Путешествие за птицами. Глава 29

 На фото 1975 года: Город Зыряновск, Лухтановы и Сладковы. Сборы в дорогу-путешествие в Алма-Ату

                Козероги Карагайлы

Это ущелье самое западное в хребте Турайгыр. В нем я бывал около десяти раз. Безводное, не очень и живописное, чем оно привлекало? Конечно, безлюдьем. Тем, что оно сочетало в себе сразу и сухие горы (в нижней части) и влажные, лесистые в верхнем поясе. Обилием живности и тем, что здесь в одном  месте сходились обитатели пустыни и влажной альпики. А скорее всего, частые  приезды сюда объяснялись близостью от Бартагоя. В очередной раз побывав там, мы почти по пути заезжали в «Каргайлы», как называл это ущелье М.Д.Зверев. Он-то и рассказал мне о нем.
Помню свой первый приезд сюда в 1963 году.    Моим спутником был соседский дед шестидесяти лет, соблазнившийся приехать в Бартагой на рыбалку. Обрадовавшись зарослям роскошного ревеня, он набросился на него, а потом жестоко маялся животом. Как оказалось, он был очень серьезно болен и где-то через год умер. Когда я рассказал Николаю Ивановичу об этом случае, он все шутил: «Значит и меня привезли сюда, чтобы отравить ядовитым зельем. А здесь и подсолнухов нет, чтобы бегать».
Вход в ущелье караулят утесы, нависшие с обеих сторон. Хочется проехать дальше, поближе к ельникам, но не тут-то было: свалившиеся со скал обломки загромоздили все дно, дороги нет, дальше идет лишь пешеходная тропа. Вот и приходится останавливаться в не очень уютном устье и уже отсюда делать пешие вылазки в любое приглянувшееся место. Это не слишком удобно, так как ущелье достаточно длинное и дорога до ельников занимает около двух часов.
Где-то здесь, возможно даже именно по этому ущелью, в 1856 году по пути на Иссык-Куль проходил со своим отрядом первый исследователь Тянь-Шаня П.П.Семенов. Вот что он пишет в своих мемуарах:
«Турайгыр поднимался перед нами круто, простираясь от запада к востоку. Весь северный его склон, начиная от прорыва через него реки Чилика, порос еловым лесом…
«В годы своей далекой юности, зимой 1953 года я участвовал в лыжном походе, который назывался «По следам Семенова Тянь-Шанского». Тогда мы перевалили Турайгырский хребет гораздо западнее, и я все время удивлялся: а где же еловые леса, о которых упоминал знаменитый путешественник? Здесь не было не только елей, даже кустарники и те были редки. И вот тут я их увидел, а в 1963 году даже поднимался на вершину хребта, действительно поросшую дремучим ельником. Это говорит о резком переходе климата, на протяжении каких-то 20 километров меняющимся от влажного до пустынного. Еще более удивляют контрасты в самом ущелье. В начале лета это цветущая, зеленая долина, но проходит месяц, и выгоревшая растительность превращает местность в безрадостную серую пустыню. Но к этому времени растения уже успели дать семена, а птицы отгнездиться и вырастить своих детей.
Снизу из Сюгатинки на склоны первых пригорков, имеющих отметку 1300 м, поднимаются пустынные ферулы и солянки, а сверху, навстречу им спускается типичный и признанный классик высокогорья и альпики… эдельвейс.
Вдвоем с Николаем Ивановичем мы приехали в ущелье вечером. На привычном месте поставили палатку. Стояла середина лета. По дну ущелья да и выше, над скалами всюду травяная зелень чередовалась с зарослями крушины, таволги, ползучей вишни, эфедры и шиповника. В куртинах барбариса, образующих настоящие крепи, прячутся зайцы, среди обломков скал, рассыпавшихся у подножья склонов, живут сурки, а в скалах водятся дрозды, гнездятся галки и клушицы.
Я встал ранним утром, когда  ущелье  было еще погружено в серую сутемь. Птицы молчали, ожидая прихода солнца и тепла. Дул холодный ветерок, а солнечный свет, двигаясь по склонам, на границе с тенью дрожал и колебался, образуя синеватую дымку.
