Путешествие за птицами. Глава 30

               


На фото 1981 года У лесного костра Актогая слева неправо: В.Нетисов, М.Зверев, А.Лухтанов, Н.Сладков, Б.Щербаков

                Последний кордон.

Последний раз вместе с Максимом Дмитриевичем я ездил в 1983 году. Приехал Кустанович, и оба заядлых рыбака решили съездить на рыбалку. Куда?    Володя Зверев, сын Максима Дмитриевича, будучи директором Алматинского заказника, только что построил новенький кордон на пустынном берегу Или в Аяк-Калкане. Конечно, туда!
Моя «Победа» к этому времени уже действительно состарилась, и после 81 года я уже не ездил на ней в Алма-Ату. На своем  «Газике» нас лихо прикатил Володя Зверев.
Когда-то давным-давно мы с Максимом Дмитриевичем бывали в этих краях несколько раз. Тогда тут стоял очень модный в шестидесятые годы курорт с популярными минеральными источниками, который так и назывался «Аяк-Калкан». Рядом с заросшими, будто верблюжьи горбы, песчаными барханами были посажены тополевые рощи, стояли дома и бараки. Перед затоплением Капчагайского водохранилища все это снесли, но до проектной отметки уровень рукотворного «моря» так и не подняли, и Аяк-Калкан остался полузатопленным с разрушенными строениями курорта на голом берегу.
- Сплошное головотяпство, - резюмировал, рассказывая об этом Максим Дмитриевич, - хоть заново не отстраивай.
Новенький кордон, большой серый барак, сколоченный из щитов, еще совсем не обжитый, стоял на глинистом, голом пустыре. Унылую картину дополняли крохотные прутики недавно посаженых топольков да выцветший флаг на коньке крыши, развеваемый постоянно дующим здесь ветерком. Всюду рытвины, оставленные бульдозерами, и лишь за ними барханы со стеной тростников, выросших на полузатопленных лагунах. Чуть дальше, в стороне угадывалась река с полузасохшими одиночными турангами, блестела полоска воды, а за нею желтые берега пустыни. Контуры Чулаков и Джунгарского Ала-Тау рисовались призрачным, серым силуэтом, затянутым пеленой сухого зноя.
- Максим Дмитриевич, ну и местечко вы нашли! Глаз не на чем остановить. Пустыня вся изувеченная, а Или – не поймешь - то ли это еще река или уже водохранилище.
- Вы так считаете? - рассеянно удивился Зверев. - А я как-то не замечаю. Действительно, место не самое лучшее. Но от жары мы будем прятаться в домике. А вот лет через пять-десять, посмотрите, как все зарастет. Деревца поднимутся,  травка зазеленеет. Это вы там, у себя на Алтае разбалованы пышной зеленью, а я уже привык к пустыне. Мне она теперь  родная.
- Главное, рыбалка есть, - в душе согласившись со мной и больше для собственного успокоения, заметил Семен Давыдович. - А что до птиц, то они везде есть. Вон, смотрите, это кто летит, коршун?
- Какой там коршун, болотный лунь!
У Зверева не угасал интерес и желание побывать на кордоне, ощутить себя в родной охотничьей, рыбачьей стихии. Что касается Кустановича, то для него не так важен ландшафт или красота пейзажа, главное - возможность наблюдать птиц и постоять с удочкой.
Семен Давыдович прекрасный орнитолог, но в основном как теоретик. Проштудировал, наверное, всю орнитологическую литературу и обладает феноменальной памятью. Что прочитал, помнит всю жизнь, но, как практик, бывает слабоват. Услышав громкоголосый, гортанный и тревожный крик атайки (огаря), спросил меня: «А это кто?» Меня это удивило: как можно не знать столь характерного крика птицы, которую вполне можно назвать символом Казахстана!
