если они там гоняют Михал Иваныча, - высказался я в свою очередь, - то ему некуда больше тикать, кроме как в нашу сторону.
Шуре мои предположения явно не понравились.
- Ты бы выглянул, Иваныч, - сказал он почти спокойно, - а я пока пару набросаю...

Я выглянул и не обнаружил ничего подозрительного. Через полчаса мы прибежали в палатку красные, распаренные и довольные.
Оказывается, наши ребята возвращались пешком из выкидушки и не успели до наступления темноты. Чтобы не заблудиться, они начали стрелять, и наши отвечали им, указывая направление. Это был единственный вариант «мирного» использования огнестрельного оружия. 

Четыре дня мы ставили ВЭЗы рядом с лагерем на другом берегу Авнавлю. Река очень обмелела и мы переправлялись вброд безо всякого труда.
Огромная плоская терраса тянулась за рекой до самой Изогнутой и дальше, в сторону Пенжины. Разливаясь весной, Авнавлю вымывала широкие русла, и когда вода снова спадала, в них оставались корни лиственниц и тополей, выбеленные водой, ветром и солнцем. Целые кладбища таких корней тянулись по пересохшему руслу.

Мы закончили работу, и теперь находились «на подхвате». Разбирали прибывающее из выкидушек снаряжение, заготавливала дрова, дежурили на кухне и при каждом удобном случае старались вырваться побродить по лесу с ружьём или порыбачить на реке, уже схватившейся по берегам льдом.

Начальник не слишком баловал нас досугом, хотя дел никаких уже не было. У него была мания искать работу для окружающих. Помпон разбирал и собирал деревянные ящики, Владимир Николаевич чистил баки и кастрюли, доставленные из выкидушек, а мы с Шурой чертили карты и таблицы в камеральной палатке.
Занятие это быстро нам надоело, и мы попросили Начальника дать нам работу «попроще». После чего, в наказание за строптивость, были брошены на колку дров.

Я думаю, не только Совбез ООН, общество защиты животных или ещё какие-нибудь «зеленые» не выдержали бы документальной съёмки этой трудотерапии. Любое человеческое существо, способное к состраданию, переполнилось бы до краев чувством справедливого негодования при виде того, что, как и чем нам приходилось колоть.
Металлическим колуном нужно было разваливать огромнейшие, метровой и больше высоты пни, и складывать чурки в поленницы.
Вы будете, ей богу, смеяться, но мы правда это кололи.
Работали стереотипно, с увлечением, и через два дня уже могли сдавать на права инструкторов по колке.
Ударили настоящие морозы и даже днём солнце не согревало сухой холодный воздух. Камеральная палатка перешла на круглосуточную работу. День и ночь студенты и геологи сидели над картами, планами и отчётами. Начальник уже рапортовал в Елизово об окончании полевого сезона и завершении камеральных работ, хотя до конца было ещё ого-го.
Уже были составлены списки очерёдности отправки на материк рабочих и все ожидали вертолёта.

В один из таких морозных солнечных дней мы с Шурой отправились прогуляться на Изогнутую.
Малыша заперли в палатке, завалив вход ящиками.
Он научился прекрасно облаивать белок, но зато ещё лучше распугивал рыбу, плюхаясь в воду или бегая вдоль берега. Мы шли по реке, щурясь от блестевшего на солнце снега. Лёд трещал и лопался, издавая пронзительные звуки.
В первом же улове, в пяти минутах ходьбы от лагеря, я увидел стаю уток, спокойно плавающих возле берега.
Шурка ничего не видел, и увлечённо рассказывал, как он ловил в этом улове хариусов.
- Если ты не будешь вертеться у меня перед носом, - сказал я почти спокойно, - мы сегодня будем есть утиный суп с лапшой.
Шура посмотрел на уток и, облизнувшись, отошёл в сторону.