Вслед за солнцем со скал стали взвиваться птицы, затутукал удод, будто киркой тюкая носом в землю, передразнивая сурков, засвистели каменки-лысушки. Я же отправился по косогору через осыпь к скале, на которой вечером мяукающим голосом кричал сыч. Не особенно надеясь на удачу, к собственному удивлению я обнаружил под скалой нишу размером в человеческий рост. В темной глубине ее виднелись белые  потеки помета и погадки и, о радость! Явственно слышался слабый писк птенцов.
Протиснувшись в лаз, я скорее догадался, чем увидел, почти в полной темноте сидящих в пыли пуховых желто-белых сычат. Когда глаза пригляделись к мраку, я различил их более подробно. Уже глазастые и какие-то неряшливые, будто неумытые после сытного обеда. Особенно выпачканы перья у носа и обросшие пухом ноги. Не так-то и невинен этот маленький хищник с крючковатым носом, запрятанным в перья и когтистыми лапками, похожими на кошачьи. Неопровержимые следы вечернего (или утреннего) преступления были налицо: тут же лежали следы их кровавого пиршества: задняя половинка песчанки с ногами и голым хвостом. И не одна песчанка. Только теперь я заметил, что вокруг в пыли валяются перья, птичьи ноги, черепа, крылья, кости и шерсть зверьков. Настоящее логово ночного разбойника!
Пока я устанавливал вспышку и делал снимки, маленькие злодеи клацали клювами и шипели.
Когда я вернулся в лагерь, Николай Иванович уже встал и, облачившись в костюм и колонизаторские ботинки с высоченными голенищами, готовился отправиться в путь. Услышав рассказ о сычах, он сказал:
 - То-то он ночью хихикал, спать не давал. Теперь дохихикался, как бы инфаркт не получил, пока вы его там вспышкой пугали.
- Ничего, - отвечал я, - совы вспышек не боятся. Наверное, думают, что это сверкают молнии.
Мы начинаем вспоминать о наших прежних встречах с домовыми сычами.
- Николай Иванович, а какие там погадки! Настоящий клад. Поковыряться, всю подноготную о сычах можно узнать.
- Да, это здорово интересно, - соглашается он, однако предложение исследовать экскременты ночного разбойника как-то его не очень привлекли.
«Стареет Николай Иванович, нет былого энтузиазма и огонька», - подумалось мне.
Если улары спускались к подножью гор лишь ранним утром, то клушицы – прекрасные горные галки - развлекали нас постоянно с утра до позднего вечера. Целыми днями над каменистыми ущельями разносились гортанные, мелодичные крики черных, красноклювых птиц, похожие на звуки фанфар. Дети гор, рожденные среди скалистых утесов, они были воздушными виртуозами, наслаждающимися свободой, акробатами, мастерски владеющими искусством полета. Они кувыркались в небе, догоняя друг друга, потом, распластав крылья, парили в воздушных струях, после чего, устремившись к земле, разбредались по травянистым склонам в поисках корма. Как-то мы наблюдали необычную игру клушиц с кекликами. Будто потешаясь над неуклюжей птицей, воздушные ассы  пикировали на него с резкими криками, потом снова взмывали, чтобы повторить свой маневр, а жирный петушок, почти не умеющий летать, брел себе своей дорогой и не обращал на них никакого внимания. Поведение странное для неискушенного наблюдателя, но только не для нас, уже неплохо знающих повадки птиц.
- Рожденный ползать летать не может, - заметил по этому поводу Николай Иванович. - Кстати, - добавил он, переходя на другую тему, – знаете, что Сталин говорил о Горьком: «Не пора ли этой птичке подрезать крылья?» Вы понимаете, что он имел в виду автора злосчастного «Буревестника».
- Еще бы не понять, - отвечал я. - О том, что Горького, как и его сына, отравили, я знаю от Зверева. По крайней мере, такое убеждение было у них в семье, а его отец дружил с Горьким и даже сына назвал в его честь.
Темы наших разговоров постоянно меняются, и мы переходим от одного к другому.
- Сто пятьдесят лет тому назад Семенов Тянь-Шанский, проходя по этим местам, ежедневно встречал то маралов, то медведей, а на озере Иссык его казака чуть не загрыз тигр.
