Другие и Спартак. Главы 19 и 20

                Глава девятнадцатая
                Школа Батиата.
                В конце сентября

Невысокие стены школы или, как ее еще называли, казарм Батиата, примыкали к Сепласии – улицы . Об этом уже теперь мало кто помнит. И дуновения приторных благовоний на тренировочную площадку, на скамейки амфитеатра нередко раздражали бойцов, а порой были поводом для грубоватых шуток. Иногда от тренажера-истукана исходил аромат сладострастных духов. Предполагали, что это проделки многочисленной женской прислуги, которая обслуживала порядка 200 гладиаторов и имела свои пристрастия.
Только в жилые помещения, выходившие окнами во внутренний двор, и расположенную за ними большую столовую запах почти не проникал.

В то утро на скамейках у поля для тренировочных и показательных поединков проходило общее собрание команды.
Батиат выступил с речью и как владелец, и как государственный служащий, связанный с царящими настроениями на Капитолии. Хозяин ставил вопрос о замене ланисты, коим до сих пор являлся Луций Пантера. Несмотря на успех, продемонстрированный недавно в Риме, Лентул Батиат обвинил Пантеру в трусости 4 сентября в день открытия Великих Игр, когда он, будучи вооружен, не участвовал в отражении нападения неизвестных на команду, что привело к гибели людей.
Второе обвинение состояло в участии ланисты в сговоре с другими тренерами по поводу распределения призов и денежных премий, о чем постоянно говорили и на трибунах, и в Сенате, и среди игроков, но достоверных доказательство чему практически никогда представлено не было.
Третье обвинение состояло в том, что Пантера отпустил двух гладиаторов в лагерь Экспедиционного корпуса, где они устроили пьяный дебош с политической подоплекой. Теперь об этом стало известно в Риме и там требуют отчета.
Последними словами Батиат как бы хотел оправдаться: мол, он ничего не имеет против ланисты, но начальство требует. Лентулу вообще не нравилась вся эта затея, не нравилось то, что его втягивают в политическую борьбу. Но он понимал, что в большом бизнесе, которым он занимался, без политики обойтись нельзя. Батиат мечтал лишь о том, как поскорее закончить навязанную ему интригу, как удалить заговорщиков с глаз долой, а главное, как остаться в стороне от истории, если таковой суждено случиться, и не попасть в соучастники. Поэтому в сегодняшней затее, чем бы она ни закончилась, должны были, по его мнению, хотя бы внешне проявиться ростки бунта. А уж о самом бунте он успеет доложить вовремя. И не то, чтобы владелец Капуанской школы был человеком злобным, мстительным, любившим различные противостояния. Совсем даже наоборот. Ему просто приходилось исполнять свою роль. А без этой порой тягостной роли о благополучии своем и своих близких он мог бы и не помышлять.  Правила резать по-живому существовали для всех, кто чего-то добивался в нелегкой и несправедливой жизни – беспечной и веселой только на словах.

