Путешествие за птицами. Глава 4

На фото П.И.Мариковский, М.Д.Зверев, Н.И.Сладков в Бпртагое. Фото А.Лухтанова               

 Полезные знакомства

Пару дней после поездки в Карачингиль Максим Дмитриевич посвятил мне. Наверное, у него были свои дела, а он вместо этого знакомил меня со своими друзьями (иногда недругами), в основном учеными и писателями. Делал он это так: набирал номер телефона и говорил:
- Знаете, кто у меня сидит дома? Фотограф-анималист Лухтанов. Тот самый, знаменитый.
И начинал расхваливать мои фотографии. Не думаю, что на другом конце провода проявляли большой энтузиазм. Меня коробило, мне было неудобно, и я хотел, если и не провалиться сквозь землю, то, по крайней мере, чтобы побыстрее закончился этот разговор.
- Ничего, не стесняйтесь, - подбадривал Максим Дмитриевич. - Вам нужно сделать рекламу. Как, вы думаете, все большие люди прокладывают себе дорогу? Молчком вы ничего не добьетесь.
Действительно, знакомства были очень полезными. До сих пор я знал специалистов горного дела, мир ученых натуралистов был мне недоступен. И вот теперь я был приобщен к элите алматинских зоологов. Так я познакомился с Е.В.Гвоздевым, В.А.Степановым, И.А.Долгушиным, П.И.Мариковским.
В.А.Степанов оказался худощавым пожилым человеком с типично военной выправкой. Жил он по улице Кирова в старинном одноэтажном верненском особнячке. Немногословный, на вид он казался очень строгим, даже суровым, лишенным эмоций и романтики, и вовсе не разделял восторгов, охов и ахов, которые временами так и лились из уст Зверева. "Ничего себе, друг, - подумал я в первый момент, - да он, кажется, не очень-то и уважает Зверева. Снисходительно слушает, а сам посмеивается и осуждает. Этакий сухарь, обыкновенный педант, который только и знает, что свою службу". Но это было глубочайшей ошибкой: под суровой внешностью действительно прекрасного администратора скрывалась тонкая и чуткая душа, а отношение к Звереву было глубоко дружеским и полным уважения.
К Мариковскому я пришел сам. (Конечно, о встрече договорился Зверев). Уютная квартира на первом этаже. Тишина, прохлада. В кабинете живой муравейник с застекленной стенкой и снующими внутри муравьями. Статуэтки животных на серванте, каменный обломок с наскальным изображением дикого козла, картины, пейзажи, автором которых, оказывается, был сам хозяин.
Сам Павел Иустинович - моложавый, импульсивный, энергичный. Четкие фразы, никаких лишних слов.
- Ах, вот вы какой! Совсем молодой!
Мариковский как будто удивился.
- Горный инженер? Для вас это не годится. С вашей увлеченностью надо  быть биологом. Вы же прирожденный натуралист. Я знаю, что такое фотоохота, этим делом не каждый займется. Тут нужна целеустремленность. Вот что, - чуть подумав, решил он, - вам нужно срочно писать диссертацию. Защищаться по биологии. Как я. Я ведь медик по профессии, а защитился по энтомологии. Сейчас я позвоню, поинтересуюсь, возможно ли это.
Не дав мне опомниться, он тут же подошел к телефону.
- Не надо откладывать, надо брать быка за рога.
Телефонный разговор окончился быстро. Павел Иустинович сбавил напор.
- Да, ничего не получается, сейчас другие времена. У вас нет биологического образования. Сплошная формалистика. Но ничего, институт можно закончить заочно. Доздать недостающие предметы, это будет гораздо быстрее, чем поступать заново.
- У вас какие сейчас планы? - переменил он тему разговора, чему, признаться, я был рад. - Не хотите ли поехать со мной? Я собираюсь на Балхаш.
- Нет, Павел Иустинович, к сожалению, не могу. Я уже договорился с Максимом Дмитриевичем.
- Жаль, а то бы поехали. У меня, знаете, "крокодил". Так я называю свой "ЗИМ". Машина правительственная, хорошая, но громоздкая. По буеракам царапает "брюхо" и "хвост", но ничего, езжу.
Через несколько дней кто-то из опытных "зубров" мне посоветовал:
- С Мариковским не езди. Псих, суматошный человек. Замучает. У него семь пятниц на неделе. Не доедет до одного места, передумает - поедет в другое. Может отругать, если спички не туда положишь. В общем, сумасброд.
Со Зверевым было покойно и комфортно. Я это понял вскоре. Остановки на кордоне. Теплая постель, свежее парное молоко, рыба, яичница и заботливый егерь под боком.