- Нам тоже нечего обижаться, - говорит Николай Иванович, - чуть не каждое утро слышим, как гавкает косуля, а вчера я наблюдал поединок двух рогачей. Прямо на виду у всех, на вершине травяного увала бились лоб в лоб, да так, что стук стоял на все ущелье. Такой, знаете, деревянный, будто кто деревянными скалками сражается. Или вальками, которыми раньше белье били,  когда стирали в речке. Враз поднимались на дыбки, а потом с размаху сталкивались рогами. Лбы у них, наверное, чугунные.
- Ну, да, еще Зверев писал, как здесь ловили теков для зоопарка. Здесь всегда было много козлов.
Каждое утро неведомая сила поднимает меня спозаранку в шесть, а то и в пять утра. Однажды вдруг как-то сразу пришла мысль уйти на весь день в горы, может быть, подняться на вершину. Быстро собрался, оставил записку и, не завтракая, отправился в путь.
Хорошо идти вот так налегке по холодку, да еще на голодный желудок. Ущелье погружено в глубокую тень почти черного цвета. Заиндевелая от росы трава вся седая, и лишь крупные лопухи будры да цветущие кусты жимолости светятся серебристо-матовым блеском. Сидя на выступающем из травы камне, дремлет кеклик. Бабочки оцепенели, вцепившись в травяные стебельки. Черный дрозд молча выскочил из мокрого, сонного куста барбариса.
Ледяное утро предвещало яркий, солнечный  день. Я плохо представлял цель и маршрут задуманного похода. Хотелось подняться как можно выше, осмотреть окрестности, а главное, увидеть новых животных.
Я иду по дну лога, а параллельно мне по зеленой спине хребта поднимается табунок козерогов. Свесив рогатые головы, они то поглядывают на меня сверху, то снова скрываются за гребнем. «Значит, я не один», - думаю я и, подняв голову, на огромном камне вижу рисунки не менее десятка таких же козлов с круто изогнутыми большими рогами. Трудно себе представить, но это значит, что где-нибудь две-три тысячи лет тому назад на этом месте сидел древний охотник и, наблюдая таких же козерогов, каменным зубилом выбивал их изображения на скале. От этой мысли мне даже становится  жарко. А еще представил себе, как по этой же самой тропе 125 лет тому назад шел караван любимого мной путешественника Семенова Тянь-Шанского. Скорее всего, здесь ничего не изменилось ни со времен знаменитого путешествия, ни с эпохи каменного века.
Через час хорошего хода я добрался до избушки, срубленной из еловых бревен и почти вросшей в землю. Ходит легенда, что здесь во время войны скрывался дезертир. Так ли это на са мом деле, не знаю, но теперь это, скорее всего, зимовье, служащее убежищем чабанам зимой, когда здесь пасут скот. Я приоткрыл низенькую дверцу, и резкий запах кочевья – дыма, овечьего помета и мочи ударил в нос. Нет, мне тут делать нечего! Захлопнул дверцу и вдруг, удивленный, вздрогнул. Из темной дыры под фундаментом избушки на меня уставился немигающим взглядом сурок. Маленьким колокольчиком прозвенел голосок лазоревки. Голубым мотыльком она прошмыгнула мимо моего лица и уселась на коньке крыши. Ясно, что где-то  здесь у нее гнездо. Вероятно, еще зимой тут жили люди, но прошло каких-то два-три месяца, и природа уже начала залечивать раны.
Чем дальше, тем влажнее становилось ущелье, тем гуще и выше поднимались заросли из крушины, жимолости и курчавки. Боярка же здесь росла большими деревьями с глянцевыми, красного цвета стволами, как у яблони. Всюду по влажной земле виднелись свежие  порои, очевидно, кабанов.
Запирая ущелье, передо мной высился крутой взлобок, густо поросший старым еловым лесом. Оттуда неслась разноголосица птичьих голосов. Крики и песни дроздов деряб, чечевиц, лесных коньков – все сливалось в один нестройный птичий хор. «Ха-ха-ха!» – над самым моим ухом раздался оглушительный хохот самки кукушки. Полосато-пестрая птица перемахнула с дерева на дерево и, усевшись на макушке, судорожно замахала длинным хвостом.
Подниматься прямо в лоб – можно ноги переломать. Там сплошная чертоломина, где все перепуталось, переплелось: высоченная трава, кусты, упавшие деревья, камни и промоины. К тому же крутизна. Зато справа остепненный безлесный склон тянется до самого гребня. Взойти до него, а там и до вершины рукой подать.