Он немного пижон и слегка Мюнхаузен. Любит поговорить и даже прихвастнуть, но это не раздражает, хотя сам он других не очень-то и слушает. Проговорился: «Не поверите, а ведь я дома на ночь под кровать кладу топор. Боюсь, что кого-нибудь убью. А что вы хотите, кругом жулье».
- Ну, и энергичный старикашка! - усмехнулся по этому поводу Максим Дмитриевич, сказал очень тепло, мягко. Их обоих связывает нежная дружба и, пожалуй, сейчас это самый близкий его друг.
- Какой же он старик! - возразил я. - Посмотрите, как он помолодел: ни морщинки, худощав и строен. А что до лысины, так она ему очень идет. И ореол белых волос вокруг сверкающей лысины, как нимб у святого. Симпатичный, не очень старый еврей с библейской картинки.
Уезжая, Володя наказал егерю, своему подчиненному, молодому рыжему парню:
- Вы уж, пожалуйста, присматривайте за стариком. Ему нужно отдыхать два раза в день, а то он может увлечься на рыбалке, тем более на солнце. Все же 76 лет - это возраст!
Егерь согласно кивнул, и все промолчали, в том числе и стоящий тут же Максим Дмитриевич.  А ведь все  прекрасно знали, что ему вовсе не 76 лет, а почти на 11 лет больше, а в 87 лет действительно не шуточное дело по нескольку часов торчать на солнечном пекле. По себе знаю, что и молодому несладко.
Но как тактично сказал это Володя, заботясь о престарелом отце! Меня всегда поражала сердечность и удивительная интеллигентность в отношениях друг к другу, царящая в семействе Зверевых. Всегда тишина в полумраке уютного дома, все разговоры, обращения только в спокойных, доброжелательных тонах. Вежливость, воспитанность, деликатность, идущие издалека, возможно, имеющие корни в самом происхождении старинной, культурной  семьи
Ну, а что сам Максим Дмитриевич? Он и глазом не моргнул. Как школьник, пропустивший мимо ушей указание старших, даже и не подумал соблюдать прописанный ему режим, с неприкрытой головой ходил по голому, залитому солнцем двору, часами вместе с Кустановичем просиживал с удочкой на берегу. Вел он себя  вовсе не по-стариковски, а скорее наоборот, с молодым задором и даже куражом. Настроение было приподнятое, он так и сыпал стихами и отрывками из классиков по любому поводу: «Надежды юношей питают… (о перспективах моей рукописи), «Окончен труд, завещанный от бога…» (напечатав рецензию на мою рукопись), «В лесу раздавался топор дровосека» (услышав, как я бью мух, буквально нас терроризирующих).
- Максим Дмитриевич, неужели вы и Григория Потанина застали в живых?
- Еще бы! Как сейчас помню, и Сапожникова и Потанина живьем видел, вот как сейчас вас. Теперь и самому это удивительно, я ведь никогда не думал, что так долго проживу. Осколок прошлого века! Сколько воды утекло за это время! Сменилось несколько эпох…
Зверев сидит на раскладном походном стуле за раскладным столом, привезенным с собой из дома, и стучит на машинке, время от времени приподнимая голову, чтобы осмотреться.
Над лагуной, из-за тростников нет-нет да неторопливо выплывет нескладная фигура цапли со сложенной, как кочерга, шеей.
- Смотрите, как величественно летит цапля.
- Максим Дмитриевич, это выпь.
- Ну вот, попробуй, поспорь с вами. Один специалист по выпям, другой по фламинго.
Зверев имел в виду Кустановича, издавшего книгу о фламинго, и меня, написавшего (но не издавшего) книгу о выпях.
В пустыне всегда жарко, всегда хочется пить. Максим Дмитриевич встает из-за стола, разминая затекшие ноги. Тут его взгляд падает на тарелку с водой, стоящую на перилах террасы. Не раздумывая, он осторожно подносит ее к губам, наполовину опорожнив.
- Максим Дмитриевич, вода-то нечистая! Возможно, кошка пила, да и воробьи туда накапали.