На берегу лежала большая коряга. Когда утки появились в створе между ветками, я поднял ружьё и выстрелил. Затем сразу же выбросил гильзы и, вставив ещё патрон, выстрелил второй раз. Из шести уток четыре уже плавали кверху лапами, а две оставшиеся ничего не могли понять и беспокойно крякали.
Уже не прячась, я вышел из-за коряги и хотел было добить их, как вдруг Шура заверещал и замахал руками.
- Кончай, Иваныч! – закричал он, бросаясь в воду и вылавливая убитых уток. - Ты так всю стаю перемолотишь – некому размножаться будет.
Он ещё что-то продолжал бубнить о варварском истреблении и хищническом отношении, и за это время обе утки улетели в сторону лагеря. Я пытался было их догнать, но безуспешно. Как потом оказалось, Шурой руководили вовсе не любовь к природе и водоплавающим в частности, а обычная зависть: он хотел самолично подстрелить оставшихся уток и этим лишил нас обоих законной добычи.

Дни бежали за днями и вертолёты уже увозили на материк первых по списку. Мы с Шуркой числились последними и должны были улетать вместе с геологами. Я снова занялся стенной печатью, чтобы Начальник не приставал с глупостями. В промежутках между выпусками газет мы по-прежнему кололи дрова.
В камеральной палатке заправлял Начальник. Он с утра затапливал печку и она пожирала дрова в неимоверных количествах. В камералку невозможно было войти: воздух был раскалён, как в пустыне Гоби. Прямо возле печки, гудевшей самоварным голосом, сидел до пояса обнажённый Начальник и рисовал карту, раскрашивая затем цветными карандашами. Вокруг него томились взмыленные подчинённые, поминутно выбегавшие наружу за глотком свежего морозного воздуха.

На этой нервной обстановке и построили мы с Шурой свой расчёт. Несмотря на то, что колка дров не располагает к переохлаждению, нам надоело с утра до вечера тюкать колуном по толстым как слоновьи ноги чуркам, и мы с тоской смотрели на сопки, по которым хотелось полазить в своё удовольствие, не таская на шее трёхногого прибора и не отсчитывая шаги дурным голосом.
Дрова кололись и укладывались возле кухни, а кухня, как известно, второе по посещаемости место после дорогой нашему сердцу палатки.
На чугунной плите в кухне всегда стоял горячий чай, а на полке – банка с повидлом «мажюн де мере», прикрытая грязной занавесочкой.

Творческий замысел принадлежал Шуре и воплощал его в жизнь тоже он.
Сразу после завтрака мы выходили из кухни и час-поптора рубили направо и налево, разминаясь, совершенствуя постановку руки, искусство владения колуном и просто поднимая себе настроение.
Затем Шура выбирал из наваленной груды самый большой и сырой пень, втыкал в него колун и мы уходили на кухню пить чай.
Пень остался красоваться прямо у входа в камеральную палатку.
Шура не успевал ещё намазать повидлом второй кусок хлеба, как снаружи раздавалось мерное чавканье колуна.
- Клюнуло! – говорил Шура удовлетворённо, и отправлял бутерброд по назначению.
- Ну, теперь держись!
Минут пятнадцать или двадцать снаружи раздавались беспорядочные удары, затем всё стихало.
Тогда из кухни выходил Шура, и вытирая измазанные повидлом усы, мозолистой, как лошадиное копыто, рукой любовно выбирал и выкатывал из общей кучи следующий пень, всаживал в него колун и возвращался.
Иногда из любопытства мы наблюдали за действием через дырку в брезенте.
Из камеральной латки выскакивал красный, окутанный паром практикант или геолог, и дико озирался вокруг, подыскивая предмет, на который можно было бы выплеснуть злость, накопленную за полчаса в обществе Начальника.
Взгляд блуждал недолго и останавливался на пне, старательно подобранном Шурой именно для такого случая.
Товарищ выдёргивал колун, отходил в сторону и, сильно размахнувшись, наносил зверский удар.
Поскольку пень специально выбирался сырым, колун входил в него по самую рукоять. Рыча от ярости, подопытный товарищ, наконец, выдёргивал колун и наносил следующий удар, но уже осмотрительнее. Пень не поддавался.
На эту борьбу уходило минут десять-пятнадцать, после чего пень просто стирался в порошок.
Тогда товарищ, которого очень удивляло такое сопротивление со стороны неживой материи, подбегал к куче и выхватывал следующий.
Победив, он удовлетворённо бросал колун и снова скрывался в камеральной палатке, чтобы выскочить через полчаса.
Перед обедом мы с Шурой выходили из кухни и укладывали дрова в поленницу.
Благодаря отвратительному характеру Начальника, и температуре, которую он поддерживал в камералке, к вечеру возле кухни высились целые бастионы дров, а мы с Шурой получали благодарность за ударный труд и возможность прогуляться с ружьём и спиннингами.
Морозы по ночам стояли трескучие, но градусника в лагере не было ни одного. Температуру определяли по косвенным признакам. Например, замерзала тушь, «морозоустойчивая до температуры -25 градусов».