После речи Батиата воцарилось молчание. Пантера многим не нравился, был высокомерным, а подчас жестоким и даже беспощадным. Однако слова Батиата убедили далеко не всех.
– А как же клятва, которую мы давали ланисте в том, что готовы за него принять лютую смерть? – спросил кто-то.
– Клялись вы в том же и мне, – отвечал Батиат. – От клятвы готовы разрешить вас жрецы храма Марса, договоренность об этом имеется.
– А кто будет новым тренером? – раздались голоса.
– А вы разве не знаете? – ухмыльнулся Луций Пантера. Он был мрачнее обычного, но все, что хотел сказать, продумал. Даже нельзя исключить, что кто-то его как следует подготовил, к неизбежному выяснению отношений.
Пантера вышел на поляну и оттеснил своей могучей фигурой довольно рыхлого  Батиата, привыкшего к праздной жизни богача.
 – Вы разве не знаете? – на его грубом лице отразилось удивление. – Наш гость Спартак – здесь неспроста. Разве непонятно было, зачем он сюда приехал? Отправил свою Марию на кухню, где она трудится вместе с рабами. Вовлек в свои планы мою жену Марту, а без нее мы ничего не предпринимаем. И спит с ней как вор.
– Но тут его вины я не усматриваю, – возразил Эномай, покручивая золотой браслет на левой руке, чем всегда выражал сомнения. – Марта – великая женщина и сама выбирает себе, кого захочет. То, что ты потерял ее доверие (мы тут о любви распространяться не станем), это твоя вина. Продолжай.
– Трюк в Большом цирке и дебош в резервных частях – самые настоящие подставы. Их организовал сам Спартак, чтобы дискредитировать меня.
– Хорошо, зачем же ему безоружным было бросаться на головорезов, которые скрывали свои лица? – спросил Секст Каст.
– Потому что он договорился с ними, – прозвучал ответ.
– В такой суматохе и давке – договоришься или не договоришься – риск расстаться с жизнью велик. А ты чего не оторвал задницы от сиденья, если эти бандиты придуривались, как ты теперь уверяешь?
– Потому что догадывался, что потеху организовал сам Спартак и те, кто им руководит.
– Кто им руководит? – раздались голоса.
– Спросите у него сами, – парировал Пантера. – Я знаю, кто за мной стоит. Меня сюда назначил великий Сулла. Я был простым бойцом, и Феликс сказал: будешь ланистой.
– Все это мы слышали не раз, – вмешался Гай Канниций. – Спартак мне хорошо известен, как и некоторым другим, кто у него брал уроки фехтования на Родосе. Он не только величайший мастер из тех, кого я знаю, но и человек редкой ныне честности. Я полагаю, что на Капитолии ему предложили эту должность, поскольку все, что связано с Суллой, как бы к нему ни относится, сейчас не в моде. Почему он должен был отказываться?.. И последнее. Я и Крикс совершенно не согласовывали свой визит в Экспедиционный корпус ни с кем, кроме тебя, Луций Пантера. Мы отпросились, ты дал согласие. И нашу вину, если так посчитали, Спартак с нами делить не обязан.

– Но все же кто он такой? – вновь задавали вопрос.
– О биографии наставников говорить не принято, – запротестовал Батиат. – Что мы знаем о Луции – только то, что его увидел на арене Сулла. Да и то многие говорят, что все это нужно было Марте, которой грозили неприятности из-за ее связи со старым Марием. О Спартаке мне ведомо даже больше. Он отличился в боях с врагами Рима на восточном фронте и из простого солдата дорос до центуриона. Отслужив положенный срок, он подал в отставку и занялся уроками фехтования.
– Значит он никогда не выходил на арену? – вопрошали сомневающиеся.
– Он участвовал в настоящих сражениях, а не в кукольных представлениях, – Батиат изобразил на своем добродушном и лукавом лице возмущение.
– Пусть покажет, на что способен, – послышался молодой наглый голос.

Спартак встал. Наступила его минута.
– Я не перед кем здесь не намерен оправдываться и выворачивать душу наизнанку. Я готов прямо сейчас выйти один против троих в обычном фракийском вооружении и очень сомневаюсь в том, что эти трое устоят. Это не хвастовство. То, что я умею делать, я получил в дар от богов. Желающие могут попробовать…
Желающих не оказалось.
– Здесь наговорили всякой напраслины, – продолжал Спартак. – Я не люблю болтать, тем более отчитываться перед кем-то. Если ты такой смелый, Пантера, а тебя в школе считают самым сильным атлетом, выходи прямо сейчас со мной на поединок. Это самое легкое решение вопроса о том, кто достоин, а кто нет. Предлагаю, если ты не трус, драться насмерть.
– Смертельные поединки запрещены, – закричали несколько голосов.
– Да, – подтвердил Спартак, – но на общественных аренах. А мы – в своем кругу и вольны решать, как нам поступать самим. Итак, согласен ли ты, Луций Пантера?

Расчет был прост. Если бы последовал отказ, то ланиста утратил бы свою репутацию непременно. У него не было особого выбора. Он был крупным, очень сильным человеком, опытным фехтовальщиком. О смерти Луций никогда не думал всерьез: он на две головы был выше Спартака и шире в плечах чуть ли не в половину. Торс его выглядел значительно мощнее. Он не думал о смерти, как и большинство в подобных поединках. Выучка и опыт отвергали такие мысли. А того, кто забивал себе голову мыслями о костлявой, она, не мешкая, забирала к себе.
– Я согласен, – сказал Пантера. – Я согласен, но при условии, что драться будем без доспехов и кинжалов. Только короткий меч и щит.
Он про себя решил: «Раздавлю его как таракана, размажу на этой траве».

Марта на собрании не присутствовала, и это придавало уверенности Луцию Пантере, который боялся ее тайного влияния на исход поединка.

