Путешествие за птицами. Глава 28

 На фото 1981 года урочище Актогай на реке Чарын.  Слева направо: М.Зверев, Б.Щербаков, А.Лухтанов, Н.Сладков               

                У лесного костра Актогая.

Утром доехали до Чарынского моста, а дальше все неясно.
- Что за люди, не могли дать нормальные ориентиры,- ворчит Николай Иванович на Мариковского и Зверева.- говорили, что можно сворачивать сразу за мостом, а как сворачивать, когда всюду обрыв
Чарын течет здесь в глубокой пойме, заросшей тугайным лесом, тянущимся на много километров, а где именно приютился кордон, непонятно, так как карты у нас нет.
Отвернули в сторону, но по степи идет множество дорог, а по какой ехать, не знаем. «Езжайте беленой», - подсказал встречный конный казах, имея в виду дорогу по белому, пыльному лессу, и мы едем кружным путем, поднимаясь к горам Кулук-Тау, где прямо к еловым склонам приткнулись два казахских аула. Издали они так живописны, что я не удержался:
- Эх, пожить бы  в этой деревушке пару лет!
- Ну, что вы! - откликнулся мой ленинградский спутник, - Что там делать, сплошная зеленка! Вот Чулаки совсем другое дело.
- Николай Иванович, вас так и тянет в пустыню!
- Что поделаешь, в лесах я уже пожил, соловьев наслушался, а вот козодои,  сверчк  совсем иное дело
Дорога опять привела нас к пойме Чарына. Вот и кошары, о которых упоминал Зверев. Они пусты и безлюдны и не у кого спросить  дорогу.
- Какая же это база, - бурчит Николай Иванович, - кто же здесь захочет жить, разве что домовой сыч?
И будто подтверждая его слова, из-под шиферной крыши вылетает большеголовая пучеглазая птица. Она садится на макушку телеграфного столба и таращит на нас желтые глаза.
- Сыча нашли, осталась дорога, - уже более спокойно рассуждает Сладков. - По-моему, ее нигде нет.
И тут мы видим спуск. Уже без сомнений я еду по очень крутому галечнику вниз, где, приткнувшись к кромке леса, белеет домик, а Николай Иванович все еще не может поверить, что мы едем правильно.
Домик пуст, но на деревянной двери приклеена бумажка с надписью крупными буквами: «Привет писакам!»
- Ну вот! – торжествую я. - Теперь верите?
- Вижу, вижу, - соглашается Сладков, - это рука Макса. Его почерк. Тут уж никуда не денешься.
Дверь болтается на одной петле. Домик пуст, закопчен, давно не белен и грязен, но на глиняном полу лежат постели, и стоит одна кровать с запиской: «Н.И. Сладков».
- Вот так номер! - разочарованно протянул Николай Иванович. - Надо же, персональное ложе! А говорили, гостиница…
- А чем же это вам не гостиница! - вдруг слышим мы голос и видим идущего к нам из-за деревьев Максима Дмитриевича, а за ним Бориса Щербакова, Володю Нетисова и Симку, внука Зверева. - Нормальная гостиница. Правда, электричества нет и припахивает кочевьем, зато все остальное о-кей, -сверкая улыбкой, продолжал Зверев. - Располагайтесь, места всем хватит, главное, что все вместе будем. Поговорим всласть.
- Да, да, - поддержал его Борис, а сам лукаво улыбается, - здесь замечательно. Прохладно по ночам, и жабы так и лезут в постели, так и лезут. Не успеваем отбиваться, - говорит он, зная, как не люблю я этих земноводных.
- Так, может быть, и змеи и скорпионы? - теперь спрашиваю я.
- Тут всякого добра хватает, все есть, - свое слово вставляет и Володя. - Даже блохи есть.
- Пожалуй, я лучше на ветерке, - Николай Иванович неуверенно почесал в затылке. - Все-таки посвежее и без этих казней египетских, когда жабы и змеи лезут за шиворот.
- Что-то и мне не хочется, - поддержал я его. - Я, наверное, в машине.