Замерзла и быстрая Авнавлю: до самого дна встала стена голубого льда.

Расстояние между палатками измерялось несколькими метрами, но за это время, пока перебегаешь к Мастеру выкурить самокрутку, усы и борода покрываются инеем.
По ночам заиграли, засверкали, переливаясь, северные сияния. Иногда они напоминали прожектор, который перебросил зеленоватый луч от горизонта до горизонта через всё звёздное небо. Другой раз загорались совсем в другой части неба и застывали стеклянными всполохами, угасая и снова разгораясь. Такие ночи были особенно морозны и прозрачны.
Лишь несколько дней оставалось нам жить в лагере. Мы с Шурой были, пожалуй, единственными, кого омрачала мысль о предстоящем отъезде.
Мы столько ещё не успели увидеть, столькому научиться.
Помпону передали по связи, что из Анадыря идёт циклон со снежным бураном и трескучими морозами. Все забеспокоились и начали строить предположения, вспоминать истории с трагическими развязками. Мы с Шурой ни разу не попадали в снежные бураны, и ни разу не сидели в палатке по нескольку недель, не смея высунуть носа.
Мы были просто влюблены в свою палатку и ухаживали за ней так, как могут только заядлые автолюбители возиться с машинами, у которых ежедневно что-нибудь ломается.
Печурку топили и ночью, так хорошо и уютно было лежать в тепле, глядя на скачущие по брезентовому потолку огненные блики, слушая потрескивание дров и гудение, словно в каждой палатке печка пела свою собственную, любимую песню.
В протапливании палатки, оказывается, тоже есть много маленьких хитростей: быстро прогреть выстуженный за день брезентовый домик нужно сухими и звонкими полешками лиственницы. Сгорая, они превращаются в горстку крупных раскалённых углей, которые переливаются за маленьким окошком дверцы, словно лава в жерле вулкана. Затем поверх углей печурка до отказа забивается лёгкими, бархатистыми тополёвыми чурками: они долго тлеют, угасая и вспыхивая, и затем рассыпаются, оставляя после себя только горстку серого пепла.
Ещё по возвращении из больницы, дожидаясь вертолёта в Центральном лагере, я два дня заготавливал тополёвые дрова, и теперь мы могли выдержать любой снежный буран и морозы, достаточно лишь высунуть руку за полог палатки и взять промерзшее поленце.
Лиственница нужна только для растопки. К тому же горит она так быстро и весело, что искры, словно пчёлы, золотым роем вылетающие из гудящей трубы, не успевают гаснуть и садятся на крышу палатки, прожигая дырки различного калибра и рискуя вторично предать огню наше скромное жилище.
Начальник вёл учёт всем дыркам на крыше, и с появлением новой голос его повышался на четверть тона, так что через неделю холодов он стал прямо-таки повизгивать, а нам с Шурой пришлось заклеить все дыры пластырем, установить на трубе искрогаситель собственной конструкции и поставить возле входа кастрюлю с песком на случай возможного пожара.
Иногда через дырки в потолке в палатку заглядывали звёзды и казалось, будто они сели на брезентовую крышу погреться.
Шура исполнял обязанности истопника, а я – терморегулятора. Когда печка прекращала свою песню, и холод начинал подбираться, осторожно просачиваясь через брезент и многочисленные заплаты, я просыпался и локтем толкал Шурку. Он высовывал из кукуля лохматую голову и, сонно мурлыкая, как деревенский кот на завалинке, закладывал в печурку новую порцию тополёвых дров.
После чего также лениво уползал вглубь бездонного спальника.
Печка вздыхала, словно жалуясь, что мы не даём ей передохнуть, и, чуть погодя, затягивала тихую тополиную песню, больше похожую на шорох, чем на гудение.