– Условия принимаются, – спокойно ответил Спартак.
Его хладнокровие и уверенность произвели впечатление. Вызвали местных оружейных мастеров, которые при свидетелях заточили мечи и проверили прочность обшитых кожей деревянных, окованных металлическими пластинами щитов. Нужно сказать, а при необходимости повторить, что, по законам Римской Республики, оружейниками могли быть только свободные люди.
Щиты крепились ремнями в районе локтя и ладони, что позволяло ими хорошо маневрировать и использовать не только как средство защиты, но и нападения. Бойцы надели набедренные повязки – длинные и узкие куски плотной материи, сначала охватывающие пояс, потом двумя концами крест на крест пропускавшиеся между ног спереди и вновь обматывающиеся вокруг пояса и завязывающиеся узлом. Этот узел прикрывал толстый и широкий кожаный ремень с кинжальными ножнами, но по договоренности кинжалы отсутствовали. На ногах у участников поединка были легкие сандалии.

Часть поверхности арены, куда вступили бойцы, была утрамбована и посыпана мелким речным песком. Опасность поединка заключалась в том, что малейший порез мог привести к гибели фехтовальщика или к серьезному кровотечению. А это в свою очередь  затрудняло оборону, а тем более атаку.
В соперничестве мастеров судейства не требовалось, достаточно было мнения публики. Обычно судьями бывали организаторы состязаний, сидевшие на подиуме. На арене никакого судейства не допускалось, и нечестную игру трудно было пресечь или даже обнаружить.

Мария из окна кухни наблюдала за подготовкой к поединку. Сердце ее обливалось кровью. Она резала белокочанную капусту специальными тонкими пластинками для того, чтобы показать Марте, которая делала вид, что не в курсе разворачивающихся событий, какие снадобья можно приготовить из этого весьма распространенного продукта.
Мария вспоминала в те мгновения, как не раз говорила Спартаку, что он оказался в заколдованном кругу. Он же легкомысленно отвечал ей, что вырвется из него. Она возражала, что это невозможно, что тот, кто связался со злом, будет творить его до конца. Он шутил, что способен обмануть и само зло. Вот и дошутился.
В другой раз Спартак уверял Марию, что не из тех, кто живет не по справедливости.
– А что такое справедливость? – спрашивала она. – Без любви не бывает справедливости. Ты связался с темными силами и даром они тебя не отпустят.
– У меня будет достаточно денег, чтобы расплатиться, – отшучивался он.
– Ты наивнее ребенка. Как тебе помочь?
– Я не нуждаюсь ни в чьей помощи…
Марта имела способность «слышать» ее мысли и удивлялась им.

Пантера был левшой, что давало ему определенное преимущество. Он привык к такому ведению боя – щит напротив щита, меч напротив меча.
Спартак мог рассчитывать на свою удивительную реакцию, но щит поначалу ему казался бесполезным. А Луций, наоборот, придерживая меч соперника, пускал в ход щит. И однажды весьма болезненно ударил его по голове.
У Спартака потекла из уха кровь. Бой, казалось, проходил под неоспоримым преимуществом Пантеры; он теснил врага, использовал свой высоченный рост и длину рук, шел в наступление, меняя направления, чтобы запутать противника, сбить с ног либо заставить потерять равновесие.
Мария перестала резать капусту и ее трясло как осенний лист на ветру. Лицо Марты выглядело абсолютно непроницаемым.
Пантера наносил все более мощные удары и, несмотря на необычайную маневренность, Спартак еле отбивался и отступал. Потом с ним произошло нечто необычное. Вдруг его рука потеряла силу и он выронил меч. Дело приближалось к развязке. Луций ловко прижал оружие противника ногой к песку, и на лице его появилась плотоядная улыбка. Он стал неторопливо высвобождаться от щита. И это было абсолютно правильно, ибо теперь щит только мешал завершить расправу.
Высвободившись, а затем отшвырнув этот ненужный сейчас кусок дерева, он взял меч в обе руки, превратив его в секиру мясника. (В скобках заметим, что и слово «ланиста» означало «мясник»).
При его силе Пантера мог разрубить человека пополам и никакой щит (тем более легкий и слабо укрепленный) не мог выдержать мощного удара – он должен был разлететься в щепы.
Единственное, что оставалось, по мнению зрителей, – позорно бежать, спасая свою жизнь и погубив честь. Другой вариант имел очевидный исход.