- Зря брезгуете, - Максим Дмитриевич с сожалением посмотрел в нашу сторону. - Потом пожалеете, попроситесь к нам, а мы уже не пустим.
Вечером мы жжем почти ритуальный костер. Хвороста, сушняка в тугаях всегда в избытке, беда только в том, что почти все, что здесь растет, невероятно колючее. Без шипов разве что тополь да ива.
Свет костра отражается от обступивших нас светлых кустов джиды. Недаром этот кустарник называют еще серебристым лохом. Будто клубы белесого дыма, они теснятся вокруг, уходя в черную глубину тугаев.
Вокруг костра шесть человек, шесть единомышленников, включая подросшего Симку,  который явно пойдет по стопам деда. Даже Тузик, чувствуя важность момента, сосредоточенно смотрит в огонь, лишь временами отворачиваясь и вслушиваясь в шорохи и голоса обступившего нас черного леса.
Огненные блики играли на довольном, улыбающемся лице Максима Дмитриевича. Опершись о корягу, он полулежал на боку, на мятых ворохах лесной ветоши - сухих листьях, траве и сучьях.
Видно, как счастлив в эти минуты старый писатель. Жизнь на исходе, мысленно он уже давно распрощался с так любимым им миром, но судьба дарит ему еще годы и эти мгновения радости общения с близкими ему людьми.
Лицо Николая Ивановича, напротив, непроницаемо и сосредоточенно. Он, как всегда, сдержан и скуп на эмоции. В счастливое расположение духа его может привести скорее необычайный ландшафт или своеобразный уголок природы, встреча с какой-нибудь редкостью в животном мире. Хотя и он не чужд всего земного и с удовольствием принимает участие в разговоре и даже любит пошутить и сказать острое словцо.
Конечно, Максим Дмитриевич - центр притяжения, но душа общества здесь Борис Щербаков - последний фаворит Зверева. Он общителен, обаятелен, прекрасный рассказчик и любит поговорить, а главное, умеет себя подать. В отличие от меня и Володи Нетисова, он не скрывает своей эмоциональности, она бьет через край, и это всех подкупает, так же, как и привлекает его высочайшая эрудиция во всем, что касается орнитологии, и его мягкая манера  общения.
Четвертый член нашего лесного клуба, Володя Нетисов, человек очень скромный и деликатный. Наверное, его можно было бы назвать застенчивым, если бы не возраст - 45 лет, который просто не позволяет быть таковым. Художник-оформитель из Черемшанки, что под Лениногорском, он и в обычное время не слишком разговорчив, хотя, как истовый сибиряк из народа, может и любит пошутить, вставив в разговор очень подходящее цветастое, остроумное словцо или оборот. Здесь же, в компании маститых и очень почтенных людей он молчалив, не вмешивается в умные и ученые разговоры, которые особенно любит вести  Борис, то и дело перемежая свою речь специальными биологическими терминами.
Борис тоже сибиряк и тоже из народа, но уже городского, из самого Усть-Каменогорска. Это типичный провинциальный интеллигент, дошедший до высокого интеллектуального уровня, причем исключительно самостоятельно, благодаря жажде к знаниям и любви к орнитологии
- Вот вы тут все трое собрались из Сибири, - говорит Максим Дмитриевич, имея в виду и меня (мы все живем в одной области и даже дружим), - а я вот теперь уже не знаю, кто я: сибиряк или казахстанец?
- Максим Дмитриевич, теперь вы уже почетный местный абориген. Поэт казахстанской природы, патриарх и основатель целого направления в детской литературе Казахстана. Борис тоже подающий надежды прозаик-натуралист, а мы с Володей просто фотолюбители. Правда, Володя еще и художник, причем не только на бумаге, но и в душе.
- Интересно, а кто же я? - услышав мои разглагольствования в табели о рангах, заинтересовался Сладков.
- Вы универсал. Корифей детской литературы и смелый фотоохотник. В общем, классик.
- Ну, это все-таки лучше, чем прозвище, которое дали Э. Регистану и С. Михалкову.
