Страсти по Даниилу

               
                Сергей Рубцов             
                vrnsergio@gmail.com      
               
                Страсти по Даниилу.               

                Комедия
                в 3-х действиях.
                С прологом и эпилогом.

Действующие лица:

Хуан Дунь — мужчина 50 лет.
Хармс — писатель, поэт, сумасшедший.
Машенька  — жена  Хуана, женщина 45- 50 лет.
Юноша на велосипеде — призрак, пионер, юннат, скаут.
Саша — новый муж Машеньки, женщина одних лет с ней.
Женя  — дочь Хуана и Машеньки, 22 года.
Обитатели палаты (клички):
«Ильич» — председатель суда.
«Иосиф» — прокурор.
«Броцкий» — секретарь суда.
«Разин», он же «Пугачёв» — товарищ председательствующего.
«Сусанин» — защитник.
«Президент» — первый подсудимый.
«Премьер-министр» — второй подсудимый.
Полицейский.
Санитары.
Голоса.

Пролог.

Шаляпин поёт «Элегию» Масснэ. Сквозь ткань «Элегии» — звуки китайских инструментов. Один за другим на сцену со всех сторон (в том числе из зрительного зала) выходят действующие лица. Свет падает так, что лица почти не видны. Словно бабочки падают, кружась, крупные хлопья снега. Герои стоят молча, приподняв головы к небу. Глаза у всех закрыты. Между ними ходят слепые Хармс и Хуан Дунь, наталкиваются на них и ощупывают руками. Мальчик 4-5 лет медленно проходит из одной кулисы в другую. Тянет в одной руке большую куклу, в другой — игрушечную бабочку на палочке, которая при движении машет крыльями. Музыка и свет постепенно гаснут. В полной тишине и темноте раздаётся мужской голос: «Внимание. Начали!» Все расходятся.


Действие первое.

Картина 1.

Комната в коммунальной квартире. Хуан сидит на диване в китайском халате. Машенька за столом листает журнал.  Она в русском сарафане и кокошнике. Щёки сильно нарумянены. На столе большой до блеска начищенный самовар. В стороне китайская ширма «Птицы, цветы и бабочки».

Хуан (говорит в воздушное пространство, ни к кому не обращаясь). Задница.
Маша. Полная.
Хуан. В каком смысле?
Маша. В прямом.
Хуан. И глубоком?
Маша. В глубоком и прямом.
Хуан. Ты о чём?
Маша. О чём ты сказал.
Хуан. Да, я сказал, а ты сказала, что «полная». У кого?
Маша. Не «у кого», а вообще.
Хуан. А я знаю у кого. (Смотрит на нижнюю половину своей второй половины.)
Маша (встала, повертелась у трюмо). Вовсе не полная. Особенно в профиль.
Хуан. Какой ещё профиль?
Маша. Такой.
Хуан. Мне сказали, что в профиль я похож на Нефертити.
Маша. Она же женщина.
Хуан. А я кто?
Маша. А ты, мне кажется, наоборот, если в профиль.
Хуан. Это, если в полный, а так на неё, царицу.
Маша. Ну, вот ещё… Сморчок!
Хуан. Где?
Маша. Ни «где», а кто.
Хуан. Ты вечно путаешь — где кто.
Маша. Не путаю. Я сказала, что ты сморчок.
Хуан. Это в профиль?
Маша. В самый полный.
Хуан. А как же Нефертити?
Маша. Тебя обманули.
Хуан. Не может быть. Я их знаю. Они честные люди. Они даже в долг дают. Правда,   под процент. 
Маша. Я их знаю?
Хуан. А я знаю — или да?
Маша. Это Изя с Бэлой?
Хуан. Я знаю?
Маша. И ты им поверил?
Хуан. Конечно, когда они очень честные…
Маша. Бог мой, они ведь даже не китайцы!
Хуан. Я знаю? А мы-то сами давно китайцы?
Маша. Помалкивал бы. Ну, что ты сидишь? Сделай мне приятно. Иди, почисть батат.
Хуан. Я так не могу.
Маша. Что ещё?
Хуан. Что-нибудь одно. 
Маша. Что одно?
Хуан. Или «приятно» или «батат».
Маша. Сначала батат.
Хуан. А можно наоборот?
Маша. Я уже сказала.
Хуан. Вот так всегда — приятное потом. Где твой батат, который надо чистить?
Маша. Ой, я не могу! На кровати под одеялом поищи. Может быть, заодно и деньги там найдёшь.
Хуан (уходит, приговаривая). Деньги, деньги, одни только деньги, ничего кроме денег. Ж…па. (Уходит.)
Маша (вдогонку). Причём полная!

Из-за кулисы выезжает на велосипеде долговязый юннат с сачком в белых шортах и футболке с короткими рукавами. Вокруг него стая белых бабочек. Останавливается  посреди авансцены и, не слезая с велосипеда, говорит в зал. Маша тем временем переодевается в современную одежду, стирает румяна.

Юннат. Жил как-то человек. Он был добрым. Поэтому все его звали «добрый Хуан Дунь». Поэтому Дуню ничего не оставалось, как быть со всеми добрым. Поэтому жилось Дуню тяжко. Поэтому он не хотел быть добрым, а хотел быть злым. Поэтому ему не удавалось быть злым, потому что он всё равно был добрым. Поэтому он был добрым, но несчастным. Поэтому над ним все смеялись, так как он хотел быть злым, но не мог и оставался, однако, добрым. Поэтому Хуан часто плакал от жалости к себе и к людям, которые всё-таки оставались злыми и смеялись над его добротой, называя её глупостью. Поэтому злым людям жилось гораздо веселее, чем Дуню. Поэтому он их всех ненавидел и хотел, чтобы они подохли. Но поскольку он был добрый, то они не умирали. Поэтому они его любили, но не очень. Поэтому лучше быть добрым, чем злым, хотя и намного тяжелее. Поэтому «лучше» всегда не легче, чем быть злым или наоборот. 

Голос старушки. (как бы из другой комнаты.) Добрый день.
Маша. Добрый день, мама.
Голос старушки. Я сказала «добрый день».
Маша. (громче) Я тебе ответила — «добрый день».
Голос старушки. Я не слышала.
Маша (говорит громко). Я не виновата в том, что ты плохо слышишь.
Голос старушки. А, что ты возмущаешься?
Маша. Я не возмущаюсь.
Голос старушки. Чтобы я ни сказала — ты всегда возмущаешься.
Маша. (В сторону). Это невыносимо. (Маме.) Я говорю громко, чтобы ты слышала.
Голос старушки. Я и так всё прекрасно слышу. А, что твой муж сегодня не на работе?
Маша. Ты же видишь, что он дома.
Голос старушки. Поэтому я и спрашиваю.
Маша. Спроси у него сама.
Голос старушки. Что ж такое — ничего нельзя спросить.
Маша. Значит, у него сегодня нет работы.
Голос старушки. Мы с твоим отцом, когда он ещё был жив, всегда ходили на работу. Даже, если  на работе не было работы.
Маша. Мама. Что ты сравниваешь: сейчас за это никто не платит.
Голос. За что?
Маша. За то, что человек просто ходит на работу, но ничего не делает.
Голос старушки. Странно. Нам всегда платили.
Маша. Ну, да. Вам платили за то, что вы сидели на работе, пили кофе и ждали наступление коммунизма.
Голос старушки. А, что в этом плохого?
Маша. Ничего. Только в результате — страна рухнула, а нам приходиться вкалывать на хозяев.
Голос старушки. А мы тут причём?
Маша. Конечно. Вы никогда, ни в чём не виноваты, вы ничего плохого не делали. Это всё — американцы, враги народа, инопланетяне.

Входит Дунь.

Дунь. (громко) Здравствуйте, мама. Что слышно о конце света?
Голос старушки. Говорят, что в этот раз пронесло, но в 36-том, кажется, году на землю точно упадёт астероид.
Маша. Раньше обещали коммунизм, а теперь конец света. Можно опять ровно сидеть на попе и ничего не делать.
Голос старушки. Что поделаешь, если конец света?
Дунь. А мы, Маша, глупые, ремонт затеяли. Зачем? Я почистил и поставил варить.
Маша. Хорошо.
Дунь. Вы, мама, с этим телевидением с ума сойдёте. Знаете, мне сегодня приснился сон. Во сне я хотел перепрыгнуть великую китайскую стену, а может быть это была кремлёвская стена? — во сне трудно разобрать. Разбежался, подпрыгнул, но перелететь не смог. Ударился лбом о стену и упал на землю.
Голос старушки. Ничего умнее не мог придумать? Хохма какая-то.
Дунь. Я, конечно, понимаю, что вы и во сне ничего странного или необычного не делаете. Но это всё-таки сон. Разве я виноват, что он мне в таком виде явился?
Голос старушки. А кто, я, что ли, виновата?
Дунь. В этом вообще никто не виноват.
Голос старушки. Мне почему-то подобные сны не снятся.

Выезжает пионер на велосипеде, сигналит в звонок. К рулю велосипеда прикреплён красный флажок и разноцветные воздушные шары. Хуан Дунь делает гимнастику ушу. Маша крутит хулахуп. Он у неё каждый раз падает на пол.

Пионер. Хуан Дунь решил перепрыгнуть Великую китайскую стену (ВКС). Он разбежался, скакнул, но не смог перепрыгнуть и больно ударился лбом о ВКС. Тогда он усилием мысли приказал ВКС перепрыгнуть через него. ВКС, сначала нехотя, но, всё же, перевалилась через Хуана. Дунь проскочил под ней. Тогда ВКС обратно перепрыгнула через него. Он под неё. Она через него. Всё быстрее. Быстрее. Туда — сюда. Я смотрел на эту чехарду, пока не зарябило в глазах, и не закружилась голова. Тьфу, ты. Пропасть! Плюнул на пол. Оделся и поехал в городской сквер имени поэта Кольцова, смотреть на красивый фонтан, а не на эту китайскую чехарду. (Уезжает.)

Дунь. Это у неё от недостатка фантазии и воображения. (Помолчав, продолжает.)
Я недавно видел, как твоя мама на кухне варит в эмалированной кружке одно куриное яйцо. Когда вода в кружке закипела, она cтала помешивает содержимое чайной ложечкой. Само действие помешивания она производила осмысленно или точнее сказать глубокомысленно. По-видимому, она знает некий кулинарный секрет. Иначе невозможно понять — зачем помешивать яйцо в кипящей воде? Я не решился спросить её об этом, поэтому до сих пор нахожусь во тьме невежества.

Твоя мама — старушка в своём роде уникальная: она умеет так соединять слова и предложения, что совершенно не понятно, что же она всё-таки хочет сказать. А это, согласись, большое искусство. Всякий дурак, мнящий себя Спинозой, может гладко озвучить пару-тройку истёртых временем и чужими губами сентенций. Она же ни о какой «Спинозе» слыхом не слыхивала, поэтому имеет мозги светлые, ум незамутнённый, в первозданной  своей стерильности. Впрочем, иногда у неё там что-то происходит: слышно какое-то шибуршение — ши-ше-бур-бер-быр-шур, — и тогда она выдавливает из себя мёртворождённые фразы, аккуратно заворачивает их в ватки, ватки — в полиэтиленовые  мешочки и складывает их в пакет для мусора.
 
Слова, выпущенные из её ротового отверстия, поворачиваются к вам спиной, и вы видите их грязные зады и изнанку. При этом светлые души и живое тепло слов куда-то исчезают.

