В отсутствие героя

«Человеку всегда нужно помнить о том, что у него очень мало времени. Даже, если он доживёт до ста лет. Арсений Тарковский говорит: «…не надо бояться смерти ни в семнадцать лет, ни в семьдесят». Но бояться и помнить — разные понятия, разные состояния. «Помнить о смерти» это значит «думать о жизни». Древние монахи так и говорили при встрече: «memento mori»,— поэтому живи каждый день так, как будто  он последний. Тогда не будет страшно…»  Максимилиан Грэй. 21 ноября 1975 года.

Андрей проснулся. Резким подъёмом обеих ног и рывком вперёд вскочил с кровати. Он всегда вставал быстро. Нежиться, барствовать и сибаритствовать — не в его природе. Но делать из этого незначительного свойства скороспелые выводы вроде: спартанец, сильная личность, аскет, стоик,— я бы не стал, не советую, не решился (вариант можете выбрать по своему усмотрению).

Начиная описание своего героя, необходимо определиться с его возрастом. Он юн, молод, средних лет, пожилой или старый? Это для меня пока не ясно. То есть, не ясно сию секунду. А, в следующую я, возможно, определюсь и напишу, что он человек средних лет и смогу объяснить своё решение.   

Кажется, что писателю легко с героем — пиши по своему произволу, что в голову взбредёт — написал «средних лет» и успокойся. Ан, нет! Необходимо объяснить, хотя бы самому себе: отчего это Андрей именно «средних лет», а не каких-нибудь других и что понимать под этими «средними годами»? Это сколько — тридцать, сорок или пятьдесят?
Тут всё зависит от так называемой «средней продолжительности жизни». Поэтому средний возраст определить легко. Нужно просто взять данные статистики о средней продолжительности жизни за такой-то год и разделить пополам. К этим данным я и отсылаю особенно дотошных читателей.

Почему он именно средних лет? То здесь объяснение и вовсе простое: беря Андрея, как такового, именно в тот момент, когда он так лихо вскочил с кровати, не успев коснуться  босой ногой пушистого коврика, лежащего, тут же на полу; мы одновременно с этим должны понимать, что Андрей (герой и отчасти гимнаст) как раз и достиг того момента во времени и пространстве, которое можно смело определить, как «средний возраст».

Тоже касается и национальности. Вот написал я вначале сдуру «Андрей проснулся» и сразу понятно, что наш герой не француз, поскольку не Андрэ, не поляк ибо не Анжэй и не итальянец или, не дай бог, испанец Андре (о-а) и, слава богу, не литовец и не латыш, каковым надлежит быть Андрюсами.  Он наш, свой, русский или, точнее, русскоговорящий россиянин славянской наружности, а если ещё точнее — то порода эта выведена скрещиванием славян, скифов, чуди, чухонцев и татар или монголов, как Вам будет угодно, тем более, что одно другого не слаще.

Сразу оговорюсь, если кому-нибудь вдруг показалось, что в предыдущем пассаже я задел национальную гордость и достоинство иностранцев или, как принято сейчас говорить и писать, «сею рознь», тот горько и грубо ошибается. Я потомственный и ярый интернационалист в седьмом коленце. Но сейчас речь не об этом.

Таким образом, разобравшись с возрастом и национальностью, в первую очередь надо спросить: а какого или (приличнее) на кой ты, Адрюха, вскочил, как угорелый, (скажем) в 6 утра? Чего тебе не спится? Отчего ты тревожишь автора и благородных читателей в такую рань? Что такого срочного, архиважного и гениального ты имеешь нам сообщить?
 
Озадачив, оглушив, оглоушив и огорошив (заметьте всё это с буквы «о») нашего героя горстью колючих вопросов и, пока он, ещё толком не очнувшись от сна, попадает ногами в тапочки, и бредёт в туалет эти вопросы обдумывать, мы с до боли дорогими читателями двинемся дальше в туманные перспективы нашей трудной повести.

У добросовестного и болезненно-чуткого читателя может возникнуть подозрение, что автор как-то уж очень вольно обращается с материалом, перекладывает на плечи своего героя работу, которую должен делать сам, и нет ли тут с его (автора) стороны подвоха, провокации или, на худой конец, дефиниции?

Я, как автор, или вр. и. о. автора (ибо всякий автор исполняет эту обязанность временно), спешу успокоить не в меру прозорливого читателя и отмести все три подозрения. Что с удовольствием и делаю, то есть отметаю.