Когда М.Д.Зверев знакомил меня с местными знатоками природы, одна деталь показалась мне удивительной: все они жили почти рядом, не более чем в 15 минутах ходьбы от дома Зверева. Это  облегчало задачу. Однажды Максим Дмитриевич сказал:
- Сегодня я познакомлю вас с главой казахстанских орнитологов Долгушиным.
С некоторой неуверенностью и даже робостью шел я к известному ученому, а идти было совсем недалеко. На улице Шевченко мы вошли в квартиру на первом этаже, стены которой сплошь, даже коридор и антресоли, были уставлены книгами. Всюду, даже у потолка, виднелись обложки и корешки книг. Причем стояли они вразнобой и вперемешку, художественные и научные, о птицах и о чем угодно другом. Из-за стола, заваленном бумагами и книгами, поднялся очень худой, почти изможденный высокий человек с жгучими черными глазами, смотревшими из-под нависших мохнатых бровей. Мне он показался мрачным и даже страшноватым, но едва он заговорил, как это впечатление сразу развеялось.
- Видел, видел ваши работы, похвально, вполне одобряю, -  сказал он оживленно, хотя и несколько глуховатым голосом.
- Как вам удается так чисто работать? Удивительная четкость, да и позы у птиц удачные. У нас многие фотографируют, но так не получается. То резкости нет, то затеряется птица в пятнах и тенях, да и мелко все выходит.
Я не стал объяснять маститому ученому, что, как и любое дело, фотоохота требует большого труда, выдержки и терпения. К тому же, это еще и искусство и требует хорошего вкуса. К чему? Умный человек и так это поймет.
Моя скованность и робость пропали после первых же фраз профессора. Уже через несколько минут мне казалось, что мы давно знакомы и можем говорить о чем угодно. Мне порказалось, что с Долгушиным я на равных, так он был прост, чего, между прочим, нельзя было сказать о Звереве.. Максим Дмитриевич, сославшись на занятость, вскоре ушел, а мы с оживлением и интересом продолжали свой разговор. Несмотря на большую разницу в возрасте, оказалось, что мы хорошо понимаем друг друга. Почти сразу же выяснилось, что профессор кроме увлечения птицами любит смотреть футбол и собирает марки.
- Некоторые педанты из ученых осуждают меня за это, - сказал он с веселой улыбкой, - дескать, занимается профессор детством, время транжирит, а по мне так они настоящие сухари, коли дальше своего носа ничего не видят. Недавно у меня тут казус вышел, - продолжал он, - мальчишка из соседнего дома выкрал у меня альбомы с марками. Я бы плюнул на это дело, подумаешь марки, но ведь  там были марки с птицами. Пришлось заявить в милицию. Альбомы быстро нашли, я догадывался, кто это сделал. Конечно, я не стал заводить дело, а с тем мальчишкой мы теперь даже дружим. Я его понимаю, у него тоже страсть.
 Я объездил весь Казахстан, - продолжал Игорь Александрович, - пожалуй, не осталось ни одного уголка в республике, где бы я не был. И знаете, что я вам скажу, есть в ваших краях одно место, ради которого я бы отдал и Алма-Ату, и квартиру, и все что имею. Называется Стафоркин кордон.
- Где же это? - поинтересовался я, так как сам еще плохо был знаком с Восточно-Казахстанской областью.
- В Калбинском Алтае, в Каиндинском бору.
Много лет спустя я побывал там и, бродя среди гранитных скал и сосен, вспомнил слова старого профессора и согласился с ним. Да, он был прав, здесь стоило пожить.
А тогда Игорь Александрович продолжал.
- Да, пожалуй, лишь футбол удержал бы меня. Не могу без футбола, - застенчиво признался он.
Потом он улыбнулся и сказал:
- Ну, это к слову, а если говорить серьезно, то надо написать многотомный труд "Птицы Казахстана". Это дело всей моей жизни. Вот напишу, тогда можно и в могилевскую. А сейчас никак нельзя. Взялся за дело, так надо довести до конца.
Да, надо написать… надо, - сказал он задумчиво, нажимая на слово "надо".
Меня интересовало в комнате профессионала-орнитолога многое. В первую очередь книги, чучела птиц. Заметив, что я пристально разглядываю хорошо сделанное чучело остроклювой птицы, Долгушин заметил:
- Друзья подарили мне на юбилей. Знают, черти, чем потешить старика. Птица эта, скажу я вам, осторожная до крайности и нелюдимая. Редко кто даже из орнитологов может похвастаться, что видел ее в природе. Называется волчок, а иначе малая выпь.