Но всё же, мне кажется, со временем её мыслительный аппарат начинает сдавать. То есть сам процесс мышления остался таким же, как и в молодые годы. Она и тогда умела облекать суетливые короткие мысли в бессмысленные фразы. Говорила она так безапелляционно и уверенно, с таким умным видом, что окружающим её людям действительно казалось, что она понимает то, что произносит её ротовая полость и поганый язык. Но со временем апломба и самоуверенной наглости поубавилось, тельце ожирело, лишилось гибкости, стало дряблым и беспомощным. Сквозь обвисшую, поражённую целюллитом кожицу стали просвечивать злоба и эгоизм. 

Она любит и может бросаться словами и они, вылетая из дырки в её голове, иногда холостыми зарядами пролетают мимо меня, не попадая в цель, а иногда бессильные и пустые падают у её ног на пол. Так что, когда я занимаюсь по субботам уборкой, то выметаю с пола кучу бессмысленных, сухих и уродливых слов. Я их собираю и складываю в коробочку из-под шоколадных конфет «Вдохновение», а ночью произношу над ними заклинания и пробую их реанимировать. Иногда мне это удаётся. Многие слова настолько изувечены, что требуют срочного филолого-хирургического вмешательства.

Она обладает ещё одной важной особенностью, которую в свою очередь можно считать достоинством — никогда прямо не говорит о том, чего она от вас хочет.  Это можно было бы принять за деликатность с её стороны. Но со временем ты понимаешь, что такт и деликатность тут не причём. Она шевелит фиолетовыми от злобы губами и произносит: « Я всех вас люблю и жалею»,— и вы понимаете, что любит и жалеет она только себя и требует этого от других. Мне кажется, она просто врёт и делает это совершенно бескорыстно, в силу данной от природы склонности. Это просто привычка.

Я человек весёлый и люблю пошутить. Одно время я развлекался тем, что выключал свет, когда она заходила в ванную, туалет или кухню. Но она в свою очередь оказалась находчивой и вообще перестала зажигать свет, делая свои дела в темноте. Тогда я нарочно стал включать свет. Светлые этапы у нас перемежаются с тёмными. Столкнулись два стойких бойца, два упрямых, непримиримых характера. Кто кого?! Сейчас мы как раз находимся в «светлом» периоде наших отношений.

Мне кажется, что она больше похожа на старую механическую говорящую куклу, а иной раз (что ещё страшнее) — на уже умершую, но почему-то двигающуюся и говорящую старуху. Куклу можно было бы разобрать на части, открутить башку или заклеить рот пластырем. С говорящими старушками так поступать не полагается, поскольку они от этого делаются ещё злее и свирепее. Поэтому надо всегда держать наготове намордник и палку.

Я даже думаю, что злых старух и стариков надо собирать и показывать в цирке. Приходили бы дети и усталые взрослые люди. Я выходил бы на арену под грохот оркестра в кожаной куртке и высоких ботфортах, в цилиндре с чёрными, торчащими вверх усами.
Извини, но я допустил грубую ошибку. Получилось будто не я с усами, а цилиндр. Так что простите и можете считать, что я выхожу на арену без усов, но зато с длинной чёрной бородой. Эдаким цирковым Шатобрианом. Рассаживал бы группу злобных и диких стариков на тумбы. Щелкал длинным чёрным кнутом и кричал «Ву-а-ля!» и они послушно становились бы на задние ножки, смешно выпучив свои недобрые очи, и делались бы совсем не страшными, мягкими, пластилиновыми. Дети радостно бежали бы на арену и лепили из них то, что они любят и хотят, о чём мечтают. Родители бы умилялись этой картине, и всем бы становилось весело и тепло. Все поют, танцуют, хлопают в ладоши и пускают вверх под купол разноцветные воздушные шары.

И вот, в то самое время, когда я тебе всё это рассказываю, я кажется, начинаю понимать — для чего нужно помешивать яйцо в кипящей воде. Разгадка, признаюсь, удивляет меня самого: потому что так надо, так правильно. Иначе, зачем стоять над горящей плитой и помешивать куриное яйцо чайной ложечкой в эмалированной кружке с кипящей водой? Действительно. Каждый может попробовать и в этом убедиться. И не надо задавать никаких дополнительных глупых вопросов.

Я сказал всё и даже больше, чем хотел, но меньше, чем мог и так, как смог, и иначе не могу.

Маша. Ты с кем сейчас разговаривал?
Хуан. Так. Ни с кем. (Пауза.) Ладно, мне пора на работу. (уходит.)

Картина 2.

Там же. Машенька накрывает на стол.

Машенька (поёт). «Помню, я ещё молодушкой была…»

Звонит мобильный телефон. (Мелодия «Сердце, тебе не хочется покоя»).

Маша. Да. Ты где? Когда будешь? Вечно у тебя «срочная». До которого? Ладно. Пока.

Бросает телефон на диван. Звонит городской телефон.

Маша. Да, слушаю. (Пауза.) Здравствуй, Сашенька, мой любимый котик. Да, жду встречи. Когда? Вечером? Давай сейчас, пока нет моего Дуня. На работе. Сегодня задержится. Прелестно. Жду. Целую.

Счастливая кладёт телефонную трубку. Продолжая напевать, прихорашивается у зеркала. Потом включает телевизор. Диктор: «…президент и премьер-министр России выступили с предложением…» Пультом переключает программы. С досадой выключает.

Маша. Везде одно и то же. Вечная болтовня о политике. Надоело.

Дверь неожиданно открывается. Входит Хуан в халате ярко-жёлтого цвета с рисунком бабочки «парусника лимонного». Он подозрительно оглядывает комнату.

Машенька (в недоумении). Ты же сказал, что задержишься. Что случилось?
Хуан. Аврал отменили. (Смотрит на накрытый стол.) Ты кого-нибудь ждёшь?
Маша. Нет. Тебя ждала. Хорошо, что не успела убрать. Садись, поешь.
Хуан. Не хочу. Ешь, если хочешь, сама. У меня такое чувство — ты не рада тому, что я пришёл с работы пораньше.
Маша. Что за глупые мысли и подозрения. Ты смешон в роли Отелло. Долго будешь меня мучить? Мне всё это надоело и ты мне надоел, как горькая китайская редька. (Подумав, она минуту колеблется, а потом решается.)  Послушай, Дунь. Я прожила с тобой двадцать пять лет и больше жить не желаю.
Хуан. Как же так? Моя дорогая супруга, Машенька. Мы с тобой прожили двадцать пять долгих лет и, кажется, всё было рОвно, и мы даже родили ребёнка Жэнь Ю, который родил нам внука Сэнь Ю, а ты, не смотря на всё это, не хочешь жить со мною подряд двадцать шестой год.
Маша. Ты, Хуан, хоть и не очень умный, но правильно всё понял. 
Хуан (раздражаясь сильнее). Ни рожна я не понял. Почему?!
Маша. Потому что я люблю другого человека и ухожу от тебя к Саш Э.
Хуан. Какой ещё, к лешему, Саш А?
Маша. Такой. А ты можешь уходить из квартиры, куда и к кому хочешь. И давай без истерик — у нас теперь в стране полная свобода.

Выезжает скаут на велосипеде с сачком. Останавливается посередине авансцены.

Скаут. Хуан Дунь любил кататься на велосипеде, но не умел. Лев Толстой не умел и не любил кататься. Достоевский не любил и не катался на нём (имеется в виду велосипед). Максим Горький умел ездить на велосипеде довольно прилично, но не любил. Чехов  любил кататься, не умел, но ездил. Бунин умел ездить, не любил, но катался. Набоков умел, любил кататься и ездил на велосипеде. Поэтому Хуан Дунь  больше любил Толстого, чем Набокова. (Уезжает.)

Картина 3.

Входит дочь Женя.

Дочь. Хэлоу, шнурки. Вы чего тут трёте? Проблемы? Климакс или склероз?
Хуан. Вот, полюбуйся, чего твоя мамаша учудила?
Дочь. А, что, мам?
Маша. Ничего особенного.
Хуан. Она совсем спятила на старости лет.
Дочь. Что случилось-то?
Хуан. Она нашла себе какого-то Саш У и уходит от меня к нему. Вернее, он приходит к ней, а я ухожу.
Дочь. Ну, ты, мам, даёшь! Круто! Я просто остолбЕнела. Ты долго думала или чё?
Маша. Мне обрыдла такая жизнь. Я хочу, напоследок, пожить хоть чуть-чуть для себя.
Дочь. Прикольно! Ты мам прям, как Анна Каренина. В натуре. Ты, может ещё, и рожать надумаешь? Мне сейчас братик или сестричка, очень кстати.
Маша. Ну, это вряд ли. 
Дочь. А то, давай, мы с отцом крёстными будем. Правда, пап? (Подходит близко к  матери и говорит в полголоса.) Ты, что втихаря не могла? Тоже мне Александр Матросов. Отца бы, хоть пожалела. Он, смотри, сам не свой.
Маша (громко). Я не буду скрываться. Я не девочка, чтобы прятаться по подъездам. Я не хочу обманывать твоего отца. Пусть всё будет честно.
Дочь. Ну, как знаешь. Да, чуть не забыла, зачем пришла. С вами — крышу срывает.
(Отцу.) Пап, слушай, дай денег. Очень нужно.
Хуан (убитый горем, роется в карманах халата). Сколько нужно? (Находит кошелёк, протягивает дочке.) Возьми сколько есть.
Дочь. Спасибо, папуль. (Кладёт кошелёк в сумку).

Пионер с сачком выезжает на велосипеде, останавливается.

Пионер. Хуан Дунь как-то спросил у своего учителя: « Уважаемый, сколько будет, если от ноля отнять ноль?» Учитель тупо посмотрел на Дуня и больно ударил его по башке бамбуковой палкой. После этого Хуан больше не задавал учителю глупых вопросов.

В другой раз Хуан Дунь спросил у учителя: « О, мудрейший, сколько будет, если к нолю прибавить ноль?» Тот хитро улыбнулся и огрел ученика дубиной по хребту. Больше Дунь не задавал учителю умных вопросов. (Уезжает.)

Два звонка за сценой в передней.

Дочь. К нам. Кто-то пришёл. Пойду, открою. (Идёт к выходу.)
Маша. Пойди. (В сторону.) Может оно и к лучшему, что так… Лучше уж сразу разрубить…

Входит невысокая женщина крепкого телосложения. За ней удивлённая Женя.

Саша. Здорово, честной компании. Что такие кислые? А, где моя лялька? (Маше.) Здравствуй, зазноба моя! (Подходит к Маше, обнимает и крепко целует её взасос.) Ох, сладкая! 
Маша (краснея, стыдливо опускает голову). Подожди, Саш А, надо объясниться.
Хуан (в негодовании, поражённый). Маша! Господи, что это? Неужели это и есть твой Саш А?
Дочь. Ни хера себе. Полный отпад!
Маша. Да. Я люблю эту женщину. Мы любим друг друга… и я горжусь этим. (С пафосом, в экстазе.) Слышите, горжусь! Мне необходима любовь женщины. Что мне дала мужская любовь? Двадцать пять лет я терпела и притворялась. Всё! Я больше не могу и не хочу. Я, наконец, освободилась. Я свободна и счастлива!
Дочка. Я не всосала. Мам, ты это серьёзно?   
Маша. Совершенно.
Саша. Это дело надо отметить. (Достаёт из-за пазухи бутылку водки и ставит на стол.)
(Хуану.) А ты, супруг, что стоишь, в штаны наклавши? Неси стаканЫ.
Хуан. Машенька, неужели всё это правда? Я не могу в это поверить. Двадцать пять лет ты обманывала меня.
Саша. Всё, мужик. Попользовался четверть века и будет. Отойди тихо в сторонку. (Толкает Хуана крутым бедром в живот.)
Хуан. Вся жизнь коту под хвост. Я унижен. Раздавлен. Прочь, из этого Содома! (Выбегает из комнаты.)
Дочь. Ну, ты мать даёшь. Обоссаться можно с тобой. Я тоже пойду. Меня ждут. Совет вам да любовь. Адьёс, амигос! (Шутовски кланяется в пояс. Уходит.)
Саша. Бог с ними. Нам и вдвоём хорошо. (Обнимает Машу за талию. Они садятся на диван.) Ах, лялька моя. Мой куклёночек. (Воркуют.)