Так что успокоимся и подумаем о вещах более сложных и важных равно, как и вечных. Пока наш герой, сидя на унитазе, размышляет на заданную тему, судьба — эта старая нудная карга — бесцеремонно и неумолимо уткнула свой заскорузлый кривой указательный палец в его беззащитную грудь. Как сказал бы любимый и уважаемый мной поэт, философ, певец домашнего хозяйства и раздолбай Д.А. Пригов: «судьба во всём здесь дышит явно».
    
Хотелось бы, чтобы читатель вместе со мной ярко и образно представил себе всю эту скорбную и величественную картину полную  неподдельного трагизма: Андрей в позе «мыслителя» Родена, терзаемый, гамлетовскими вопросами, «очутившись в сумрачном дантовом  лесу», сидящий на унитазе. При этом заметьте, как холоден мир вокруг него — холод сантехнического кафеля и бледно-голубой итальянской плитки, сработанной в Подмосковье. 

Неожиданно для меня получился импортный вариант — Роден (Франция), Гамлет (Дания и отчасти Англия) и Данте (Италия), туда же можно с небольшой натяжкой отнести и сантехнику. Сюда же купно можно было бы органично вплести, обладая искусством и фантазией, и Германию с Гёте и Фаустом, но не имея вышеозначенных качеств — не берусь и умолкаю.

А что же Россия? Великая русская классическая литература? Неужели нам нечего противопоставить импортной продукции? А как же Онегин, Печорин, Обломов, Пьер Безухов, князь Мышкин, Чичиков, наконец! Да, но каким образом притянуть их к моему Андрею? Вернее, наоборот, как этого с позволения сказать героя, который и мне-то  совсем ещё не ясен, подтянуть к ним? Ведь он пока даже не эскиз. Тень. Призрак отца на унитазе. С таким, с позволения сказать, героем не токмо, что в анналы и скрижали, в стройный ряд классиков и славных литературных образов, а и в приемную Союза писателей не пустят. Придётся его тянуть за уши к великим образчикам и литературным вершинам. Но для этого вначале неплохо было бы надеть на него штаны.   
   
А надев их (предварительно умыв лицо и почистив зубки), необходимо дать ему, кроме имени, отчество и фамилию. Ну, с отчеством тут у нас  проблем нет. Поскольку я уже исторически и психологически обосновал связь моего героя с отцом пресловутого и придурковатого датского принца Гамлета, то естественно взять отчеством имя его отца.
А так как имя отца Гамлета, как это было принято у них в Дании, тоже было Гамлет, то соответственно мой Андрей по праву будет называться — Андрей Гамлетович.

Фамилия. С фамилией, друзья мои, всё гораздо сложнее. Ведь не дашь же (впоследствии, возможно, всемирно-историческому) герою первую, подвернувшуюся под руку, фамилию. Это вам не отчество. Случайности тут быть не должно. Тут нужен глубокий и всесторонний подход. Даже, поначалу, и не знаю с какого боку тут зайти. Можно было бы пойти по пути наименьшего сопротивления, то есть дать ему природную фамилию его отца. Но здесь я встретился с непреодолимыми трудностями — не только фамилию или имя, но даже само существование физического отца Андрея не удалось установить, как, впрочем, и матери. Так что он у нас получается — полный и круглый сирота (чего не скажешь о телесной конституции героя, сухощавого от природы). Хорошо. Но тогда ему должны были дать имя и фамилию в «доме малютки» или в детском доме. Но вы сами должны понимать, что могут придумать, совершенно лишенные фантазии, детдомовские  доктора, воспитатели и нянечки. В лучшем случае — Сиротин, Сироткин, Найдёнов, Безродных или Подкидышев. Но в нашем случае произошло иначе. Зав. отделением детского приюта Марфа Феофилактовна Пампушкина быстро решила этот, на мой взгляд, не простой вопрос. Ей всегда нравилось мужское имя Андрей, наверное «первая любовь» или что-то в этом роде. А поскольку она всю свою жизнь млела и преклонялась перед певческим талантом Кобзона, то, недолго думая,  присобачила в метрику младенца отчество и фамилию великого артиста. Так и получился Андрей Иосифович Кобзон. Марфу Феофилактовну нисколько не смутила нестыковка фамилии с обликом младенца: мальчик был явно блондином. Что, само по себе, явление редкое даже для семьи Кобзонов. Но оставим это на совести самой Пампушкиной. 

Хотелось бы дать Андрею русскую фамилию.