Так все и вышло, и я легко поднялся по мягкому типчаку до перевала. Он встретил меня свежим ветерком близкого высокогорья. Всюду ползучие арчевники, низкорослые кустарники, заросли изящных лилово-розовых цветов и целые поляны седоватых эдельвейсов. Тревожась, с жалобными стонами вертится горная овсянка, мелькнула высокогорная седоголовая горихвостка.
Два улара, сорвавшись со скалы, полетели суматошно махая крыльями и, перейдя на планирующий полет, застонали, запели звонкими, плачущими голосами: «Куть-куть, ку-уть!»
Опустившись к самому подножью, они уселись на макушки елей, закончив свое голосистое пение рассыпчатой трелью: «Ур-ур-р-р». Странно и необычно гляделись на дереве, да еще на остроконечной макушке эти огромные, грузные птицы, показавшиеся мне похожими на таежных глухарей.
Вершина оказалась труднее, чем я ожидал. Это был гранитный скальный массив, сложенный крутыми наклонными плитами. Высоко-высоко над ней плавала в воздухе пара грифов. Они то сходились вместе, то разлетались в разные стороны. И все это величаво, не торопясь, без единого взмаха крыльев. Но вовсе не грифы привлекли мое внимание. Наперерез моему курсу с соседнего хребта поднималось несколько рогачей. Тон задавал самый крупный козел. Он то шел неторопливо, то останавливался или, наоборот, припускал бегом. Мне показалось, что они не видят меня, и я решил обмануть их и, спрятавшись за гребень, выйти им навстречу.
Так и сделал: поднялся на скальный гребешок, обогнул каменистую башенку и все это почти бегом. Потом осторожно подкрался к гребню и выглянул из-за него. Меня ждало полное разочарование: пусто, нигде никаких козерогов. Они разгадали мой план, и ушли в другом направлении. О козлах пришлось забыть. Я продолжил путь к вершине, который шаг от шагу становился все труднее. По всему хребту одна за другой стоят скальные башни, которые альпинисты называют «жандармами». Я шел, обходя их то по травянистым скользким склонам, то по сыпучим осыпям. Некоторые брал «в лоб», ругая себя за то, что все-таки напоролся на скалы. Какая-то пичуга заливалась, распевая с вершины сухой и белой, как скелет, ели, а я полз, стараясь не глядеть вниз. Хорошо хоть скалы были надежные и крепкие, то черные, то ржаво-розовые от покрывающих их лишайников.
Справа и слева от меня пели, перекликаясь, улары. Спустился с «жандарма» и на седловинке перевала увидел целую кучку стреляных гильз. Значит, кто-то сидел здесь в засаде, стреляя козлов. Вспомнились рассказы М.Д.Зверева, в еще недавние времена охотившегося на козерогов как раз в этих местах.
Бытует общераспространенное мнение, особенно рекламируемое журналистами, о том, что козерогам доступны любые скалы, и они легко взбираются на отвесные кручи. Это не так. Действительно, они легко бегут там, где человек бредет черепашьим шагом. Но они вовсе не птицы, им нужны полочки, уступы и карнизы – ступеньки для ног. Там, где прошел (или пробежал) козел, легко поднимется человек, знакомый с ходьбой в горах и тем более турист или альпинист. У них тренированное сердце, стальные ноги и привычка не  боятся любой высоты. Козлы легко ориентируются в горах, они знают все тропы, где можно, а где  нельзя пройти, и их почти невозможно загнать на неприступные скалы, хотя и это бывает, особенно с самками, когда они водят малышей.
Мой дальнейший маршрут шел в обход предвершинной скальной башни по осыпям из огромных обломков скал, которые здесь называют корумами. Спустился на него и вдруг увидел застрявшие меж камней козлиные рога. Черные толстые, с шишечками наростов, напомнившими мне старинные валики для стирки белья. «Очень кстати,  - подумалось мне, - вот Николай Иванович позавидует». Поднял глаза и выше по корумнику увидел завиток рогов еще гораздо крупнее. Рога в хорошей сохранности, с черепами, и даже с остатками кожи и ржаво-желтой шерсти. Сначала я подумал, что стадо попало под лавину, но не найдя других частей скелета, вспомнил про гильзы. Значит, козлов отстреляли, а головы с рогами бросили, чтобы не тащить лишнюю тяжесть.
