У меня сложные с телефоном отношения. Я его попросту боюсь. Мой телефон так устроен, есть в нём волна, которая настроена на неприятности, только одна и работает. Никогда, например, по телефону не скажут: «Срочно получите гонорар!». А скажут так: «Ваш очерк нам не подходит, не формат!».
Другое дело, когда звонит Соколов.
— Хочешь послушать, как они хрумкают?
И вот я слышу, как за полторы тысячи километров от меня размеренно стригут налившуюся земным соком июньскую траву пермские орловские рысаки. Их как раз сегодня выпустили на пастбище. Это знаменательная пора. Начинается самый важный сезон. На живой целебной траве лошадь пойдёт теперь набирать свою полную силу и стать. Соколов, приставив мобильник к жующей лошадиной морде, даёт мне послушать, как это происходит. Я долго внимаю этой чудной музыке, пока не вспоминаю, что этот сеанс связи дорого обойдётся Соколову. Служебной мобильной связи у него нет… Долго потом живу этим впечатлением. Никто в мире, думаю, не принимал таких необычайных звонков. Впервые испытываю нечто вроде нежности к моему телефону.
И до этого ещё Соколов звонил мне.
— Прилетели чибисы. Кроншнепы уже гнёзда вьют. Сижу вот на солнышке и думаю, что грешно такие деньки не отметить. Жаль, что тебя тут нет…
Это заговорила в Соколове его орнитологическая юность. По образованию он — специалист по птицам. Соколов, он и должен был стать орнитологом…
С Соколовым я познакомился не случайно. Я искал затерянный мир русской лошади. И вот мне повезло. Оказалось, он существует. С трудом и восторгом я входил в этот мир. На пороге его и встретил меня Соколов. Любопытный от природы к людям, я рад бывал узнать неординарную личность. Завидовал Куприну, умевшему ярко любоваться, крепко и трудолюбиво наблюдать в особицу стоящего, отклонившегося от середины человека… Почти сразу я понял главное для себя, мне стало ясно, что в такой же точно степени как человек создал лошадь, лошадь, и особенно орловская лошадь, создала новую породу людей, целый культурный пласт на земле. Соколов один из самых ярких в этой породе. Вот об этом мне и захотелось рассказать.
На улице он просит идти справа от него. На левое ухо туговат. Зато правое обрело звериную чуткость. На охоте он слышит тончайшие шорохи, мышиную возню за сотни метров.
Лицом он явственно напоминает американского президента Буша-младшего. Только породой погуще. Крепкая сибирская стать, просторный остов, в котором не тесно душе, это местное, наследное, соколовское. Самородный стихийный аристократизм, который подметил в коренных русских народных натурах ещё Пушкин, воплотился в нём самым естественным образом. Есть в его облике ещё и то достоинство, которое даёт только наличие таланта, того самого божьего дара.
Всякий рассказ о человеке, какое бы незначащее, на сторонний близорукий взгляд, место и положение он ни занимал, заканчивается у него так:
— Это великий конюх.
Или:
— Это великий кузнец.
Или:
— Это великая мастерица…
Речь при этом идёт о тех, кто вместе с ним изо дня в день занят вполне будничным невидным делом. Делом, привычным, как дыхание.
Мне показалось это признаком широкой души, качеством, которым может обладать лишь очень даровитый человек. Такому человеку не жаль доброго слова тому, кто рядом. Такая щедрость — первый признак подлинного таланта. Он не боится возвысить другого, потому что высок сам.
Всякий раз, когда он повторял это своё — «великий конюх», я вспоминал один давний разговор с режиссёром Станиславом Ростоцким. Он рассказывал тогда, что летел в самолёте рядом с тренером киевского «Динамо», кажется, это был Блохин, и сознался, что более культурного человека с тех пор не встречал. Меня это удивило, так о спортсменах при мне ещё никто не говорил. «Он ни разу не сказал плохо о своих коллегах», — пояснил знаменитый режиссёр. В этом смысле начкона Андрея Соколова надо признать человеком величайшей культуры. Обо всех и о каждом он говорит только в превосходной степени.
***
Легче всего судить о человеке по поступкам. Вряд ли это нужно объяснять, но отвлекусь. Мне запомнилась рассказанная кем-то поразительная история о Чкалове. Ехал он в поезде, вышел покурить к окну. Поскольку человек он был щегольской, а дело было зимой, вышел в великолепных лётных перчатках. Снял одну, чтобы ловчее прикурить, а та возьми, да и выпорхни в окно. Он тут же, не думавши, молниеносно снимает другую и бросает вслед. Спутники не поняли жеста, удивились.
— Как же, — объяснил Чкалов, — вот пойдёт обходчик, найдёт перчатку и станет горевать, что только одна…
Мне надо запомнить станцию Балезино. Поезд стоит тут целых двадцать минут. У вагонов появляются представители местного, возможно, самого жалкого на этом свете бизнеса. Торговцы скудным продуктом, произведённым на окрестной земле. Горячей картошкой, укутанной в полиэтиленовые торбы, капустными пирожками, здешним ячменным пивом и вяленой рыбой.
Народ всё мелкий, будто кто ненасытный высосал вдруг из него соки и породу.
Соколов смотрит на это своим взглядом, в котором опыт селекционера слит с горечью и скрытым сердечным томлением, без которых коренного русака не бывает…
— Не добрали веса в детстве. Что за страна такая, в которой всякий поворот к лучшему хуже войны…
Он возвращается из командировки. Ему не на что брать и нечего дать. Старушка, которая к нему подошла, ничего и не предлагает. Она смотрит на нас, на весёленькие занавески в окнах вагона со скорбным удивлением. Там, за этими окнами, наверное, угадывает она то, чего у неё уже никогда не будет — свободу от ежедневных обстоятельств, приковавших её к этому перрону, непостижимую жизнь без нужды, без тревоги, без маеты душевной о мелком и ежечасном.
Между тем, взгляд у неё лёгкий, лицо в мелких, как молочная пенка, морщинках, доброе, материнское, готовое к улыбке, если бы выдался повод.
Неизвестно, кем представляется ей Соколов, ангелом во плоти или большим начальником, но, вместо того чтобы предложить ему остывшую картошку, она заговорила вдруг о том, чем болит душа, что произошло здесь, на станции Балезино и окрест.
Был совхоз-миллионер, да миллионы куда-то выветрились. Были люди, добывавшие своим потом эти миллионы, да вдруг стали попрошайками. Была обильная пашня, а стала забытая Богом земля. Был единственный завод, да попал под бандитов. А кто бандитам служит, тот пока и живёт… Сыновья росли хорошо, да вдруг пьяницы стали, и если мать не станет ходить на перрон, пропадут от недоли и голода…
— Я вот пошла, а им хлеб на три кусочка разделила…
Двадцать минут уже проходило, и спохватилась вдруг вечная мать-кормилица. Как-то вовсе некстати стала благодарить.
— Да за что спасибо-то, — удивился Соколов.
— А хоть послушали, и то полегче. Хоть послушали…
Эти «три кусочка», и это незаслуженное «спасибо» Соколов будет вспоминать потом всю дорогу. И в неделю моей тогдашней командировки напомнит об этом не раз. А при отъезде моём хрустнет денежной бумажкой, сунет мне её в карман:
— Ты сойди там, на станции Балезино. Помнишь?
Жаль, не спросил я имени этой вечной матери. Да что спрашивать. Россия ей имя. Стоит она на перроне со скорбной надеждой и скорбными дарами своими, а мимо идут поезда. Все мимо, да мимо. Весёлая жизнь…
***
У меня от этой поездки осталось несколько магнитных записей. Их бы стоило сохранить. Я думаю, что со временем они непременно должны стать музейным экспонатом. Здесь, доходчивыми словами, с необидной деликатной простотой (учитывая никакую мою подготовку), Соколов объясняет любопытному непосвящённому тонкости своего дела, начала особой увлекательной грамоты, составляющей основы живого, необычайно привлекательного дела. Так овладевшие скрытым знанием могли объяснять неофиту, только постигающему азы нового увлечения, основы своей веры.
Первая лента записана уже в поезде. Потому, кроме голоса Соколова, остался на ней стук поездных колёс и звуки легкомысленных шлягеров вагонного радио. Я могу так же вспомнить, что за окном в течение разговора время от времени возникали российские неведомые поселения, дома из почернелого дерева. На опушках лесов, недоуменно остановившихся у железнодорожного полотна, можно было увидеть на снегу заячьи следы, на которые Соколов мгновенно реагировал острым взглядом природного охотника. Тайное и тревожное, возникавшее за окном, сопровождало этот наш разговор.