Что мы имеем в этом направлении? И что такое — русская фамилия?

Легко запутаться и потеряться в многообразии и изобилии данного материала. Но надо найти и выбрать одну, как находят и выбирают любимую женщину, только в нашем случае фамилию.

Я не стану утомлять читателя всеми разновидностями русских фамилий, которые происходят от имен, кличек, ремёсел, частей речи и органов тела, географических и природных названий и явлений,  фамилий, связанных с сельскохозяйственным производством, флорой и фауной и так далее и тому подобное. Правда и здесь ресурсы образования новых фамилий далеко не исчерпаны. Например: многие фамилии представляют собой имена существительные и прилагательные, реже глаголы,— но почти не использованными остались имена числительные, наречия, местоимения и междометия, которые образуют фамилии в сочетании с вышеназванными частями речи с добавлением окончаний (ов), (ев), (ин), (ский), (ой), (их), (ых) и так далее, но в чистом виде встречаются редко. Я, например, не встречал фамилий типа: Ах, Ох, Ух, Однако, Вспять, Невтерпёж, Растудыттвоюмать, Трицелыхпятьдесятых. Известны фамилии, состоящие из одной гласной буквы. Это, в основном, фамилии китайского и корейского происхождения — И, Ю, У. Но практически не попадаются фамилии из одной согласной. Встречаются  южнорусские и украинские фамилии образованные соединением глагола и существительного — Затуливитер, Перепхнихатка или прилагательного — Непомьята, Необнята, Незадута или Швыдкой и т.д., а также — из числительного и существительного — Пивторыбатька, Двубратский, Троекуров, Столетов, Полторанин.   

Остаётся единственно возможный для меня путь — логический. 

Зададим себе вопрос: чем русские отличаются от других народов, что знают они о нас и с чем у них ассоциируется само слово «русский»?

Первое, что можно услышать за границей, когда им говоришь, что ты из России: водка, матрёшка, балалайка, икра. Какой-нибудь особо эрудированный иностранец вспомнит «Большой театр»  или «Рублёв». Чем это может нам, то есть мне, помочь в смысле фамилии? Если фамилии художников Водкина и Рублёва ещё как-то импонируют, то уж совершенно пошло, хотя и по-русски, звучат — Матрёшкин, Балалайкин и Икров.  А «Большой театр» так и вовсе невозможно использовать в качестве фамилии. Иностранец не преминет вспомнить и «русского зверя» медведя, который, по его (интуриста) невежественному представлению, разгуливает у нас по улицам городов, а иногда забредает даже в правительственные учреждения. Но, как вы сами понимаете, использовать эту фамилию было бы политически близоруко и дипломатически не дальновидно.

Отряд фамилий, отражающий всю многообразную фауну и флору России вообще невозможно перечислить. Но и тут могут возникнуть проблемы и «подводные камни». Возьмём хотя бы простое животное корову. Как тут же натыкаемся на Коровьева-Фагота, художника Коровина, а уж Коровин, да ещё в сочетании с именем Андрей, и вовсе невозможен, ввиду возможного неудовольствия настоящего живого Андрея Коровина, а портить с ним отношения из-за такого пустяшного совпадения не входит в мои, далеко идущие, литературные планы. 
.
Вот, казалось бы, самая что ни на есть русская фамилия Русаков. Я в начале 80-х годов, проживая в Москве, знавал одного Русакова имя и отчество которого были Лев Зеликович. Ничего преступного или необычного в таком сочетании я не вижу. Но посудите сами: можно ли назвать  Льва Зеликовича Русакова — русским? 

Народы Севера и Восточной Сибири до того как стали российскими вовсе не имели фамилий. Поэтому их записывали под русскими фамилиями. Легко встретить эвенка Васильева, якута Федорова или тунгуса Иванова. Кажется, что это самые русские фамилии. Но они произведены от имён, а эти древние имена суть греческие, еврейские и римские.

Подводя итог приходиться признать, что я не обнаружил чисто русских фамилий.  Также как я не смог определить национальность по внешнему виду. Определить, как выглядит «чисто русский» не представляется возможным. И, слава Богу! Мы хорошо помним что такое «чистота нации» и «истинный ариец». Все разговоры о «чистоте» не только глупы, но и опасны.

Я говорю о себе, что я русский, поскольку мои родители русские родом из Тамбовской губернии. Но если посмотреть на лицо моей бабушки по отцу Февронии Васильевны в девичестве Шубиной, то сразу видны мордва и мокша, которые издавна расселились в этом краю. Тюркские скулы и разрез глаз она передала моему отцу, а он (уже в смягчённой форме) мне.