Сразу пришло решение спускаться вниз, взяв с собой рога. «Бог с ней, с вершиной. Делать там нечего, да и карабкаться надо, штурмуя тяжелые скалы».
Нарвал сочного ревеня и с жадностью стал грызть. Томила жажда, жара и надоедали липучие мухи. Передохнул, лежа на еще не просохшей от утренней росы травке в тени раскидистой рябины, и стал обдумывать план спуска. Как нести громоздкие рога? Привязать к рюкзаку? Если оба – получается слишком громоздко и тяжело. Взял большие в руки, держа перед собой. Хоть и неудобно, но идти можно.
Ноги дрожали в коленках, старые кеды скользили по траве. Я спускался, спотыкаясь на каждом шагу, хватался свободной рукой за кусты, скользил и падал. Кепка лезла на лоб, закрывая глаза, мухи черным роем облепляли тело и лицо. Рога казались все тяжелее, на груди болтался громоздкий фотоаппарат.
Осыпи и травянистые склоны кончились, начались завалы из старых, свалившихся на землю елей. Когда-то здесь прошел пожар, и теперь упавшие деревья лежали в хаотическом беспорядке. Мух становилось все больше, свободной рукой я обмахивался сломленной веткой, но на место одной убитой прилетал десяток.
На трясущихся под тяжестью двух козлиных черепов ногах я  вошел в тень густых елей, как окунулся в холодную воду. Здесь все еще хранилась ночная прохлада. Лег в густую траву и оглянулся назад.  Удалившаяся вершина отсюда казалась маленькой. Легкое белое облачко повисло над ней.
В лагере Николай Иванович пожелал сфотографироваться с рогами и долго расспрашивал про уларов:
-Неужели так-таки и сидели на елях? Не могу этого себе представить. Улары, сидящие на деревьях, как тетерева! Такого никто не видел. Это сенсация.
- Абсолютно согласен с вами. Но ведь растут же здесь эдельвейсы у самого подножья гор, почти в Сюгатинской долине, да и те же улары, считай, опускаются здесь почти до подошвы гор, встречаясь с  саджой.  Обитатели альпики вместе с жителями пустынь. Парадокс!
- Да, и с кекликами вместе, - вспомнил Сладков. – Кстати, а вам не приходилось видеть кекликов, сидящих на ветвях?
 - Нет, нет, что вы! Такого не бывает. Да и деревьев  нет там, где живут кеклики.
Николай Иванович усомнился, недоверчиво сказав, что зато всюду растут кусты.
- Сидят же куры на насесте, да и на сучьях деревьев, если застанет ночь. Те же фазаны забираются повыше, прячась от своих врагов.
- Значит, и улары могут. Хотя кажется, что это несовместимо.
После тяжелого восхождения и еще более трудного спуска есть не хотелось. Однако к вечеру я отлежался и почувствовал голод.
- Может, кашу сварим? – предложил Николай Иванович.
У нас давно залежались два кубика пакетированной рисовой каши.
- Давайте оба,- поддержал я, - я голоден, как волк.
Николай Иванович стал разминать окаменевшие кубики, разбивая их рукояткой ножа.
Кое-как умяли. Стали варить, все время доливая воду, но каша все более густела, пыхтя и выпуская струйки пара, как из фумарол действующего вулкана.
- Как бы не взорвалось, - встревожился Сладков.
- Лишь бы не в животе, а в котелке пусть взрывается.
- Пора бы уже снимать.
Пока ждали, терзал голод, а стали есть, аппетит сразу пропал. Я осилил чашку, а Николай Иванович и того меньше.
- Ой, да-а-а, - протянул он, - что-то не того. Суп рататуй! Пожалуй, придется выбрасывать.
Даже не допив чая, молча взял котел и вывалил остатки каши в траву.
- Если сейчас этого не сделать и не вымыть – зацементируется, - будто оправдываясь, проворчал он. – Уж тогда, точно, окаменеет навечно.
Возвращались через Сюгатинскую долину. Остановились у скважины с тонкой струйкой бегущей воды. У пересохшей лужи прыгали сотни, может быть, тысячи жабят, крохотных, только что превратившихся из головастиков.