Разговор наш шел о природе, о человеческих привязанностях и увлечениях, но главным в нем были все-таки птицы. Я с жадностью ловил каждое слово знатока, специалиста. Мне казалось совершенно недостижимым счастьем путешествовать и изучать птиц, да еще в свое рабочее время. Ведь мне, чтобы заниматься фотоохотой, приходилось по крохам выкраивать свободное время.
- Ну, а как вы смотрите, чтобы перейти к нам на работу? - спросил Долгушин, словно угадывая мои мысли.
- Да я бы с удовольствием, - замялся я, - это моя мечта, да вот специальность не та.
- А кто вы, горный инженер? Невелика беда, - Игорь Александрович откинулся на спинку кресла. - Конечно, экскаваторы, птицы, разница есть, но было бы желание, а остальное приложится. Ведь в нашем деле даже не знания главное, тем более, не образование и диплом, главное любовь, привязанность, увлеченность. У нас тоже не все дипломированные орнитологи. Родионов, например, портной. Прекрасный закройщик, а стал орнитологом и таким, что не хуже, чем был мастером портняжного дела.
Мы расстались, договорившись, что я буду участвовать в иллюстрировании издающегося многотомного труда "Птицы Казахстана". Свое обещание я выполнил и теперь с удовольствием и любовью беру в руки все пять томов прекрасного издания, пожалуй, лучшее из того, что написано о птицах бывшего Союза, и каждый из томов подписан всеми без исключения авторами - орнитологами Казахстана. Однако, авторская подпись И.А.Долгушина для меня дороже всех других.
Конечно, я готов был к встрече с Петренко, и когда увидел его, то сразу узнал. Могучего телосложения высокий хохол. И говор украинский, мягкий, сочный. Небольшой белый домик, прилепившийся под серой громадой скал, крохотная рощица из молодых тополей, журчащий арык, куры, утки и... домашние кеклики. Это знаменитый по рассказам М.Д. Зверева кордон в ущелье Кокпек.
Максим Дмитриевич здесь свой.  Даже лохматый черный пес, тот самый Мушкет ласково виляет хвостом.
- Идемте, я покажу вам хозяйство Мартына Павловича, - говорит Зверев и ведет показывать огород и целую систему водоснабжения, которую соорудил Петренко.
- Представляете, раньше воду носили ведрами из родника, а теперь она течет сама. Вот и огород, и сад, даже бассейн для купания ребятишек, - умиляется Максим Дмитриевич.
Мартын Павлович ходит рядом и снисходительно улыбается.
Где-то в скалах воркует голубь, ветер посвистывает в сухих былинках, на чердаке чирикают воробьи. А по дороге совсем близко, хотя и по другую сторону ущелья, бегут машины, слышно, как натужно гудят моторы.
- Мартын Павлович, а вам тут не страшно на таком бойком месте? Разный народ ведь ездит, могут и  лихие люди быть.
- А чего мне бояться, меня тут все знают. Богатства у меня никакого нет. Ну, а кто обиженный, пусть только посмеет.
Мартын Павлович чувствует себя уверенно. Настоящий хозяин гор.
- Он тут недавно двух преступников задержал, - вступил в разговор Максим Дмитриевич, - один без оружия взял. Милиция потом благодарственную грамоту дала.
Петренко скромно помалкивал.
Вечером жара спала, мы сидели на веранде, наслаждаясь прохладой. У электрической лампы роем вились ночные бабочки. Метеорами вокруг дома носились летучие мыши. В кухне, потрескивая на сковородке, шипели свиные шкварки, и ароматный запах приятно щекотал ноздри.
- Максим Дмитриевич, все хочу вас спросить, - говорит Мартын Павлович, - что за птица мяучит ночью в бартагойском лесу. Сплюшки, те кричат "сплю-сплю", а эта "мя-я-я!", будто драная кошка.
- Точно не знаю, но думаю, что это какая-нибудь сова, - говорит Зверев. - Совы ведь, вообще, способны кричать разными голосами, иногда такой крик выдадут, ни за что не догадаешься, что за птица.
У Петренко десятки вопросов к Звереву, как к ученому. Он наблюдателен, много видит и ничто не оставляет без внимания. Не меньше может он и рассказать своему ученому другу. Оба так увлечены, что кажется для них нет ничего, кроме леса, гор и их диких обитателях. 
- Вот так, все о зверях да про охоту, - говорит Петровна, внося дымящуюся сковородку с яишницей-глазуньей. - Мартын, и когда в Алма-Ате у Максим Дмитриевича останавливается, все о том же балакает иногда чуть ли не всю ночь напролет.