Выезжает на велосипеде призрак, с сачком в цилиндре в чёрном смокинге с белой грудью и белой бабочке и в семейных трусах. Вокруг него, как и прежде, кружит стая бабочек.

Призрак.  Хуан Дунь прожил с женой двадцать пять лет. Был у них ребёнок Жэнь Я. Ребёнок Жэнь Я жил-жил с родителями и стал стройной симпатичной девушкой, потом вышел замуж и родил папе с мамой внука Сэнь Ю.
Потом жена подумала и сказала:
— Дунь, я живу с тобой уже двадцать пять лет, ты мне надоел, как горькая китайская редька и двадцать шестой год я жить с тобою не желаю и не хочу.
Дунь удивился и говорит:
— Как же так? Моя дорогая супруга, Машенька. Двадцать пять лет были-жили и, кажется, всё было пучком и даже мы родили с тобой ребёнка Жень Ю, который родил нам внука Сень Ю, а ты между тем кочевряжишься и не хочешь жить со мною двадцать шестой год. О-ха-хе-ху-хо!
— Ты, Дунь,— говорит жена,— хоть и глупый, но всё правильно понял.
— Ни фига я не понял. Почему?— вопрошает Дунь.
— Потому что,— отвечает ему уже бывшая жена,— я люблю другого человека и ухожу от тебя к Саш Э, а ты можешь уходить из квартиры к кому и куда хочешь.

Саш А оказался крепкой коренастой женщиной. Неизвестно каким она была хозяином, но, кажется, любила пить из чайных стаканов рисовую водку.  Словом, зажили они мирно и счастливо с бывшей женой Машенькой. А Дунь сначала опять ничего не понял, а когда понял, то слегка тронулся, съехал с квартиры и с катушек. На этих же катушках его прикатили в психическую лечебницу. О-ха-хэ-ху-ха! (Поклонившись публике, уезжает, смеясь во всё горло. Все уходят.)
 
Картина 4.

Шумы вечернего города. Сигналы и звуки, свет фар проезжающих машин. Рок-музыка, электронная музыка, перемежающаяся со звуками древних китайских музыкальных инструментов. Хуан выходит на сцену. Останавливается в центре, освещённой фонарём сцены.

Хуан. Сегодня утром я вышел из дворца, а сейчас уже вечер. Где я и что со мной? Я ничего не помню. Где мои приближённые, где стража? Почему я, властелин поднебесной, оказался один неизвестно где? Что-то случилось, а я ничего не помню. Последнее, что я помню — сон, приснившийся мне прошлой ночью. Мне приснилось, что я гусеница. Я долго ползал по веткам и объедал зелёные вкусные листики. Великий Бог насекомых хранил меня и никакая тварь не слопала. Через некоторое время я почувствовал, что с моим телом происходит что-то непонятное — оно постепенно начало покрываться жёсткой коростой и, наконец, застыло.
— Что это со мной происходит?— спросил я неизвестно кого.
— Ты окуклился,— ответил мне неизвестно кто. Я подумал, что это Бог насекомых.
— Послушайте, и долго мне ещё быть куклой?
— Не усложняй. Сколько надо столько и будешь,—  ответил мне тот, кого я считал Богом насекомых.
Мне показалось, что прошли столетия и ожиданию не будет конца. Но внутри меня что-то происходило, шла какая-то работа. «Что Он опять задумал»?— пытался догадаться я. Наконец, настал день, час и минута, когда внутренняя работа закончилась и тот же голос произнёс:
— Внимание. Начали!
Я зашевелился и понемногу стал вылезать из своего маленького саркофага, с каждым новым движением чувствуя, что на спине у меня выросли, пока ещё смятые и не способные к полёту, крылья. Это было удивительно — второй день рождения. Всё вокруг и я сам было пронизано светом и теплом. Мне захотелось летать. Крылышки, согретые солнечными лучами и нежным дыханием ветра, наполнились кровью, постепенно расправились, стали лёгкими и прочными. Мельчайшие волоски на моём тельце и крыльях, покрытые лёгкой цветной пудрой, засверкали на солнце и явили миру небывалый по красоте причудливый рисунок.

Я неуверенно пошевелился, но быстро освоился, вспорхнул и полетел. Поднявшись вверх, я увидел заброшенный сад, в котором я ползал, когда был ещё гусеницей и не видел ничего, кроме веток и листьев; изумрудный холм, заросший бурьяном, крапивой, полевым цветом, кустами калины, бузины и боярышника; на холме — старинный дом со смешными деревянными колоннами;  узкую, казавшуюся с высоты ещё меньше, речку под холмом, медленно пробирающуюся сквозь заросли ивняка и изгородь осоки, покрытые ковром  ряски изгибы и заводи. Никогда наяву я не видел этого места.

Я, то парил, почти не шевеля крыльями, то, резко взмахнув, взлетал вверх или падал вниз. Летал и не мог налетаться. Я впервые ощутил, что такое свобода и счастье.
Но, всё же, первый полёт утомил меня. Надо было отдохнуть. Я, сделав небольшой круг, опустился в заросли холма. Приземлился на лист лопуха. Подставил расправленные крылья под жаркие лучи и задремал.

Я очнулся, когда уже было поздно. Успел боковым зрением увидеть, как  мелькнула сзади тёмно-зелёная тень. Меня накрыла лёгкая, мелкая сетка и мир вокруг сразу погас и съёжился, как будто солнце заслонили тяжёлые осенние тучи.

— Интересный экземпляр. Papilio Demoleus. Парусник лимонный. Такой вид водится в Китае. Как же ты сюда залетел, дурашка. Надо будет показать отцу,— сказал молодой человек.

Это был долговязый юноша в белых футболке и в шортах. Лица его я не разглядел. Я ничего не успел сказать, потому что юннат брызнул мне в лицо какой-то мерзостью. Я задохнулся, потерял сознание и умер. Душа моя, взлетев невысоко, видела, как юноша поднял сачок. Аккуратно, чтобы не помять и не испортить крылья, положил мой трупик в специальную коробочку и закрепил крылья полосками. Что же это было? Помню противный миндальный вкус во рту. И всё — темнота, мрак. Ничего не помню. Ни-че-го. (Плачет.)

Светя фонариком впереди себя, появляется полицейский. Подходит, видит Хуаня. Присвистнул.

Полицейский. А это что за восточное явление? Откуда такой экземпляр? Ты как сюда залетел? Кто такой?
Хуан. Я не помню, но я, кажется, китайский император. Хотя и не уверен точно. У меня плохо с памятью.
Полицейский (обходя вокруг Дуня). Ну, ну… Стало быть император. А фамилия у вашего императорского величества есть?
Хуан. Наверное, есть, но я не помню.
Полицейский. А по-русски ты во сне научился разговаривать, да ещё без акцента? Колись пока я добрый, где марафетом накачался?
Хуан. Я вас не понимаю и ничего не помню.
Полицейский. Ладно. В несознанку со мной играешь. Хорошо. Сейчас мы тебя оформим. (Достаёт рацию.) База, база — я огурец, вызываю, приём.
Голос. База, слушает. Чего тебе, огурец?
Полицейский. База — я огурец, тут китайский император объявился. Просит проводить его во дворец. Так что высылайте царскую карету. Как поняли? Приём.
Голос. Понятно. Наркошу поймал, что ли?
Полицейский. Вроде того.
Голос. Будет ему карета. По какому адресу высылать?
Полицейский. К Петропавловке подгребайте. Как подъедете, сообщите. Как поняли?
Голос. Поняли тебя, огурец. Жди. До связи.
Полицейский. Ну, вот. Будет тебе скоро и карета, и охрана. Доставят во дворец, в лучшем виде. (Уводит Дуня.)

Выходит, перепачканный машинным маслом с двумя колёсами в руках, призрак велосипедиста.

Призрак. Хуан Дунь утром занимался умственной гимнастикой. Одно движение мысли было сделано им так неловко, что он вывихнул себе мозги. Вывихнутый ум Хуана стал воспринимать окружающую обстановку совершенно неправильно. К тому же у него стал косить левый глаз, но поскольку глаза у Дуня были узкими, то это не сильно бросалось в глаза. Ощущение у него было такое, как будто обстановка сильно бросалось ему в глаза. Он решил вызвать доктора, который лечит и вправляет мозг. Прискакал доктор Малоохов. Он сказал:

— Сейчас мы вас мигом вылечим, и у вас мозги будут, как у меня, здоровыми.

После чего намешал в склянке какой-то отравы из лекарственной травы и дал больному. Дунь выпил то, что хотел доктор Молохов, чтобы он выпил. После чего у него окосел второй глаз и открылся третий. Мозги перевернулись в башке, выпрыгнули и улетели. Хуан Дунь долго смотрел им вслед, помахивая на прощание ушами. Доктор Малахов ускакал вслед за хуандуневыми мозгами. Впрочем, Дунь считал, что лечение прошло удачно — третий глаз так ярко светился в темноте, что он мог ходить ночью без фонаря, а без мозгов голове стало легко и приятно. Вследствие чего он стал ещё добрее. (Уезжает.)

Музыка, сквозь неё сирена полицейской машины.

Конец первого действия.

Действие второе.

Картина 5.

Палата в психиатрической лечебнице. В палате семь душ больных. Все в одинаковых больничных халатах. В стекло бьётся и жужжит муха. Внешне ничем не напоминают исторических лиц, которых они изображают.