- Какое еще прозвище? - насторожился алматинский патриарх.
- Очень простое. Они же авторы гимна Советского Союза, вот и прозвали: гимнюки.
Максим Дмитриевич хохотал до слез, потом взял свой блокнот и записал.
- Это анекдот, - пояснил Николай Иванович, - но он отражает настоящую, а не поддельную историю. Я вообще считаю, что по байкам и анекдотам можно изучать жизнь всей эпохи. Когда-нибудь это поймут и будут их издавать.
- Ладно, коли принялись за анекдоты, я вспомнил рассказ дяди Пети. Вы знаете, Мантейфель в 30-е годы работал в Московском зоопарке.
Максим Дмитриевич откинулся от костра и заложил руки за голову.
- Оказывается, Пришвин был вовсе не ангелом и не таким, каким его можно представить по книжкам. Однажды Мантейфель с четой Пришвиных и одной студенткой поехали по грибы. Под вечер возвращаются в Москву, и тут Пришвин вспомнил, что забыл жену. Сказал: « Ах, черт побери!» Развернулся и поехал за ней на своем «Москвиче».
- А сам Мантейфель где же был? - уловил Сладков. – Наверное, оба студенткой увлеклись. А я вот тоже про Пришвина. Все знают, что он оставил огромное число дневников и вел записи всюду: на улице, в лесу, на вокзалах, за что его постоянно забирала милиция, как подозрительное лицо.
- Да, тогда и фотографировать было опасно, - вмешался я.
- А вот Гроденского, известного редактора, забирали в отделение милиции только за его неординарный вид: в панаме, в белом костюме. Не такой, как все,  явно иностранец. А раз иностранец - значит шпион. Такие были времена.
Володя молча подтаскивает к костру огромный ворох сучьев и бросает в огонь охапку сушняка. Огонь трещит, дымит, а потом взрывается снопом яркого пламени и роем красных искр, уносящихся в ночное небо. Сбитый с толку ярким светом, соловей где-то совсем рядом взорвался руладами трелей, щелканья и свистов.
Пение было таким яростным, что Максим Дмитриевич даже привстал, прислушиваясь к голосу ночного полуночника.
- Вот, чертяка, перепутал, где ночь, где день. Это все мы его своим костром с панталыку сбили.
Сидящий на пеньке Николай Иванович без всякого почтения к знаменитому певцу как бы махнул рукой:
- Соловей, бог с ним,  послушайте, какой хор жабы устроили.
И верно, в перерывах между трелями соловья, как нежный звон бубенцов, слышалось томное урчание жаб.
- Надо же, мерзкие страшилы, а как поют! - поддержал я его. - Знаете, ведь все мое детство прошло под эти серенады.
- Что же вы хотите, прекрасная царевна в образе страшной лягушки. Народ тоже это подметил. Красавица в противной шкуре. Кстати, Максим Дмитриевич, наверное, помнит, как мы ночевали с ним в такой же, как здесь, зимовке.
И Николай Иванович начал рассказывать один из эпизодов.
- Лежим в темноте на нарах от жары раздетые, я уже засыпать начал, а Максим Дмитриевич говорит так это спокойненько, добрейшим своим голосом: «А по мне кто-то ползет». Тут и я чувствую: какая-то тварь, мягкая и холодная карабкается по животу. Зажигаю фонарик, а это жаба. Выпучила глаза и тупо уставилась на меня. Я даже вздрогнул, а Максим Дмитриевич ноль эмоций. Так это, не торопясь, берет жабу за лапку и со словами «вот дуреха» швыряет в окно. А она шмяк на землю, как кусок теста, брошенный на стол.
- Да, да, так и было, - улыбаясь, кивает головой Зверев.
- Это что, - теперь вспоминаю я, - Я как-то в Бартагое фотографировал соловья у гнезда, и Максим Дмитриевич мне помогал. После обеда подходим к гнезду, а там родители-птицы  мечутся, а птенцы куда-то подевались. И тут видим: лежит здоровенная змея в траве. Брюхатая. Это она малышей птичьих сожрала и тут же улеглась спать. Максим Дмитриевич наклоняется, хватает ее пятерней за шею и вроде как разочарованно говорит: «неядовитая» и швыряет ее в кусты.