– Вставай на колени и подставляй шею, друг, чтобы не мучиться, – прохрипел Пантера, злобно улыбаясь.
Спартак молча укрывался щитом, не отступая. Пантера поднял меч над головой, крякнул и со всей силы нанес смертельный удар… Но меч его сначала «нащупал» легкость пустоты, а потом по рукоять ушел в землю. Зрители ахнули. Спартак неожиданно сместился, ушел из-под удара, спустя мгновение спокойно подобрал свой меч, оказавшись за спиной противника. А затем он сделал совершенно удивительное: ступней дал такого пинка по выпяченному заду Пантеры, что тот кривым носом врезался в песок арены и уже не пытался высвободить оружие из земного плена. Спартак неторопливо поставил ногу на спину поверженного соперника и, приставив меч к его затылку, произнес:
– Ты получишь жизнь, если поклянешься мне в верности, в том, что будешь служить со всей честностью, на которую способен, терпеть оковы и голод, а ключи от своей смерти предоставишь в мое полное распоряжение.
Пантера молчал.
– Клянись, здесь много свидетелей! А я долго ждать не собираюсь.
– Клянусь, – наконец прохрипел Луций Пантера.
– И сделаешь то же самое в храме Марса.
– Клянусь, – прохрипел злобно Пантера.
Спартак бросил оружие, утер ладонью кровь и пошел прочь.

Мария горько плакала, сознавая, какие прочные оковы добровольно надел на себя ее возлюбленный. А Марта только весело рассмеялась.


                Глава двадцатая
                В Путеолах и Риме.
                Вторая половина сентября

В Путеолах Меммий очень скоро через очевидцев выяснил картину происшедшего. (Вскоре о случившемся было доложено Сенату, который принял резолюцию – разыскать и наказать. Но никто палец о палец не ударил. Посчитали, что событие – не того масштаба, да и были дела поважнее).
У молодого аристократа не оставалось сомнений, что похищение Антонии – дело рук Гераклиона. Горечь и невозможность что-либо изменить – вот два чувства, которые не оставляли его в те минуты. И странная мысль приходила ему в голову, что именно он накликал беду, хвалясь перед друзьями в Трех Харчевнях тесными отношениями с пиратским адмиралом.

Из Путеол Меммий поехал не на юг, куда могли отправиться похитители, а по направлению к Риму, заглядывая чуть ли не в каждый вертеп в надежде встретить старого разбойника.
Он не очень рассчитывал застать его в столице, но для серьезных поисков ему нужны были деньги. Меммий корил себя за то, что промотал на «озере разврата» и в прилегающих притонах значительную сумму.
Под нескончаемым дождем молодой патриций обошел вертепы Субуры и Аргилета, расспрашивая всякий сброд. Никто ничего не знал или делал вид, что не знает.
Поздним вечером он добрался до гостиницы Прозерпины и стучал в дверное окно до тех пор, пока не появилась безобразная старуха, закутанная в тряпье.
– Никого нету, красавчик! Заведение закрыто, хозяйка уехала, – прошамкала она.
– Где Гераклион?
– Такой мне неизвестен. Был Геракл, да тот жил еще до падения Трои... Кто ищет, отправляется в Кумы, – изрекла старуха напоследок.
– Это всего лишь пословица, – возразил Меммий, но оконце уже закрылось.

У себя дома он застал Тирона. Тот сообщил ему о тяжких обвинениях, прозвучавших на заседании Сената. Меммия подозревали в том, что будто бы заваруха 4 сентября организована им. Ничего более нелепого придумать было нельзя. Становилось очевидным, что истинных провокаторов искать не собирались и заранее избрали ложный след, ведущий в никуда. Но от этого было нелегче. Секретарь Цицерона не скрывал удивления по поводу того, что городской претор, отвечающий за безопасность, не прислал до сих пор стражников. Они вдвоем решили, что Меммию следует перебраться в Регию – бывший дворец царей, а ныне резиденцию великих понтификов. Там, в безопасности, можно будет поразмыслить о том, как уйти от преследований и добиться освобождения Антонии, где бы ее ни прятали. В доме главного понтифика любой человек имел статус неприкосновенности.