«Ильич» (подмигивает одним глазом, у него нервный тик). Так, товарищи, продолжим заседание. Напомню, что на повестке дня стоит вопрос об этой контрреволюционной группе. (Показывает пальцем в сторону «президента» и «премьер-министра».) Слово по данному вопросу представляется товарищу «Иосифу». (аплодисменты.)
«Иосиф». Я выскажу мнение и, думаю, товарищи меня поддержат, что мы им оставили крепкое государство, а они его просрали. Что вы, товарищ президент, можете сказать в своё оправдание?
«Президент». Я действовал, руководствуясь своим политическим кредом. Повысил дОбычу нефтИ, а также начАл, обОстрил и углУбил ускорение и перестройку. Процесс пошёл.
«Броцкий» (Голова у него перевязана белым медицинским бинтом. Что-то пишет). В результате чего — развалил страну.
«Иосиф». Я вас спрашиваю, чего вы заслуживаете за подобные заслуги?
«Президент». Я думаю, что мне надо предоставить всё, что положено бывшему президенту, плюс выделить средствА на создание международного фонда моего имени.
«Разин-Пугачёв» (засучивая рукава). Ильич, дай я ему врежу «леща».
«Сусанин». Не замай. Я ихний защитник. Не дозволю трогать.
«Иосиф». Жалко нет со мной Лаврентия. Он бы зажал этому президенту кое-что между кое-чем.
«Президент». Прошу оградить меня от произвола. Тут вам не тридцать седьмой год.
«Иосиф». А жаль… Ну, а что нам скажет товарищ премьер-министр?
«Премьер-министр». Я перекрыл нефть и газ Литве, и они бы, как миленькие, приползли к нам и умоляли, но президент испугался, что, мол, скажут Буш, Тэтчер и Коль? Он меня не слушал, а я что мог сделать? Пришлось открутить задвижки.
«Разин-Пугачёв». Эх, жаль, нет со мной моей сабельки!
«Сусанин» (Разину). Ты полегче, разбойничья рожа!
«Иосиф». А теперь, доложите нам, господин президент, о позорном Беловежском соглашении, о вашем гнусном предательстве интересов страны и народа.
«Президент». Штэ, понимашь, ну съехались в пуще. Ничего такого на уме не было. Поужинали крепко. Наутро тут кто-то взял и предложил, (Кравчук, Шушкевич, а может Бурбулис, не помню), а не раздербанить ли всё сейчас пока мы все здесь на месте. Кто нам не даст? И, главное, не думали даже. Даже стола не было, чтобы написать да подписать. Тут кто-то стол притащил, бумаги обёрточной, всё чин чинарём. Подписали, вспрыснули, закусили. Потом ещё, понимашь. Дальше не помню. 
«Ильич». Вы вспомните, как раздавали суверенитеты, не забудьте Чечню и миллионы русских, которые остались без страны, без родины, вне России  без прав, без защиты.
«Иосиф». Вы, как думаете, чего достойны?
«Президент». Так мы уже договорились с приемником. Он обещал всё, что положено экс-президенту — охрана, дача, неприкосновенность.
«Иосиф». С приемником мы в свою очередь разберёмся. Вы о себе говорите.
«Разин-Пугачёв». Дурдом! Ильич, ох руки чешутся, можно я ему дам разА, ну хоть подзатыльник. Сарынь твою на кичку!
«Сусанин» («Разину»). Охолонь. Тут тебе лечебница, а не Государственная Дума. Ишь ручищи распустил.
«Разин-Пугачёв». Царский прихвостень! Холуй! (Бьёт «Сусанина» кулаком по голове.)
«Сусанин». Так ты эвон как! Расшибу! (Бьёт в ответ по голове «Разина». Свалка.)
«Ильич». Прекратите, тише. Соблюдайте порядок, товарищи. Прений в повестке дня не предусмотрено. Разнимите их. (Их разнимают.) («Иосифу».) Прокурор, прошу, продолжайте.
«Иосиф». Премьер, а вы в этот момент, чем занимались?
«Премьер-министр» (чмокая губами). Я в этот момент занимался экономическими реформами. Проводил ваучеризацию и приватизацию. Вводил в сельском хозяйстве фермерство. Посредством «шоковой терапии» внедрял в стране рыночные отношения. Словом, спасал экономику.
«Броцкий». Так и запишем: в результате спасительных реформ, промышленность и сельское хозяйство были успешно развалены.
«Разин-Пугачёв». Фермерство он вводил! Ввести бы ему кой-чего кое-куда.
«Премьер» («Ильичу»). Прошу оградить меня от хамских нападок.

Входит, озираясь, Дунь. Он в больничном халате и с большим китайским веером в руках.

«Ильич». Вот и прекрасно,— наконец-то к нам прибыл представитель от китайских рабочих . Вы, батенька, когда в Россию пожаловали? Мы вас тут давненько дожидаемся. «китайский вопрос» в данный исторический момент архиважнейший. Вот и товарищи ждут не дождутся, чтобы обсудить…
 
Дунь нерешительно проходит на середину палаты.

Хуан. Простите, но вы ошиблись. Я не представитель, скорее наоборот. К сожалению, я император.
«Ильич» (обращается к остальным). Товарищи, у нас тут новый забавный экземпляр. Сегодня дадим ему отдохнуть и освоиться, а следствие и рассмотрение дела назначим на завтра. Возражений нет? Вот и славно. (Дуню.) Не расстраивайтесь, если вы здесь, у нас — значит уже бывший император. Мы тут затеяли игру. Называется «Суд истории». Времени свободного, хоть отбавляй и скукота, а так — всё веселей. Но, как вы сами понимаете, контингент весьма ограничен и каждый из нас уже приговорён к нескольким пожизненным заключениям и смертным казням. А вы человек свежий.  Как, вы не возражаете поучаствовать? (Не дожидаясь ответа) Вот и ладушки. Так что проходите, знакомьтесь. Товарищей «Броцкого» и «Иосифа», я думаю, вам представлять не надо.

«Иосиф», прохаживается между коек, попыхивает трубочкой и прищуривает глаз. «Броцкий» сидит за столом, поблёскивая круглыми очками и седоватой шевелюрой. Что-то пишет.

«Ильич». Вот представитель от народа товарищ «Разин» и он же по совместительству «Пугачёв». А там (указывает в угол палаты.) оппортунисты и отщепенцы, предатели и враги трудового народа. Прошу любить и жаловать, президент с премьер-министром и с ними этот, защитник, именующий себя «Сусаниным». Он, видите ли, жизнь отдал за царя! Оплот самодержавия. Как вам это понравится? Мы их приговорили к расстрелу, пока условно. Меня можете называть запросто — Ильич. Что-то вы, батенька, какой-то смурной? Никак у вас в Китае дела неважнецкие? Что, назревает революция и трон зашатался?  Присаживайтесь.

Хуан, мало чего соображая, проходит к столу и садится на привинченный к полу табурет.

Дунь. Жена…ушла.
«Ильич». Что, что? Жена ушла? От вас? Совсем у вас в Китае бабы с ума посходили. Императорами разбрасываются. Но будьте покойны, мы её враз вернём, если вы у себя в поднебесной поддержите мировую революцию. Или, давайте, мы её расстреляем. Проголосуем. Кто «за» — прошу поднять руки. (Все, кроме Дуня, поднимают руки.) Единогласно! («Броцкому».) Лёва, пишите: именем революции, китайскую императрицу, как бишь её? (Хуану.) Как её зовут?
Хуан. Машенька, но прошу вас не надо. Она ни в чём не виновата.
«Ильич» (продолжает). …китайскую императрицу Машеньку приговорить к высшей мере социальной защиты, расстрелу. Заочно! Написал? Вот и чудненько.

Картина 6.

Хармс влетает, толкаемый кем-то сзади, с мешком в руках. Одет в робу смертника.

Хармс. Дубинку мою отобрали, псы.

Минута молчания. Жужжание мухи, продолжавшееся всё пятое явление, замолкает.

«Ильич». Сегодня у нас, очевидно, день открытых дверей. Позвольте, милостивый государь, осведомиться — кто вы и как вас звать величать?
Хармс. Я Хармс.
«Ильич». Это имя или фамилия?
Хармс. Это должность.
«Ильич». С чем мы вас от всей души и поздравляем. Только я о подобной должности не слыхивал.
Хармс. Это, если соединить Хама и «Брамса».
«Ильич». Ну, теперь всё предельно ясно. А, где изволите служить?
Хармс. Я служу пушкой у Петропавловской крепости, выстреливаю каждый день ровно в полдень. Слышали, наверное.
«Ильич». Вы артиллерист? Так бы сразу и сказали.
Хармс. Нет. Я то, что я сказал, то есть пушка.
«Ильич». Да. Сложный случай, товарищи. Гвозди и болты у нас уже были. Я даже знавал одного больного Маузера, правда это была его фамилия, но чтобы тяжёлая артиллерия… невероятно! Ну, а в свободное от службы время, чем занимаетесь?
Хармс. Свободного времени у меня нет, так как ещё я работаю дежурной вороной в Летнем саду и вольно-слушающим зайцем в университете.
«Ильич». Скажите, пожалуйста! Сколь разнообразными заботами обременены. (Остальным.) Случай не только сложный, но и тяжёлый. Для нашего «Суда истории» совершенно безнадёжный кандидат. (Хармсу.) Проходите, располагайтесь.

Хармс проходит и садится рядом с Дунем. Входит санитар в белом халате и в маске Анубиса, с дубинкой в руке.

Санитар. Больные, кто желает, выходите на прогулку!
«Ильич». А, что, господа-товарищи, пойдёмте, прогуляемся. Освежим, так сказать, мозги.

Все выходят. В палате остаются Дунь и Хармс.

Хармс. Этим и должно было закончиться.
Дунь. О чём вы?
Хармс. Я о том, что жизнь моя, как и должна была, окончится в сумасшедшем доме.
Дунь. А разве мы в сумасшедшем доме?
Хармс. А вы думаете, что мы во дворце китайского императора? Вы давно здесь?
Дунь. Нет, только сегодня привезли. Я думал, что это простая больница.
Хармс. Ага, с решётками на окнах и овчарками у дверей. Не будьте наивны.
Дунь. Просто я потерял память и ещё плохо соображаю.
Хармс. Вам повезло. Вы счастливый человек. Я бы хотел многое забыть, но не могу. Неужели вы совершенно ничего не помните?
Дунь. Единственное, что мне удалось вспомнить это то, что от меня ушла жена и как её зовут.
Хармс. Не густо.
Дунь. И ещё, когда я очнулся, мне почему-то показалось, что я китайский император.
Хармс. Вы об этот кому-нибудь сказали?
Дунь. Полицейскому.
Хармс. …И моментально очутились тут. Ясно.
Дунь. Да, забыл, ещё я помню сон, который я видел в последнюю ночь. Мне приснилось, что я гусеница. Потом я превратился в куколку и долго ждал, что со мной будет.
Хармс. Потом мужской голос сказал «Внимание. Начали».
Дунь (удивлённо). Да, а откуда вы это знаете?
Хармс. Дело в том, мой дорогой китайский друг, что эту историю сочинил я. Могу, если не верите, рассказать, что было дальше.
Дунь. Я вам верю. Но это невероятно!
Хармс. Видите ли, я люблю придумывать разные истории. (В сторону.) Смешно, но приходиться, с созданным мною героем, разговаривать на «вы». (Дуню.) В этом нет ничего удивительного. Удивительно то, что они, эти истории, каким-то непостижимым образом сбываются. И вы, мой дорогой Дон Гуан, тому подтверждение. Раньше я бы сказал, что они сбываются в жизни, в реальности, наяву, но теперь я думаю иначе. Взять хотя бы ваш сон. Ведь вы прекрасно помните, как превратились в бабочку, и какой был день, и местность, ощущение полёта, свободы, счастья, и то, как были пойманы?  Ведь всё, что вы чувствовали в тот момент, было для вас реальностью, и вы не думали, что спите и всё это происходит с вами во сне. А теперь ответьте мне на вопрос: что вы считаете реальностью и явью, то чувство полёта и счастья, которые вы испытали, когда были бабочкой, ведь вы чувствовали это всем существом, не только сознанием и умом, или вот эту вонючую палату, коробку, в которую нас сунул ловец-энтомолог? Не является ли вся эта так называемая реальность тяжким, пошлым, бессмысленным сном?
Дунь. Вы правы. Там было больше реальной жизни и чувств, чем здесь. Но почему вы назвали меня Дон Гуаном?
Хармс. Вы его перевёрнутое отражение — Гуан наоборот, вдобавок вывернутый наизнанку.  Мой странный герой. Простите, я говорю не совсем понятно.
Дунь. Это ничего. Только, если вы меня придумали, то должны знать всё о моей предыдущей жизни? Прошу вас, расскажите.
Хармс. Я не стану этого делать. В этом нет необходимости. Память к вам скоро вернётся, а пересказывать мне не интересно. Впрочем, я мог бы рассказать о том, как вы съели кота.
Дунь. Неужели, я мог это сделать? Мне кажется, что я не очень люблю есть котов.
Хармс. Ну, во-первых, вы заблудились в лесу и три дня ничего не ели. А, во-вторых, это был не простой кот, а «кот в сапогах».
Дунь. Это — из сказки?
Хармс. Да. Вот этого сказочного котика вы и слопали, за неимением ничего более походящего. Так сказать, умяли Мурлыку.
Дунь. А почему именно «кота в сапогах»?
Хармс. Он первый, кто подвернулся мне, а значит и вам, под руку. Представьте, если  бы в лесу вы встретили «трёх поросят» или «колобка» — это было бы невероятно.