- Ну, конечно, неядовитая, - подтверждает Зверев. - Я это прекрасно помню. Это был полоз, его можно было и так  узнать, не открывая рта. Голова и хвост у него совсем не такие, как у гадюки или щитомордника.
- А ведь надо бы поймать парочку красавиц, - вдруг спохватился Борис. - У нас ведь таких нет. Будут дома петь. Как вы, Николай Иванович, на это смотрите?
- Очень даже хорошо смотрю. Давно об этом мечтаю. Только вот как поймать?
- Проще простого. Надо с фонариком искать лужу.
-  Можно на машине со светом фар, - вызвался помочь я, и оба с радостью согласились.
В свете фар белыми искорками вспыхивали ночные бабочки. Слегка накрапывал дождь. Самое время для любителей сырости, лягушек и жаб.
- Люблю ночные поездки, - мечтательно произнес Борис. – Так бы и ехал без конца.
- Мир кажется совсем иным, - с воодушевлением согласился Сладков, - незнакомые животные, фантастические растения… Стоп, стоп! - заторопил он. - Тормозните, здесь должны быть.
Я остановился перед лужей, и Борис, тут же выскочив из машины, сразу поймал здоровенную жабу. Зажатая в руке, она дрыгала ногами и издавала писклявые звуки.
Только теперь в свете фар я заметил, что всюду из воды торчат жабьи головы, которые я сначала принял за светлые камешки.
Ловко прыгая с камня на камень и, то и дело наклоняясь, Борис выхватывал из воды ничего не подозревающих тварей и совал их в приготовленный для этой цели мешок.
- Уже есть четыре штуки! - радостно объявил он. - А одна даже поет прямо в мешке.
- У меня тоже запевает! - не менее ликующе воскликнул Сладков. - Слышите, урчит в кармане
- Это они в экстазе. Экстазе любви, - съехидничал я. - Вы, смотрите, покрепче мешки завязывайте, а то разбегутся у меня в машине. Такая гадость!
- Слышите, и  это говорит натуралист, - шутливо возмутился Борис. - Не выйдет из тебя настоящий зоолог.
Обитатели лужи, наконец, опомнились и стали разбегаться, но один из певцов продолжал кричать особенно громко.
- Главный солист, - с уважением отозвался о нем Сладков.
- Токовик, - добавил я.
Солист вдруг спохватился и, вздумав переплыть лужу, обнаружил себя в свете фар. Распластавшись в воде, он устремился прямо к берегу, где стоял Николай Иванович.
- Борис, давайте  скорей сюда! – торопил он.
- А сами,  что не ловите? - с некоторым злорадством и возмущением отозвался я из машины.
Николай Иванович неуклюже полез в грязь и, наклонившись, дернулся телом, пытаясь схватить пловца. Тот, не раздумывая, ловко оттолкнулся от берега и стремительно заскользил в обратную сторону.
Подошел Борис.
- Ладно, хватит нам на двоих. Я возьму себе парочку, самца и самку. Тебе не надо? - обратился он ко мне.
- Боже упаси! - откликнулся я. - Я этой гадости слишком много насмотрелся в детстве.
- Зря, - сказал Борис, поднося дрыгающую ногами жабу к моему лицу. Посмотри, какие глаза.  С золотым ободком, как у кинозвезды. Может, подбросить ему под сиденье? - обратился он к Сладкову.
И это в благодарность за то, что возил! Знал бы, ни за что не поехал. Или оставил на  луже. Пусть бы топали назад пехом.
Впрочем, на Бориса обижаться никак нельзя. Он искренне любит все живое на свете. Он биолог от бога, а главное страстный натуралист. Птицы - вся его жизнь. Он и квартиру свою превратил в птичий питомник. В огромной вольере, занимающей целую комнату, каких только нет заморских птах. А главный его конек – попугаи. Есть даже несколько пар говорящих жако. Большой серый попугай жако - большая ценность и за границей, а у Бориса жако размножаются, что говорит о высочайшей квалификации Щербакова как орнитолога.