— Чтобы говорить о современной русской лошади, надо начинать всё-таки с того, что существует давно. Основа основ, краеугольный камень породы, это, бесспорно, хреновский тип орловского рысака. Хреновое — это родина орловца, там он создавался, формировался, там вырабатывались общие породные черты этой лошади, её основные формы. Что же это такое — тип лошади, и, конкретно, тип орловского рысака? Это — природная выраженность определённого генофонда, накопленных признаков породных линий, семейств, гнёзд, сформированных в определённой природной среде. Если говорить о хреновском типе — то этими природными условиями является лесостепная зона восточно-европейской части России, конкретно, Воронежской области… Об орловском рысаке вообще нельзя говорить в отрыве от России. И судьба, и облик, и все прочие обстоятельства, достоинства и подробности — точно повторяют судьбу и стать самой России, меняются от места к месту, являются живым отражением своеобразия и сдержанной красоты нашей земли. Орловский рысак, каждый его тип является точным повторением особенных условий места, в котором появился. В определённом смысле он даже воспринял характер народа… Так вот, второй тип орловского рысака, отличающийся от хреновского своей породностью, блёсткостью, своеобразным аристократизмом и благородством форм — томниковский. Над созданием его изначально очень много и плодотворно работал великий коннозаводчик, который в своё время возглавлял всё государственное коннозаводство России, граф Воронцов-Дашков. К своему несчастью, он потом стал яростным метизатором, сторонником скрещивания орловского рысака с американским, было когда-то в России такое поветрие. Но это не отнимает его заслуг в создании ярчайшего типа русской лошади. Ставши одним из первых сторонников метизации, он, практически, загубил лучшее дело рук своих. Его лошади обесценились, выродился сам тип, и только благодаря громадным усилиям талантливых послереволюционных коннозаводчиков, таких, например, как великий Ремизов, старый тип новотомниковского орловского рысака был воссоздан, и в пятидесятые-шестидесятые годы прошлого века заблистал на ипподромах России. Он, этот тип, и теперь высоко ценится как идеальное создание русских коневодов и селекционеров. Скажу так, что у него даже биополе особое. Ни фотография, ни кинокадры не могут передать подлинного очарования этой лошади. Разница тут такая же, как между живой музыкой и музыкой из динамика… К третьему я бы отнёс дубровский тип орловского рысака. Выведен он на Украине, в Полтаве, на бывшем заводе Великого князя Дмитрия Константиновича, который сумел наилучшим способом использовать благодатнейшие условия климата и почвы Полесья. Там — каштановые земли, чернозёмы, великолепное дикое разнотравье — всё это помогло сформировать особый тип лошади, который по праву теперь именуют дубровским. В воссоздании и становлении этого типа сыграли выдающуюся роль опять же послереволюционные коннозаводчики, такие как гениальный Пайдаси. Он впервые в русской и мировой практике применил в рысистом деле близкородственные имбридинги, скрещивания. Имя этого великого русского человека не вспоминалось и не упоминалось десятилетиями и сейчас оно известно только узкому кругу специалистов. Он был расстрелян в тридцатые годы как враг народа. Именно благодаря таким гигантам, я бы вспомнил тут и имя Воскресенского, повторяю, был воссоздан дубровский тип, который, в конечном счёте, подарил породе таких великих лошадей как Отклик и Пион. Нынешняя орловская порода на восемьдесят процентов состоит из представителей этой выдающейся линии. Итак, третий, дубровский тип орловского рысака, имеющий свои характерные особенности, выраженные как в экстерьере так и в генотипе семейств и линий, наиболее ярко проявился именно в этих климатических и природных условиях… Теперь можно поговорить и о пермском типе. Наш конный завод самый северный в стране. Мы вынуждены содержать своих лошадей, в основном, на сене. Пастись на свежей траве наши лошади могут только три месяца в году. И это диктует свои особенности в породе. Наши лошади могут быть не так нарядны, просты по форме, могут быть даже внешне грубоваты. Крупноватой бывает голова, но это идёт от прочности костей. А прочность костей требует прочности и плотности мускулов. Постоянное движение в поисках корма на лесных полянах, движение по глубокому снегу формирует удлинённый корпус, идеально соответствующий упряжной работе. Замечательно, что наш тип способен на поразительные всплески. Как роднички в земле пробивают себе дорогу в самых неожиданных местах, так и наш тип счастливо только в последнее время дал несколько выдающихся лошадей, каких мало где появлялось. Это — потрясающий Кипр, великолепный по типу и экстерьеру Колорит, абсолютный рекордист породы Ковбой. В сущности, наши производители выдали нечто несвойственное им, превозмогли себя, вплотную приблизились к идеальным созданиям хреновского и новотомниковского типов. Появление хотя бы одной такой лошади оправдывает все тяготы нашей жизни... В наши дни формируется совершенно новый, алтайский тип орловского рысака. Возможно, скоро полноправным станет шадринский тип… Да, конечно, лошадей, породу формируют прежде всего условия — климат, погода, травы. Но люди и их характеры влияют на тип в не меньшей степени. Всё создаётся трудом и упорством, а конь особенно. Великую породу, как, впрочем, и великий народ создают многие обстоятельства. И такие безусловные как стабильная, без надрывов история и достойная жизнь. Тип лошади формируется десятилетиями, но он хрупок, его легко утратить. Тут нужно внимание, которое не отвлечено оскорбительной нуждой, душа, не обременённая унизительным чувством обиды на нескладную жизнь. Человек без чувства собственного достоинства не может вырастить и воспитать хорошую лошадь, даже если он даровит от природы. Я уже говорил, что лошадь воспринимает характер и внутреннюю суть людей, которые её окружают. Скорбный бескрылый человек не вымучит крылатую породу… Время Екатерины называют золотым веком русской истории. Я могу поверить в то, что орловский рысак был скорее созданием времени, а потом уже продуктом упорных усилий Орлова и Шишкина, и других талантливых русских людей. Но и им потребовалось время, чтобы порода сложилась, окрепла настолько, чтобы передавать устойчивые признаки. Поколения замечательных коннозаводчиков, начконов, директоров довели до совершенства эту исконно русскую породу, сделали её национальным символом. Судьба её в наших руках, и это большая, немилосердная ответственность. Она требует создания школы, сохранения преемственности, традиций. Благополучие страны, непрерывность опыта — для пользы лошади лучшее условие после воздуха, воды и травы…
Так примерно закончил свой первый экскурс в лошадиную тему начкон Соколов. Разные неспокойные мысли разбудили его слова. Как всё тесно увязано, оказывается в этом мире. Даже чтобы конь хорошо побежал, нужно всем нам достойно и несуетно жить, помнить тех, кто заповедал нам свои неоконченные дела. Если мы сможем, окажемся в силах продолжить эти дела, значит, продолжится жизнь и история. Если мы потеряем хотя бы одно дело, доверенное нам предками, мы окончательно сделаем их мёртвыми, и в какой-то малой части погасим свет, который из прошлого светит в наше будущее. Не велика будто бы беда — потерять коня, песню, черту житейского уклада. Но всё меньше будет света, и, может статься, останемся мы в полной темноте, и тогда придётся выбредать из неё на чужие огоньки и греться сиротливо у чужого весёлого тепла, которое другие бережно охраняли, пока мы беспечно глядели, как догорают наши собственные кострища.
***
Тут мне надо предупредить читателя о следующем. Всё, что я пишу тут об Андрее Соколове продиктовано исключительной симпатией к нему. Есть люди, к которым возникает она неодолимо. Такая симпатия даёт энергию словам и разбег воображению. Однако и тут надо быть осторожным, чтобы не задеть человека тем, что может показаться ему неумеренностью. Соколов имеет достоинство, но лишнего пиетета к своей персоне не питает сам и в других не терпит. Потому малейший, даже благонамеренный перехлёст в словах может его обидеть. С такой оглядкой и излагаю свои впечатления о нём. Мне иногда захочется употребить «высокий штиль», как говаривали в старину, и я прошу простить, в том числе и самого Соколова, эту слабость моей творческой манеры.
Теперь продолжу о культуре. Быт, которым окружил себя Соколов, семейный уклад, весь лад его жизни заставил вспомнить, что само слово и понятие культуры пошло от сельского труда, возделанной пашни, упорной работы на земле. Из того выходит вполне ясная и достаточно глубокая символика, — наша культура во многом определяется умением жить и работать на родной почве.
Без прочных корней в этой почве культурного человека не бывает.
Как о неком идеальном состоянии сельского человека, говорил он об одном своём земляке, который и сейчас из всех благ цивилизации признаёт только соль и спички. Только это и покупает. Всё остальное умеет добыть своим трудом — в лесу, в хозяйстве, в огороде.
— Это великий крестьянин, — скажет он в обычной своей манере.
Сам Соколов, скорее из принципа, которым определяет свою принадлежность всё-таки к сельским местам, один во всей округе держит коровку. Породную, из тех, которыми занимался его знаменитый отец. Уход за ней обставлен чуть ли не ритуально. Сразу после раннего похода в конюшни маточной фермы, путь его — сюда, в коровий загон. Впереди, как обычно, престарелый дратхар Печа, со своим неослабным ежедневным вниманием к одним и тем же следам и запахам.
Коровку зовут с той же деревенской незамысловатостью — Апрелька. Родилась, выходит, в апреле. Сама чревата приплодом, первым телёнком. Если отелится в мае — будет при дворе Соколова ещё и Майка. Это, конечно, если родится тёлочка.
Открывается дверь сараюшки и из тёмных недр его освобождается прочно настоявшийся за ночь благословенный уютный парной дух. Столь же неизменный, каким был он десятки поколений назад. В разных местах, ощущаемый разными людьми, но с одинаковым чувством умиротворения и ласковой веры в то, что пока существует в мире этот дух — всё в мире ладно. Кстати нет ли, вспомнил я, что этот запах был первым, который ощутил на земле Сын Божий, родившийся в коровьих яслях.
— Доча, доча, — кличет хозяин.
Корова долго не выходит на волю. Она важничает своей ролью любимицы, будущим своим значением кормилицы.
Соколов и к ней применяет свой устоявшийся метод воспитания. День она должна проводить на вольном воздухе, на солнце и на холоде тоже. Солнце и воздух, даже свободный взгляд из открытой левадки, благотворно влияют на скрытые жизненные токи, поправляют в нужную сторону химические процессы, которые, по классическим определениям, и составляют основу жизни любого организма. Суровость же климата формирует особую крепость породы… Это относится одинаково и к лошадям, и к коровам, и к детям.
И корова в леваде, и морковка из огорода, и самосольный огурец в банке, и сало в ладонь толщиной на столе, и застольная, отцам и праотцам принадлежавшая песня, старая драгоценная икона в переднем углу (она, правда, является больше достоянием жены) — всё это составные того уклада, которому полуинстинктивно, а больше намеренно, следует Соколов в повседневности. У него есть особый вкус к жизни, есть та неоторванность от коренных потребностей и традиций, которые, по определению Пушкина, отличают подлинную культуру от поддельной и показной.
Конечно, может показаться достаточно натянутой связь между неохватным понятием культуры и моей мешаниной из солёного огурца и иконы, но в общем смысле культуру определяет вкус, и особо — вкус к жизни…
***
Надо бы описать то совершенно необычайное впечатление, которое осталось у меня от первого посещения пермских пажитей для конской молодёжи. Юные кобылки обладают кошачьим вниманием. Они осторожничают вначале, но любопытство неодолимо влечёт их к незнаемому. К облику незнакомого человека, к незнакомому запаху. Вскоре они уже плотно обступают нас. Энергия нервного живительного тока ощутимо пронизывает весь организм. Токи те, несомненно, целительного свойства. Это легко ощутить, стоит только побывать в центре живой конской коловерти. Тут можно легко пережить ту счастливую жуть, которую испытал Гулливер при первой встрече с населением острова гуингнмов: «…уж не волшебники ли это, которым по какой-то причине вздумалось на время превратиться в лошадей». Заряд душевной бодрости, умиления и живой необъяснимой радости долго несёшь потом в душе. Лошадиное внимание кажется настолько осмысленным, что легко верится во все фантастические повороты свифтовского повествования.
Я догадался потом, откуда у Джонатана Свифта взялись лучшие страницы его несбыточных представлений о справедливости и красоте власти, как выдумывал он черты идеального общества. Вот если бы лошади совершили переворот и стали во главе того порядка, который вершат пока так неудачно люди, каким бы стал этот порядок? Так, наверное, размышлял утопический писатель. Если лошадь так прекрасна внешне, значит, мысли, коль они у неё будут, и духовный облик её, коль он появится, должны быть столь же совершенны. Свифт просто попытался представить себе, насколько чудесны могли бы быть законы и правила жизни, если бы их выдумала лошадь. Он подогнал красоту возможного нашего бытия под красоту лошади. Вот откуда взялись лучшие образцы его идеальных представлений о том, как должен жить человек.
Эх, не удержусь, всё-таки выпишу.
Вот какая гармония царила бы в мире, если бы мы были лошади.
«Благородные гуингнмы от природы склонны ко всем добродетелям и не имеют никакого понятия о том, что такое зло. Основное правило жизни заключается для них в полном подчинении своего поведения руководству разума. Они отличаются изумительной способностью сразу постигать умом и чувством, что разумно, а что нет. А, поняв это, без всяких колебаний принимают к сведению разумное и отвергают то, что противоречит разуму. Поэтому долгие споры, ожесточённые пререкания, упорное отстаивание ложных или сомнительных мнений — пороки, неизвестные гуингнмам. Верность в дружбе и благожелательность — две их главные добродетели. Эти чувства гуингнм испытывает не только к своим близким и знакомым, но ко всему своему племени вообще… Гуингнмы считают, что разум и природа учат их одинаково любить всех себе подобных».