Велосипедист выбегает без велосипеда, в шляпе с пером и шпагой.
 
Велосипедист. Хуан Дуню было тридцать три года, когда он заблудился в сумрачном лесу. Три дня ничего не ел и был голоден, как слон. А тут, как назло — ни зайчика, ни лисички, ни, я извиняюсь, хотя бы вороны с сыром, каковой, по тонкому замечанию поэта, она весело и беззаботно держала во рту. Тут главная тонкость в том, что «во рту», а не в клюве.  Ну, ладно…

Тут, глядь: «кот в сапогах» волочится мимо и, главное, на Хуаня, сукин сын, ноль внимания, то есть игнорирует. В шляпе с пером, шёлковой чёрной бархатной накидке, на боку шпага, на руках кожаные перчатки, на ногах хромовые сапоги со шпорами. Вылитый д,Артаньян.

«Хоть и не зайчик, но всё одно еда»,— подумал Дунь.

— Кыс, кыс, кыс,— стал подзывать его Хуан по-китайски. Мол, котинька, подь сюды.

«Кот в сапогах» увидел Хуаня и бодро крикнул ему:

— Бон жур! Чего тебе, китаец? Что случилось?— и смело пошёл в сторону Дуня.

Это он (замечу вскользь) опрометчиво поступил.

Дальше и описывать больно. Кинжальный приём кун-фу  отключил нашего любопытного и благородного котика. Вернее, нет: Дунь его огрел дубинкой по башке,— он всегда, когда выходил из дома и шёл в лес, то брал с собой мешок и  дубинку — мало ли что. В общем, остались от импортного кота только сапоги, шляпа, накидка и шпага. Перчатки куда-то исчезли.
—————
Хуан, довольный и сытый, лежал под сосной, ковыряя шпагой в зубах. «Тоже мне мушкетёр! Корейцы, вон собак едят и то ничего, а тут, подумаешь, кот. Хорошо ещё, что не Буратино попался. А любопытный вкус у этого любопытного кота»,— оправдывая себя, думал Дунь.

Вот и верь после этого молве: «Добрый Хуан, добрейший Дунь!» А, как мигом обработал Котофеича! Я, конечно, понимаю — голод ломал и не такие характеры. Простим ему эту мимолётную слабость.

Отдохнув немного, Хуань нарядился в трофейный гардероб и зашагал в сторону китайской границы. Сапоги были ему малы, потому что ноги у котов намного меньше человеческих. (Уезжает.)

Дунь. Это у вас такая фантазия?
Хармс. Возможно, но, к сожалению, реальность ещё страшнее. Люди увлекаются каннибализмом и любят покушать ближнего. Так что ваш случай в сравнении с ними — невинная шалость, не более.
Дунь. Но для чего вы придумываете эти истории?
Хармс. Я и сам часто задаю себе этот вопрос.  Наверное, для того, чтобы не совершать гадости и пошлости. Ведь, когда сочиняешь, на них просто не остаётся времени.  Но вы не волнуйтесь, написанное мной это лишь божественный диктант, попытка преобразить и спасти этот мир.
Дунь. Вы думаете, что можете спасти его, придумывая подобные рассказы?
Хармс. Как знать. Во всяком случае, когда я их пишу, то становлюсь умнее и красивее. Вот эта красота и спасёт его. А, если серьёзно то, чтобы спасти — сначала необходимо его демонтировать.
Дунь. Вы опять шутите.
Хармс. Какие уж тут шутки. Разве вы не видите, что этот мир обречён на вечное топтание на месте, банальные повторы? Мне как-то не улыбается участвовать в этом бессмысленном мероприятии. Так что увольте. У меня осталось мало времени, а мне ещё надо подумать о Пустоте. Ваш древний соотечественник сказал, что полезность каждой вещи определяется её пустотой и предлагал правителю сделать желудки подданных полными, а сердца — пустыми. Исходя из этого, я думаю, что полезность меня определяется пустотой внутри меня, также как моя бесполезность определяется пустотой вокруг меня. Пустоту вокруг меня я могу чем-нибудь заполнить, но что делать с пустотой внутри меня? Как извлечь из неё пользу? Вот, например, мой мешок или эта палата. Полезность пустоты в них не подлежит сомнению. Тогда как пустота внутри меня сомнительно полезна. Заметьте, что в данном случае под Пустотой подразумевается пустое пространство. Пустота в этом случае лишь признак пространства. «Пустое», «свободное», «полезное» — всё это свойства пространства. О самой же Пустоте не сказано ни слова. Да и сказать, по правде, мудрено.  Пустота, время, пространство — разные понятия. Там, где есть пространство и время не может быть Пустоты и наоборот. Я вообще сомневаюсь — есть ли у меня внутри пустота. Конечно, пустота (в смысле свободного пространства) существует в человеческом теле, но в живом теле пустоты нет. Она есть в скелете. Так что человек полезен лишь в виде скелета. Если быть последовательным, то надо сделать пустыми не только сердца, но и желудки подданных, тогда они быстрее приобретут форму скелета и станут полезными членами общества. Я считаю, что самое полезное, когда и скелета никакого нет. Тогда внешняя и внутренняя пустота сольются в одну, и останется одна сплошная польза.   
Дунь. Мне кажется, что он имел в виду неодушевлённые предметы.
Хармс. А какая разница — одушевлённые они или нет? Ведь это всё равно предметы.
Дунь. Всё же полезность человека определяется чем-то другим.
Хармс. Да, бог с ней, с пользой. Меня больше интересует сама Пустота. Люди придумали слова и понятия, суть которых им не доступна. Представить себе Пустоту невозможно. У неё нет признаков, кроме полного отсутствия чего-либо. В космосе есть пространство и время, свет звёзд, а пустота это, когда ничего нет. Совсем ничего. Или «свобода». В земной жизни неограниченной ничем свободы не существует. Но, если свобода ограничена, то это уже «несвобода». Тоже самое происходит и с независимостью. Поэтому, когда вас призывают к борьбе за свободу и независимость — вас обманывают, причём изначально.
Дунь. Что же делать?
Хармс. Это самый трудный вопрос. Каждый отвечает на него по-своему. Всей своей жизнью… и смертью. Самое лучшее, что вы можете сделать — стать прекрасной бабочкой, в отличие от тех, кому суждено стать мухами.
Дунь. Почему мухами?
Хармс. А, что ещё может получиться из дерьма? (Пауза.) Однако, в самой Пустоте, где скрываются смыслы и сущности, нет никакой разницы между бабочкой и мухой, тьмой и божественным светом. Я  честно искал Бога. Я знал, что Он есть. Это было похоже на игру в прятки — я рыскал в темноте, натыкался, то на какую-то мочалку, думая, что это Его борода, то на крестовину оконной рамы. Попадались предметы: стол, продавленный диван, таз с водой, чернильница. Иногда попадалась женщина. Но Бога не было. Какая глупость! Теперь я понимаю, что всё это — чернильница, женщина и ночной горшок — всё это был Он. (Пауза.) Что я называю Пустотой?  Только в ней возможна абсолютная свобода. Другой свободы, кроме абсолютной — не существует. Пустота не разделима. Невозможно определить её как «есть», «сущее», «ничто», «нечто», «бытие», «небытие». Потому что она всему предшествует — понятию, мысли, идее, сознанию и подсознанию. В ней всё потенциально предсуществует. Когда я думаю о Пустоте мне постоянно является образ большой яркой бабочки, летящей в бесконечной тьме. Вот я проговорил это, а образ уже исчез. И только отсутствие образа напоминает мне о том, что он был. Присутствие отсутствия. Невидимая бабочка невидимо летящая в невидимой пустоте. В этом образе, несомненно, есть противоречие: если в Пустоте появляется бабочка, то Пустоты уже нет, она тут же исчезает. Но образу нет никакого дела до того, что разум признаёт его противоречивым и потому невозможным. (Прикладывает, сложенные «домиком» указательные пальцы, к носу. Издаёт резкий звук.) Думаю, что в человеческой жизни нет ничего вовсе бессмысленного, как нет и того, что обладало бы исключительно смыслом. Одно не только не отрицает другого, но друг без друга неопределимо. (Продолжает, помолчав.) Я знаю, что уже никогда не выйду отсюда и даже, если бы мне удалось сломать решётку и выбраться наружу, то там будет лишь продолжение сна и ничего больше. Боже, как я устал от безысходности… Но выход есть. Надо только решиться.
Дунь. Какой выход?
Хармс. Об этом позже. А сейчас я прошу вас — о нашем разговоре никому ни слова. Поклянитесь.
Дунь. Хорошо. Клянусь. Никому не скажу.
Хармс. Странно, что я заставляю вас клясться. Я давно уже никому не верю. Но вы — другое дело. Вам я доверяю. Вы свой, то есть мой.
Дунь. Вы боитесь здешних больных?
Хармс. Я устал бояться. Дело не в этом. Просто, я уверен, что среди них есть дятел-стукач. Его не может не быть в подобном заведении.
Дунь. Вы имеете в виду — наушник, сексот?
Хармс. Я имею в виду — мерзкого паука, в сеть которого мы обязательно попадём, если не будем осторожны.
Дунь. Но мне нечего скрывать, тем более, что я ничего не помню.
Хармс. Достаточно одного неосторожного слова. Играйте по их правилам. Не дай бог, они заподозрят вас в нелояльности. Чужака они съедают сразу.
Дунь (смущаясь). Я, признаться, сначала подумал, что вы действительно сумасшедший.
Хармс. Так и должно быть. Иначе, я бы оказался в другом месте. А так, где же ещё быть сумасшедшему, как не в сумасшедшем доме. Уверяю вас, что здесь намного безопасней, чем снаружи. Скоро вернуться любители истории, а мне необходимо о многом подумать в тишине. Для этого у меня впереди ночь. Так что я, пожалуй, пока что вздремну. (Прячет мешок под матрац, ложится на койку и мгновенно засыпает.)

Картина 7

Сон Хармса.

Хармс лежит в открытом саркофаге. В головах застыли два санитара в масках Анубиса и с дубинками в руках. У саркофага стоят: Машенька в обнимку с Сашей, Женя и Дунь, пионер с велосипедом в руках. В стороне духовой оркестр, состоящий из обитателей палаты. «Ильич» дирижирует. Звучит вальс «На сопках Маньчжурии». Музыка замолкает. Хор музыкантов поёт.

Хор.     Ты прилетел к нам ниоткуда.
         Теперь ты улетаешь в никуда.
         Прощай, прости, нечаянное чудо!
         Стенанья и слеза здесь льются отовсюду.
         Гори, сияй прощальная звезда!   

         Ты озарил лучом своим лучистым
         Все бездны и пороки бытия.
         Останешься в душе виденьем чистым,
         Из Петропавловской напомнит выстрел,
         Что мог на этом месте быть и я.
    