- А-а, ничего, и не такую, бывало, приходилось пить. Пил и тухлую из заброшенных колодцев. Знаете, недавно мне пришлось общаться с американцами, - переводит разговор на другую тему Зверев. - Они собирали материалы по снежному барсу. Ездили в горы за Медео, снимали на кино. Очень приятные, интеллигентные люди. Назад возвращались, подвезли их к самому дому. Они долго трясли нам руки, благодарили…
- Что ж вы, и в дом их не пригласили?
- Что вы, домой! Бедность свою показывать? Живем убого, где уж там хвалиться, только стыд один.
Я был поражен. В моем представлении дом Зверевых, его два кабинета, уставленные чучелами, разными диковинами интереснее и лучше любого музея о природе. И уж, наверняка, это оценили бы американцы. И как это не понимает Зверев, не оценивает самим же собранную великолепную коллекцию раритетов и чудес пустынь и гор Казахстана, подаренных сувениров, картин и  этюдов известных на весь Союз художников-анималистов! В нем странно сочеталась по-детски наивная любознательность, с отсутствием тонкого вкуса, высокая духовность с материальным реализмом. Абсолютное спокойствие и уравновешенность, как панцирь предохраняло его от стрессов и жизненных неурядиц. В то же время нельзя назвать его благодушным и всегда умиротворенным. Почти в каждый мой визит к нему он жаловался на бесчинства начальства, браконьеров, на бесправие егерей. Сетовал на никчемность и коррумпированность нового начальника охотхозяйств и заповедников, сменившего умершего Степанова, много и с глубоким возмущением рассказывал о трагедии его любимого (второго после Петренко) егеря Андрианова, по ложному обвинению посаженного в тюрьму.
Снова и снова картины далекого прошлого всплывают в памяти. Я вижу Бартагой то в конце апреля, когда неодетые листвой белые тополя озарены ярким утренним солнцем, то в июне, когда все залито буйной зеленью. Отдельные эпизоды встают как вспышки света, как озарение.
В 69 году мы с сыном, приехав в Бартагой, чтобы быть ближе к лесным дебрям, разбили лагерь на берегу ручья под кущей древних тополей. Через пару дней, проснувшись поутру, я увидел Зверева и Сладкова, стоящих на противоположной стороне протоки. Они приехали чуть позже, и сразу пришли к нам.
- А-а, - весело пошутил Николай Иванович, - вижу, бригада Лухтановых уже здесь. Вас нигде не опередишь, пока мы прохлаждаемся, вы уже работаете. Так и нам ничего не останется.
Мы обнялись.
- Значит, здесь обосновались?
- Да, как видите, у нас таежный бивуак. Вернее, тугайный. Вечером сидим у костра, слушаем тягу вальдшнепов, а всю ночь - сплюшек.
- Перебирайтесь на кордон, - как всегда попросту, предложил Максим Дмитриевич. - У Мартына Павловича молоко есть и рыба. На кроватях будете спать, а вечером у самовара посидим.
- Да ну, разве их уговоришь, - с завистью сказал Сладков. - Я бы и сам предпочел палатку, но тут уж ничего не поделаешь, начальство наверняка не разрешит.
Было неясно, кого имел в виду Николай Иванович: жену (Евгения Александровна стояла рядом) или Зверева.
Я вижу Петренко на поляне перед белым домиком кордона, лихо усаживающегося в седло мотоцикла. Со стороны это выглядело так, будто великан седлает детский велосипед. Ручка газа в его огромных лапищах казалась игрушечной, ладонь - что лопата.
Сапогом нажал на едва заметный рычажок стартера, мотоцикл взревел, и семиреченский Дерсу, охотник из Кокпека умчался в клубах газа и пыли.
Максим Дмитриевич провожает его взглядом и говорит:
- Смотрю на Мартына и не могу поверить: он это или не он. Всю жизнь проездил на коне, а на старости лет, на тебе, освоил мотоцикл. Да еще как ездит! Не хуже, чем на своем Гнедке, будто не 60 ему, а 20.