Мне не кажется ничуть ни странным, что в великой литературе этот приём использован, по крайней мере, дважды. Лев Толстой попытался влезть в шкуру лошади в своём «Холстомере». Так что сам собой напрашивается вывод — хотите жить по-человечески, пытайтесь думать как лошади.
Надо быть только осторожным, чтобы лошадь, когда вы окружены ими, не наступила на ногу. Тогда всё это восторженное состояние легко может быть порушено.
***
Соколов дымит, как паровозная труба. Это не нравится кобылкам. Они задирают голову, делают губы сковородником и смешно скалятся, выражая тем брезгливость к нечистому табачному духу. Когда в детстве Соколов впервые начинал тайно покуривать, то, как бы потом не исхитрялся избавиться от предательского запаха, лошади всегда выдавали его этими брезгливыми ужимками, и своё, не всегда изящное назидание от героя-отца, он обязательно получал.
Само имя Соколова — Андрей — придумано по правилам коннозаводского студбука, племенной книги. Когда у Соколовых родился сын, отец был на отдыхе, не то в Сочи, не то в Ялте. Прислал телеграмму: «Родился от Александра и Раи зпт должен быть Андрей тчк». В именах конского потомства обязательно должны присутствовать начальные буквы родительских имён. Правда, материнская буква должна идти первой, но тогда выходило вычурное — Роллан или Руслан, негодное для сельской местности и соколовской марки…
***
Был вечер. Стемнело.
— А сейчас я погрею тебя солнышком, которое у нас тут светило пятьсот лет назад, — сказал Соколов.
Мы пошли во двор, сели под молодые берёзы, посаженные ещё самим Соколовым-старшим. Андрей запалил костёр. Фокус был в следующем. В старых кержацких селениях пришло время разбирать дряхлые дома и Соколов попросил привезти во двор несколько чёрных, как уголь-антрацит, еловых стволов. Прежде, чем лечь в избяной сруб, лет триста набирали и нагуливали эти ели тяжёлое смолистое тело, впитывали и копили древнее русское солнце. Да избы стояли лет двести. Вот и выходит, что теплу, которым мы греемся теперь, и есть пятьсот лет. С такой придумкой сталкиваюсь я впервые, и она меня тешит и восхищает. Странно думать, что то же самое солнце, которому надо два часа, чтобы добежать сюда из столичных мест, почти одновременно ласкало молодую поросль этих будущих деревьев и волчьи хвосты на шапках московского опричного войска грозного царя Ивана.
В пламени вечернего костра оживала история. Нужно было совсем немного воображения, чтобы зримо восстановилась связь времён.
Соколов утверждает, что именно так, при лунном свете, при костре собирались здешние коневоды читать опасные тогда рукописи расстрелянного большевиками великого коннозаводчика Якова Бутовича.
О Якове Ивановиче Бутовиче (1881-1937) — во всяком повествовании о русской лошади надо говорить непременно. Его заслуги в упрочении славы орловской породы отмечены ещё дореволюционными годами. На московской Всероссийской конской выставке в августе 1910-го года группа орловских маток завода Я.И. Бутовича была признана лучшей в Империи и удостоена Золотой медали.
Это был разгар увлечения метизаторством, которое оказалось первой смертельной угрозой существованию орловского рысака. Тогда ипподромы империи захлестнул азарт, тотализаторная горячка. Громадные деньги, которые, конечно же, шли и на развитие конного дела, решили ситуацию в пользу скорости. На русские ипподромы потоком хлынули американские рысаки, которые были настоящими произведениями индустриального века, и сами напоминали некий железный механизм, предназначенный исключительно для демонстрации скорости. Недаром современники увидели и в стати, а особенно в манере их бега нечто от швейной машинки Зингера, бездушно и вот именно машинально гонящей строку за строкой.
Как национальную катастрофу восприняли патриоты русского коннозаводства проигрыш величайшего орловца всех времён Крепыша американцу по кличке Дженерал-Эйч и знаменитой полукровной кобыле Прости. Наш серый великан проиграл тогда одну секунду. Этой секунды, однако, стало достаточно, чтобы определить дальнейшую судьбу породы. Не желая отставать от американцев, многие русские заводчики поторопились приливать к нашим чистопородным рысакам кровь американских, портя качество русской лошади, безвозвратно тратя генофонд, и редко получая что-то действительно путное. Это и называлось метизаторством. Американским рысистым жеребцам подбирали лучших орловских кобыл, русской лошади всерьёз стало грозить поглощение и растворение в другой породе. На скрещивание с американцами и получение метисов были потрачены и бесследно исчезли значительные ресурсы орловской крови, ресурсы наследственности. Чтобы спасти отечественную породу, другие русские коннозаводчики смогли тогда добиться введения на ипподромах «закрытых» призов, в которых разрешалось испытывать только орловских рысаков. Эти методы всё же позволили сохранить в «чистоте» часть орловской рысистой породы, достаточную для её существования. А американо-орловские помеси стали основой новой рысистой породы — русской.
К этому времени именно Я.И. Бутовичу удалось, впервые в истории российского коннозаводства, объединить любителей и защитников орловской лошади в особый союз, способный противостоять общему мнению о неперспективности исконно русской породы лошадей. Особой заслугой Я.И. Бутовича в этот период надо считать то, что он сумел вовлечь в борьбу за орловского рысака некоторых членов императорской фамилии, в частности, Великого князя Дмитрия Константиновича, имевшего влияние на самого царя. Союз сторонников орловской лошади стал тогда реальной силой, способной противостоять даже произволу правительственных учреждений. Бесконтрольной метизации, которая могла в короткое время поглотить и необратимо замутить голубую кровь орловского рысака, были поставлены чёткие ограничения. Это спасло тогда породу. Создание и деятельность подобного патриотического общественного объединения как никогда становится актуальным для нынешнего времени, когда существованию орловского рысака вновь грозит величайшая опасность.
Важной заслугой Я.И. Бутовича стало и то обстоятельство, что он стал организатором специального журнала, боевого органа защитников орловской породы, от которого во многом зависели успехи пропаганды задач патриотического русского коннозаводства.
В двадцатые годы прошедшего столетия Яков Иванович Бутович совершил второй спасительный подвиг во имя орловца. Подвиг, стоивший ему жизни. После войны, революции, мора и разрухи, в умирающей стране он сумел организовать Черезвычайную комиссию по спасению племенного животноводства, где главным делом стало спасение остатков орловской породы. В сотрудники ему попал не кто-нибудь, а знаменитый генерал Брусилов. Бутовичу и его отделу удалось восстановить, об этом бы тоже стоило вспомнить, регулярные бега на московском ипподроме.
В начале этих роковых для России двадцатых годов, в Прилепском конном заводе, ставшем государственным, но где в новой роли управляющего оставался бывший его владелец Я.И. Бутович, произошло событие, в решительной степени повлиявшее на судьбу породы. Родился величайший орловец — Ловчий. В истории породы в XX столетии этот Ловчий значит ничуть не меньше, чем сам родоначальник орловской породы Барс Первый. Две породные линии, которые пошли от Ловчего, по сути, спасли в очередной раз орловского рысака от деградации и крушения, придали породе новые качества. Современные типы орловской лошади корнями своими имеют конюшни завода Якова Бутовича, его беспримерные усилия по спасению исконно русской породы лошадей.
Заслуги генерала А.А. Брусилова и Я.И. Бутовича этим не исчерпываются. Так же как поштучно собирали они племенное поголовье русского орловского рысака, так же поштучно собрали они новое племя заводчиков и специалистов, в которых предполагали выручку всему делу, даже если не станет их самих. Брусилов вскоре чудом окажется за границей, в Чехословакии, и это даст ему возможность умереть собственной смертью в 1926 году. Бутовича не стало в тридцать седьмом.
Но уже неостановимо двинулась порода. В дело вступили люди, которые не просто продолжили разведение рысака и совершенствование его линий. Они создали целые типы орловской лошади, новые разновидности её, чего наверняка не мог предполагать, о чём не мог думать и сам основатель породы граф Алексей Орлов. Ученик Бутовича и последняя надежда его, красноармеец Виталий Лямин с нуля начинал организацию Пермского конного завода. Алексей Пайдаси возобновил славу Дубровского (бывший завод Великого князя Дмитрия Константиновича) конного завода. Виктор Гриц — начкон Хреновского завода, продолжил совершенствование эталонного типа русской орловской лошади. Свои типы орловского рысака получат в Новотомниковском и Тульском заводах, совсем недавно стали говорить об алтайском и шадринском типах. И это станет главным итогом и достойным завершением усилий замечательных советских и российских коневодов, крупнейшим, вопреки всему, итогом истории орловского рысака в двадцатом столетии
И вот ещё какое дело. Именно Пермский конный завод в истории орловской породы занимает совершенно исключительное место и уникальное положение. Начинать опять надо с того, что ко времени его организации из великих коневодов в живых оставался один только Яков Бутович. Он оставался тогда единственным в России знатоком породы, ходячей точнейшей энциклопедией всего разнообразия родословий и сплетения породных линий, детальнейшей истории русского конного дела. Он был единственный хранитель коннозаводческих традиций. И эти традиции были завещаны им именно Пермскому конному заводу. Как это произошло, остаётся и доныне тайной, но факт передачи права на продолжение этих традиций документально зафиксирован в уникальном подобии духовной грамоты, которую Я.И. Бутович изложил в двух объёмистых тетрадях и недвусмысленно озаглавил: «Некоторые соображения о том, как вести Пермский конный завод». По сути — это были подробнейшие указания — где и какую кровь надо взять, чтобы продолжить подлинную и непрерывную историю орловской лошади, наследственно обеспечить её восходящее качество в будущем. Это был готовый план, освящённый полуторавековой упорной работой поколений отечественных коневодов. Из этого следует, что волею обстоятельств именно Пермский конный завод стал восемьдесят лет назад единственным прямым наследником и продолжателем великой традиции русского орловского коннозаводства.
Я.И. Бутович предложил несколько вариантов развития завода, указал лошадей, которые могут продолжить наиболее выдающиеся линии орловской породы. Один из этих вариантов и был осуществлён первым директором завода В. Ляминым. Потом работа была продолжена отцом и сыном Соколовыми. И всё это велось упорно, но втайне. Я вполне могу поверить, что наставления Бутовича читались лишь по ночам и то лишь избранными единомышленниками.
Успехи завода были обеспечены блестящей теорией, какой не было нигде в России. И это сказывается, между прочим, до сей поры.
***
Приведу некоторые записи А. Соколова, касающиеся деталей его собственного метода воспитания и выращивания коней. Детали эти настолько тонки, что выдумать их нельзя никаким писательским воображением. Между тем, без них нельзя понять и оценить труда коневода.
Талант его также велик и уникален. Он, этот талант включает в себя помимо традиционных необходимых качеств — интуиции, знаний, компьютерной точности в умении пользоваться неисчерпаемым обилием родословий — ещё и глубокое убеждение, что породу и породный тип обязательно формируют такие призрачные, неконтролируемые природные факторы, которые нельзя создать заведомо. Пейзаж, запах, звуки природы. Состояние конюха, его настроение, его самочувствие на работе.