За тысячи лет народы Европы, Азии и Северной Африки варились в одном «котле» и сейчас выделить какую-либо национальность в чистом виде невозможно.   

Но я отвлёкся. Пора вернуться к моему герою.

Можно, следуя традиции русской прозы, дать герою фамилию соответствующую его характеру, фактуре или его самой яркой черте характера и внешности. Но для этого необходимо прежде определить эти черты.

И так определимся. Что нам на данный момент известно (чуть не написал о подсудимом)? Знаем, что зовут его Андрей Иосифович Кобзон, что он русский, средних лет, 30 —35, сухощав, спортивен, светловолос, глаза серо-голубые с рыжеватыми крапинками вокруг зрачка, рост около 180 сантиметров. Встаёт рано. Вот, собственно говоря, и всё, что известно. Это пока ещё не человек. Скорее — заготовка, болванка, полуфабрикат. И я спрашиваю себя: хватит ли у меня таланта и терпения, чтобы  оживить, пока ещё неизвестный внутренний мир героя, сделать его интересным мне и читателям?..
 
После пробуждения в голове у него кружатся мысли и видения, остатки впечатлений летавшего где-то во сне ума: о жизни и смерти, о добре и зле, о Боге, о свободе, о справедливости и ещё бог знает о чём, что никак не соотносится с его повседневной жизнью и совершенно для неё бесполезно.

Сейчас, когда он поправляет бачки и проверяет пальцем гладкость подбородка, в его голову приходит такая мысль: «Стремиться к неизбежному бессмысленно. Осознавая неизбежность смерти (смерть, как конец) человек неизбежно приходит к мысли о бессмертии. Бессмертие также неизбежно, как и смерть, поэтому стремление к бессмертию также бессмысленно, как и к смерти. Стремление к абсолютной свободе это попытка человека уйти от необходимости и неизбежности жизни, смерти и бессмертия к абсолютному бытию, зеркальным отражением которого является абсолютное небытие. Их гармоническое равновесие  называется вечностью».

И чуть позже вторая: «Смысл и цель человека — осознать, пронести через всю жизнь "образ и подобие", данные ему свыше. Мы же стремимся удобно себя "обставить"  — дом, автомобиль, бытовая техника, красивые вещи и предметы. Поэтому красота и смысл, которые должны были бы заключены в нас самих, переходят в вещи и предметы. Это одна из форм рабства».

Подобные мысли делают честь моему герою и оправдывают сделанное мною выше сравнение его с «мыслителем» Родена. Хотя особой его заслуги я в этом не наблюдаю — мысли приходят сами, практически без какого-либо  умственного усилия с его стороны.  Он никогда не мог понять, откуда появляются такие мысли и не знал, как к ним относиться, и пока оканчивал бритьё, успел о них забыть.               

Хотя нет. Всё же что-то осталось. Разглядывая себя в зеркале, он подумал: «Неужели и во мне есть «образ и подобие»? — но ничего, чтобы подтверждало или отрицало это предположение, он в своём лице не обнаружил. Лицо выражало сомнение в таком предположении. Из чего можно сделать вывод, что Андрей — человек сомневающийся.

Жизнь, любовь, смерть, бессмертие, вечность, воля, сила, власть, свобода, земля, родина, победа, беда — существительные женского рода.  Женское начало в русском языке и в характере выражено сильнее, нежели мужское. Поэтому любимым на Руси стал образ Богородицы.

Серьёзный критик тут же заметит в моём рассказе смешение жанров. И я с ним совершенно соглашусь, но ничего с собой поделать не могу. Увлекаюсь, сваливаюсь то в публицистику, то в псевдофилософские  размышления. Вместо того чтобы просто рассказать историю. Поэтому всё написанное выше прошу считать затянувшимся предисловием.      

—————

Андрей проснулся. Резким подъёмом ног и рывком вперёд вскочил с кровати. Он всегда вставал быстро. Флотская привычка. Нежиться, барствовать и сибаритствовать — не в его природе. Он привык вставать рано. Вот и сейчас было около шести часов утра.

Автоматически попал ногами в тапочки и, не открывая глаз, прошёл в туалет. В голове кружились остатки сновидений: странные, таинственные мысли, предчувствия, страхи, вопросы. 