Дунь. Прощай мой бедный автор, мой создатель.
«Ильич» (отходит от хора к саркофагу). Позвольте от лица всего коллектива нашей палаты выразить соболезнования покойному. Хотя ему в принципе уже всё «до фонаря», а родственников, как я понимаю, тут не наблюдается. Что можно сказать о покойном? Он не успел влиться в дружную струю нашего коллектива, но навсегда застрянет в наших сердцах. То есть, я хотел сказать — останется в памяти тех, у кого она ещё осталась. Ты пал в неравной борьбе с врагами за свободу и независимость. Спи спокойно в пуху, а мы продолжим начатое тобой… и даже, как говорится, отомстим. А кому отомстить мы всегда найдём. (Обращается к больным.) Правда, товарищи?! (Все одновременно.) Конечно. Всегда. Как водится. Чего, уж, там. (Продолжает.) Суд истории нас рассудит. Мы никогда не забудем того, что ты сделал для того, чтобы впереди забрезжила заря и свет того, чего мы все так сильно хотим.
«Разин» (Сусанину). Сволочь. Царский прихвостень! ( Бьёт его смычком по голове.)
«Сусанин» («Разину»). Каторжник. Вор. Разбойничья рожа. Я тебе… (Бьёт в ответ. Свалка.)
«Ильич». Товарищи, как не стыдно. В такую минуту! У гроба! Да, разнимите их. (Остальные бросаются разнимать.) Вот народ. Чуть что, сразу в «амбицию». Ничего не попишешь — классовая борьба. 
Машенька (Поёт). «Как же мне рябине к дубу перебраться…»
Хармс (говорит лёжа). Боже, какая тоска. Только не пойму, чего в ней больше — скуки или отчаяния. Они почему-то думают, что я умер. А между тем я всё вижу и слышу. Разве это было бы возможно, если бы я скончался? Это, скорее всего, сон. Точно сон.

«Иосиф» (Президенту). И так, вы утверждаете, что спасли страну от распада, выстроили вертикаль и укрепили рыцарским орденом «Единоросс»?
«Президент». Совершенно верно.
«Броцкий». У вас на знамени изображён медведь. Почему медведь? Во-первых, он непредсказуемое и свирепое животное. Во-вторых, он всю зиму спит. Больше бы подошла лисица или волк.
«Разин-Пугачёв». Обезьяна бы им подошла. Тоже мне орден. Разбойничий вертеп. Малина уголовная.
«Президент». Попрошу, без оскорблений.
«Сусанин» («Разину»). Ну, ты не шибко тут. Другие-то лучше что ли? Небось, как к власти придут, так ещё ловчей под себя грести станут.
Хармс. И во сне нет от них покоя.
«Ильич». Так, товарищи, не расслабляться. (Стучит палочкой по пульту.) Торжественная часть окончена. Можно сыграть что-нибудь лёгкое. Давайте фокстрот «Рио-рита».

Музыканты переворачивают ноты. «Ильич» взмахивает палочкой — звучит музыка. 

«Ильич». Граждане, прошу всех танцевать. Кавалеры приглашают дам!

Машенька танцует с Сашей. Дунь и Женя с санитарами. Пионер с велосипедом. Хармс поднимает голову, садится. Его никто не видит и не обращает внимания. Вылезает из саркофага. За спиной у него прозрачные крылья стрекозы. Кружится над танцующими.

Хармс. Сверху они смешные и симпатичные. Жаль, но мне пора улетать. Я так и не успел сказать, что люблю их. Смеялся над их бессмысленной злобой и глупостью. Я только хотел объяснить им, что смысл и любовь возможны, только они далеки от них, как эти звёзды над головой, и, что их слепота и уродство временны и преодолимы. Но они назвали меня сумасшедшим и хотят моей смерти. Ясно, что спасти этот мир не удастся, но можно облегчить предсмертные мучения. Можно на прощание посмеяться. Давайте, все дружно посмеёмся! Это, единственное, что нам осталось. (Улетает.)

Картина 8

Палата. Хармс просыпается. За столом «Ильич» и «Броцкий» играют в шахматы.

«Ильич» (Дуню). Так, стало быть, ничегошеньки не помните? Беда с этими китайцами.
(Всем): — Помню, на Капри мы с Георгием Валентиновичем, славно вот так проводили время за шахматами.

Выходит юннат. Тащит велосипед на плече.

Юннат. Ильич очень любил играть в шахматы, хотя, нужно сказать честно, играл он довольно средне, поэтому пользовался недозволенными приемами: то папиросным дымом окуривает некурящего противника, то лягнет его ногой под столом, а то начнет разбирать вслух подробности его интимной жизни. Не известно даже, что он любил больше саму игру или вот эту возможность поиздеваться над партнером.

Они с Плехановым частенько засиживались за шахматами до глубокой ночи.  Сначала за ужином побеседуют о марксизме и перспективах революции, а потом уже принимаются за серьезное дело — шахматы. Условия игры были такие: если выигрывал Ильич, то он дергал Жору за бороду, а если Плеханов, то он давал Ильичу щелчок.  Поэтому борода у Плеханова постоянно была вырвана клочками, а у Ильича макушка была вечно в ссадинах и шишках. Жора норовил садануть покрепче, хитрил и побеждая Ильича, прятал в кулаке ладью или коня, коими с наслаждением ударял по гениальной голове своего соратника по партии. Ну, а если ничья — оба должны были положить по десять марок в партийную кассу. Правда, ничьи бывали крайне редко. Играли до победного конца и даже, когда на доске оставались одни короли на ничью не соглашались, а норовили взять короля за фук. Вообще, шла бескомпромиссная борьба двух гигантов мысли. Тем более, что денег ни у одного практически не было. Кайзер Вильгельм и Савва Морозов деньги давали крайне редко и неохотно. Надежда была только на Кобу и Камо, но они грабили банки тоже нерегулярно.
 
Зная привычку Ильича — лягаться под столом — Плеханов поначалу прикрывал ноги подушкой, но Ильич легко пробивал эту ненадежную броню и Георгий Валентинович постоянно ходил с отбитыми ногами. Приходилось пользоваться палочкой или тростью. Но потом он придумал специальные войлочные щитки, которые надевал под брюки. Кстати потом это его изобретение переняли футболисты. А Ильич тоже, не будь дурак, придумал защиту от Жориных щелчков и под свою знаменитую кепку надевал на голову железную мисочку для защиты. Чем подал идею хоккеистам и теперь они играют, как известно, в шлемах. Так что, наши марксисты внесли свой вклад не только в развитие шахмат, но также хоккея и футбола, а если вдуматься, то и мирового спорта. (Уходит.)

Хармс просыпается.

«Ильич». А вот и наша «пушка» изволила проснуться. Нуте-с, каково почивали, товарищ Хрямс? Не желаете ли ствол чайком промыть? Самовара не держим, но кипятку раздобудем.
Хармс. Это можно.
«Ильич» (Разину). Сбегай-ка, солдат, на кухню. Скажешь, что ты с «Ильичём» разговаривал — нальют с радостью.               

Никто никуда не бежит.

«Ильич» (Броцкому). Значит, вы так, а мы — вот эдак. (Переставляет фигуру.)
«Ильич» (Хармсу). Мы тут делимся воспоминаниями. Только «император» подвёл — ничего не помнит. Может быть, вы нам что-нибудь расскажете?
Хармс. Отчего же? Поскольку мы в больнице, то расскажу случай из медицинской практики. Приходит как-то товарищ Здынин к господину Суслину и говорит:
— Посмотри, господин Суслин, что-то мне в глаз попало.
Господин Суслин говорит:
— Давайте-ка, товарищ Задынин, поглядим,— и ткнул своим указательным пальцем в глаз товарищу Здунину. Безрезультатно. Тут господин Суслин ткнул «вдругорядь». Ничего. «Он и в третий так же точно». То ли палец у Суслина был слишком мягким, то ли глаз у Дзынина — твёрдым.
— Спасибо тебе, господин Суслин,— сказал товарищ Задунин,— за помощь. Ты меня вылечил. Только в следующий раз, когда в глаз ко мне полезешь, палец помой, а то я тебе всю морду набью, а так — благодарю покорно,— пнул его ногой в пах и ушёл домой кушать колбасу.
Глаз у Бздынина был не стеклянный, просто у «товарищей» глаза всегда твёрже, чем пальцы у «господ». Всё.
«Ильич». Вот, товарищи, хоть и сумасшедший, а мыслит в политическом смысле совершенно по-нашему.  Только я не понял: почему пришёл один товарищ, Здынин кажется?— а потом их что-то много стало. Что возьмёшь с убогого. (Хармсу.) Вы в партии с какого года?
Хармс. С октября семнадцатого. Участвовал  в штурме Зимнего.
«Ильич». Отлично. Вы нам ещё пригодитесь. Поможете разобраться с этими.  (Кивает в сторону «президента» и «премьера».) («Бродскому».) Вы, Лёва, всё хитрите. А я — вот так! Гарде! (Переставляет фигуру.)
«Иосиф» (Хармсу). А, где вы находились 9 января 1905 года, в воскресенье?
Хармс. Там же, где и всегда — у Петропавловки.
«Иосиф». Хорошо. Мы это обязательно проверим. Отдыхайте пока.
«Броцкий». Вам мат, председатель.
«Ильич». Как мат? Не может быть. Верно, я не так сходил. Опять ваши еврейские штучки. Дайте-ка, я перехожу. (Возвращает фигуры на два шага назад.)  Так. Мы пойдём другим путём.
Хармс (Броцкому).  А что у вас с головой?
Броцкий (Косится на «Иосифа»). Есть тут некоторые, которые не умеют осторожно обращаться с ледорубом. Бандит. Дикий человек.
«Иосиф». Ты бы сам, Лёва, был аккуратней в выражениях. Глядишь, и голова осталась бы цела.
«Ильич». Ладно. Поздно уже. Пора спать. (Броцкому.) Предлагаю ничью.
«Броцкий». Вот ещё. Партия–то моя.
«Ильич». Вот тут вы в корне, как всегда, ошибаетесь. Партия никогда не была вашей. Впрочем, если вы не согласны я могу передать вас на поруки нашему «Пугачёву-Разину».
Броцкий. Не надо. Я всё понял и согласен на ничью.
«Ильич». Мудрое решение. Поверьте, так будет лучше. (Всем.) Всем отбой!

Все укладываются на койки. Свет постепенно гаснет.

Конец второго действия.

Действие третье.

Картина 9

Палата. Все спят. Свет фонаря из окна. В окне бесшумно качаются ветки дерева. Слышатся дальние раскаты грома. Хармс тихо поднимается с постели. Вытаскивает из-под подушки свой мешок. Подходит к столу. Стол стоит на сцене так, чтобы вокруг него было достаточно свободного пространства. Достаёт из кармана спички. Зажигает свечу. Садится.

Хармс. Я думал, что они ещё долго не угомонятся. Даже здесь они продолжают играть   роли. Безнадёжно испорченное произведение. Их мир невозможно подправить. Его можно только уничтожить, чтобы начать всё сначала. Россия — планета Сатурн, как у Гойи «Сатурн, пожирающий своих детей». (Пауза.)
До чего беспокойный народ эти сумасшедшие. Впрочем, возникает вопрос — имею ли я право так их называть?  То, что они меня считают полоумным — понятно. Я сам хочу, чтобы они так считали. Но может ли сумасшедший оценить нормальность или ненормальность другого человека? Вряд ли. Скорее всего, ему на это глубоко наплевать. А вот местным врачам не наплевать и они сделают всё, чтобы вывести меня «на чистую воду». Помнится, читал я у отца Варлаама, про доктора в лагерной больничке, который очень любил разоблачать «симулянтов». Он считал, что честно исполняет свой долг. В результате — «симулянт» возвращался в лагерь и погибал от голода и непосильной работы. Правда, у бедолаги, кроме выдуманной им болезни, были цинга и дистрофия. Но кто в лагере считал их серьёзными заболеваниями? Так что совесть этого врача была спокойна. Забавная штука — совесть. 