Зверев щурится от залившей его лицо улыбки и продолжает:
- Первое время никак не мог привыкнуть к тому, что Петренко сидит за рулем этой адской машины. Ведь никогда в руках никакой техники не держал. Бухгалтером в колхозе был, потом охотником. Впрочем, что я говорю! – спохватывается он, - Я ведь в свое время тоже через все это прошел, на «Урале» ездил еще до «Москвича».
После 84 года я окончательно забросил фотоохоту, переключился на бабочек. Разочарование было столь велико, что в первые годы я даже в путешествия не брал фотоаппарат. Но, бывая в Алма-Ате проездом, обязательно заходил в дом на Грушевой. Максим Дмитриевич встречал с неизменной улыбкой и всегда в хорошем расположении духа. Если до 80 года он жаловался  на возраст, то после 85-летия не только перестал сетовать на нездоровье, но и шутливо запрещал говорить унылые фразы, вроде как «нам не везет», «плохая погода», «не нравится», а в кабинете повесил плакатики: «Жить да радоваться», «Я не напрасно прожил жизнь». Он не стал даже упоминать про глаз, который все хуже видел, а после 80 года выглядел совсем мертвым, почти с бельмом. Этот оптимизм, возможно, напускной, так же как и броня кажущегося благодушия и почти олимпийского спокойствия помогала ему переносить жизненные удары и неизбежные потери близких. Как-то в очередной из приездов Володя, его сын, сообщил мне грустную новость: умер Мартын Павлович Петренко, дорогой для Зверева человек и герой многих его рассказов. «Только не говорите папе, - попросил он. – Эту весть мы держим от него в секрете. Боимся, что не перенесет». Но разве утаишь такое надолго! Спустя какое-то время Максим Дмитриевич все равно об этом узнал, но даже его родные были удивлены, что столь горестное для него известие он встретил почти спокойно. В душе он уже покорился неизбежной судьбе, хотя и не хотел этого показывать, тем более расстраивать родных и друзей.
Лишь раз я застал его утомленным, когда он, оторвавшись от пишущей машинки, откинулся на спинку сидения и, заложив руки за голову, сказал:
- Знаете, что-то стал уставать. Никогда такого со мной не бывало.
И правда, глаза красные, лицо будто помятое.
- Максим Дмитриевич, так вы сколько времени за столом? Отдыхать ведь надо!
- Так тороплюсь ведь. Обещают издать трехтомник, вот и сижу по 10 часов, а то и больше. Днем сосну часок, а потом опять до 12 часов ночи стучу по клавишам.
И это почти в девяносто лет! 
Глубокой осенью 85 года я приехал в Алма-Ату после длительной болезни. Звоню. Вышел Максим Дмитриевич. Он чуть ссутулился, съежился, но все тот же. Домашних никого нет, и хозяин пригласил меня пообедать на кухню. Поставил разогреваться на газе вермишелевый молочный суп без соли, потом чай.
Во дворе, заглядывая в окно, с подрезанными крыльями прыгал ворон Реша и гнусаво канючил подачку.
- На, жри! – с напускной грубоватостью Зверев бросил своему любимцу вареное вкрутую яйцо. - Научился, подлец, ругаться, - пожаловался он. - До сих пор разговаривал вполне благопристойно, «кашлял», «чихал», не отличишь от Вовы, а тут стал говорить  «сволочь» и даже по-матерному. И откуда взялось?   
Потом мы на автобусе поехали  во дворец  пионеров встречать внучку Максима Дмитриевича Наташу. Назад шли окольными путями по тогда еще тихим алматинским улочкам.