«Мне тридцать пять. У меня есть неплохая квартира, приличная машина, дача, диплом института, работа, приятели, с которыми интересно отдохнуть, женщины, любовь которых легка и ни к чему не обязывает. Но почему у меня такое ощущение, что чего-то в моей жизни не хватает? Что я обделён. Может быть всё, что у меня есть это лишь склад бесполезных вещей для того чтобы заполнить пустоту?»      

Тем временем в окне прояснилась привычная картина: кусок утреннего неба, облако в верхнем правом углу, напоминающее смятую постель, дом-близнец напротив, гербарий осеннего парка, перекрестья аллей. 

Я не намерен описывать всю жизнь моего героя. Тем более, что это, во-первых — невозможно, пришлось бы описывать каждый день, начиная с зачатия. Во-вторых: у меня самого осталось не так уж много времени и хотелось бы успеть написать ещё что-нибудь. Поэтому придётся ограничиться самыми важными эпизодами его жизни.

Эпизод первый.

В первом варианте Андрей родился в семье. То есть у него были отец и мать. Это потом мне вздумалось лишить его родителей и сделать сиротой. Меня могут спросить: почему я не выбрал из этих двух вариантов один? Себе на этот вопрос я отвечаю, что, конечно, читателю было бы гораздо проще, если бы я рассказал, лишь одну историю об Андрее,
без вариантов. С другой стороны я не вижу ничего худого в моей попытке показать моего героя в разных жизненных обстоятельствах. Предпосылки и варианты могу быть многообразными. Так почему я должен отказаться от многого в угоду единственно возможному? Мне могут возразить, что у человека может быть только одна судьба и никаких других вариантов быть не может. Вот я как раз против такого утверждения. Извините, но здесь я должен объясниться подробнее.

Возможно, в реальной жизни так и есть, что у ребёнка либо нет родителей, либо они есть. Или хотя бы один из них есть, а другого нет. Но в нашем случае получилось иначе — после рождения у Андрея родителей не оказалось, а, когда ему исполнилось три года, и я уже потерял всякую надежду на то, что они у него будут, его вдруг усыновила бездетная супружеская пара.

Но тут всегда оставалась возможность того, что натуральная мать Андрюшки вспомнит о своей кровинке и в ней взыграет её гражданская или материнская совесть. Но прошло три года, а этого факта не наблюдалось. Может это и хорошо! Потому что, например, есть такие мамаши, которые оставляют себе ребятёнка, но сильно страдают, если он начинает всеми днями вякать и часто просить, чтобы ему дали что-нибудь покушать. Они тогда ну просто выходят из себя. Они тогда сильно жалуются, что у них «нету никакой личной жизни» от этого постоянного вяканья и желания с его стороны питания. И они до того бывают в огорчении, что берут это милое дитя за ножки и выбрасывают, я извиняюсь, к чёртовой матери в открытое окошко. Нечаянно получились стихи: «желания» — «питания», «за ножки» — «в окошко». Хотя, конечно, грустные и трагические. Или, бывает, уйдут родители в гости отдохнуть и оставят кроху одного, а потом дня через три-четыре спохватываются, как же он там один! А ещё могут вынести зимним вечерком на улицу, чтобы дитя маленько освежилось и забудут. Ну и ребёнку к утру делается скучно, поскольку на дворе зима, а он ещё не привык к моржеванию. Иногда и того проще — по забывчивости вместе с мусором выкидывают на помойку. В этом смысле мы далеко опередили все прогрессивные страны Европы и Америки. Тут у нас в двадцать первом веке наблюдается движение вперёд. Я имею в виду, что например, Даниил Хармс писал и сигнализировал в тридцатые годы прошлого века о том, что в Ленинграде из окон постоянно вываливаются старушки, но тогда никто не придал этому загадочному явлению, ни должного, ни какого-либо другого значения. А нынче, извольте видеть, из окон стали вылетать младенцы. Нас не может не волновать столь отрадный факт.  Почему отрадный? Потому что, с одной стороны этот факт говорит нам об увеличении рождаемости, коль скоро младенцев становится настолько много, что они начали вываливаться из окон. С другой — что население молодеет, потому что раньше вываливались старушки, а теперь младенцы. Что ещё?