- Максим Дмитриевич, а вы не видели...
- Мартын Павлович, а вы знаете...
Под этот разговор я и заснул.
Утром мы подъезжали к Бартагою. Остановились на рыжем бугре, усыпанном мелкой галькой, и перед нами открылся вид на глубокую и обширную котловину, поросшую густым дремучим лесом и окруженную со всех сторон мрачными громадами безжизненных красноватых гор. Проглядывая сквозь бесчисленные кущи огромных тополей, серебристой лентой кое-где сверкала водная гладь Чилика, скальные утесы вздымались по берегам этого зеленого оазиса. Всю эту долину можно было назвать зеленым островом в океане пустынных гор, и во всем этом было какое-то чудо.
- Ну, как? - спросил Максим Дмитриевич, - нравится?
 - Здорово! – искренне восхитился я.
- Вот и я уже боле 20 лет любуюсь этой картиной, езжу сюда каждый год, а все не могу насладиться.
По извилистой дороге, спускаясь в низину, мы едва не застряли в пухлом солонце с ржаво-тухлой водой, а потом пересекли бурный Чилик по скрипучему деревянному мосту и Огромные тополя-великаны с кривыми морщинистыми стволами стояли, возвышаясь над зарослями кустарников.  Узенькая дорожка, с обеих сторон стиснутая тугаями, уводила в дремучий лес. Машина нырнула под сень тополей. Это был даже не коридор, а зеленый туннель. Свисающие ветви задевали за крышу, колотили по ветровому стеклу.очутились в лесу. Лес этот показался мне не совсем обычным. Но не везде деревья росли так густо, кое-где они расступались, и открывался вид на обширные лужайки и поляны, поросшие густой травой, среди которой возвышались то кусты барбариса, то "снопы" посохшего чия. На полянках компаниями и поодиночке бродили и паслись зайцы. Сидя на задних лапках, они провожали нас удивленными взглядами. Некоторые из них, будто опомнившись, срывались с места и торопились укрыться в подступающей к поляне чаще, но другие продолжали сидеть и  только поводили ушами.
- Кыш, чертяки! - Максим Дмитриевич шутливо взмахнул рукой, - вот ведь, не боятся. Прямо,  край непуганных птиц и зверей.
В траве бродили фазаны и фазанки. некоторые испуганно перебегали дорогу перед носом автомобиля. Галки, рассевшись на засохших тополевых ветвях, о чем-то оживленно переговаривались. Порхали пестрые, как бабочки, удоды. Глухо и таинственно ворковали голуби.
Тополевые рощицы чередовались с зарослями облепихи и джиды. Совершенно неприступными крепостями высились куртины барбариса. Они были так густы, что, казалось, туда нельзя даже протиснуть руку. В них-то чаще всего и прятались зайцы.
- Максим Дмитриевич, я и предположить не мог, что вот так на одном месте можно увидеть сразу десяток зайцев.
- А других таких мест, пожалуй, нигде и нет, - ответил Зверев. - Условия для них здесь почти идеальные. Не стреляют, не притесняют. Разве что филин или лиса на обед какого бедолагу добудет.
- Вы еще писали, что и рыси здесь есть.
- Да, заходят с гор зимой. Бартугай - сказочное место. Вы еще не то увидите. Тут и кабаны, и олени есть. Зимой на прикормку табунами приходят. Фазаны, как домашние куры, кормятся. Весной вальдшнепы тянут. Вообще, надо весной приезжать. Тогда жизнь здесь ключом бьет.
Прихотливо вьющаяся меж тополей лесная дорожка привела нас к кордону. Такой же беленький, как и в Кокпеке, домик стоял на уютной лесной поляне. Где-то невдалеке шумел Чилик, за ним высились розовые утесы, отсюда вовсе не казавшиеся такими безжизненными, как издалека. Мы поставили машину, и Максим Дмитриевич повел меня показывать свои владения. Оказывается, Бартагой состоял не только из одного леса, Чилик, вырвавшийся из каменной теснины, разливался здесь широко и привольно. Он дробился на рукава и протоки, меняя русло, оставлял старицы и галечниковые пустоши. Старицы заболачивались, обрастали тростниковой чащей, вперемежку с облепихой и джидой и образуя непроходимые дебри-тугаи.
- В Чилике здесь полно османа, - рассказывал Максим Дмитриевич, - водится и выдра.
