Лишние бабушки

Трех бабушек вытерпеть трудно. Зина ругается: «Не лезь в лужу, кому говорю!». Шура пальцем манит: «Иди-ка сюда, баловница, я те задам!». А Сима им из окошка: «Не орите на ребенка!» Она старшая, лучше знает, как нужно детей воспитывать. Но слушаться надо Зину, она взаправдашняя моя бабушка, а Шура и Сима – ее сестры.

У Симы свой дом рядышком, и калитка к ней на двор, где среди анютиных глазок печалится плакучая береза, вечно нараспашку. Сима добрая, ссор и крику не любит. Лицо у нее сморщенное, как печеное яблоко, а волосы серые, будто снег в апреле. Она их платком покрывает, говорит, «так красивше». Ходить ей невмоготу, ноги болят. А больше Сима ни на что не жалуется. Некому ей жалиться – ни кота, ни собаки, одна живет.

А Шура и Зина вместе – у каждой своя половина дома, свой газ, своя печка. Общее только крыльцо, ну и чердак тоже.
У Шуры есть зубы – хорошие, белые. Она их в кармане держит. Потом достает и мне показывает. Говорит, будешь баловаться, укушу – и зубами щелкает: «ам!» Шура не злая, просто у нее характер такой. Трудный.

Вот Зина белье во дворе развесит, а Шура ворчит – от наших простыней ее цветам тень. Или на Шарика серчает, он всю ночь цепью гремел, спать ей мешал. Хотя у Шуры окна на улицу, и не слышно, что на дворе делается. Или куры стежку разроют, а Шуре обидно небось, что куры не ее, вот она и бухтит. Зато она Тишку любит – кота нашего. Вообще-то он всехний, как сын полка, но ночует у нас, и бабушку мою признает за хозяйку. Когда Тишка нашкодит, Зина ему хворостиной грозит, а Шура наоборот «энтого фулюгана» привечает. Но бабушка на сестру не обижается, говорит, у ней жисть была тяжелая.

Три бабушки – это ж куда столько! А ведь еще четвертая есть – самая старшая. Звать ее Оля. Но она живет далеко, идти устанешь. Оля низенькая и вся дрожит. Трясутся сморщенные пальцы с россыпью бурых пятен, ходуном ходит острый подбородок с редкими волосками. Она пьет чай и не сразу попадает ртом в чашку. Говорит: «На конфетку» и сует мне шоколадную в блестящей бумажке. Спрашивает: «Ты кого больше любишь, маму или папу?», и платочек свой трогает – он не держится на скользкой без волос голове. Пока я думаю над ответом, она забывает вопрос и смотрит на меня темными слезящимися глазами. Олю я побаиваюсь, хотя конфеты у нее вкусные. Это потому, что ее дочь Зоя – блатная, она на радио работает, и белая коробочка у нас на столе каждый день говорит ее голосом.

Бабушек много, а дедушка один – Ваня. Огород вскопать, забор подновить, бурьян на задах скосить – все он, больше некому. Симе лавку починить, Шуре кастрюлю запаять, куклам моим шифоньер сладить… Бабушки им не нахвалятся. Своих дедушек у них давно нет, один наш остался.

В то утро я гуляла на улице возле дома, гоняя прутиком воробьев, купавшихся в пыли среди колдобин. Чумазые пичуги ныряли в ямки, взбивая крыльями мучнистую пыль и блаженно ероша перья. Узорчатые тени лип неподвижно лежали поверх нагретого тротуара, обросшего желтой гусиной лапкой и сухими метелками мятлика. Где-то далеко прогорланил очнувшийся от полуденной лени петух, брякнула пустыми бидонами молоковозка, и день опять замер, погруженный в медовую негу.