- Давайте спасать, они же погибнут! – воскликнул Николай Иванович да как-то робко, просительно, что никогда не было ему присуще.- Будем черпать переносить где побольше воды.
Несколько минут мы этим и занимались. Но напуганные жабята, разбегаясь, прыгали опять же в пустыню, удаляясь от воды.
 - Ну, уж нет, пусть сама природа командует ими и регулирует по своему усмотрению, - не выдержал я.
- Какая природа! Ведь это человек их обманул. Пробурил скважину, дал воду, а она теперь пересыхает, - с досадой возразил Николай Иванович.
Отчаявшись переливать из пустого в порожнее, мы занялись рассмотрением следов на сыром иле. Они, как летопись, отразили всю хронологию и цепь событий, происшедших за время после прошедшего три дня назад дождя. Здесь были крохотные крестики следов овсянок, каменок, удодов, похожие на лапки зверьков, отпечатки ног саджей и бульдуруков, сердцевидные следы от копыт джейранов.
Вдруг откуда-то сверху послышались булькающие, журчащие, как звон ручейка, звуки, и невдалеке от нас на иссохшую землю опустилась парочка саджей. Увидев нас, они присели на крохотных ножках, тут же превратившись в пестрые комочки глины.
- Саджи, смотрите, саджи! – взволнованно прошипел я, пытаясь обратить внимание своего спутника, а он, уткнувшись вниз головой, копался  с перезарядкой своего «Фотоснайпера».
Саджи в конце концов улетели, но тут роли переменились, и уже Николай Иванович начал пихать меня в спину, шепча голосом ненормального. Оказывается, тут же у водопоя притаились три журавля красавки. Вели они себя довольно странно, вроде бы, и остерегались нас, но и не улетали, подпуская довольно близко. Наконец я понял,  в чем дело. Среди них был молодой журавль, еще не научившийся как следует летать, хотя с первого взгляда его было трудно отличить от взрослого.
Пытаясь сблизиться, мы погнались за ними на машине, а журавли, будто страусы, упрямо бежали рысью, с обеих сторон прикрывая свое великовозрастное чадо. Но вот,  когда расстояние еще уменьшилось, один из журавлей стал припадать на ногу, волочить крыло по земле, пытаясь изобразить раненого. Следуя замыслу журавля, нам бы следовало тут же броситься за ним, а мы, не поддавшись на уловки, продолжали гнаться за двумя здоровыми. При этом Николай Иванович, не переставая, щелкал затвором.
- Отбивайте молодого! – крикнул он, не отрываясь от окуляра.
Маневр удался, мы отрезали журавленка от родителей и погнались за ним. Он закружил по кругу, не отставая, я до отказа вывернул баранку и, вспахивая почву колесом, следовал за беглецом. Несколько раз он взлетал, но, пролетев метров 50-100, садился.
Смотрите, приземлившись, он спотыкается и падает, как самолет со сломанным шасси, - успел крикнуть я, изо всех сил давя на педаль газа. – Пожалуй, его можно догнать и так.
Я выскочил из машины и, сделав отчаянный рывок, успел схватить долгоногого бегуна за крылья.
- Хватайте за клюв! – кричал Николай Иванович вдогонку. – Держите клюв!
Но опасения были напрасны. Молодая птица не обладала коварством  цапель и выпей, всегда норовящих долбануть в глаз. Она только отчаянно щипалась, пребольно кусая руки, клевалась, пытаясь попасть в часы. Правда, отпущенный, журавленок принимал позу защиты: приседая, топорщил крылья и делал выпады клювом.
- Придержите его за крылья, я сфотографирую вас, а потом вы меня.
Я сделал два кадра его фотоаппаратом, но никакого удовлетворения не было. Я чувствовал фальш и совесть моя не была чиста. Но я понимал и Николая Ивановича, остро нуждавшегося в подобных фотопортретах. Его книги выходили ежегодно и всюду требовались фото автора. Сделать же удачный снимок на природе не так просто, как кажется на первый взгляд.
- Каков заключительный аккорд! – взволнованно воскликнул Николай Иванович.
Он был необычно возбужден, как будто зная, что это наша последняя съемка, как и последняя наша совместная поездка. Это было 1 июля 1981 года.