- Я вам, кажется, писал, что получил квартиру? – разговаривая спокойным, тихим голосом, так свойственным ему, спросил вдруг Зверев. - Теперь живу на два дома. Вы же помните историю с нашим «Газиком», когда Кунаев выделил мне его. С того времени прошло более 20 лет, а Кунаев так и продолжает меня опекать. Недавно был я на пленуме ЦК, вот и набрался храбрости, попросил квартиру. Сказал, что мне почти 90 лет, живу в неблагоустроенном доме без центрального отопления и без горячей воды. Недавно лежал с воспалением легких. И вы знаете, я сам не ожидал, через два дня приносят ордер на квартиру в центре города. Да квартира такая, больше 100 квадратных метров. Вы сами посмотрите. Теперь прописан там вместе с семьей дочери Тани.
- А как же ваш кабинет? Библиотека, наконец, ваша елочка в саду? Сколько всего связано с Грушовой!
- Кабинет, библиотека, вольеры - все оставлено здесь. Я же ведь там только ночую, а каждое утро иду сюда. Два километра в одну сторону  и столько же обратно. Это на Тулебаева и Комсомольской.
Максим Дмитриевич умолкает, а потом с грустью добавляет:
- А елочку срубили под новый год. Нашелся такой, что рука поднялась…
Я же подумал, что жизнь состоит не только из приобретений, но и потерь, и как тяжело терять друзей. Бартагой, Мартын Павлович, Скалон, теперь елочка.
Я бывал в новой квартире Зверева и, признаюсь, такой еще в жизни своей не видывал: один конференцзал  50 метров, по коридору детишки, его внуки катались на большом велосипеде.
Следующий мой визит был в начале мая 87 года. Цвела сирень и белая акация. Улочка на Грушовой утопала в зелени душистой листвы.
Подхожу к знакомому до боли зеленому забору. Заглянул за калитку. Максим Дмитриевич стоит с внучкой Наташей. Впервые он показался мне со стороны дряхлым, очень старым и очень жалким (ему шел десятый десяток!)
Я тихо окликнул его. Он встрепенулся, повернул голову с почти невидящим взглядом, лицо озарила улыбка.
- Александр Григорьевич!
Он узнал мой голос. Увидел, обрадовался, лицо помолодело лет на 30.
- Заходите. Вы же знаете, там крючок изнутри.
Мы сидим на веранде, Максим Дмитриевич, как всегда расспрашивает о планах, советует и даже настаивает, чтобы я занимался литературой. Похвалил подаренную мной американскую книжку по экологии «Календарь песчаного графства», добавив: «У Мариковского такой нет, и он очень завидовал». О Актогае на Чарыне сказал обреченно: «Вопрос решенный, даже ставить нечего», имея в виду, что Актогай все равно затопят. Потом мы долго обсуждали план работы над моей рукописью, после чего он сказал:
- Давайте, я настучу заявку в издательство.
Через пять минут подал отпечатанный лист со словами: «С вас 40 копеек за два листа машинописного текста».
Шло время, все старели, дряхлел и Максим Дмитриевич. Но, встретившись, он говорил, радуясь и сам удивляясь тому, что не только жив, но и продолжает работать и писать: «Как видите, я в седле» или: «А я все еще на ходу». И он действительно жил творческой полноценной жизнью, издавая книгу за книгой.
Он уже не бывал на дальних кордонах, но рвался туда до конца своих дней. Об этом свидетельствуют его письма.
«Володя вчера летал на вертолете, вел учет животных в заказниках и охотхозяйствах в Аяккалкане, где мы были все вместе в 83 году. Но кто бы мог подумать, что это было в последний раз!». 1 марта 1992 года
     Дорогой Александр Григорьевич! Спасибо Вам за поздравление с Новым годом и за Ваше философское определение линии моей жизни, как последователя и поэта природы.
К старости мы всегда мудры: «Если бы молодость знала, если бы старость могла». Так и у нас с Вами: так и полетел бы на крыльях куда-нибудь на кордон: в Аяккалкан, в Кокпек, в «покойный» Бартагой или Бельбулак. Теперь я даже в Глубокую Щель не дойду, меня нужно туда везти. Все в прошлом, будущего нет.