Девчонки, которым было лень вылезать ночью из тёплого кукуля, потихоньку таскали из нашей поленницы тополёвые дрова, хотя и имели на этот счёт официальное разрешение.
Тополь горел намного дольше. Перед сном они забивали свою большую печку до самой трубы и затем уже всю ночь не просыпались.
Мы с Шурой лежали на широких двуспальных нарах, и вполголоса жалели о том, что не сегодня-завтра придёт последний борт, и мы улетим, быть может, навсегда расставаясь с этим прекрасным краем, который открыл нам столько нового и интересного, но ещё больше – не успел.
Мы вздыхали и ворочались, сетуя, что так и не успели вдоволь нагуляться по сопкам и тундре безо всяких приборов и определённых целей, половить хариусов в замерзающих уловах или поохотиться на шустрых зайцев, каждое утро оставлявших свежий след на берегу замёрзшей речки...
В самый разгар наших грустных размышлений послышался тихий скрип шагов, и кто-то тихо и осторожно начал красть дрова с нашей тополёвой поленницы.
- Это кто это там по дрова пришёл к нам? – спросил я нараспев, привычно толкая Шуру локтем и ухмыляясь от уха до уха.
Шорох прекратился. Мы молчали. Снаружи подождали и снова, ещё более бесшумно, продолжили процесс хищения. Шура высунул голову из кукуля и, приподнявшись на локте, медовым голосом произнёс:
- А вот я сейчас ругнусь каким-нибудь нехорошим словом, всё равно здесь никого нет...
- Ой, не надо, это я, Ленка – пропищал снаружи тоненький голос и невидимая Ленка, роняя на ходу поленья, бросилась к себе в палатку.
Мы с Шурой так и покатились со смеху. Из соседней палатки вторил хриплый голос Бобфлина, закашлявшегося махорочным дымом. Рассердившийся и обнаглевший Малыш недовольно завозился под нарами, где он спал, забравшись в мой рюкзак и положив голову на Шуркины сапоги.

Видно, не судьба нам была познакомиться со снежным бураном из Анадыря и последний наш борт пришёл, вопреки всем надеждам, уверенно и неожиданно.
Убитые горем, мы почти механически собрали рюкзаки и поплелись к вертолёту, не представляя, как это можно ночевать где-нибудь еще, кроме своей палатки, и видеть
что-нибудь другое, кроме привычного пейзажа, ставшего родным за эти месяцы.
Дверца вертолёта захлопнулась, и за круглым оконцем замахали нам последние остающиеся здесь ребята.
Они должны догнать нас следующим бортом, но здесь никто не знает, будет ли это через час, или через месяц.
Малыш радостно прыгает под лепестками винтов. Чему он радуется? Может быть, думает, что мы снова улетаем в выкидушку? Или радуется, что остался теперь хозяином в наших хоромах, где ещё не прогорели в печке дрова, а рядом две поленницы ждут обещанного бурана.

Может быть, вам покажется, что я скомкал концовку этой истории, и что-то осталось недосказанным. А может быть, напротив, лишним.
Но, в общем-то, все, что рассказано, соответствует действительному ходу событий, да еще и отражает наше ощущение беспомощности и потерянности перед предстоящим возвращением домой.
Мы плохо воспринимали окружающее и абсолютно не представляли, что и как будем делать дома, в Москве, где людей больше, чем машин, а машин больше, чем магазинов...

Снова Аянка – перевалочный пункт на пути к Корфу и Петропавловску.