Вот небольшой отрезок из драматической биографии жеребца Дротика, поступившего на пермский конезавод с Московского ипподрома совершенно разбитым, с покалеченной психикой. Без надежд на будущее. Эту запись я без всяких изменений беру из дневника начкона Андрея Соколова:
«…Огромное значение имело то, что ухаживал за Дротиком Василий Иванович Поляков, трезвый, дисциплинированный коневод. “Подкованный” (иначе не скажешь) во всех отношениях. Грамотный, думающий, ответственный. Находящийся в расцвете жизни — ему было тогда сорок пять лет. Немаловажно, что проживал он в Софронах, в десяти километрах от фермы маточного поголовья, и ему, волей-неволей, приходилось одолевать это расстояние на Дротике по таёжному лесу (хотя директор лично ему и запретил это). Именно этот не знакомый и не понятный Дротику маршрут дал ему очень много. Движение по свежему лесному ионизированному воздуху, пересечённой местности, по спускам и подъёмам, по различным почвам и покрытию, в том числе по грязи, лужам. В наших условиях эта грязь и эти лужи — своего рода бальзам, столько тут разного рода полезнейших микроэлементов. Неисчислимое количество новых запахов, не встречавшихся ему ранее звуков, шумов, изгибов местности и новых предметов пробудили в жеребце миллионолетней давности инстинкты, обострили слух, обоняние и другие природные чувства. Восстанавливалась, отдыхала и укреплялась его нервная система. Крепло так же доверие к новому хозяину, его кормильцу и поильцу. Я не умею думать по-лошадиному, но он, Дротик, я в том уверен, проникся уважением к человеку, который мог казаться ему смелым. Который хорошо знает дорогу, приведёт куда надо, обогреет, поставит в сухую тёплую конюшню, задаст корму, вовремя напоит чистой водой, покроет попоной…
Ездить же приходилось в любую погоду, и в хорошую, но чаще в дождь, в снег, в жару, в метель — тогда, когда надо было человеку… Ездили, как правило, утренними и вечерними зорями, когда любой живой организм чувствует особую потребность жить, двигаться, вступает в пору наибольшей физиологической активности. Иногда в полной темноте, по занесённой снегом дороге или в непролазную грязь. Но каждый раз добирались до цели без приключений, без ущерба для сбруи, без поломки экипажа. Благополучно возвращались домой. Это лишний раз поднимало авторитет человека в глазах и во мнении лошади. Отвлекало его от воспоминаний о монотонности бегового круга, пройденного им тысячи раз. Однообразием своим действовавшим на психику. Отвлекало от воспоминаний об утомительной запрограммированности беговой работы, которая происходит изо дня в день в одно и то же время суток, бесконечно, по одному и тому же распорядку дня и маршрута. «Подведение» к стартам, рекордам держит нервную систему лошади в постоянном напряжении, годами не даёт ей передышки. Не говорю уже об отсутствии свежего воздуха в Москве, его неестественных для животного запахах и других раздражителях, включая постоянную пыль ипподромной дорожки...
Василий Иванович лично, грамотно, профессионально “доездил” почти шестилетнего жеребца и под верхом, и в русской упряжи, втянул его в работу. А дальнейшую заботу о нём продолжил бригадир, мастер-тренер Сергей Васильевич Виноградов, имеющий более чем сорокалетний стаж профессиональной работы с племенной лошадью, потомственный конник. До этого он ежедневно контролировал содержание, кормление и работу заезженного, убитого ипподромом жеребца… В результате Дротик отмахал только под верхом около тысячи километров по пересечённой местности. Двадцать восемь раз ночевал в Софронах… В русской упряжи при весе саней триста килограммов, седока — сто и упряжи — пятьдесят, прошёл триста километров, часто по бездорожью, по целине, при мокром снеге, по пересечённой местности…»
В итоге Дротик становится не только полноценным здоровым животным, он обещает стать одним из лучших производителей Пермского конного завода, наследником славы Кипра и Колорита. Заметьте, какие тонкости влияют в селекции на формирование типа и внутреннего состояния лошади. Запах тайги, своеобразие пейзажа, звуки жизни… Человек, который умеет поставить это на службу своему великолепному делу, представляется мне удивительным…
***
…И дружит и враждует он, Соколов, в полную меру. Дружба, понятно, но его упорство во вражде многие не понимают, объясняют издержками и особенностями нелёгкого характера. Считают делом недостойным.
Тема деликатная. Мы её не шибко касались, но каменная и тяжкая его ненависть к одному, когда-то весьма значительному в коннозаводстве лицу, и мне казалась пунктиком. Судьёй я тут быть не могу, потому что по себе знаю, как эти пунктики могут объявиться. Нужен первый случай, который определит, какие краски и какие детали в дальнейшем только и будут бросаться в глаза. И тут надо рассказать о великой пермской орловской кобыле Крутизне…
Это она в пятнадцать лет (по человеческим меркам это будет шестьдесят) дала орловской породе знаменитого рысака Ковбоя, установившего на Раменском ипподроме непобиваемый рекорд для всех рысистых лошадей, когда-либо бежавших по ипподромным дорожкам России. Сама Крутизна, между тем, в глаза не бросалась. Ничего выдающегося ни в облике, ни в беге у неё не было. Это была вторая в истории орловской породы кобыла, по всем признакам бездарная, которой, тем не менее, предстояло изменить картину породы. Первой была Безнадёжная-Ласка, угаданная ещё Яковом Бутовичем. Есть у Андрея Соколова одна любимая загадка, которой он проверил и мою сообразительность в конном деле. Сообразительности такой у меня, конечно, и быть не могло. Загадку эту я разгадал много позже, когда немало разговоров было прослушано у помянутых костров, у которых согревались мы энергией древнего русского солнышка, а иногда и вечерней рюмкой гораздо менее древнего тоже жаркого русского напитка. Почему, спрашивал он, великая кобыла Крутизна до пятнадцати лет, опроставшись десятью жеребятами, не дала ни одного достойного? А ведь все условия были те же — и трава, и уход, и жеребцы-молодцы были те же. Вот и приспело мне тогда время удивляться тонкостям и оборотам селекционного рукомесла. Оказалось, что к пятнадцати годам возраста резко изменился сам природный личный статус кобылы Крутизны. Она стала верховодить в табуне, заняла верхнюю ступень в лошадиной иерархии. Она стала вожаком. Ей подчинялись, и, наверное, это тешило её лошадиное самолюбие. Она могла чувствовать особое удовлетворение от того. Она великолепно узнала пастбища, знала, где и в какое время подходит самая сочная, аппетитная и сильная трава. Она приводила туда всё стадо. Её уже никто не смел отогнать от этой лучшей травы. Настроение вожака всегда иное, чем у гонимого и обижаемого ведомого. Это и по человеческому стаду понятно. Вот в это-то время и появился у неё Ковбой. А ещё через два года она принесла вообще непревзойдённую лошадь — Кипра. Потом у Соколова появился Колорит, не от Крутизны, правда. С появлением этих лошадей и их потомства и стало возможным говорить, что эталонный тип орловского рысака уже перестал принадлежать Хреновскому заводу. Таков подвиг кобылы Крутизны. Со временем, наверное, историки конного дела будут говорить, что этой Крутизне не было равных в орловской породе. Всего она дала заводу двадцать одного жеребёнка. Не жеребилась Крутизна только последние два года… И вот пришёл её срок. Однажды она не вернулась вместе со всеми. Этого ожидали, быстро наладили сани, упорно возились с её обессилевшим шестисоткилограммовым телом, привезли таки в родной денник.
Дальше начинается привычное нам непотребство. Соколов хотел похоронить её так, как принято уже было хоронить великих лошадей. Около конюшен, во весь рост выкопать яму, поставить на месте захоронения памятный камень. Чтобы можно было потом прийти и вспомнить, посидеть, подумать о лошадиной истории и собственной жизни. Ему этого сделать не дали. Тот, другой человек, не дал себе воли ослушаться параграфа казённой инструкции. Соколов смотрел, как рубили на части остывшее мясо, как мешалось оно со снегом и грязью, как везли это всё потом на свалку скотомогильника. Это и был тот первый случай, прорастивший семя злобы…
Можно рассказать о каждой из этих замечательных лошадей. Но я продолжу о Ковбое. И потому, что появился он во глубине нашего Отечества, в провинции (которую Владимир Даль, например, в своём великом словаре, решительно отделял от столиц, и называл подлинной Россией), и рекорд его, который остаётся непревзойденным вот уже более полутора десятков лет, установлен также не в центрах, а в Раменском, хотя и отстоящем от кремлёвских стен всего на сорок километров, однако, не кичащемся этой близостью. Именно там, на «самой быстрой» с того времени ипподромной дорожке, было зафиксировано это неслыханное для орловца время — 1.57,2 секунды. До того подобная резвость в призовой езде предполагалась, и то в теории, только у метисных рысаков, выводимых с единственной целью — бить рекорды. Ковбой (можно почувствовать какую-то тайную иронию в том, что он назван этим, прижившимся у нас американским словцом) стал абсолютным рекордистом породы. Более того, ни один из лучших иноземных рысаков, когда-либо бежавших по российской почве, не смог с ним сравняться. Подвиг Ковбоя, сына Блокпоста, самым великолепным образом продемонстрировал неисчерпаемые возможности, заложенные в орловце. Это был новый всплеск породы, в котором давнее гениальное прозрение, стихийное стремление к совершенству объединилось с трезвым опытом и точным расчётом. Это было подтверждение тому, что выбранный курс верен, нужно лишь упорство, ум, настойчивое следование завещанному пути. Этот рывок Ковбоя стал мощным аргументом для всех, кто сохранение породы сделал смыслом жизни. Он поддержал их лучшие чаяния. Ковбой, сын Блокпоста, стал новым символом веры в русском коневодстве последних десятилетий.
Тут я опять попытаюсь восстановить слова начкона Андрея Соколова, которыми говорил он о подвиге великого коня Ковбоя.
— Об этом факте надо говорить только с гордостью, — слышу я голос Соколова, — за всю столетнюю историю метизации орловского рысака с американским, никогда орловский рысак не владел абсолютным рекордом резвости в призовой езде. Никогда… И впервые это случилось в девяносто первом году, теперь уже прошлого века. Вы только представьте себе это время — тупик перестройки, полный раздрай в обществе… Произошло это ровно за две недели до распада великой державы — третьего августа. В этот день орловский рысак в розыгрыше Кубка России, выйдя на дорожку с резвейшими чистокровными американскими и метисными русскими рысаками установил абсолютный рекорд, повторяю, в призовой езде, в напряжённой ипподромной борьбе. Это было, в какой-то степени, символично. Кончалась эпоха и ей нужно было чем-то заявить о себе в последний раз… В одном, пусть не столь масштабном, но ярком всплеске… Продемонстрировать, на какие порывы были бы способны люди, если бы их не дёргать умозрительными и нелепыми политическими придумками. Это было последнее вершинное дело уходящего времени…
***
В один из дней я засобирался к Ковбою. Ещё с вечера объявил о том Соколову. Странно сказать, но я испытывал волнение. Так волнуешься, когда готовишь себя к встрече, например, с человеком, о котором много слышал, который обладает, в сравнении с тобой, неизмеримо более высокими достоинствами. В молодости я был довольно бойким репортёром, со знаменитостями приходилось встречаться. Всякий раз надо было при этом готовить себя. Одолевать некий душевный трепет. Он взялся, видимо, от наследственных комплексов моих деревенских пращуров. Нечто подобное я испытывал и теперь. По человеческим меркам Ковбой будет статусом поболее, чем народный артист, особенно нынешний. Это величина иного рода. Для меня, это лошадиная личность исторического размаха. К тому же возможно, что у лошадей бывает свой взгляд на людей.