Но я не унываю, держусь работой и хождением в день 5 км с квартиры Тани на Тулебаева до Грушовой. Уже писал Вам, что работаю над томами нового собрания сочинений, которые выйдут после меня лет через десять. Ну и пусть! Пока все равно наши книги о природе не нужны. Даже моя крохотная книжка «Рождение егеря» до сих пор не продана, хотя стоит всего 40 копеек.
Советую Вам:
Не живите угрюмо.
Не жалейте, что было.
Не мечтайте, что будет.
Берегите, что есть.
Ваш М. Зверев 13.01.93 года
Пишу Вам в 23,30 ночи с 13 на 14 января, встречая старый новый год. Вдруг он будет действительно новым. Вот было бы здорово!»
В этом письме весь Зверев, даже в свои 97 лет сохранил и память, и ясность ума, и свои чувства. Вот только непонятно, что он имел в виду, говоря о «действительно новом годе». Он надеялся на какое-то чудо, ждал какую-то радость. Впрочем, в его положении сама жизнь была для него подарком. И он прожил этот новый 94 год и прожил еще и 95. Однако посещение его летом 94 оставило довольно тягостное впечатление.
Галя долго будила его. Наконец встал: вид нехороший, желтый, с обтянутым кожей лицом, похож на ракового больного. Максим Дмитриевич совсем состарился, высох, спит на ходу, и я подумал: «Вот так и умрет. Заснет и не проснется».
Говорил очень медленно, разговаривать с ним было мучительно трудно. Спросил с тревогой: «Вы ничего не знаете о Кустановиче? Я слышал, что он умер. Неужели, правда? Невозможно в это поверить.  Писал его жене, но мне никто не ответил».
Дряхлый старец, жизнь которого вот-вот должна оборваться, беспокоился о своем 73-летнем друге. В последующие годы с Семеном Давыдовичем их связывало самая нежная дружба.
Я ничего не мог ответить Звереву, так как у меня переписка с Кустановичем оборвалась 3 года назад, но такой исход вполне можно было предположить. Семен Давыдович всегда производил впечатление глубоко больного человека, а в последние годы перенес тяжелую операцию на черепе и почти ослеп. В письме, ставшим прощальным, он жаловался  мне о своей безысходност, а затем умолк.
Потом Максим Дмитриевич оживился:
- А вы знаете, что Мариковский отколол? Обвинил меня, будто я никому не даю печататься! Совсем с ума спятил…
Да, с Мариковским, бывшим единомышленником, с которым он дружил много лет, в последние годы произошел глубокий разлад. Павел Иустинович вдруг осознал, что они со Зверевым конкуренты, и Зверев один занимает всю нишу природоведения в издательствах Алма-Аты. Но вряд ли сам Максим Дмитриевич осознавал это по своей наивности.
Я был с сыном Володей, и мы показали свою книгу о бабочках, вышедшую в Германии. Он внимательно ее рассмотрел, поздравил и дал адрес какого-то алматинского чудака, составляющего энциклопедию фамилий людей всего мира, внесших какой-либо вклад в науку, культуру и т.д. Взял с меня слово обязательно зайти к нему, но я так и не пошел. Мы были здесь проездом в экспедиции и торопились. Последний раз я видел Максима Дмитриевича летом 1995 года за полгода до его смерти.
С замиранием сердца иду по знакомому узенькому проулку, с обеих сторон которого свешиваются ветви яблонь, вишен и груш. Открываю заветную зеленую калитку.
- А деда нет! – приветливо встречает Галя. – Но он скоро приедет, - тут же торопливо добавляет она. – Вы подождите на террасе. Он будет так рад вам!
Здесь все без изменений, разве что к задней стене дома пристроена вольера, и оттуда слышится звонкий птичий щебет.
- О-о! У вас теперь декоративные птицы! А мне помнится, Максим Дмитриевич не любил тропических экзотов.
