Василий и сын его, Генка

Жизнь не может быть исключительно равномерной, чаще случается как в детской потешке: по кочкам, по кочкам, по ровненькой дорожке, в ямку – бух!
Таких кочек и бух! в ямку кому-то выпадает предостаточно.
Мой дед участвовал в русско-японской войне. Два года назад, когда я сообщила об этом факте своему сокурснику, надеясь его поразить, в ответ услышала примерно такое: «Это круто, но ведь в русско-японской войне участвовала не ты!» И всё же, мне трудно оставаться в стороне от истории семьи...
Получив за безупречную службу, за храбрость два Георгиевских креста и серебряную медаль «В память русско-японской войны», дед, будучи медицинским фельдшером, заложил основы медпомощи в Ойротии (Горный Алтай). В 1918 году был Делегатом инородческого съезда в Улале от русскоязычной части Чемальской волости. В 1930 году репрессирован.
Это факты, которые, как пазлы, очень трудно складываются в единую картину моего личного представления о родном человеке, с которым я никогда не встречалась, но который через десятилетия как будто пытается говорить со мной...

***

– Давай, давай, што там ишшо прячешь?
– Ничё не прячу! И так усё забрали – и коров с телятами, и овец, курей с гусями, зерно из амбара, плуг, борону, Гнедого... и вот! – Василий со всего маху швырнул на стол сепаратор, – забирайте! Ничё нам не надо! Пойдём по миру, даст бог, на добрых людей выйдем. Помрём с голоду – не велика потеря!
Зная крутой нрав мужа, Мария кинулась сначала к нему, потом, как-то по-старушечьи согнувшись, к бандитам, запричитала:
– Милаи, родненькие, не слушайте его, бестолкового! Сам не ведает, чё творит...
– А ну, отойди, не унижайся! «Милаи!» Какие они тебе «милаи»? Разбойники они, вот кто! – Василий подошёл вплотную к опешившим бандитам, спросил, нервно подёргивая себя за ус:
– Ну, чё? Куды теперь?
Те переглянулись. Главарь шайки, не глядя в глаза Василию, зло бросил: – Пшёл, твою-то мать! – и хотел было толкнуть хозяина к двери. Однако Василий ловко увернулся от тычка:
– Неча протягивать ко мне грязные воровские лапы! Забрали – и забрали, украли – и украли! Но хотя ба не пачкайте человека!
– Постой, постой... – главарь заговорил тише, сдерживая ненависть изо всех сил, – тебя послушать, пущай мои бойцы с голоду пухнут, пока ты будешь закрома по самое не могу забивать?!? Твоя семья будет от пуза нажираться, масло на белый хлеб намазывать, жиреть, а мои соколы пущай в голодный обморок падают?!? А лучшее – друг друга поедом съедят? Тебе и таким толстосумам, как ты, всё добро пущай останется? А хотя и сгниёт, и сгорит – не отдам! Моё! Так, да?!?
Василий ничего не ответил, только, смачно сплюнув себе под ноги, шагнул в сени.

Мария смотрела, как бандит при каждом шаге норовил толкнуть мужа в спину и с трудом сдерживалась, чтобы не заголосить, будто по покойнику. Едва мужики скрылись за поворотом, во двор вбежала Степановна, соседка. Мария сначала не могла ничего сказать, только слушала причитания товарки, но постепенно разговорилась, в подробностях описала действия супостатов и, наконец, от жалости к мужу, к себе, к ребятишкам, расплакалась...
– Ужасти, ужасти, Марь Владимировна! – непрерывно повторяла Степановна, слушая горестные сетования приятельницы. – А дети у тя где? Лидка-то ведь красавица – как бы не сделали плохого. Грят, эти охальники даже панталоны с девок сымают...
– Дети? – Мария вскинулась. – Дети на заимке.

Генка знал дорогу – отец с малолетства брал его с собой на заимку. Там было приволье. Когда не требовалась помощь с ульями, Генка убегал к реке. Катунь завораживала  неумолчным шумом, стремительным течением. Бывало, что в жару он заходил в реку, шатаясь от налегавшей со всех сторон воды и, поднырнув под самый крупный бурун, тут же стремглав выскакивал на берег. Там он садился на тёплую траву и, дрожа как цуцик, доставал из тряпицы хлеб и миску с сотовым мёдом. Еда согревала мальца, и он снова бежал к воде, зачерпывал воду много раз и долго пил, не останавливаясь – такая Катунь была вкусная!

Они с сестрой уже две недели жили на заимке. Погода была хорошая, работы немного, и Генка без устали лазил по окрестным склонам. «Глупый марал все горы обмарал», – дразнилась Лидка. На такие слова у находчивого брата был готов ответ: «Как у нашей Лидки, да рваная накидка!» Предчувствие беды пришло к Генке на пятнадцатый день. Он ничего не стал говорить сестре, чтобы не тревожить её, а поспешно собрался и скорым шагом, а где-то и бегом, двинулся по направлению к дому, надеясь к вечеру, как обычно, вернуться.

Василия испугать было нелегко: как-никак, воевал в русско-японскую, защищал осаждённый Порт-Артур, получил контузию и Георгиевский крест. Однако сейчас ему стало худо. Бандит не собирался прощать нанесённых оскорблений, о чём по пути к сельсовету глухо, сквозь зубы, намекнул Василию:
– Ты, мразь, не учёл, што револьвер у меня всегда с собой! А вот выбор места за околицей за тобой, паскуда!
Ноги перестали слушаться Василия. Он даже немного подивился на себя, а потом мысленно усмехнулся: «Надо ж так – иду как пьянчужка!» Эта внутренняя усмешка немного подбодрила его, и ноги сделались послушнее. В то же самое время Василий понял, что  оглох, как в Порт-Артуре, после контузии. Он вдруг погрузился в полнейшую тишину. Щебет птиц, шелест ветра в кронах сосен, даже бешеный стук собственного сердца разом перестал слышать Василий. Чтобы не пропустить команды, он стал беспокойно оглядываться на своего конвоира. Тот истолковал это по-своему:
– Што, струсил, храбрец? Так-то вот! А ну, стой!
Василий остановился и теперь неотрывно смотрел на человека, готового его убить.
– Папаня-я-я-я! – пронзительный голос откуда-то сверху разорвал тишину. В ту же секунду с высоченной сосны по-беличьи ловко спустился Генка. Спустился и, не раздумывая, кинулся к отцу, крепко обнял, ткнулся в живот, как кутёнок... Никогда он не обнимал отца – не было у них так принято. И тут же отступил на шаг, глянул испуганно. Василий подивился, какие у сына большие, цвета полуденного неба, глаза.