Я забегаю в больницу выписать задним числом бюллетень.
Главврач сидит в своём кабинете в той степени опьянения, когда нужно большую часть времени потратить на то, чтобы объяснить, что именно тебе нужно.
Наконец она достаёт тетрадный лист в клетку, и пишет большими пляшущими буквами: «Спр…»
- Мне нужна не справка, а бюллетень, - начинаю я всё сначала, - и, если возможно, на стандартном бланке, а то не поверят.
Она долго смотрит на меня, бессмысленно улыбаясь и согласно кивая, потом действительно достаёт чистый бланк и что-то собирается писать.
В течение пятнадцати минут я по буквам диктую ей свою фамилию, дату прибытия и убытия, и другие подробности. затем она достаёт печать, любовно дышит на неё перегаром, и... промахивается.
Я беру в руки листок и подсовываю его в нужных местах. Она же размеренно, словно заколачивая гвозди, лупит в одну точку, что-то бормоча и по-прежнему улыбаясь. Ну, наконец-то! Я прощаюсь и выбегаю.
Милый нашему сердцу «Антон» увозит нас с Шуркой в Корф. Обратная дорога почти ничем не примечательна. В «бичёвской» палатке, где мы проводим три дня, ожидая, пока утихнет шторм и боковой ветер, всю ночь бушуют пьяные оргии, иногда перерастающие в драку.
Картина та же самая, что и пять месяцев назад.
Мы старались появляться в палатке как можно реже, но всё равно ночью приходилось возвращаться.
Днём же мы ходили в кино, накупали подарки друзьям и родителям и даже посетили местный ресторан «Явакои», что в переводе на русский язык означает «олень».
Выход в ресторан тоже относится к одной из колоритных сцен нашего пребывания на крайнем Северо-востоке. И потому я всё-таки расскажу об этом.

На следующий день после нашего прибытия в Корф прилетели все, остававшиеся в Аянке и Центральном лагере.
Нам сразу стало легче и веселее. Вечером женщины пошли в кино. Мужчины – в ресторан.
Надо отметить, что ресторан «Явакои», несмотря на более чем скромный вид, имел богатое внутреннее убранство и, судя по слухам, в него не пускали без вечернего костюма.
Лучшее, что смог отыскать в своём рюкзаке Шура, были свитер, очень вытертые и сплошь залатанные джинсы и кирзовое сапоги, тоже отнюдь не новые.
Мой наряд отличался от уже предложенного вниманию только тем, что вместо джинсов на мне были брюки, которые в армии называются «повседневные вне строя», и с двух сторон имеют замечательный красный кант.
Носки я предварительно снял, чтобы перед входом в ресторан почистить ими сапоги.
Делать это заблаговременно было бессмысленно, так как весь путь наш был устлан ковром пыли в вершок толщиной.
В ресторане мы выждали момент, когда единственная официантка вышла на кухню, и прошмыгнули в зал, где за одним из столиков уже чинно восседали Бобфлин и Толик. Толик собирался оставаться здесь на постоянную работу, и был знаком со многими из местных жителей.
Ресторан только что открылся, но был почти полон.
На столике лежало однозначное меню с какой-то поджаркой.
Мы уже тысячу лет не ели никаких поджарок и других трюфелей.
Подошла официантка. Шура заказал всё, что было в меню.
- Еда будет часа через полтора, - сухо объявила официантка казённым голосом.
- А что мы будем делать всё это время? – искренне удивились мы.
- А что хотите, - было сказано . - Есть водка, коньяк, сухое вино, шампанское...
- Что ж её, рукавом, что ли, закусывать? – вежливо осведомился Шура.
- А чем хотите...
И она ушла. 
Большинство посетителей, видимо, давно усвоившие правила местного гостеприимства и штатное расписание пищеблока, уже галдели за своими столикими, откупоривая бутылки. К напиткам, кроме сигарет, не подавали ничего.
Через час почти всем многочисленным посетителям было уже совершенно всё равно, принесут им обещанную поджарку, или слона на вертеле.
Официантка металась между столиками, заменяя пустые бутылки непочатыми. На эстраду вышел молодой смазливый парень и равнодушно спросил:
- Ну что, споём, ребята?
Раздался одобрительный свист, заглушивший гитару, и с какого-то столика бросили в солиста пустую бутылку.
Начались пляски, единственную в ресторане женщину – официантку – словно ветром сдуло из-за стойки.
Ударник колотил по своим тарелочкам с такой силой, что на столах подпрыгивала посуда. Смазливый солист пел на заказ «одесское блатное», и руководитель ансамбля бросал щедрые пожертвования прихожан прямо в чрево ревущего пианино.
Примерно так должен был выглядеть, по моим представлениям, портовый притон в какой-нибудь бойкой гавани, где матросы пропивают трёхмесячное жалование и у хозяина – два револьвера на холёных боках.
Кроме револьверов, всё остальное было в наличии. Плясали все, обнявшись в кружки и выделывая ногами фантастические кренделя. Вокруг раздавался свист, некоторые разделись и плясали в тельняшках.
Мы с Шурой впервые присутствовали в таком замечательном месте, а потому тоже развеселились и топали ногами вместе со всеми, обнимая в кругу незнакомых парней. За нашим столиком уже выпивали какие-то личности, которые быстро подружились с Бобфлином.