Ещё является мысль вовсе не относящаяся к предыдущему тексту. Вот она. Речь идёт о сумасшествии и гениальности, то есть крайних и пограничных состояниях индивидуума. Именно они определяют «нормальное» в человеке, то есть человек «нормальный» находится как бы посередине этих состояний. Поэтому «нормальные» люди так любят читать что-нибудь или смотреть на жизнь гениев и сумасшедших. Вскользь замечу, гений это тот же сумасшедший, только со знаком «+» и наоборот. При этом «нормального» радует то, что он не такой дурак, как эти ненормальные. Несомненно, что гениальность и сумасшествие воспринимается ими, как беда или несчастье. Три варианта. Какой из них выбрать для моего героя? Проблема.

И почему он Андрей, а не, скажем, Ефим? Как говаривал классик: «Что значит имя? Фима пахнет Фимой, хоть розой назови его, хоть нет». То, что он Андрей — совершенно ни на чём не основано и не из чего не проистекает. Тогда нужно писать «сагу» или «древо»: «Авраам родил Исаака…»,— и так далее. А может и не надо. Может быть достаточно того, что он выпал из окна или выскочил из сна. Нате, лопайте его теперь с кашей. Как будто у нас своих дел мало! А может быть он вовсе не Андрей, а Даниил или Арсений, или Хуан, или, например, он Машенька? Может быть, как сын, он тень своего отца, а может быть он сам отец, а его отец — воздушный шар или голубь сизый. А если, как дочь, то резко похожа, на свою преподобную мамашу, Марью Акимовну (имеется в виду Богородица).

Иному писателю, ну, хоть Толстому, что? перо в руки и строчи. А тут, извольте видеть, весь по самую маковку в этом… в тексте и, что из этого теста слепить, сам Господь не разберёт. Сколько ни пробовал — каждый раз получается «Колобок». Хреновина какая-то!

Тут я немного отвлекусь, в чём прошу прощения у читателей. В самом начале своей писательской, громко говоря, карьеры я написал небольшой сборник коротких иронических рассказов «Сестра таланта». Отослал на конкурс. В одной из рецензий мой сборник какая-то нервная дама назвала «прямым подражанием Хармсу». Что меня, конечно, удивило, поскольку я к тому времени, к моему  стыду, совершенно не читал прозу Хармса. С его поэзией, правда, в общих чертах, поверхностно был знаком. Сами посудите: можно ли подражать писателю, которого не знаешь? Здесь можно говорить только о невольном повторении. Я сразу кинулся читать Хармса. Конечно, что-то и это удивительно, у меня с ним совпадало. Например, у него есть рассказ, в котором герой сбрил бороду, и его перестали узнавать сослуживцы и знакомые. У меня в первом рассказе сборника Бакунин и Кропоткин сбрили бороды и их перестали узнавать жёны и дети.  Это можно было бы назвать случайным совпадением, но тут я задумался. Случайность ли это? Может быть, это произошло потому, что тема «потери лица», начиная с Гоголя, витает в нашем русском воздухе. Но, всё же, отличия от Хармса несомненные. Во-первых, у меня это конкретные исторические персонажи, тогда как у Хармса имена намеренно ничего не обозначают и ни к кому не относятся. У Хармса герой стремится всем доказать, что это он, только без бороды. У меня герои не только не стремятся  к тому, чтобы их узнали, но и извлекают из своего нового положения выгоду, то есть меняются попеременно местами и жёнами. Что я в свою очередь объявляю началом сексуальной революции в Европе.

В отличие от Хармса, которого интересует проблема «дефигурации» героев, у меня это скорее псевдоисторическая сатира, внесение комического в историю, возможность, смеясь изменить прошлое до неузнаваемости, чтобы расстаться с шаблонными и стереотипными представлениями, освободиться от них и таким образом «оживить» историю. Герой Хармса, напротив, не имеет предыстории, прошлого. Он появляется как бы ниоткуда. У него есть имя, которое ничего не значит, но с «потерей» лица, он теряет и его. Можно сказать, что он исчезает, его нет. Получается, что герой у Хармса превращается в синтезированную систему субъект-объект, (в которой обе составляющих могут неожиданно меняться местами или сливаться в нечто, что действует одновременно), а вещь — в предмет. У меня  важным элементом является скоморошество, желание рассмешить, растормошить, развеселить читателя. Природа «смеха» Хармса другая. Я бы сказал, что его рассказы смешны только на первый поверхностный взгляд. На поверку они полны трагизма, но это трагедия не героев Хармса, а его собственная, связанная, как с безвыходной жизненной ситуацией, в которую он попал, так и с его творческими проблемами. Гибель его предрешена, у него нет будущего — Хармс это прекрасно осознавал.