Мне же осталось подвести итог. Им не нужна моя «чушь», а мне не нужен их кастрированный социализм и реализм. Они жрут друг друга, как пауки. Поэт сказал: «…социализм — свободный труд свободно собравшихся людей»,— а потом увидел, что строили они храм братства, равенства и свободы, а построили тюрьму. Понял это и застрелился. Вот это и есть настоящий абсурд. Этот абсурд жесток и страшен. Он убивает. (Пауза.) А чем я лучше? Всю жизнь я боролся с захватанными, истёртыми и обмусоленными словами и понятиями, чтобы достичь чистоты сверхсмысла, долго махал кулаками, разбивая смысл в дребезги, в результате так увлёкся этим занятием, что разбил себе морду, но до сверхсмысла так и не добрался. Вот теперь извольте видеть меня с разбитой харей в юшке и в соплях. (Складывает указательные пальцы домиком, издаёт резкий звук.) Я рассуждал так: сущность вещи шире и глубже её обыденного смысла, искажённого грехопадением. Поэтому существующее не вмещается в смысловые логические рамки, а значит, не может быть осмысленно, познано и объяснено посредством логических умозаключений. Для того чтобы познать сущность вещей и предметов необходимо разрушить оковы привычных мнимых понятий и представлений, выйти за их пределы, то есть разрушить материальный мир и его бесконечную раздробленность и повторяемость, перейти в царство Духа, в котором истинные имена и смыслы пребывают в своей первозданной чистоте и единстве. Но, увы, разрушая, этот мир я тем самым разрушал и себя самого, свою личность. Я, как новый Адам, хотел дать имена всем предметам, очистить их от захватанной грязными руками исторической шелухи, но как только я схватывал какой-нибудь предмет, он мгновенно рассыпался в труху и в пыль. Он предпочитал исчезнуть, нежели преобразиться. Не найдя новые имена предметов я потерял своё собственное. (Хармс оглядывается и достаёт из-за пазухи пузырёк.) Хорошо, что они меня плохо обыскали. (Подносит пузырёк к свече.) Всего несколько бесцветных кристалликов — и я свободен. Свобода и Пустота. Нет, Александр Сергеевич, вы не правы — на свете нет, не только счастья, но нет ни покоя, ни воли. А то, что есть, подавляет и угнетает. Рабам не нужна свобода. Раб хочет стать господином и отомстить. Господин, потерявший господство, хочет вернуть власть и в свою очередь отомстить рабам. Всеобщая ненависть и свобода — несовместимы. Им нравится насиловать и быть изнасилованными. Чтобы что-то изменилось и люди стали свободными, необходимо чудо — господа должны добровольно отказаться от господства, а рабы — от рабства, причём и те и другие одновременно. Невозможная вещь в ближайшем обозримом будущем.

Есть ситуации в жизни, когда для того, чтобы остаться человеком, лучше «не быть». Не лучше ли уйти самому пока тебя не раздавили, как комара? «Умереть…Уснуть», — как умирают пойманные бабочки или, как скорпион, который в минуту смертельной опасности убивает себя. Другого выхода нет. Вокруг смерть и жестокость. Я со своими стихами и рассказами, как тот человек, что поехал торговать шапками в государство, в котором «бреются наголо, носят татуировку, а шапок им вовсе не нужно». Одним словом — шлимазел. (Кладёт голову на руки, как будто засыпает за столом.)

Между тем больные неслышно и незаметно от Хармса встают с коек. Начинает звучать музыка из из «Пер Гюнта» Э. Грига («Шествие гномов»). Все в масках животных: «Ильич» в маске павиана, «Иосиф» — рыси, «Броцкий» — шакала, «Пугачёв-Разин» — волка, «Сусанин» — кабана, «Президент» — медведя, «Премьер» — осла.   Обходят друг за другом стол за которым сидит Хармс и продолжают ходить вокруг, как ходят сумасшедшие заключённые на картине Ван Гога. Темп музыки нарастает. Постепенно движения их убыстряются и превращаются в дикий вихревой танец. Беспорядочный свет софитов вырывает из полумрака то одну, то другую фигуру. Музыка обрывается в кульминационной точке. Танцующие падают на колени и расползаются на четвереньках в разные стороны.


Картина 10

Хуан шевелится на своей койке. Просыпается. Видит сидящего за столом Хармса. Встаёт и подсаживается к столу. Хармс незаметно убирает пузырёк за пазуху.  Тихо, только как фон, китайская музыка.