Так я думал, пока шли мы несколько километров от главного посёлка к маточной ферме.
Маточная — это понятно. Главный корень тут в слове и понятии «мать». Каждый день там, на этой ферме и в эту весеннюю пору, родятся по одному, а то и по два-три жеребёнка. Страдное, украшенное надеждой время. В этих жеребятах венец и смысл всей здешней жизни. Вот встанут они на ноги, через два-три года побегут, и тогда станет ясно, напрасны или нет были нынешние и каждодневные хлопоты, оправдались ли безвозвратные дни, потраченные на ожидание, и нескончаемый труд. На дворе март. Грачи уже прилетели и на обочных от дороги тополях и берёзах, деловито переговариваясь, поправляют старые охапки гнёзд.
Басовый бархатный короткий рокот вдруг возник со стороны фермы и тут же погас. Я не сразу сообразил, что это может быть. Аккорд, исполненный дремучей и свирепой красоты, повторился. Ворон, вещая птица былин, радовался весне и теплу. По тому, как непроизвольно повёл взглядом в ту сторону Соколов, я понял, что абсолютный слух его уха настроен в лад подобной музыке.
— Скоро дороги масляные станут, — говорит он
Дня через два я эти «масляные» дороги увижу. Солнце ласково подтопит на них каменной плотности снежную корку, чёрная, глянцево мерцающая лента дороги кое-где обнажится, в самом деле станет похожа на дно чугунной сковородки, налаженной под первый масленичный блин. Масленица, может это вовсе и не от коровьего масла идёт, а от этого мнимого весеннего масла чернозёмных дорог и пашен.
У фермы, чтоб мне не с разбега и впопыхах предстать перед знаменитым конём, мы садимся на полутораохватные еловые чурбаки, по какому-то случаю здесь сваленные. Годовые кольца разбежались по срезу, как волна от упавшего в воду камня.
Далее, за фермой, за узорчатым плетением голых ещё деревьев ручной посадки, первыми волнами, некруто ещё поднимает землю каменный самоцветный Урал. Начинается тайга, в которой таится история. Там не истлели ещё чёрные срубы кержацких домов, под углами которых, по обычаю, положено самородное золото, как знак достатка и нетленности уклада. Где-то там славная Мотовилиха, на заводах которой плавилось русское железо, которое французы нашли единственно годным, чтобы выстроить из него парижское чудо Эйфелевой башни…
Ковбою, по человеческим меркам, уже под восемьдесят лет. Я ожидал увидеть дряхлого, смиренно дожидающегося окончания своих дней старика, дремлющего на ходу, и в дремоте своей перебирающего в памяти яркие картины своих триумфов.
Оказалось, вовсе не то. На маточной ферме, где оказался в эти дни Ковбой, в полном разгаре проистекала «случная» кампания, и он с величайшим азартом предавался любовной страсти. Этот «конь с сердцем», которое упорно и яростно вело его от победы к победе на ипподромных дорожках, так же упорно и настойчиво требует выхода и продолжения в потомстве. Конниками замечено, не только рекорды, но и сами лучшие лошади могут появиться от тех (применю это не столь поэтическое, как нужно тут, слово) производителей, которые имеют трепетное живое сердце. Так что Ковбой не раз ещё повторит себя, заставит вспомнить о себе будущими рекордами своих внуков и правнуков, которые (и рекорды и правнуки) непременно будут…
***
…Я не уверен, что Андрей Соколов размышлял именно так, как это представляется мне. Но, обобщив многие разговоры и наблюдения на конных заводах страны, я стал думать, что как каждый стоящий актёр обязательно хочет выйти на сцену в эталонной роли Гамлета, каждый коннозаводчик и селекционер, связавший свою судьбу с орловским рысаком, хочет повторить, тоже эталонного, Крепыша.
Романтика этого дела состоит в том, что самые смелые заводчики полагают, будто этого легендарного коня можно возродить во всех деталях, но на новом витке развития. И тогда, новый Крепыш, выстроенный из сохранившихся блоков и осколков наследственности, будет отличаться от бывшего лишь стремительностью, резвостью, соответствующей требованию сегодняшних дней. Той стремительностью, которая и станет решающим аргументом в пользу и защиту великой русской породы лошадей.
Об орловском рысаке Крепыше тут достаточно сказать, что он был главным украшением в конной истории XX века. О Крепыше создана целая литература. Из этой библиотеки мы сделаем только одну выписку, которая и пояснит суть его феноменальности. Строки эти принадлежат М. Шапшалу, владельцу великой лошади: «Если мы посмотрим длинный список выступлений Крепыша, то увидим, что Крепыш выступал за свою карьеру 79 раз и из них 55 раз был на первом месте, считая за первое место также и побитие рекорда. За свою блестящую карьеру Крепыш 13 раз понижал предельные рекорды, причём трёхвёрстный его рекорд был не только рекордом русского рысака, но и общеевропейским. Лишь в 1916 г. т. е. через шесть лет его понизит метис Тальони. Крепыш бежал на все дистанции, а также на все дистанции ставил свои изумительные рекорды. За долгую ипподромную жизнь, жизнь, полную напряжённейших бегов, Крепыш лишь семь раз остался без поощрения, да и то два раза в младшем возрасте, когда никто не предполагал в нём будущей знаменитости. Четыре раза он не добился успеха при попытке понизить рекорд, причём все эти бега были близки к предельной резвости, и лишь один раз он, действительно, остался без места — это было его последнее выступление».
Тут надо особо подчеркнуть, что во времена Крепыша рысаки всех пород выступали на одной дорожке, и это значило полный триумф русской лошади в мировом конном спорте.
Общественное признание заслуг Крепыша было так велико, что он (единственный случай в спортивной практике) был провозглашён «лошадью столетия». И не только по масштабам России. В начале XX века в нашей стране, как утверждают старые газетные хроники, гремело два имени: одно — великого певца Федора Шаляпина, другое — великой лошади Крепыша. Полюбоваться совершенством форм и пластичностью движений этого коня из многих городов России и других стран специально приезжали люди, прежде вполне равнодушные к лошадиным бегам.
В тех документах, которые я привёз из Пермского конного завода, есть один, который кажется мне драгоценным. Это подробное родословие орловского жеребца Блокпоста до его седьмого колена. Составлено оно лично Соколовым. А там, в этом колене, крупными буквами с красным подчёркиванием и обозначено имя Крепыша. Кровь его не исчезла. Тонкими ручейками разошлась она по наследным линиям, которые обозначены именами известнейших лошадей. Она, эта кровь, пульсирует и доныне в горячих жилах орловских коней, выплёскиваясь в разных местах России необычайными рекордами и беспощадной красотой. И, если эти тонко пульсирующие ручейки непостижимым, но известным способом опять соединить вместе, то это и будет чудесным воссозданием, идеальным воплощением задуманного.
Блокпост, по мысли Соколова, должен был стать началом этого волшебства.
В той драгоценной бумажке, которую составил Соколов, около трёхсот лошадиных имён. Но ведь это только до седьмого колена. А у самого Крепыша ведь есть и своё родословие, в котором тоже сотни его знаменитых, и не очень, предков. Какое сочетание будет лучшим? Надо думать, Соколов на долгое время стал живым компьютером, если он когда-нибудь вообще выходит из этого состояния. Кровинка к кровинке складывались, чтобы собрать наилучшее сочетание, выбрать двух лошадей, но именно тех, которые сохранили и несут в себе лучшее, что есть в орловском рысаке, сохранили и несли, в том числе Крепыша, в самом значительном и полном варианте.
Интуиция заводчика, говорили мне, в том и заключается, чтобы угадать скрытое, разглядеть, даже в не совсем совершенной форме, могущее быть там великолепное содержание. Честь и хвала, говорили мне, пермским коннозаводчикам, которые смогли разглядеть в Блокпосте, красота и внешние достоинства которого, повторюсь, не были броскими, задатки выдающегося производителя.
Разговора об интуиции, а тем более о «чести и хвале» Соколов как-то не принял.
— Я знал, что в Блокпосте есть кровь Крепыша, вот и всё, — сказал он. — Я и хотел получить Крепыша…
В этот раз Крепыша он не получил. Внешне Блокпост передавал только себя. Но зато первый же его сын, родившийся от Крутизны, ставшей знаменитой впоследствии, был великолепный Ковбой. Его неслыханный рекорд, установленный на Раменском ипподроме держится непобитым вот уже в течение полутора с лишним десятилетий. Впрочем, не будем повторять того, что уже сказано о нём.
А, может, Соколов тогда все-таки получил нового Крепыша? В том бесспорном и ценнейшем теперь качестве, какой является резвость, достигнутая в открытой борьбе. Ведь Ковбой в этой части пошёл даже дальше своего великого предка, опередив его на целых одиннадцать с лишним секунд.
Я не специалист, следовательно, имею право на те допущения, которые неуместны у строгого знатока своего дела. Мне теплее становится от мысли, что невообразимое иногда случается, что дерзкие цели могут быть достигнуты и достигаются. Иначе люди перестали бы думать о невозможном, и это обескрылило бы их.
Первая же попытка воскресить легендарного Крепыша увенчалась, как говорилось уже, ещё и тем, что, кроме Ковбоя, появились ещё полтора десятка резвейших рысаков. Два из них (Бублик и Плейбой) выиграли приз Барса, который достаётся только великим лошадям.
Впрочем, от случайности тоже никак нельзя отрекаться. Она коварно таится в делах коневода. Вот как родился, например, один из великих орловских жеребцов двадцатого столетия по имени Кипр. В утробе его матери, упомянутой Крутизны, появилась волшебная завязь новой жизни. Никто этого ещё не знал, но наследный материал в этом комочке новой жизни уже сложился так, что в руки шла величайшая из удач. Надо было только эти руки подставить. Вот тут и вышла загвоздка. Время появиться Кипру приспело в пять часов утра праздничного первого января. С тех пор прошло уже двадцать шесть лет. Праздничное обстоятельство едва не стало тогда роковым. Ночной конюх торжественно уже нагрузился сверх меры и не дошёл под этим грузом до работы. Жеребёнок же, будущий Кипр, родился «в рубашке». Так называют иногда живую ткань, в которой заключён созревающий в материнском лоне плод. Счастье «родиться в рубашке» не столь великое, как принято считать. Жеребёнок мог задохнуться. Но судьба, видно сознавая, что в другой раз такого чуда может не быть, хранила его. Сподобился явиться именно к этому часу на конюшне спасительный Гена Тупицын. Я не сомневаюсь, что послан он был сюда русским святым, небесным лошадиным покровителем Власием.