Взвизгивали, перепархивая с куста на куст, длиннохвостые желтые трясогузки, черноголовые чеканы. Заложив руки за спину, Максим Дмитриевич неторопливо шагает по дороге, делится воспоминаниями, объясняет, рассказывает. Он то наклоняется, рассматривая какой-нибудь цветок или просто растение, то поднимает с земли приглянувшийся ему камешек или корешок. У него и дома на столе целая коллекция разных причуд природы: камни, то необычно пестрые, то удивительной формы, коряги, корешки.
- Обратите внимание, - говорит он и показывает на небольшую рощицу, - вот растет на поляне тополь-великан, а вокруг него молодая поросль. - Видите? - спрашивает он, и, убедившись, что я внимательно слушаю, продолжает: - Каждый год старое дерево разбрасывает вокруг себя семена, расселяет своих деток, и вот уже вокруг поднимается лесок.
- Да, так просто, - соглашаюсь я, - а я бы и не обратил внимания.
Мы вышли на опушку. Здесь росли особенно старые тополя, совершенно дряхлые, гигантских размеров. Все в шрамах, с обломанными и сухими ветвями, дуплистые и в громобоинах. У некоторых кора отваливалась пластами, а дупла были таких размеров, что внутри мог поместиться человек. Тут же валялись поверженные великаны, но вот чудо! - из их тела пробивались ростки свежих побегов.
- Как симолично! - воскликнул Зверев, - сам умер, но дал жизнь другому.
Через два дня, насладившись красотами Бартагоя, мы возвращались назад. Дорога шла широкой пустынной степью, с двух сторон окаймленной цепями гор.
- Известная раньше Сюгатинская долина, - пояснил Максим Дмитриевич, - попросту Сюгатинка. Когда-то здесь водилось очень много джейранов. Они паслись тут тысячными стадами. Но в конце войны, да и после, вы знаете, было туго с продовольствием. И вот целые воинские бригады занимались отстрелом джейранов на мясо. В результате сейчас здесь пусто. Можно проехать из края в край всю долину - нигде ни одного джейрана.
Теперь и я вспомнил, что видел машины, с верхом груженные убитыми сайгаками и джейранами. Грузили, а потом везли, как саксаул или воз сена, горой. Перетягивали канатами, чтобы не свалились. Наш сосед шофер, даже домой приезжал на таких машинах.
- Да, да, - подтвердил Зверев. - Так и было. А охотились тоже с машины. Сейчас всю долину перерыли канавами, чтобы нельзя было гонять на автомобиле, а что толку: джейранов уже нет.
После этих грустных воспоминаний несколько минут мы ехали молча.
- Ой, кто это? - показал я пальцем в окно. - Кажется, кулик.
- Да, да, - живо подтвердил Максим Дмитриевич, и в его голосе я почувствовал волнение. - Это птенец толстоклювого зуйка. Очень редкая птица, живущая в пустынях. Надо бы его снять. Пригодится для нашей книги.
Я остановился и, схватив фотоаппарат, побежал за птенцом. Малыш вскочил на ноги (они оказались большими и сильными) и во весь дух помчался по степи. Рядом с жалобными криками носились родители.
- Смотрите под ноги, как бы не раздавить!
Максим Дмитриевич тоже вышел из машины и пытался мне помочь, но это оказалось ненужным. Птенец вдруг споткнулся, перевернулся через голову и залег между двух галек.
- Считайте, что нам повезло. Это редкая удача.
Максим Дмитриевич взял малыша рукой.
- Снимите его у меня на ладони. Так будет виден масштаб. Вот удивятся ученые из нашей академии.
Тут Максим Дмитриевич переключился на академических орнитологов.
- Ох, уж эти ученые мужи, ничего не видят, кроме внутреннего строения, да количества перышек в хвосте. Не замечают, как себя ведет животное. А ведь у каждой птицы свой характер, свое поведение, свой образ и даже свое лицо.
Зверев говорил это не то, чтобы со злостью, злым он не бывал никогда, но в голосе его слышалась ирония и досада.
- Взять, например, Долгушина, - продолжал он, - серьезный ученый, а собирает марки.
- Ну и что, - возразил я. - Это его хобби, а к тому же он собирает марки с изображением птиц. И Гвоздев этим увлекается.
Гвоздев - любимый ученик Зверева и один из лучших его друзей.
- А как вы смотрите на то, что он курит и выпивает? - не унимался Максим Дмитриевич. - Это, конечно, его дело, но несерьезно как-то так размениваться. Знаете, он ведь ходит на футбольные игры!
Да, особой симпатии к Долгушину Зверев не питал. Тот, как и все работники орнитологической лаборатории, платил Максиму Дмитриевичу тем же.