Когда вернулись в лагерь, там уже спали, и лишь один Тузик встретил нас радостным лаем.
Река Чарын своего рода уникум. На всем протяжении сплошные памятники природы и чудеса экзотики. Выше Актагоя живописные каньоны, описанные еще Семеновым Тянь-Шанским, первым европейцем в 1856 году посетившим эти места. Ниже знаменитый красный каньон и «лунные» глиняные горы, еще ниже по течению уникальная реликтовая  ясеневая роща, сохранившаяся еще с каких-то очень древних, допотопных времен. И сам Актогай - белый тугай. Здесь все почти как в Бартагое: заросли из облепихи. джиды, чингиля. Ближе к реке розовые  тамариски.  На полянах кусты барбариса. Есть ивы и тополя, но нет тех дремучих рощ и дряхлых великанов-тополей, придающих то таинственное очарование и романтику колдовского леса, которое было присуще Бартагою.
По красной засолонцованной почве под навесом из облепиховых кустов я вошел во влажную тугайную чащу, полную душных испарений. Сырая песчаная аллейка привела меня на берег протоки. По галечниковым островам розовыми облаками кустилась нежная мирикария. Под обрывистым берегом стремительно проносились водяные струи. Я сделал еще шаг, и из-под берега вырвалась так хорошо знакомый мне по Алтаю зимородок. Он сверкнул яркой сине-зеленой искрой и уселся на торчащую прямо из воды лозу тальника. Значит под берегом его жилая нора. Я лег на живот и, свесив голову, осмотрел глинистый обрыв. Так и есть: вот она круглая дырка, зализанная от частого лазанья, вымазанная белым пометом.
-Си-си-си, - тонко и тревожно цикает зимородок, и почти так же, но еще более нежным голоском цинькает, тянет и пищит ремез.
Я оглядываюсь и вижу плакучую иву, свесившую локоны чуть ли не до воды. А на кончике тонюсенькой ветви прицеплена свитая из растительного пуха и травяной ветоши то ли груша, то ли варежка с дырявым большим пальцем. Крохотная темная птаха с коричневой шапочкой на голове прячется в ветвях и нудно зудит механическим голосом цикады.
Тут и там куртинами стоят громадные кусты барбариса. Каждый такой куст - целые сообщества, разрастающиеся до размеров небольшого дома- крепости. Это густое, страшно колючее растение, такое, что не только не пролезть сквозь него, даже руку не просунешь. Однако птицы и кое-какие звери живут в нем, гнездятся и находят надежное укрытие. В основании кустов прячутся зайцы-толаи. Дикие кабаны проделали узкие ходы - лазейки, где, бывает, отдыхают в жару бараны и находят там тень и прохладу.
Лианы ломоноса, который еще называют княжиком, густой шевелюрой обвились по стволам ив и тополей, лохматыми шапками и ведьмиными гнездами расселись на макушках колючей облепихи и барбариса. Там, в непролазной гуще прячет свое пуховое гнездо-шар маленький лесной зверек соня. Рыженькая спинка, длинный пушистый хвост. Такую зверушку я обнаружил в гнезде, а когда она обернулась ко мне своей мордочкой, обомлел от умиления: на меня смотрели огромные черные глаза, а через все  «лицо» шла темная перевязь, будто зверек был в маскарадной маске.
Чаще других встречались здесь гнезда чернолобых сорокопутов. Это очень яркая,  контрастная птица. Голос у нее требовательный, громкий и несколько зловещий. А гнездышко изнутри сплошь выложено сизовато-седой степной полынкой. «Дезинсекция, санитарная защита от пухоедов и кровососущих насекомых», - вспомнил я уроки Максима Дмитриевича. Сколько лет прошло со времен моего знакомства со Зверевым, и теперь я уже совсем не новичок, что был 20 лет назад.