Я бросила прут, присела на корточки, вжимаясь лопатками в теплую стену дома, и стала смотреть на пустую улицу, такую старую, что она помнила мир еще без меня, и всех бабушек молодыми. Улица, вместе с живущими на ней, вырастала из такой дали времен, что у меня дух захватило. И будто бы шли по ней невидимые в солнечном мареве люди, чьих лиц я не могла разглядеть, но все равно знала, что это нашенские – те, кого я каждый день вижу и другие – дальние, почти незнакомые, они ведь есть где-то. Впереди бежала детвора, следом шли взрослые, за ними, закрывая горизонт, живой стеной вставали старики, и я загордилась, глядя на это длинное шествие: «в нашем-то роду еще никто не умирал». В окружавшей меня стене родных не выбито пока ни единой бреши.

Полдневный жар становился нестерпимым. Я поднялась, чувствуя, как печет вспотевшие от долгого сидения икры, открыла калитку во двор и услышала, как страшно не своим голосом кричит бабушка:
– Сима, Шура! Ваня упал!
Я мимолетно удивилась: ну упал, подумаешь… сейчас встанет, коленки отряхнет… Но бабушка все голосила, и в протяжном «упа-а-ал» слышалось роковое, чудовищное, непостижное уму. В дальнем конце огорода дед копал грядку под сливой и внезапно повалился в сырые комья, простеганные корнями растений.

В доме шептали непонятное: «инфаркт миокарда», и скорбно никли головами.
Через два дня мне велели надеть школьное платье, брошенное после первого класса, и идти за грузовиком, с открытого борта которого кидали на дорогу еловые ветки. Впереди шли дядьки в расстегнутых от жары рубахах и, багровея щеками, дули в блестящие трубы, а один ударял в такт шагам медными тарелками. Их отчаянная рыдающая музыка надрывала сердце и пугала окрестных грачей, с плачем метавшихся над своими гнездами.

Весь день на дворе толклись люди. У порога строго и прямо сидела бабушка Оля с блюдом кутьи на коленях. Приходили чужие, брали себе щепоть рисовой каши с изюмом, бормотали: «Царствие небесное…». Оля молча кивала всем и смотрела в землю совершенно сухим остановившимся взглядом.

К вечеру все разошлись, и бабушки остались горевать одни. Я сгорбилась на качелях, глядя на багровую полосу заката, дотлевавшую вдали над церковными шпилями. С огородов тянуло яблочной прохладой и дыханием росных трав.
Грузная Сима, вздыхая, теснила на лавке Шуру, и та безропотно сносила притеснение. Дремавшая с другого краю Оля, свесила голову, и стеклянная ниточка слюны повисла в уголке запавшего рта. Она и Сима с двух сторон подпирали мою бабушку, черная гипюровая косынка сползла ей на лоб, губы беззвучно шевелились.

– Ничего, Зин, перемогнесся, чай не молодуха…– горько усмехнулась Шура.
– Перестань, – сурово одернула сестру Сима, – или думаешь старухе вдоветь легче, чем бабе в соку?
– Ай мы все не вдовые тут? – взъерепенилась Шура. – Ай она первая? Мы-то как? Перемоглись, живем вот.
– И зачем господь не прибрал? – невнятно всхлипнула Зина. – Кому нужны, вековухи такие? Какой от нас прок? Одни болезни да немощь…
– Греха не боишься, – закрестилась Сима, – Нешто можно так?
– Да я разве неправду сказала? – со злым упорством продолжала Зина. – Чего бабкам кряхтеть? Ни дом, ни себя обиходить, сами себе обуза… Лишние мы тут. За что только господь мучает?
– А? – Оля вдруг всхрапнула и заморгала очнувшись. – Ты девка не мели, – она строго насупилась, – молода больно господни дела разбирать. Все ли ты в жизни сделала, что уж помирать собралась? Так-то! Живи, как заповедано, пока силы есть.
Длинная речь утомила Олю, она захекалась: «водички бы…»
Я сорвалась с места и принесла ей из сенцев полную кружку.
– А ты, егоза, чего тут? – встряла Шура. – Спать пора.
– Я бабушку жду.
Оля со скрипом повернула голову:
– Зачем?
Большая, а не понимает, удивилась я.
– Бабушка одна не привыкла, ей в пустом доме страшно будет.
– Ишь ты, – тихонько засмеялась Оля, обнажив голые десны. Сима одобрительно хмыкнула, а бабушка молча обняла меня и заплакала.