По дороге в Регию, несмотря на опасность, как мотылек на свет, Меммий заглянул на Форум в контору банкира Рабирия Постума – одного из крупнейших финансистов Республики. Тот в столь поздний час находился в присутствии, поскольку Сенату срочно требовался крупный заем на очередной «испанский проект». Помпей настойчиво требовал денег и обещал быстрый успех. Агенты Рабирия наведывались сейчас ко всем известным в городе ростовщикам, купцам, ювелирам и, конечно же, должникам и возвращались к хозяину кто с хорошей новостью, а кто с пустыми руками.
Хитрый толстяк сидел на позолоченном стуле перед столом из розового мрамора, заваленным бухгалтерскими свитками, и при помощи специальных камешков в янтарной шкатулке подсчитывал то, что удалось собрать.
Он с любезным видом встретил Меммия и как бы невзначай поинтересовался:
– А ты принес карту?
– Какую?
– Твоего бегства. Разве нет?.. Я бы на твоем месте составил точный путеводитель, чтобы мои люди в назначенных пунктах выдавали тебе деньги.

У Меммия не было карты. Путь, который он собирался одолеть, был весьма неопределенным и поэтому совсем нетрудным для запоминания. Однако слова Рабирия и тем более лукавый тон, каким они были произнесены, насторожили его, и он отказался от мысли обсуждать вопрос о дорожных расходах.
– Я не собираюсь покидать Рим, – солгал Меммий. – Я ожидаю тщательного и справедливого расследования. Доказательств у моих обвинителей никаких нет. Я случайно встретил банду преступников у Капенских ворот и кое-кто из них воспользовался моими лошадями. Это какое-то чудовищное недоразумение, жуткое стечение обстоятельств. Передай то, что я тебе сказал, при встрече моему отцу.
– Но ты же говоришь, что не собираешься покидать Город?
– Но с отцом пока встречаться не буду, чтобы его не огорчать вздором, обрушившимся на меня.
– Тебе нужно нанять хорошего адвоката, – посоветовал банкир.
– Я этим обязательно займусь, – подтвердил Меммий. – А пока следствие будет  и я буду занят, думаю, довольно долго, хотел бы просить тебя выдавать ежемесячно моему подопечному Титу Лукрецию по пятьсот сестерциев.
– Помпоний – уважаемый человек – тратит на всю семью в Афинах три тысячи сестерциев в месяц, а ты балуешь пьяницу и бездельника… К тому же завтра все вклады твоего отца и твои могут быть арестованы.
– Меня еще не внесли в проскрипционные списки, – возразил Меммий.
– Хорошо-хорошо, – кисло улыбнулся Рабирий и сглотнул, вспомнив о том, что ничего не жевал в течение последнего часа. – Я прикажу записать твое распоряжение в учетную ведомость...

Регия располагалась на восточной границе римского Форума, неподалеку от круглого с черной колоннадой и огневым алтарем храма Весты, и фасадом выходила на Священную улицу. В бывшем дворце царей проводила заседания коллегия из пятнадцати понтификов, обсуждавших политические, религиозные и астрологические проблемы. Здесь же устраивал официальные приемы верховный жрец и иногда жил. Постоянными же обитателями его резиденции являлись служители, участвовавшие в специальных священнодействиях, и многочисленная челядь из государственных рабов.
В здании было жарко и душно. В каминах пылали поленья. Треноги для воскуривания благовоний, жаровни для жертвоприношений находились в центральной зале и помещениях второго и третьего этажей. Залу, галереи над ней и купол освещали бронзовые лампады. По мраморному полу, по колоннам ползали тараканы, в некоторых комнатах завелась моль. Появление насекомых считалось дурным знамением, однако мер против них никто не принимал.

Стражники в вестибюле стояли с металлическими шарами в руках. Когда кого-либо из них клонило ко сну, резкий звук предупреждал начальство и пробуждал часового. Неприятные для слуха удары в полночь или под утро беспокоили великого понтифика, напоминая ему о том, что отмеренным срокам приходит конец. Засыпать на посту давно уже не считалось позором, и медные шары неизменно падали в медные чаши на мозаичном полу. Возможно, это и имел в виду апостол Павел, живший одно время в Риме, когда говорил о «меди звенящей» как о чем-то в крайней степени постыдном.