Как жаль, что жизнь полна стереотипов. Довольно скоро кто-то кому-то плеснул в физиономию коньяком, и они начали смешно бегать друг за другом. Вроде, успокоились. Но тут Толик привёл за столик белобрысого парня и сказал, что это его лучший друг, который, к сожалению, уходит сейчас на работу в ночную смену и просто забежал пожелать нам счастливого пути на случай внезапного отлёта.
Спешащий «друг» всё-таки присел «на минутку» за столик, успел выкушать бутылку коньяка, и тут же заснул в кресле, предупредив, однако, чтобы мы не трогали Толика, иначе...
Вскоре в ресторан пришёл начальник лучшего друга и начал нас распекать, за то, что мы его напоили. Толик уже куда-то исчез.
Мы вынесли спящего друга и посадили его в мотоцикл начальника.
Ресторан уже закрылся, начальник поносил лучшего друга и нас, и в конце обвинительной речи сказал, что всё равно доставит его на работу, пусть даже мёртвого. В процессе пререканий и выяснения обстоятельств происшествия, выяснилось, что кто-то успел вытащить ключ зажигания от мотоцикла и начальник разразился такой тирадой, что даже почивавший в коляске подчинённый вдруг проснулся, тупо посмотрел на него и внятно сказал:
- Прости, но не могу…
После чего снова заснул со счастливой улыбкой на мокрых губах.
Мотоцикл не заводился, ночь была очень морозной.
Мы толкали мотоцикл по пустынной улице в направлении к подстанции, где должен был нести неусыпную вахту лучший друг нашего Толика.
Охрипший начальник сидел за рулём и показывал дорогу. Мы молча пыхтели сзади, еле сдерживаясь, чтобы не расхохотаться.
Из подворотен выходили сонные собаки. Они очумело смотрели нам вслед, видимо, впервые наблюдая перемещение мотоцикла при помощи одних лишь крепких выражений...
Вернувшись в палатку, мы увидели, что на моём спальнике,  свернувшись калачиком, спит Толик. Тут мы не вытерпели и разразились таким хохотом, что присутствующие бичи прекратили нудное выяснение своих сложных отношений и удивлённо уставились в нашу сторону.
У Шурки под мышкой торчала бутылка шампанского. Я захватил последнюю банку тушёнки, и мы вышли.
Шторм ревел и бил огромными волнами по косе в том месте, где несколько месяцев тому назад мы отмечали день моего рождения. Теперь мы сидели здесь же, пили шампанское из эмалированных кружек, закусывали тушёнкой и прощались с Камчаткой, с морем, со всем так полюбившимся нам краем, который там, дома, называют крайним северо-востоком...

Вот и всё, что я хотел, а вернее, смог рассказать о том, что видел и делал на Камчатке, проработав один полевой сезон в геологоразведочной партии.
Может быть, кое-что я забыл, упустил, о чём-то не смог рассказать, но в целом, всё было так, как здесь написано.
Мы с Шуркой полюбили этот край, прожив здесь почти полгода и, конечно, жаль, что я не могу внушить такую же любовь к нему всем, кто прочтёт эти записки. Наверное, я слишком много времени уделил некоторым второстепенным сторонам здешней жизни. Может быть, не стоило этого делать.
Но тогда рассказ был бы правдив только наполовину. Потому что это не просто край с прекрасной и разнообразной природой и северными сияниями.
Здесь трудно живут, тяжело работают, или вообще ни хрена не делают, просто живут…
Но почему-то, попадая сюда, многие остаются и уже не могут вернуться на материк. Они остаются здесь насовсем…
Камчатские зомби – возьмите меня к себе!


Центральный лагерь - Москва. 1978-79 гг.
Кое-что, по мелочи – 2002г.
Окончательно, и с картинками  – 2009г.

Те, кому понравился этот текст, могут получить его в с большим количеством авторских иллюстраций. Напишите на адрес cebro247@mail.ru, и получите PDF-файл или ссылку на него на файлообменнике.