Дядя

  Первый раз я играл на бильярде летом тысяча девятьсот восьмидесятого года. В год Московской Олимпиады. В месяц смерти Высоцкого. Очень возможно, что даже в тот самый день. А, если допустить некие надлогические и внематериальные пересечения моей и его судеб… Возможно, первый мой удар кием совпал с последним ударом его сердца. Правда, он умер ночью. Но, если учесть разницу в часовых поясах...
  Я хорошо помню лето восьмидесятого.  И по многим причинам. Во-первых, от нас окончательно ушёл отец. Во-вторых, мы с мамой - холостые отдыхали в Туапсе. А это влекло за собой: первый в жизни полёт на самолёте, первое знакомство с морем. А ещё меня впервые покусала собака, но это уже другая история. В Туапсе мы жили у родственников, не очень близких, но кровных, а, стало быть – им некуда было деваться. Ведь родственные связи в те времена были главным движителем всего и всея в стране. Деньги, образование и социальное происхождение, ценимые ныне, не имели в те годы заметного значения. Сейчас я понимаю, что мы с мамой своим присутствием забирали у хозяев часть заработка – каждый угол дома, соседствующих с ним хозяйственных строений и прилегающего  двора сдавались отдыхающим, и за немалую мзду. А тут: отдельная комната с двумя кроватями. Главный в доме – дядя Лёня. Спустя тридцать лет почти ничего в памяти о нём не осталось, лишь свербящее чувство утраты. Я не очень уверен, что он был дядей, в смысле: братом моих мамы или папы. Родственные переплетения очень запутанны. Помню, ему было раз в десять больше лет, чем мне. Он был лёгкий и неповоротливый. Воевал и был ранен. И ранен был дважды: в спину пулей навылет - под правой лопаткой аккуратное углубление и неровные швы на груди, и осколком в левую руку. А осколок был большой, и прошёл между большой и малой лучевыми костями.  Видимо, кожа сопротивлялась, натягиваясь, но на всю площадь раны её не хватило. И у дяди в руке была дырка, которая жила своей жизнью: во времена осенней непогоды, например, она подсвистывала при ходьбе… Я не помню, чтобы дядя что-нибудь делал, т.е. я не помню ни одного его занятия: он ничего не строгал, не мастерил по дому, не смотрел телевизор, не мыл посуды, и, по-моему, даже не ел. Он неподвижно сидел часами в старом кресле во дворе. Лето, ярко-жёлтые сливы, обгоревшие отдыхающие стирают купальные принадлежности. И молчаливый, тёмный от загара и времени дядя. Я не знаю, или не помню: почему у него не было детей. Просто так случилось: не было и всё. Потому я неряшливый, толстоватый задевал в дядиной душе какие-то несыгранные струны. И для меня шестилетнего у дяди  было две радости: маленький, вряд ли длиннее метра -полутора бильярд в подвале, и дырявая рука, глядя сквозь которую, можно было увидеть поразительные вещи: улыбку соседской кошки,  тёмные пятна на солнце. Каждый вечер я в шортах и рубашечке с олимпийской символикой спускался по наружной лестнице со второго этажа во двор, забирался на дядины колени. Дядя Лёня пробуждался от дум и говорил мне:
 - Мальчик, возьми кий.
   Почему-то он никогда не называл меня по имени. Может, просто не помнил? Или не находил нужным. Дядя небрежно разбрасывал шары по зелёному полю. Я с удовольствием, без оглядки шарашил кием по костяным округлышам, ругался, промахиваясь, радовался, попадая… И выигрывал. Всегда. Потом неохотно ложился спать и охотно просыпался. В ожидании ещё одного чуда. В солнечную погоду после обеда дядя обыкновенно просил подать ему чашку зелёного чая. Потом выходил в сад, садился на колченогий табурет. Я замирал. Дядя пил чай, курил, скучал. Потом, не оборачиваясь, ронял через плечо, как будто бы он знал, что я неподвижно сижу за его спиной:
 - На солнце хочешь посмотреть?
  И поднимал  пробитую руку. И дальше было волшебство. Я видел ленивые протуберанцы солнечной коры. Планеты разбегались, и солнечный ветер раздвигал непослушные волосы на моём лице. Космос звал, я доверчиво улыбался ему в ответ. А потом во двор спускалась мама и вела меня на море. В один из походов мама сказала: "Ты знаешь, Высоцкий умер". Я заплакал сразу и на несколько лет. Сейчас, когда дядя наверняка умер, я очень сожалею, что в тот день в конце июля не посмотрел сквозь его руку. Быть может, я увидел бы Володину душу, машущую мне нервной ладонью сквозь прорезь дядиного ранения. А вдруг?