Гай Меммий, измученный и вымокший, не очень теперь походил на влиятельного господина. И в привратницкой ему сказали, что верховный жрец болен и не может принять. Но Меммий потребовал доложить, показав наследственный сенаторский перстень. Служитель, лениво пожав плечами, поплелся выполнять приказание.
После долгого ожидания к Меммию спустился камердинер и, узнав его, проводил в кабинет Гая Аврелия Котты.
Там горел лишь один светильник в стенной нише. Великий понтифик неуверенными движениями рук перебирал благовонные палочки, пахнущие мятой, корицей и ладаном. Он сидел в простом деревянном кресле перед столом для занятий математикой с небольшим бортиком по периметру и поверхностью, посыпанной мелким песком. Котта размышлял о смысле и бессмысленности пережитого.
При виде Меммия слабая улыбка появилась на его бледном и изнуренном болезнью лице. Они остались одни и молчали. Потом понтифик без видимой связи сказал:
– Мне очень жаль Секстию. Я помню ее веселой, славной девочкой. Я настаивал, чтобы ее назвали Аматой и отдали в обучение весталкам.
– Амата, – повторил Меммий вслух.
– Впрочем, ты, наверное, знаешь, что такое имя носят все ученицы... Но судьба распорядилась по-другому: родители Секстии не захотели, чтобы она дала обет безбрачия и тридцать лет присматривала за огнем в алтаре... Тебя пытаются оклеветать, но я уверен, что к гибели Секстии ты не причастен, как и к другим обвинениям. Что хотели сказать боги, поразив ее молнией в самое сердце, я не знаю. Нам не дано проникнуть в их замыслы...

Котта замолчал. Мотылек кружил над пламенем светильника.
Меммий думал о своей вине, но не мог подобрать точных слов и отыскать в себе нужных сил, чтобы сделать признание.
– История твоя не закончена, – подытожил первосвященник. – А моей – подошел конец. Когда впереди уже ничего не произойдет, это и есть завершение истории. Ты извлек необходимые уроки и уходишь в непостижимое уму. Что там ждет меня? Я не могу представить себе. Как мотылек – понять устройство земного круга... Мне надо собираться в путь, – вздохнул он.
– Куда? – не понимая и размышляя о своем, удивился Меммий.
– Я уезжаю в Галлию и надеюсь, что эта поездка будет последней... Когда-то я мечтал очутиться на белокаменной скамье в саду у Замка нимф, где Аристотель беседовал с Александром Великим. Теперь же скажу, что каждый должен быть хорош на собственном месте. Впрочем, хватит рассуждений.

Котта поднялся, неуверенной походкой приблизился к железному сундуку для хранения рукописей и сбережений, извлек оттуда кожаный кошель с монетами.
Это были золотые ауресы с головой Венеры и подписью под ее изображением: «Л. Сулла». Их отчеканили шесть лет назад по распоряжению диктатора из слитков, которые он захватил у Митридата.
– Я подумал, что тебе на какое-то время придется исчезнуть и деньги пригодятся, – вновь заговорил первосвященник будничным тоном. – Я подумал, что рано или поздно ты явишься сюда, и велел во внутреннем дворе заложить крытый «священный экипаж», который не подлежит досмотру. Мой возница через Капенские ворота вывезет тебя из Города и доставит на почтовый двор за святилищем Марса. Хозяин мне знаком и обеспечит безопасный приют. Пойми, в этом доме теперь нет никому защиты… А дальше поступай, как тебе заблагорассудится...

Дождь прекратился. Меммий приоткрыл тяжелую занавеску повозки верховного жреца и увидел в серебряных лучах луны позолоченный глобус, венчавший стелу в центре Большого цирка. Глобус некогда переправили из Египта. И те, кто приходил в цирк убивать время, не ведали, что сей предмет означает, и воспринимали его как красивый и драгоценный трофей.
Так и опытный гладиатор кажется профанам поверженным, но не мертв и только позволяет себя цеплять крюками, будто он труп, и тащить по песку арены к сполиарию. Он «оживет» потом где-нибудь в Помпеях. И возможно, еще одержит десятки побед, пытался убедить себя Меммий, покидая столицу.

Им больше не суждено было увидеться. Гай Аврелий Котта скончался во второй половине следующего года именно в Галлии.
Дворец царей при следующем великом понтифике Метелле находился в запустении.
Когда же хозяином Регии стал Цезарь, он превратил ее в цитадель попоек и разврата. Сюда на праздник Доброй богини непримиримый враг Цицерона Клодий приходил, облачившись в женские одежды. Но это – совсем другое повествование.


© Copyright: Михаил Кедровский, 2014
Свидетельство о публикации №214042400611