***
Тут надо бы ещё раз объяснить моё пристрастие к пермскому конному заводу и, конкретно, к его нынешнему начкону Андрею Соколову. Причин тут несколько. Во-первых, та, что формирование пермского типа орловской лошади завершено здесь, и, в основном, стараниями и талантом Соколова. Не одного его, конечно. Пермский конезавод бесспорный лидер в разведении орловской породы. Это не мои домыслы. Об этом говорят, например, итоги любопытного опроса, который провёл авторитетный в конном мире журнал «Беговые ведомости». Он распространил анкету среди самых знающих специалистов-конников, и ответы их на вопрос о лучших орловских лошадях двадцатого столетия подтвердили и укрепили во мне интерес к делам пермского конного завода. Так вот, «лошадьми столетия», наряду с легендарным Крепышом, в этих анкетах названы четыре пермских рысака. На московском заводе этой чести удостоились только два — Квадрат и Гондола.
«Лошади века» из пермского завода суть следующие:
Ковбой — родился в 1984 году. Дважды выиграл приз Пиона, приз Элиты, приз Улова, 17 традиционных призов. Он абсолютный рекордист в призе — 1.57,2 на дистанции в 1600 метров.
Кипр — родился в 1982 году. Приз Дерби 86 — 2.03,5 — рекорд орловских рысаков, приз Барса-86, 11 традиционных призов, 14 рекордов.
Колорит — родился в 1990 году. 25 традиционных призов, чемпион породы 96, 97, 98 гг. Рекорды в пяти традиционных призах.
Мазок — родился в 1983 году. Трижды выиграл приз Пиона, дважды приз Элиты.
Эти заслуги пермского конного завода и лично А.А. Соколова профессор Г.А. Рождественская оценивает так:
— В отличие от других ведущих конных заводов Перм¬ский конный завод возник в 1923 году, в хозяйстве (стан¬ция Ферма под Пермью), где выращивали в основном разъездную лошадь, где было много помесей и второ¬сортных рысаков
Один из основателей завода В.П. Лямин собирал по¬головье буквально по одной кобыле, выискивая ценных по происхождению маток. Благодаря отличному знанию породы, высокому профессионализму специалистов и умелому воспитанию трудового коллектива уже к концу 1930-х годов Пермский конный завод выдвинулся в чис¬ло лучших орловских заводов.
Необходимо отметить, что среди всех заводов, разво¬дящих рысаков, Пермский расположен в самых экстре¬мальных условиях — в северной таежной зоне, с длин¬ной зимой и коротким летом, с лесными пастбищами. И, тем не менее, благодаря тщательно разработанной тех¬нологии, В.П. Лямин и сменивший его А.В. Соколов не только получили ряд выдающихся лошадей, но и создали своеобразный заводской тип, отличающийся отличной приспособленностью к условиям Урала, с ярко выраженным упряжным типом, сохраняющим все черты, присущие орловскому рысаку.
Особенных успехов достиг Пермский конный завод, когда конную часть возглавил А.А. Соколов, а хозяйство Г.С. Миков.
В этот период в заводе были получены такие выдаю¬щиеся лошади, как всесоюзный рекордист, резвейший рысак в стране на призовой дорожке Ковбой 1.57,2, все¬союзный дербист и обладатель 14 рекордов Кипр, краса¬вец и резвач Мазок 1.58,4, многократный чемпион поро¬ды Колорит 2.05,0, чемпионка Задумка и многие другие. А всего в XX веке Пермский конный завод вырастил 11 победителей приза Барса, 140 рысаков класса 2.10, в том числе 20 класса 2.05, двух резвее 2.00. Причем по количе¬ству орловских рысаков высших классов — 2.00 и 2.05 (на 1600 м) Пермский завод опережает все другие заво¬ды. Все эти лошади, за небольшим исключением, были получены за последние 20 лет.
Две лошади завода — Маска и Назир — были чемпио¬нами ВДНХ. Тридцать питомцев завода были признаны лучшими среди сверстников.
Пермский завод принял активное участие в создании линий Пролива, Успеха и Пиона…
***
Начкон Андрей Соколов сам по себе уникальный человек и специалист, обладатель единственного по полноте архива конного дела, собравшего документы об истории орловской породы в двадцатом столетии в наибольшей полноте. Подобных документов, зачастую, нет и в крупнейших хранилищах страны. Его личные записи об опыте селекционера по глубине и занимательности не уступают литературным опытам самого Я.И. Бутовича. И только профессиональный снобизм, а, возможно, и профессиональная «замыленность взгляда» не дают специалистам-конникам понять это и согласиться с этим.
…Нет такой профессии, в которой надо полагаться только на случай. Даже карточный шулер, даже любитель рулетки имеют систему, навык и тайну профессии. Хотя полностью случай никто не исключает. Даже хороший роман, оказывается, можно написать случайно. В далёкой юности мне повезло разговаривать с Альберто Моравиа и он выразился в подобном смысле о Ремарке. Конкретно о его романе «На Западном фронте без перемен». И всё же подозревать в чьей-нибудь удаче исключительно случай может только непрофессионал и невежда. Признаюсь, я так думал, ещё недавно, о работе селекционера. Этим словом, единственно, можно определить смысл существования, судьбу, все детали и повороты личной жизни Андрея Соколова. В слове этом для меня нет ни вкуса, ни запаха, ни цвета. Словари называют этим словом специалиста умеющего не случайно получать «растения и животных с нужными человеку признаками». О селекционере Мичурине говорили более весомо — «преобразователь природы». Может быть, это и точнее. Не знаю, в чём был божий умысел, чтобы дать человеку жизнь не совсем удобную для полного беспросветного счастья и сытого прозябания. В природе, с точки зрения человека, конечно, есть масса недостатков. И вот человек берётся поправить божье дело. Он делает свою жизнь удобнее, осмысленнее, счастливее, полнее. Селекция есть часть этого дела. Селекционер же — это тот, кто берётся совершенствовать божий замысел. Святейшая наглость. Соколов — один из таких, угодных божьему промыслу, наглецов.
Так поправив словари, продолжим о нём.
Опять пытаюсь вспомнить разговоры у благословенного костра. Конечно, удача и расчёт у Соколова идут рука об руку. Да, есть известный генетический материал, который некими алхимическими методами смешивается и компонуется в воображении и практике селекционера. Но куда тогда отнести то, что именно у Соколова есть табунщики, подобные Сергею Зорину. Называет его Соколов не иначе, как «человек-солнце». Не только потому, что тот рыжеват волосом, но потому, что неиссякаем внутренним теплом. Ясен взглядом и улыбчив даже тогда, когда размышляет о вещах невесёлых. О том, например, почему так выходит, что вот и не дурак он вроде, а нужде его нет и не предвидится просвета.
А, между тем, если и стоит пока с великим трудом Россия-матушка на ногах, то потому лишь, что не в конец вывелись на её пространствах такие вот Зорины. Табунщиком здесь он уже двадцать лет. В Перми, в Предуралье лето донельзя короткое, пастбищных дней не больше трёх месяцев. Но это именно те месяцы, которые дают лошади всё. Живая трава, живая вода, живой воздух. Только от табунщика зависит, чтобы эта целительная, животворная роскошь впиталась лошадью целиком. Чтобы тайная сила трав, обернувшись чудом молока, напитала лучшим образом плоть сосунка, иначе никаким чемпионом ему не быть. Чтобы жеребёнок, который ещё в утробе матери, в полной мере получил земные соки, которые станут горячей кровью, крепкой костью, боевыми нервами, торжествующими мышцами. Табунщику в это время не положено спать. Он сам становится лучшей лошадью, вожаком. Он чует собственной плотью и нутром благодать божьей росы, понимает вкус травы, ощущает сладость полдневного водопоя, чует, когда лошади нужна лесная тень, покой и прохлада. Без этой неразрывной связи человека и животного не может быть хорошей лошади. Никакая хитроумная селекция не даст ничего доброго, если она не подкреплена незаметным и незаменимым житейским упорством и созидательной любовью к делу такого вот Сергея Зорина.
Это ещё к ответу на ту загадку, которую любит задавать Соколов. Почему при равных условиях лошади получаются и не получаются.
И то, что в описании победных заездов, в записях казённых специалистов, нет упоминания имени Сергея Зорина, как нет и имён других конюхов, табунщиков, заводских тренеров и наездников кажется мне несправедливым и унизительным.
Вот, сами собой, отыскались два ключевых слова, которые характеризуют всё современное российское коннозаводство. Несправедливо и унизительно.
Уникальные люди, владеющие всеми тайнами удивительного и древнего мастерства, перенявшие во всей полноте великие традиции русского конного дела, влачат жалкое существование. Хуже всего то, что дело, которым только они и могут заниматься, кажется никому не нужным. Это унизительное и разлагающее чувство собственной ненужности убивает напрочь чувство собственного достоинства, без которого не может быть полноценного человека. Явились откуда-то организованными стаями люди с волчьей хваткой. Они в совершенстве обучены гибельному умению попирать закон, парализовать его действие, поворачивать вспять течение здравого смысла. Перед их натиском никнут травы и ненужным становится дождь. Пашни и пажити, на которых вместо травы и колоса вырастут злачные игорные заведения, это и есть нынешний идеал сельского хозяйства. Всё несчастье нашего конного дела в том, что оно оказалось на пути взбесившейся роскоши. Не надо быть большим нострадамусом, чтобы предсказать, чем закончится это противостояние. Русской лошади и безответному русскому мужику Сергею Зорину отступать некуда. Уйдут они в небытие. С унылой злобой думаю я о том времени, когда вместо живого и целительного тока лошадиных сил, встретят меня на пастбище безликие кирпичные нагромождения, из человеческого жилья обернувшиеся в золотоносные таунхаусы. Некому в России заступиться за человека. Его всякий момент можно отлучить от дела, от вековечного уклада жизни. В этой неосновательности бытия, в неопределённости, когда утро не становится мудренее вечера, и есть главная беда. Сложилась новая, всеобщая, государственного уровня система унижения великого маленького человека, о котором столько слёз пролила когда-то русская литература.
Вот ещё в продолжение сказанного.
В очередной мой приезд к Соколову застал я его мрачным и озабоченным. Он сочинял письма в суд.
В конном заводе произошла трагедия.
Здешний конюх Юрий Шипизов выстрелом из обреза убил жену.
Понаехали сюда казённые люди, милиционеры, следователи, чиновники по коннозаводческой части. Первым делом возник вопрос — зачем конюху обрез? Хороший заголовок для газеты. Я и собирался написать на эту тему, да как-то не вышло.
Выяснилось следующее. Муж и жена Шипизовы дружно восседали за столом. Явилась бутылка. Следом — мужской пьяный кураж. Чем-то ему досадила собака. Мужик вынул из-под кровати обрез, скорее всего так, постращать, да потешить себя женским бестолковым ужасом. А вышло совсем худо. Жена заслонила собаку. Ружьё же, по известным законам жанра, появившись на сцене, выстрелило.
Так зачем же оказался нужен конюху обрез?