Хармс. Что не спится?
Хуан. Опять приснился давешний сон. Про бабочку.
Хармс. Вам являлся дух вашего предка Чжуан-цзы или, как его ещё называли Чжуан Чжоу. Ему тоже, очень давно, приснился подобный сон.
Хуан. Расскажите. Это интересно.
Хармс. Пожалуйста. Только подождите, я возьму свою тетрадь. (Достаёт из мешка тетрадь с голубой обложкой. Листает. Находит нужное место. Читает.) «Однажды я, Чжуан Чжоу, увидел себя во сне бабочкой — счастливой бабочкой, которая порхала среди цветков в свое удовольствие и вовсе не знала, что она — Чжуан Чжоу. Внезапно я проснулся и увидел, что я — Чжуан Чжоу. И я не знал, то ли я Чжуан Чжоу, которому приснилось, что он — бабочка, то ли бабочка, которой приснилось, что она — Чжуан Чжоу. А ведь между Чжуан Чжоу и бабочкой, несомненно, есть различие. Вот что такое превращение вещей!» Казалось бы это всего лишь сон, но в нём загадка. Ответа не знает никто. Человек поверхностный или, как принято называть, «реалист», скажет, что, если человек во сне увидел себя бабочкой, а потом проснулся и увидел, что он тот же человек каким засыпал, то он не станет задавать себе глупых вопросов. Чжуан-цзы допускает, что он сам, его сон и то, что он проснулся — может быть сном бабочки. Так и в вашем случае: всё, что с вами происходит — сон «парусника лимонного» Papilio Demoleus. Во всяком случае, думайте так — вам будет легче. (Пауза.) У Чжуан-цзы есть поразительное о сне: «Кто во сне пьет вино, проснувшись, льет слезы. Кто во сне льет слезы, проснувшись, отправляется на охоту. Когда нам что-нибудь снится, мы не знаем, что видим сон. Во сне мы можем даже гадать по своему сну и, лишь проснувшись, знаем, что то был сон. Но есть еще великое пробуждение, после которого узнаешь, что есть великий сон. А глупцы думают, что они бодрствуют и доподлинно знают, кто в мире царь, а кто пастух. До чего же они тупы! И вы, и Конфуций — это только сон, и то, что я называю вас сном, тоже сон. Речи эти кажутся загадочными, но, если после многих тысяч поколений в мире появится великий мудрец, понимающий их смысл, вся вечность времен покажется одним быстротечным днем!»
Хуан. Да, но бабочка в конце моего сна умирает.
Хармс. Что же с того. Этот дворянский мальчик засушит её и её красота, пусть мёртвая, останется жить. Отчасти в этом  заключёна одна из задач искусства. (Пауза.)
Хуан. Простите. Я хотел спросить: вы женаты, у вас есть женщина?
Хармс. У меня была жена и не одна. Первая улетела в окно. Вторая, кажется, Марина или Мальвина — не важно. Мне пришлось её разобрать.
Хуан. Как так?
Хармс. Знаете, сначала всё было хорошо. Она ходила, говорила, моргала. Стонала, плакала и закрывала глаза, когда я опрокидывал её навзничь. Исправно раздвигала ноги. Но потом что-то с ней случилось, застопорилось, сломалось. Впрочем — не знаю.  Я решил посмотреть: что у неё внутри. (Пауза.)
Хуан. И что?
Хармс. Стоп машина! Вскрытие показало — ремонту не подлежит.
Хуан. Она умерла?
Хармс. Если вам так угодно. Она и сейчас валяется у меня в комнате под кроватью. В разобранном виде.
Хуан. Вы говорите о ней как о кукле. Это жестоко.
Хармс. Я стал жёстким и твёрдым, потому что иду дорогой смерти. Потом, знаете ли, многие живут, так как будто они марионетки, а не живые предметы. Я знал одну старушку смыслом жизни, которой было собирание и сортировка мусора в квартире. Была у неё страсть — вечером перебирать его, раскладывать по мешочкам. Кончилось это тем, что она нечаянно заснула около своего мешка и её по ошибке выбросили вместе с мусором. Наверное, приняли за старую куклу. Когда опомнились, кинулись — было уже поздно. Машина весь мусор увезла на городскую свалку. Пиши — пропала. Ладно, это не интересно. (Берёт тетрадь.) Лучше послушайте, что писал в IV веке до нашей эры ваш мудрец о смерти жены (Читает.) «У Чжуан-цзы умерла жена, и Хуэй-цзы пришел ее оплакивать. Чжуан-цзы сидел на корточках и распевал песню, ударяя в таз. Хуэй-цзы сказал: «Не оплакивать покойную, которая прожила с тобой до старости и вырастила твоих детей, — это чересчур. Но распевать песни, ударяя в таз, — просто никуда не годится!»
— Ты не прав, — ответил Чжуан-цзы. — Когда она умерла, мог ли я поначалу не опечалиться? Скорбя, я стал думать о том, чем она была вначале, когда еще не родилась. И не только не родилась, но еще не была телом. И не только не была телом, но не была даже дыханием. Я понял, что она была рассеяна в пустоте безбрежного Хаоса. Хаос превратился — и она стала Дыханием. Дыхание превратилось — и стало Телом. Тело превратилось — и она родилась. Теперь настало новое превращение — и она умерла. Все это сменяло друг друга, как чередуются четыре времени года. Человек же схоронен в бездне превращений, словно в покоях огромного дома. Плакать и причитать над ним — значит не понимать судьбы. Вот почему я перестал плакать». Или вот ещё о смерти: «Однажды получив свое тело, мы обладаем им до самой смерти и не можем взять себе другое. Не зная покоя, мы плывем по бурным водам жизни, неудержимо стремясь, словно скачущий конь, к общему для всех концу. Как это печально! Мы изнемогаем всю жизнь в бесплодных усилиях, в трудах и заботах проводим дни и даже не ведаем, за что нам выпал такой удел. Как это горько! Для чего говорить о бессмертии, коли тело наше рано или поздно обратится в прах, а вместе с ним исчезнет и сознание? Вот поистине величайшая из людских печалей! Неужто жизнь человека и впрямь так неразумна? Или я один такой неразумный, а другие умнее меня?»... «Откуда мне знать, что привязанность к жизни не есть обман? Могу ли я быть уверенным в том, что человек, страшащийся смерти, не похож на того, кто покинул свой дом и боится вернуться? Красавица Ли была дочерью пограничного стражника во владении Ай. Когда правитель Цзинь забрал ее к себе, она рыдала так, что рукава ее платья стали мокрыми от слез. Но когда она поселилась во дворце правителя, разделила с ним ложе и вкусила дорогие яства, она пожалела о том, что плакала. Так откуда мне знать, не раскаивается ли мертвый в том, что прежде молил о продлении жизни?»
Хуан. Теперь я вижу, что он был прав.
Хармс. Скажу вам больше. Жизнь, в том числе человеческая, это текст, талантливый или дурной — уж как получится. Вы спрашивали, что вам делать? Верните древний философский текст вашему народу и его сегодняшняя  жизнь изменится. (Вытаскивает из мешка дудочку. Играет. Молча, вбегает охранник с головой Анубиса, выхватывает дудочку из рук Хармса, ломает об колено, бросает на пол, давит ногой и уходит. Хармс падает на колени и ползая, собирает обломки.) Он сломал дудочку, но музыку сломать не смог. Она осталась, она звучит. Ты слышишь её, Хуан?
Хуан. Да, учитель.
Хармс. Вот также они могут изломать и уничтожить наши тела, но свет и музыка человеческой души им неподвластны. Исполнение музыки можно запретить, можно убить музыкантов, сломать инструменты, но саму музыку убить нельзя. Она будет даже тогда когда весь этот мир и люди исчезнут. (Пауза.) Хорошо, но вернёмся к Пустоте. Вот у Чжуан-цзы есть притча. (Читает.) «Свет спросил у Отсутствия: «Ты есть или тебя нет?» Отсутствие не ответило. Свет вгляделся пристально в его облик — такой темный, такой пустой! Целый день смотри на него — и не увидишь, слушай его — и не услышишь, хватай его — и не поймаешь.
— Вот совершенство! — воскликнул Свет. — Кто из нас может достичь этого? Я могу не быть, но не могу не быть даже в своем отсутствии. А вот оно дошло до этого. Как же ему такое удалось?» (Отрывается от тетради.) Пустота это Отсутствие. Пустота абсолютна и потому совершенна. Но чтобы что-то началось, понадобилось Слово. Оно явилось началом творения. Помните? «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». То есть Слово, явившееся в Пустоте, было одновременно и началом творения, и творческим началом Бога и самим Богом. Пустота и Бог не сливаются, но, существуя вне времени и пространства, тождественны и в каком-то смысле равны друг другу.
Хуан. Это для меня слишком сложно.
Хармс. Можно упростить. Давайте поиграем в театр: Вы будете подавать реплики за Конфуция, а я за Лао-цзы. (Двигает к нему тетрадь, отчёркивает начало ногтем.) 
Хуан (за Конфуция) . «Я думаю, что, если у меня не будет ума, люди назовут меня глупцом, а если у меня будет ум, он принесет мне несчастье. Если я буду добрым, то принесу вред себе, а если буду недобрым, то принесу вред другим. Если я буду справедливым, то навлеку беду на себя, а если буду несправедливым, то навлеку беду на других. Как же мне избежать этих трех затруднений?»
Хармс-Лао. «Ты слишком многословен. Я хочу услышать главное».
Хуан–Конфуций. «Главное заключается в человечности и долге».
Х-Лао. «Позвольте спросить, относится ли человечность и долг, к природе человека?»
Хуан-Конфуций. «Конечно! Ведь благородный муж, коли не человечен — значит, не созрел; коли не знает долга — значит, в жизнь не вошел. Человечность и долг — это поистине природа настоящего человека. Каким же еще ему быть?»
Х-Лао. «А позвольте спросить, что вы понимаете под человечностью и долгом?»
Хуан-Конфуций. «В сердце своем находить удовольствие в бескорыстной любви ко всем — вот сущность человечности и долга».
Х-Лао. «Ах, вот как! Твои последние слова меня настораживают. В стремлении любить всех подряд есть что-то подозрительное. А в желании всегда быть бескорыстным есть своя корысть. Вы, кажется, хотите, чтобы мир не утратил своей простоты? Так посмотрите вокруг: Небу и Земле свойственно постоянство, солнцу и луне свойственно излучать свет, звездам свойственно составлять созвездия, зверям и птицам свойственно собираться в стаи, деревьям свойственно тянуться вверх. Если бы вы, уважаемый, дали свободу своим жизненным свойствам, вы бы уже давно достигли истины. К чему эта суета вокруг человечности и долга? Вы похожи на человека, который бьет в барабан, разыскивая беглого сына. Вы вносите смуту в души людей — только и всего!» Лао-цзы утверждает, что человеколюбие и долг не присущи человеческой природе, мешают найти путь к Истине. Слова «человечность» и «долг» опутывают людей, делают их рабами ложных понятий. Они остаются слепыми. Дао, Путь мудрого это следование законам Земли и Неба, тому, что мы называем природой.
Хуан. А что такое Дао?
Хармс. Я уже сказал, но могу пояснить словами Чжуан-цзы: «И еще Безначальное сказало: «Отвечать на вопрос о Пути — значит не знать Путь, а спрашивающий о Пути никогда не слышал о нем. О Пути нечего спрашивать, а спросишь о нем — не получишь ответа. Вопрошать о недоступном вопрошанию — значит спрашивать впустую. Отвечать там, где не может быть ответа, — значит потерять внутреннее. Тот, кто утратил внутреннее и спрашивает впустую, вокруг себя не видит вселенной, а внутри себя не замечает Великое Начало. Поэтому он никогда не поднимется выше гор Куньлунь и не сможет странствовать в Великой Пустоте». И ещё:
«Дунго-цзы спросил у Чжуан-цзы: «Где находится то, что мы называем Путем?»
— Нет такого места, где бы его не было, — ответил Чжуан-цзы.
— А вы все-таки скажите, и тогда я смогу понять.
— Ну, скажем, в муравьях.
— А есть ли он в чем-нибудь еще ниже этого?
— В сорняках и мякине.
— А еще ниже?
— В черепице и кирпиче.
— Ну а в чем-нибудь настолько низком, что дальше некуда?
— В кале и моче!»
Хуан (громко). Это невероятно!
Хармс (вполголоса). Тише. Вы всех разбудите. (Пауза Оглядывается.) Теперь давайте представим себе, что человек залез в сундук и закрыл крышку. Если мы видели это, то мы ЗНАЕМ, что в сундуке, который мы ВИДИМ, сидит человек. Но человека мы не видим, а видим только сундук. Если мы не видели, как человек залез в сундук, то человека в сундуке для нас не существует. С другой стороны, человек ЗНАЕТ, что он сидит в сундуке, но он ВИДИТ только Пустоту и Тьму.  Но он не знает, знаем ли мы, что он сидит в сундуке, для него мы не существуем. Для того, чтобы убедиться, что человек сидит в сундуке, необходимо подойти и открыть крышку сундука. Вот я подхожу и открываю крышку, но сундук оказывается пуст. Для исчезнувшего человека ровно ничего не произошло. Он так и остался в созерцании Пустоты. Какой вывод можно сделать из этого? Вариантов ответа может быть только три: 1. Мне показалось, что я видел, как человек залез в сундук. 2.  Я обманул, когда сказал, что видел, как человек залез в сундук. 3. Произошло чудо, и человек исчез из сундука. 99 человек из 100 выберут первые два варианта и скажут, что никакого человека не было, но один из ста, всё же, поверит в чудо.  И правильно сделает, потому что я действительно видел, как человек залез в сундук. Чудо  нельзя доказать или опровергнуть. Этим чудо отличается от фокуса. Искусство фокусника — обман. Искусство творца — чудо. Он делает видимое — невидимым и невидимое — видимым.  Создаёт новый мир из Пустоты. Хорошо это или плохо, что сундук оказался пустым и хорошо или плохо, что исчезнувший человек остался в Пустоте? Это не хорошо и не плохо. Это есть. Чудо свершилось, вот что важно, а исчез человек или появился — не может быть оценено. Чудо не плюс и не минус. Чудо это ноль и бесконечность одновременно. В него можно только поверить.
Хуан. Но для этого нужно чтобы хотя бы один человек в это поверил.
Хармс. Вот именно для этого необходимо искусство. Мне вспоминается разговор, когда
Чжуан-цзы и Хуэй-цзы прогуливались по мосту через Реку Хао.
Голос Чжуан-цзы. «Как весело играют рыбки в воде! Вот радость рыб!»
Голос Хуэй-цзы. Ты ведь не рыба, откуда тебе знать, в чем радость рыб?
Голос Чжуан-цзы. Но ведь ты не я, откуда же ты знаешь, что я не знаю, в чем заключается радость рыб?
Голос Хуэй-цзы. Я, конечно, не ты и не могу знать того, что ты знаешь. Но и ты не рыба, а потому не можешь знать, в чем радость рыб.
Голос Чжуан-цзы. Давай вернемся к началу. Ты спросил меня: Откуда ты знаешь радость рыб? Значит, ты уже знал, что я это знаю, и потому спросил. А я это узнал, гуляя у реки Хао».
Хармс. Утверждение Чжуан-цзы невозможно опровергнуть, так как его знание основано не на логических  умозаключениях, а на личном духовном опыте. Есть у него притча, в которой я узнаю себя: «Сунский царь Юань захотел иметь у себя картину. К нему пришли все придворные писцы и встали у трона, держа в руках ритуальные таблички, облизывая кисти и растирая тушь. Еще столько же стояли за дверьми зала. Один писец пришел с опозданием, неспешно вошел в зал, взял табличку, но не встал в ряд с другими, а тут же прошел в свои покои. Царь послал человека посмотреть за ним, и тот увидел, что писец снял одежды и голый сидел, раскинув ноги, на полу.
— Вот настоящий художник! — воскликнул царь. — Ему можно поручить дело». (Пауза. Продолжает.)
Я тоже любил дома раздеваться, ходить и сидеть голым. Без одежды тело более свободно воспринимает окружающий мир, плотнее контактирует с ним, к тому же, голому человеку трудно лгать. Голый предельно откровенен и правдив. Я, кажется, знаю почему — он ничем не защищён, он ближе к миру, к жизни, а стало быть, к концу мира и к своей смерти. Перед смертью нет смысла врать.
Хуан. Вы говорите, будто прощаетесь.
Хармс. (начинает раздеваться.) Да, ты прав. Мне пора погулять в Великой Пустоте. Что я могу тебе сказать на прощание. «Словами пользуются для выражения смысла. Постигнув смысл, забывают про слова. Где бы найти мне забывшего про слова человека, чтобы с ним поговорить!.. Речь без слов — это когда всю жизнь говорят и ничего не скажут. Или всю жизнь не говорят — и не останется ничего не сказанного». Ты понял, о чём я сказал?
Хуан. Да, учитель. Теперь я буду очень долго молчать.
Хармс. Хорошо. Ты, кажется, понял. Только не называй меня учителем. Теперь я просто «Х». Прощай. (Обнимаются.) А теперь иди и ложись спать.
Хуан. Может…
Хармс (Грозно). Я сказал, иди!

Хуан, озираясь, идёт к кровати.

Эпилог.

Хармс голый. Опрокидывает в рот содержимое пузырёка.

Х. (Тук-тук, тук-тук. Дерево о дерево). Отче наш (Тук-тук-тук. Кость об кость.) иже еси  (Тук-тук.  Камень о камень.) на небеси… Что это? Ой! что же это такое? Сейчас что-то произошло, но я не могу понять, что именно. Я что-то видел, или что-то слышал!..  Ой!  опять  что-то  произошло! Боже мой! А это еще что такое? (Тук.)
Голос. Изыди.
Х. Наконец-то. Свободен! (Роняет пузырёк на пол.)

Окно раздвигается. Из проёма вырывается ослепительно яркий свет. Хармс медленно уходит в свет и постепенно растворяется в нём. Слышится детский смех. Голоса земли: шум ветра и дождя, шорох листвы, пенье птиц, пароходный гудок, дальний девичий хор,— медленно затихают. Чуть слышно начинает звучать «Реквием» Моцарта».

Голос мальчика. Мама, а что это вверху?
Голос матери. Это небо, сынок.
Голос мальчика. А почему оно голубое?
Голос матери. Потому что это воздух.
Голос мальчика. А, что там за небом?
Голос матери. Космос, мой мальчик.
Голос мальчика. Мам, а что такое космос?
Голос матери. Там очень холодно. Нет воздуха и нечем дышать.
Голос мальчика. Там страшно? Я там умру?
Голос матери. Нет. Я не дам тебе умереть.
Голос мальчика. А дальше за космосом что?
Голос матери. Лучше тебе об этом не знать, мой милый.
Голос мальчика. Почему, мама? Я хочу узнать.
Голос матери. Потому… потому что я люблю тебя, сыночек.
Голос мальчика. И я тебя, мамочка…

Смеются. Всё громче звучит «Реквием» Моцарта. Падает снег.

Занавес.