- Да вот разводим попугайчиков для магазина, - пояснила Галя – Теперь ведь рыночная экономика, а жить-то надо! Сама занимаюсь этим, а деда мне советами помогает.
Галя поправила  дверцу вольеры и продолжала с грустью:
- Совсем стар стал наш деда. Недавно отошел от веранды десять шагов и испугался. Кричит: «Помогите, я заблудился в лесу!» Такого с ним никогда не бывало…
Галя умолкла, и я молчу, понимая, что бесполезно успокаивать родственников в такой ситуации. Максим Дмитриевич действительно слишком стар, в этом году стукнет 99!
- Да вот он и сам! - вдруг встрепенувшись, радостно чуть ли не кричит Галя. -  Приехали!
В открытые ворота въехал хорошо знакомый мне зверевский «Газик», а оттуда вышел, поддерживаемый Володей под руки, живой и здоровый Максим Дмитриевич, да еще и  в каком бравом виде: в своем неизменном военном кителе при куче орденов и медалей, среди которых выделялся царский георгиевский крест.
- А-а, Александр Григорьевич! - почти так же, как 34 года назад слышу я мягкий, дорогой мне голос. - А я, как видите, свежий кавалер и даже при всех своих регалиях! Можете меня поздравить с присвоением очередного воинского звания. Из старшего лейтенанта запаса произвели в капитаны. Только что в военкомате поздравляли.
- Максим Дмитриевич, лет еще через сто и до генерала дослужитесь!
- Говорите громче, - не слышит меня старый писатель. - Я стал плохо слышать. – И с некоторой легкостью добавляет: - Вот и георгиевский по этому случаю нацепил. Да, да теперь никто не упрекает за это! Скажите, кто еще может это сделать?
Верно, вряд ли еще где остались в живых георгиевские кавалеры…
Зиму 95-96 годов я гостил у младшего сына  в Америке, а когда приехал в феврале, узнал о смерти дорогого мне человека.
«Не сомневаюсь, скоро отметим 100-летний юбилей Максима Дмитриевича», - за полтора года до этого писал мне Сладков. Зверев не дожил до своего юбилея меньше года. Он умер 23 января 1996 года, а родился 29 ноября 1896 года.
Из жизни ушел не только любимый автор книг, заметок и пламенных статей в защиту природы, Алма-Ата потеряла, может быть, самого известного, самого популярного своего жителя и гражданина.
Смерть М. Зверева завершила целую эпоху писателей, романтиков-натуралистов: В. Бианки, Г. Скребицкого, А. Формозова, Е. Лесника, Н. Никольского, И. Соколова-Микитова и др.
Много лет стремился я в Алма-Ату, сначала от тоски по Родине, где остались родные и друзья, привязанность к горам с их чудесными и таинственными для меня птицами, зверушками, травами  и цветами, потом потому, что там встречался с близкими по духу и увлечениям людьми. Теперь любимая Алма-Ата осиротела, я чувствовал пустоту, заполнить которую мне было нечем. Я вспоминаю прошлое, и меня вновь тянет на ту зеленую, заросшую яблоневыми садами улицу со знакомым двухэтажным домиком с балкончиком в сторону снежных гор.
Полтора века тому назад путешественник-романтик П.П. Семенов, покидая этот край, писал:
«Солнце уже было на закате, когда я выехал из Алматинского пикета, и полная луна величественно восходила над Талгаром. У подошвы Заилийского Ала-Тау облачко дыма обозначало лесной пожар в одном из ущелий хребта. Сухой туман образовал прозрачную дымку перед хребтом. Снежные вершины Талгарской группы мерцали своим розовым блеском и казались маленькими, хотя совершенно ясными. С грустью окинул я прощальным взором то снежное нагорье Центральной  Азии, где по выражению поэта, находился в течение многих лет «Моей души предел желаний».
Теперь и я, с грустью вспоминая прошедшее, мог повторить эти строки.