Тут опять надо обратиться к той нехорошей общей ситуации, в которой обретается российское коннозаводство. Несчастный убийца Юрий Шипизов жил в дальнем от конюшен пермского завода селе. Каждый день ему надо было из этого села ехать на работу более двух десятков километров. На лошади. Дорогой глухой, лесной. А в лесу зверьё разное бродит, голодное. Да и людей лихих прибавилось несравнимо с прежними временами. Вот и сообразил он, что с обрезом ездить будет спокойней. И зверя, и человека можно пугнуть. А, по-доброму, этот Юра, человек тех же необходимых и замечательных свойств, о которых я говорил в приложении к табунщику Зорину, должен бы ездить на работу в служебном автобусе, на казённой машинёшке какой, или жить бы ему на время вахты в заводском общежитии, а лучше, в благоустроенной гостинице. Да сам Юрий со своей нищенской зарплатой осилить гостиничные цены не мог. Там один день убивает его недельное жалованье. Общежитие же, ясное дело, заводу держать не на что. Отрасль такая же обделённая всем, как и сам конюх Юрий Шипизов. Вот и мотался человек в темноте по глухомани. А обрез нужен ему стал для бодрости и неустрашимости духа.
И вот оказался этот маленький человек кругом виноват. Вот тут-то он мог единственный раз почувствовать себя большим и значительным. Он в первый раз почувствовал к себе внимание. Само государство в виде казённого дома и казённого судопроизводства, в кои-то веки, обернулось к нему лицом. Оно, наконец, удосужилось воздать ему по всей справедливости и силе. Не знаю, был ли у него адвокат, и что он говорил. А судить тут надо бы всю систему, сложившуюся в российском коннозаводстве, в сельском хозяйстве вообще. Снимать вины с преступного страдальца Юрия Шипизова, конечно, нельзя. Но нельзя ведь не думать и о том, что выстрел этот спровоцирован десятилетиями упорного высокочиновного недопонимания истинной людской нужды.
Поступив с Шипизовым по справедливости, строгий и справедливый государственный механизм повернулся к другим насущным делам. И опять, теперь уже, наверное, навсегда забыл о Юрии Шипизове, о его проблемах, которые отравляют жизнь миллионам российских шипизовых. Наворачивается на ум донельзя избитый за тысячи лет трюизм о козле отпущения. Записывали когда-то древние иудеи свои грехи на бумажках, складывали в мешок, привязывали между рогами этого козла, и гнали его с чужими грехами загибаться в пустыне. Прости и нас, Господи, за грехи наши. И ты, Юра Шипизов, прости…
***
Орловский рысак — создание необычайной нежности. Его можно легко покалечить и даже убить простой казённой бумагой. Страсти и амбиции, неподконтрольные разумному порядку, кабинетные баталии, в которых побеждают не правое дело, а нечистый умысел, могут подействовать на него хуже, чем моровое поветрие. У нас, в России, бумага страшна. Она убивает здравый смысл! Чиновники, будьте осторожнее с бумагой… Это я к тому, что вся наша беда в том, что чиновник, облечённый властью, успешно противостоит Соколову, успешно противостоит трезвому взгляду, успешно противостоит России. Вот один только пример.
Есть и в нынешней истории орловского рысака момент, который не поддаётся никакому логическому осмыслению. Тут надо бы вновь повторить несколько прописных, известных каждому, неоспоримых моментов. Орловская рысистая порода есть главная в России национальная порода лошадей. Весь цивилизованный мир знает значение и место этой лошади в истории российского государства. Для всего мира она, орловская лошадь, является живым символом нашего Отечества. Тройка серых орловских рысаков, ставшая заставкой новостной программы государственного российского телеканала, давно уже сделала привычным и неоспоримым именно этот символ России в сознании других народов.
Далее начинается то, что за рамки абсурдного никак не выведешь. Главная национальная награда на наших ипподромах, Приз Президента России, разыгрывается для лошадей, являющихся достоянием и гордостью английской нации. Этот казус уже несколько лет является неразрешимой загадкой для наших иностранных гостей, знатоков и любителей конного спорта. Недоумение и смущение вызывает он у отечественных специалистов конного дела. Об этом не могут не думать и главы стран Содружества, многочисленные дипломаты, которые традиционно приглашаются российским президентом поболеть за победу английских скакунов на наших российских ипподромах.
Мне, конечно, вспомнят, что в некоторых странах, даже в Японии, английские верховые лошади скачут в престижнейших призах. Но и я напомню, что происходит это в странах, где собственные лошади дискриминации не подвергаются. Да, и в России был Императорский приз для английской чистокровной, но задолго до того царём-батюшкой был высочайше учреждён Императорский приз для орловского рысака. Английская лошадь пользовалась заслуженным почётом, но не в ущерб тому, что было и остаётся подлинным достоянием России. Уж очень нам хочется выглядеть европейцами, спешим, очертя голову, но всё это как-то боком выходит.
Широкого и решительного обсуждения этот вопрос не вызвал, наверное, только потому, что утверждён высочайший приз решением и волей самого президента. Я вот подумал, а что было бы, если бы в Англии королева утвердила своей монаршей волей главный приз нации не для своей английской лошади, а для нашего русского орловца. И только этот наш орловец, оттеснив на британских ипподромах английскую лошадь, бегал бы единолично на приз английской королевы. Невообразимое это дело. Была бы порушена святая для англичан логика непоколебимости национальных интересов. Безмолвствовал ли бы английский народ?
Я не думаю, конечно, что нашему президенту чужды названные национальные интересы. Из бумаг, которыми я располагаю, можно сделать два вывода. Это или ошибка, ведь от ошибок даже и гарант не может быть гарантирован, но, скорее всего президента по какой-то сознательной причине ввели в заблуждение. Исхожу я в этом предположении из следующего.
Вот цитаты из начального документа, подписанного Министром сельского хозяйства Российской Федерации А.В. Гордеевым.
«Одной из основных разводимых в стране (имеется в виду Россия. – Е.Г.) пород лошадей является чистокровная верховая порода…» «Прошу Вас, Владимир Владимирович (имеется в виду президент России. – Е.Г.), дать согласие на учреждение традиционной ежегодной скачки на приз Президента Российской Федерации для лошадей чистокровной верховой породы…» Название породы в коротком десятистрочном послании министра президенту повторяется трижды. И вот что кажется подозрительным и настораживает. Есть тут одна недомолвка, которая от повторения только усиливает ощущение, что в документе заложено подспудное желание сбить с толку. Ни разу в официальном документе, написанном официальным лицом, государственным чиновником в ранге заместителя главы кабинета министров, не приведено более употребительное, принятое в деловом общении и официальной переписке название породы, возводимой в ранг первостепенно российской, основной национальной. А звучит это официальное название так: «английская скаковая лошадь». Понятно, использовать устоявшееся название породы в контексте этого письма российскому президенту было бы неловко. Несообразность становилась бы очевидной. В России не так много пока англичан, и не настолько мы англоманы, чтобы английская порода лошадей становилась у нас первой по значению. Нет официального названия породы и в других бумагах, уточняющих и развивающих положение о главной спортивной награде в России.
Президенту не обязательно знать точные названия всех лошадиных пород, существующих в мире. Но люди, которые подвигают главу государства на поступки или решения, обязаны использовать четкие и недвусмысленные формулировки, а ещё больше представлять себе малейшие последствия каждого своего шага, тем более такого, который может неблагоприятно отразиться на имидже главы российского государства, бесспорного национального лидера и принципиального защитника национальных интересов.
Можно уже говорить о том очередном уроне, который нанесён этим непродуманным решением действительному достоянию России — орловскому рысаку. Урон этот в том подрыве престижа единственной национальной породы, каковых немного отыщется в её двухсот тридцатилетней истории.
И ещё, ложное понимание престижности заставляет состоятельных конновладельцев и любителей лошади бросать дикие деньги на покупку заграничных скакунов. Суетное желание «засветиться» в президентском призу, мелькнуть во всём блеске пред светлыми очами верховных носителей власти, толкает их на, вот именно, безумные траты. Деньги, которых катастрофически не хватает в отечественном коннозаводстве и коневодстве, вкладываются, опять же, в развитие заграничной конной отрасли. Между тем, в случае с чистокровной британской лошадью, мы всегда будем иметь товар второго сорта. Даже самые шикарные английские лошади на наших ипподромах навек обречены быть «первыми из вторых», лучшими из посредственных. Никто и никогда не отдаст нам из зарубежа лошадь настоящей цены, лошадь, которая могла бы таить хоть какую-то угрозу спортивному престижу той же британской нации. Всё это прописные истины, которые и без меня всем известны. Эта неизбежная второсортность доморощенной и купленной английской лошади, к сожалению, распространяется и на сам авторитет главной в российском спорте награды. Унижает значимость президентского приза.
Урон тут нанесён выдающийся, и было бы несправедливым не назвать имён всех действующих лиц, создавших когда-то эту драматическую ситуацию. Как говориться, народ должен знать своих героев.
Помимо тогдашнего министра А.В. Гордеева свой весомый вклад в эту несообразность внесли: заместитель Министра сельского хозяйства Российской Федерации Козлов А.П., руководитель Росветнадзора Данкверт С.А., бывший и.о. директора ФГУП «Центральный Московский ипподром» Жуковский В.И., президент «Большого Международного Конного Клуба «ПРАДАР» Козлова В.С., ответственные работники Минсельхоза России Вершинин А.И., Шапочкин В.В., Амерханов Х.А., Магад Д.А., Пушаков В.А. Всё это, надо думать, люди неглупые. Не могут они поднимать и обсуждать вопросы бездумно и наобум. И это заставляет предполагать в логике их действий тайные, простому взгляду не видные ходы. Надо бы, конечно, искать тех, кому это выгодно. Но это уже не моя задача.
Написал я всё это не для того, чтобы отнять у английской лошади приз российского президента. Да и механизмов таких нету, чтобы вспять повернуть действие его решений. Английская лошадь имеет великие заслуги, в том числе и в русском коннозаводстве. Летучая кровь этой лошади формировала полёт и стать нашего рысака. Сам граф Орлов-Чесменский, имея в своём заводе пять отделений, в одном, «саму в себе», вёл чистокровную породу.
Очевидная задача состоит в том, чтобы восстановить справедливость. Вникая в историю императорских призов, я узнал, что высшая российская власть заботилась обо всех мало-мальски сформировавшихся видах спорта, даже о таких экзотических тогда, как коньки и авиация. Императорские призы отражали пристальное внимание российского государства к общему развитию спортивного движения.
Когда я несколько лет назад начинал эти заметки, я вот к чему клонил, надо было бы всем конным миром попытаться выправить положение. Способ тут один — обратиться к новому правительству и президенту с предложением учредить приз российского президента и для орловского рысака тоже. Этот оборот, в определённой степени, стал бы спасением для него. Во всяком случае, он вернул бы в отечественное коневодство и конный спорт значимую цель и необходимую логику. Такие обращения были, в том числе и по моей инициативе. Писал я о том и в газетах. Дело теперь вроде поправилось. Президентский приз для орловского рысака вроде бы появился. Но, к сожалению, это не убавило проблем.