С удивлением обнаружил среди героев Хармса Василия Петухова. У меня есть герой с точно таким же именем. И потом, мои рассказы тоже можно было бы назвать, как у Хармса «Случаи». Пожалуйста, сами можете убедиться. (См. «Сестра таланта» на Проза.ру).

*

Простите, что злоупотребил Вашим вниманием. Всё это лишь для того, чтобы искушённые читатели могли сравнить мою, с позволения сказать, прозу с бессмертными творениями гениального Хармса и убедиться в том, насколько её можно назвать «прямым
подражанием».

Многие корили меня за то, что я в конце «Исторической встречи» откровенно пишу о том, что «… когда писать, казалось бы, не о чем, я об этом и пишу». Мол, что можно ожидать от человека, который прямо заявляет, что писать ему не о чем?  На это можно было бы ответить афоризмом Козьмы Пруткова: «если на клетке со львом увидишь надпись «осёл» — не верь глазам своим». Но я не стану так отвечать.

Всё же, как там мой герой? Наблюдается его отсутствие. Тени, шорохи, голоса. Туман. Неразбериха и чепуха. Образ то возникает, то рассыпается на множество деталей и знаков, не дожив до рождения. А так хочется увидеть его. Потрогать. Но чаще натыкаюсь на холодное стекло окна или зеркала и всё меньше на тёплую, человеческую поверхность. Мир виртуален и в нём так мало настоящего. Вот и мой герой ищет меня, блуждая по лабиринту мнимой реальности, пожираемый Минотавром времени и пространства. А я продираюсь к нему сквозь заросли тел, цепляюсь за колючки событий,  путаясь в мороке дат, дел, слов, разгребаю омертвевшую сухую шелуху обыденности. Всё легче тени, тише шорохи, глуше голоса. Вот-вот рассеется туман. Наступит долгожданная тишина и блаженная божественная Пустота.
               
Эпизод второй.

Сложность создания героя в том, что он появляется ниоткуда. Как появляется князь Мышкин у Достоевского. Это почти всегда, по крайней мере, в русской литературе — противоречие, иносказание, инакомыслие героя, несоответствие сложившимся представлениям, нарушающее привычное течение обыденности.  «История» с его появлением как бы начинается заново. Что-то меняется в привычном существовании вещей. Это, как правило, диссонанс — звук, выпадающий из монотонной повседневной мелодии. Но часто бывает так, что этот, кажущийся диссонансом звук становится звуком камертона, ориентиром для остального звукового ряда, ставшего голосом заезженной надоевшей всем пластинки. Он всегда шагает «не в ногу». Голос его выбивается из хора. Он солист.

Поэтому не становятся героями персонажи, существующие как многие другие «простые нормальные люди», «типичные» и «собирательные» образы, «действующие лица», выражающие собой какую-либо идею. Герой сам провоцирует и генерирует идеи. Не идея и не время рождает героя, который вместе с ними умирает, а он — идею и она продолжает жить самостоятельно, даже когда сам он умер. Он вне времени и в этом смысле бессмертен, вечно жив. То, что принадлежит лишь данному времени, моменту — остаётся в прошлом, умирает. То, что привязано ко времени, умирает вместе с ним.

Если бы человек жил вечно, то ему были бы не нужны ни искусство, ни литература, ни философия. Они нужны лишь потому, что человек смертен и несовершенен. В царстве совершенного Духа не нужны ни наши земные мысли, ни чувства, ни страдания, ни слова, ни язык. Не будет времени, а значит, не будет памяти и тоски по всему земному.

*

Эндрю уехал за город. Вышел на лесной станции и пошёл вглубь бора. Он шёл по тропинке, но леса не было — вокруг стояли ненаписанные книги. Внутри них были кольцами скрученные годы, а снаружи — что-то ищущие вокруг себя деревянные руки. 

Он вышел на опушку, заросшую густой косматой травой — ещё не ставшей сеном и навозом — на берег лесного озера. Оно пахло свежим хлебом, печкой и коровьим домашним молоком. Упал и уткнулся в траву, как когда-то в колени матери, в линялый от частой стирки ситец в крупный белый горох, в грубые от тяжкой земляной работы, тёплые руки и заплакал. Нет, не слезами. А как-то сначала животом, затем нутром и потом уже всем телом.
—————
Эн сидит на кухне и смотрит в ночном окне фильм про себя. В окне одновременно видны двор с фонарём, дом напротив и отражение кухни со всем содержимым: чайник на плите, стол, стиральная машина, мойка, шкафы. Тут же рядом стоит молодая женщина в синем платье, в багряной отделанной золотом накидке. Перед ней круглый столик. На столике стоит золотая чаша, украшенная самоцветами — бирюза, сапфир, аметист. Женщина тихо произносит «ейн, цвей, дрей» и хлопает в ладоши. Из кубка по пояс высовывается кудрявый маленький мальчик в белой рубашке. «Але-оп!» разом восклицают они и, как на арене цирка, раскидывают руки. Но, несмотря на удавшийся фокус, лица их серьёзны и глаза печальны. Свет от них ровный. В свете за ними ничего не видно. 