Я перевожу взгляд на соседний куст облепихи и вижу двух обросших желтым пухом птенцов горлинки. Носы у них большие, горбатые, сине-сизого цвета. Я хотел дотронуться до них, они застучали клювами, как кастаньетами, а потом стали щипаться и клеваться.
Когда я к обеду вернулся в лагерь, все были в сборе за исключением Николая Ивановича. Максим Дмитриевич уже  забеспокоился.
- Да вон же он идет, как американский фермер, - сказал Володя Нетисов, наконец-то реализовав свой дар сибиряка-острослова.
И верно Сладков шел в зеленой, закатанной по локти рубахе, в очень высоких ботинках-сапогах и с неизменным «фотоснайпером» через плечо.
Как-то само собой получилось, что мы сразу же разделились на две-три группы. Борис и Володя, как прильнули с жадностью к Максиму Дмитриевичу, так и не отставали от него почти все время. И это понятно, оба натуралиста с Алтая редко бывали  в Алма-Ате, и им хотелось побольше пообщаться с любимым писателем и опытным старым натуралистом.
Наша же со Сладковым пара сложилась уже раньше, и мы по инерции как бы продолжали предыдущее путешествие, начавшееся еще в Чулаках. Впрочем, гораздо чаще мы бродили поодиночке, а бывало, я весь день ношусь по тугаям, отыскиваю гнезда, а Николай Иванович потом  приходит и фотографирует из моего скрадка. Гораздо реже бывает наоборот, когда что-то интересное находит Сладков.
Наш быт с Николаем Ивановичем здесь, как  и всюду в поездках, предельно прост. Сварили суп из бумажного пакета с консервами или маслом, кашу из полуфабрикатов. Поели каждый из своей посуды и тут же, не сходя с места, плеснув в чашку чая, помыли ее. До сих пор едва ли не ежедневно, приступая к этой процедуре, Николай Иванович повторял: «Эх, жаль, собачки нет, чтобы вылизала». И вот тут с нами есть собачка, лучше не придумаешь: ласковый Тузик. И большой любитель животных Борис кормит его из своей миски. Николай Иванович, как увидел это, так сразу спрятал свою чашку подальше. И каждый раз, пообедав, тут же заворачивает ее в полиэтиленовый мешочек и уносит в свою палатку.
Этот Тузик – простая веселая дворняжка с черной лохматой  шерстью и всегда торчащим, как флаг, пушистым хвостом - не так прост, как  может вначале показаться. Взятый Симкой из дома, где он сидел на привязи во дворе, пес совершенно не знает, чем ему здесь заняться, а потому бродит как неприкаянный, гоняется за птичками или сусликами. Днем приехал нас навестить местный егерь с огромной собакой, немецкой овчаркой. Тузик, как увидел ее, сразу забился в домик, лишь время от времени выглядывая оттуда и сердито гавкая. Умная собака молчала, не обращая на шавку внимания, но стоило Звереву подойти к хозяйскому  «Газику» ближе, как раздалось громовое рычание, а за ним и оглушительный лай. И тут Тузик пулей  выскочил из дверей, с бешеным лаем защищая любимого хозяина. Машина уехала, но Тузик долго не мог успокоиться, бегая с места на место и гневно рыча.
- Ну хватит, хватит сердиться, - обнимая ластившегося к нему пса, добродушно уговаривал Максим Дмитриевич, - все уже убедились, что ты верная собака и настоящий защитник. Видишь, я цел и невредим.
- Вот, пожалуйста, можно воочию наблюдать психологию животных, - обратился он к нам, садясь на любимого конька. - Наш Тузик поступает так же, как это сделал бы человек.
- Да, и человек трусливый и непорядочный, - съязвил Сладков, - Как увидел эту громилу, так и спрятался в домик. К тому же подхалим, делает вид, что до гроба предан хозяину, а рычит только тогда, когда обидчик уехал. Все только для видимости. И цену себе набивает и выслуживается.
- Это вы зря,  Николай Иванович, так строго.
Максим Дмитриевич, потрепав, оттолкнул от себя Тузика.
- Он же от чистого сердца. И рассердился взаправду.