***
Ипподром в нынешнем виде и с нынешним интересом губителен для орловского рысака. Погоня за скоростью обратила ипподромные испытания в абсурд. Орловский рысак, который по мысли его создателя, графа Орлова-Чесменского, должен был, как непременное, хранить эталонную, отшлифованную тысячелетиями, красоту и совершенство арабской лошади, увеличенную до пропорций русского пространства и удали, становится простым орудием скорости. Уродливая лошадь, по недоразумению награждённая природой способностью скоро бежать, безоговорочно становится кумиром ипподрома. Между тем, в орловском стане это брак. Но он, этот брак, может пойти и в племенное дело. Так вырождается тип орловской лошади. Именно в этом, например, нынешняя очередная драма Хреновского конного завода, колыбели орловского коннозаводства. Ещё недавно завод обладал эталонным типом русской лошади. Азартное желание владеть вниманием ипподромной публики сыграло со здешними конными заводчиками злую шутку. Непременное условие — завещанную им красоту орловской лошади — они поставили на кон и проиграли. Так не слишком разумные дети растрачивают отцовское, потом и мозолями доставшееся наследство. Бесценное достояние — эталонный хреновской тип орловского рысака — растворился в скорости и пропал. Эту утрату мы ещё не осознали как следует. Она вообще могла бы оказаться невосполнимой. Но лад русской жизни, слава Богу, до сих пор таков, что в час особой нужды обязательно является и надежда. Время будто материализует свои чаяния и доверчиво, с надеждой, вкладывает их в руки, в сознание избранных. Про таких мы говорим — отмеченные временем. Я хотел бы всё это отнести и к Андрею Соколову. Конечно, я предугадываю упрёки и раздражение. Сам вижу, что слова мои составлены чуть юбилейно. В коннолюбивой и коннозаводской среде, которая как две капли похожа в своих недостатках на богемную и артистическую, неизбежно присутствуют и мелочность, и зависть, и глухое неумение отдать должное брату по ремеслу. Человеку со слабыми нервами и некрепким дарованием обитать в такой среде не сладко. Сильный же человек с прочным дарованием обязательно имеет упорство. Умеет противостоять диктатуре суеты. Имеет развитый инстинкт ответственности за то, что, по заветному случаю, доверено ему прошлым. Умеет прочным узлом вязать это прошлое с будущим. Имеет волю сознавать, что, совершенствуя своё, даже малое, дело, совершенствуешь весь белый свет. Всё это защищает от пустопорожнего. Оказывается, это можно сказать не только о даровитом художнике или, там, о писателе, но и о конском селекционере тоже.
Жизнь наша — тёмный лес. Одни в нём блуждают. Другие имеют чутьё найти верные ориентиры. Чтобы не сбиться с пути, Соколов для начала вышел на тот торный путь, который был утоптан раньше. Первые засеки и вешки на этом пути расставил сам граф Орлов-Чесменский. Он обозначил красоту непременным, заветным условием. Непререкаемой, не поддающейся произвольному обращению составной русской лошади. Если это условие нарушено, то получится у нас всё что угодно, но только не орловский рысак. Соколов, конечно, думал о скорости, но о завещанной красоте не забывал никогда. Представление о красоте, однако, никогда не расходилось у него с крепким крестьянским здравым смыслом. В лошади, да и в женщине, красота — это вещь прикладная. Прикладывается она к здоровью, к тем задачам, которые поставила перед живым организмом природа. Красиво в лошади и в человеке то, что функционально. Красиво то, что дышит здоровьем и силой. Красота, это не только и не столько формы. Бег и стремительность орловского рысака есть безусловная часть его красоты. Даже то, как неэкономно расходует он энергию, высоко выбрасывая в полёте ноги вперёд и в стороны, это ведь тоже и красиво, и функционально. Так бежит орловец потому, что живет он в снежной России. Этот размах дан ему, чтобы не увязнуть в сугробах. Жаль, что не придумано таких состязаний, чтобы дать орловцу показать всю свою исключительность, пробежать, например, наперегонки с другими, хотя бы версту по заснеженной целине. Тут бы и видно стало неоспоримое превосходство русской лошади перед любой другой.
— Вот он, красный орловский ход, — задыхаясь, обязательно говорит Соколов, когда видит бег лучших жеребцов своих, Колорита и Дротика. В старом русском словаре слово «красный» и означало «красивый». «Девка красная», это не потому, что она только что вышла из бани.
И вот специалисты заговорили о небывалом за всю историю орловского рысака. Эталонный его тип, истраченный в других, исконных для орловского рысака местах, объявился вдруг в пермских краях. Соколов теперь владеет им, этим эталонным типом, единолично. Это главный на сегодня итог тридцатилетних усилий всех здешних конских заводчан, от начкона до последнего конюха. В слове «последний» я подразумеваю только порядок счёта, а не место в делах. Как ни назови теперь эти усилия — великими, небывалыми, беспримерными — всё мало будет. Усилия эти, в нынешних условиях, оказались спасительны для уникального создания природы и человеческого гения, каковым является орловский рысак. Большая история орловца творится на наших глазах. Каждого конюха в этих краях я бы звездой назвал, если бы слово это не было донельзя унижено тошнотворной славой разного рода телепопрыгунчиков и салонных портняжек.
Те же специалисты обнаружили вдруг и другое чудо нынешнего русского коннозаводства. Маточное гнездо, образовавшееся опять же в Пермском конном заводе. Попробую своими словами объяснить, что такое орловское маточное гнездо. Вот создан лучший в России тип орловской лошади. Теперь надо сделать так, чтобы этот тип остался у нас навеки.
Соколов не то, чтобы сам догадался, об этом знали и до него, но прочно утвердился на том, что вся красота и совершенство живого божьего мира началом имеет материнское чрево. В орловском коннозаводстве есть проверенный способ закрепить успех, продолжить совершенствование образца. Он в том, чтобы получить, как минимум, двенадцать кобыл (это и есть маточное гнездо), которые имели бы, по возможности, весь лучший генетический наследственный материал, который столетиями копился в породе. Это тот материал, без которого нет творчества. Строитель, у которого нет кирпичей и камня, дворцов не построит. У Соколова таких кобыл, каждая из которых является живым хранилищем и складом лучшего генетического наследия, целых сорок штук. Самая полная, непревзойдённая история орловского коннозаводства там, во чреве и в крови каждой из этих кобыл. Главное тут то, что Соколов кобыл для своего маточного гнезда не покупал, как бывало в истории, не собирал поштучно и не выменивал. Он создал это маточное гнездо сам, складывая кровинку к кровинке, десятилетиями приливая к своему орловскому стаду голубую наследную кровь. Гнездо получилось небывалого качества. Во всяком случае, в русском коннозаводстве такого не бывало ни в какие времена. Собрание Соколова смело можно равнять по значению для России с Третьяковкой и Русским музеем. Помнится, величайший из русских коннозаводчиков девятнадцатого столетия, Яков Бутович тоже собрал двенадцать таких кобыл для маточного гнезда, выменивая, покупая, добывая всеми правдами и неправдами. Его коллекция вызвала фурор на Всероссийской выставке 1910-го года. Он получил Золотую медаль и ценнейший царский подарок. Но, что ещё ценнее — признательность и опеку государя и правительства…
Эти сорок кобыл пермского завода являются гарантией того, что движение орловского рысака к совершенству уже не прервётся. При условии, конечно, что из этого сокровища какие-нибудь новые хозяева жизни не вздумают наделать элитной колбасы. Вот ведь в чём ещё одна жуткая несообразность нового российского времени. Угроза злонамеренной растраты народного достояния невыносимо нависла над страной. А у Соколова и его конюхов нет ничего, кроме вил, чтобы защитить своё необычайное дело, своё неоценённое живое сокровище. Это унизительное чувство, когда каждый день ждёшь, что дело всей твоей жизни пойдёт прахом, что оно не только не будет оценено, но кому-то как бельмо в глазу. Это не только мешает во всей полноте всякий миг ощущать счастливую неповторимость выпавшего тебе шанса жить этой земле. Этой отравой убивается воля творить и работать.
— Девки… Девки! Домой, — кричит Соколов.
Голос его поднимает из травы-лисохвоста чибисов и куличков-кроншнепов. Семьдесят пар красивейших в мире глаз, каковые бывают только у орловских молодых кобылок, в момент устремляются на него. Начинается единственный в своем роде парад красоты. Ежевечернее дефиле элитных созданий. Естественности движений надо учиться здесь. Жаль, что никому из знаменитых содержателей домов моды не пришло в голову хоть однажды вывезти своих подиумных красоток на вечернее пастбище, например, к тому же Соколову. Возможно, тут они нашли бы способ дать придуманной вывихнутой походке здоровье и волю.
По краю левады, мимо старого живописного прясла, мимо низкого солнца, мимо тлеющих облаков молодое лошадиное племя возвращается в конюшни. Косые солнечные лучи, запутавшись в гривах, делают их похожими на живой огонь. Он вспыхивает и гаснет, иногда даёт золотой движущийся контур. И сейчас особенно ясно, как ладно подходит русская лошадь к русскому пейзажу, вообще к облику России. Ясно так же, что не стань этой лошади, и природные виды наши потускнеют.
— Девки… Девки! Домой, — опять звучно раздается на просторе. — Они голос мой знают…
Видно, что Соколов слегка любуется собой…
Помню, как вздрогнул я от неожиданности, прочитав некогда в автобиографических записках Черчилля вот какую строчку: «Я не раз повторял, что замена лошади двигателем внутреннего сгорания стала одной из самых печальных вех в развитии человечества!». Да ведь и я всегда так думал, но чтобы сказать так, нужны решительность и мужество. Это не значит, что человек против прогресса. Он сказал только то, что вечное не может противоречить сегодняшнему дню. А, если оно входит в такое противоречие, значит, назревает что-то неладное в мире. Не стоит также забывать, что орловская лошадь давно уже стала символом России. И вовсе не по себе становится, когда видишь, как легко и бездумно ныне расстаёмся мы с одним из трогательнейших наших живых символов. Это нехороший знак. Народ, который легко расстаётся со своими символами, может не заметить и того, как потеряет себя.
И тут мне приходится ставить точку. Обеспокоенный тем, что долго не звонит мне Соколов, я пытаюсь навести справки о нём. И вот узнаю — завод продан, а Соколов ушёл из него, и где теперь обретается, чем будет жить — никому не ведомо. Хочу ставить точку, да не могу. Лучше поставлю многоточие. Не так смутно будет на душе. Всё-таки многоточие не так безнадёжно, как точка… Надежда. Пусть это будет последним словом этого моего неоконченного сказания…
У кого-то рабочее место стол с компьютером,
у Соколова рабочее место оборудовано живой травой под синим небом.
Фото автора
Год лошади. Из жизни Андрея Соколова
© Copyright: Евгений Гусляров, 2014
Свидетельство о публикации №214042300549
Свидетельство о публикации №214042300549
Рецензии
Плачу.
Невероятно понравилось, во время чтения встают перед глазами описанные картины.
Спасибо!
Валерия Заноска 06.08.2014 22:32 • Заявить о нарушении
Невероятно понравилось, во время чтения встают перед глазами описанные картины.
Спасибо!
Валерия Заноска 06.08.2014 22:32 • Заявить о нарушении