С улицы в окно смотрит на Эна пожилой человек в очках. У него там своя кухня. Только прозрачная. Сквозь неё, как в аквариуме, виден ночной двор, желтая звезда фонаря, два красных огонька плывущие в небе, расплывчатые тени домов и деревьев. Монотонно, словно кот, урчит холодильник. Хочется пить. «Неупиваемая Чаша». Тихо подкрадывается война. Он и тот за окном шевелят губами, слышно:

— …заступлению ныне прибегаем… и тяжким недугом… братьев и сестёр и сродник наших исцели… жен, о мужех своих рыдающих… в нескончаемыя веки веков. Аминь.

В заоконной темноте невидимые деревья медленно и немо поводят невидимыми ветвями. Эн знает, что они там. Должны быть там.  Так как… Кто знает, может быть, там и нет ничего?  Только перевёрнутое отражение кухни. Кухни писателя.

*

Время, которое мы наблюдаем и ощущаем, это лишь видимое время, уходящее в прошлое и приближающее наступление смерти, но существует истинное скрытое время, которое невозможно почувствовать и измерить.   

Мне, старому заслуженному аутисту, магу и йогу, не впервой становиться в позу лотоса и петь осанну предсущему, сущему и послесущему.      

Может быть, хватит о себе? С другой стороны, всё, что я могу сказать о жизни других, будет лишь отражением этих «других» в моих глазах, преломлением хрусталика, перевёрнутым отражением на стенке глазного дна, преобразованным  электрическим сигналом, ломкой сознания, головоломкой, искажением. Искусство это, по меньшей мере, дважды искажённая реальность. Тем более, что в систему отражения вклинивается ещё нечто сложное, что для простоты мы называем душой.

В каком-то смысле искусство (и литература, в частности) — патология сознания,— занимается вещами невидимыми, невиданными, неслыханными. Всякий может описать видимую существующую реальность, но гораздо сложнее и (на мой взгляд) интереснее записать ещё или уже несуществующую реальность. Осуществить не бывшее, овеществить грядущее.

Также происходит и с героем: вот он протянул ко мне руку из своего небытия, из воздуха, из стоячего немого пространства и я могу схватить его за кончик указательного пальца и вытащить его целиком на свет, в жизнь.

*

Искусство это не продукт, это процесс и, если продукт можно продать (хотя со временем это становится всё сложнее), то сам процесс не оценивается и не оплачивается. В этих условиях естественно, что творцы искусства получают средства для существования, занимаясь каким-нибудь побочным промыслом иногда далёким от искусства. Это правильно. Так и должно быть.

*

Трик-трак… тики-так… так… Запираю время на замок. Пусть, посидит и подумает. Старый англичанин кряхтит, потрескивает суставами. Мерно скачет секундная, следуя раз и навсегда заведённому порядку. Постоянно говорит мне, что чудес не бывает. Всё ходит вокруг меня с назойливостью нищенки, бормочет: «Чуда нет, нет, нет». Понимаю, что надо что-то подать, чтобы хоть как-то отвязаться от неё. Но что? Что у меня есть? Пятьдесят с лишком нелепо прожитых лет, ворох мокрых осенних листьев, старый отрывной календарь с замшелыми шутками-прибаутками и бесполезными советами, седина. Кому всё это нужно?

Миром правит необходимость. Стремление к свободе, если свобода — цель, то она — тоже необходимость и мне тут же хочется освободиться от стремления к свободе. Захочется освободиться от стремления к свободе и сразу хочется освободиться и от этого желания. От всякого желания. Желание, чтобы не было никаких желаний. Осталось чаяние чуда. Слабеющее. Угасающее. Единственная необходимость, которую я готов признать — необходимость чуда.

Отсутствие чуда сродни отсутствию героя и наоборот. Зачем я всё это пишу? Если бы я знал ответ на этот коварный вопрос, я бы перестал писать.