В логове зверя. гл. 1 Записки полковника Козлова

                З А    Ф Р О Н Т О М

              ЗАПИСКИ   ПОДПОЛКОВНИКА

                К О З Л О В А
               Н И К О Л А Я   А Л Е К С А Н Д Р О В И Ч А

               


                Г л а в а   I

 
                Д З Е Р Ж И Н С К   П О Д    Б О М Б А М И

                Чудо у вокзала.  Город во мгле.  Ни жив, ни мёртв.  Чудо по радио.
                Под бомбами.  Ждут  немцев.  Тетрадки против Люфтваффе. 
                Паника в Горьком.               


         Вечером  морозного января 1942 года, когда уже значительно стемнело, я, майор Красной Армии, получивший кратковременный отпуск, сошёл с поезда на Ромодановском вокзале в городе Горьком.  Отпуска у высокого  начальства добился для того, чтобы привезти из Дзержинска жену с трёхлетним сыном Стасиком  туда, откуда приехал - в село Самойловка  Саратовской области. Там в это время находились курсы  усовершенствования командного состава (КУКС)  Юго-Западного фронта, где я служил  начальником учебной части  второго учебного батальона.
          Вечер морозный – настроение радостное: не чаял вновь вступить на родную землю после окружения  под Киевом… И растерянное. Теперь нужно каким-то образом добраться до вокзала Московского, там сесть в поезд и ехать уже до Дзержинска.  И то, и другое – проблема. Возле вокзала никакого транспорта.  Расписание поездов наверняка сменилось, с июня-то сорок первого, если вообще существовало. Не исключено, что нужного поезда ждать придётся долго. Тратить на это время – никакого желания и возможности.  Не терпится поскорее оказаться дома – до долгожданной цели осталось совсем немного, по сравнению с тем, что   преодолено.
          Ура!  Чудодейственно повезло!  Возле вокзала, уже в полном мраке, наткнулся на машину из самого Дзержинска!  Поспешно договорился с шофёром ехать с ним прямо в Дзержинск, минуя  Московский вокзал: ну его к лешему, тот поезд – на машине во всяком случае быстрее.
            Едем с потушенными фарами – водитель блюдёт строжайщую светомаскировку. Московское шоссе  кажется настороженным и мрачным в темноте ночи.  Горький уже позади. Впереди  Дзержинск… Вспомнилась ночь на фронте за Черниговым. Я с группой офицеров в полковом резерве.   Как-то, в перерыве между боями,  заночевали под скирдой. Проснулся среди ночи от тишины. На фронте так часто бывает: спишь под привычный грохот и стрельбы и взрывов и просыпаешься от  внезапного безмолвия с чувством необъяснимой тревоги… Тёмное небо. В нём угрюмая  и зловещая  вибрация  гула  немецких  самолётов… На фоне неба багровое зарево горящего третьи сутки Чернигова… Такое острое чувство одиночества вдали от  далёкого дома. Казалось, прошлое потеряно безвозвратно и никогда  больше не увидеть мне никого из своих родных, сына…Вспомнилось потом, уже перед отъездом из Самойловки.  Там, на улицах села, после занятий с курсантами, часто думалось: «Неужели  будет так, что среди хаток на заснеженной улице встречу Мусю и Стасика?..»  Так живо представлялись их фигуры, одежда, выражения лиц, жесты при встрече со мной…Настолько чётко всё это виделось, что казалось галлюцинациями.
            Понятно, с каким волнением я теперь всё более и более приближался к ним.  Вот машина свернула, наконец, с шоссе влево и вот по обе стороны дороги выплыли тёмные, без привычных когда-то  светлых окон, громады домов. Дзержинск!  Встали  возле здания горсовета.  С шофёром пришлось расплачиваться чуть ли не насильно – упорно отказывался от какой-либо оплаты за  услугу: ведь фронтовика офицера вёз. Сам он повоевать ещё не успел.
              Тишина города и темнота Дзержинска неприятно поразили -  ведь был ещё не такой уж и поздний час. Долгий путь от  Самойловки до  Горького  создал иллюзию  большого удаления от фронта и всё ещй казалось: Дзержинск – глубокий тыл. Однако  шофёр предупреждал: нынешней ночью ожидается  очередной налёт немецких самолётов. И – бомбёжка… Не хотелось этому верить, но  фашисты, оказывается, бомбят город уже давно и регулярно.  Сбрасывают  фугасные бомбы.  Есть убитые и раненые среди мирных жителей – откуда в тыловом  гражданском городе не мирные…
              С трудом сдерживая дыхание и спешащее впереди меня сердце, спешу домой… Домой. Даже смысл  этого простого, в мирное время, слова изменился – стал многозначительнее и теплее.  Будничное и прозаическое, слово это приобрело самое важное для жизни значение. Это уже не то место, где отдыхаешь после работы, спишь, ешь, читаешь книгу или газету, общаешься с родными и друзьями, принимаешь гостей, откуда уходишь в гости и на работу,  и всегда возвращаешься  назад –  в привычное: домой. Дом – это то, что теперь подвержено смертельной опасности. Это - то, что нужно защищать от неё.  Теперь я – его надежда…Это – место, гдее живут самые  родные для меня люди. Живут, когда там – у линии фронта, многие гибнут… В доме тепло исходит от самих стен. Они будто стали одушевлёнными. Дом тоже ждал  меня. Молчаливо но доброжелательно. Его добрый привет я, казалось, чувствовал на расстоянии.
             Вот прошёл мимо тёмных зданий школы  номер четыре… Вот кинотеатр «Ударник»… Вот и парк…Свернул по тропинке между сосен влево…Они, кажется, смотрят на меня сверху… Летом мы здесь гулали со Стасиком. Вон на том пне он сидел… Зимой  катал его на санках, а он сидел на них, запрокинув голову, и смотрел, как качаются верхушки  этих сосен, следил глазами за перелетающими с ветки на ветку галками, показывал на них руками, взмахивал ими, как крыльями, словно и сам хотел  немедленно взлететь… Потом показывал пальцем куда-то в пространство, требуя показать ему что-нибудь новенькое и интересное. Любознательный у меня сынище.
           Ускоряю шаги.  Появились  двухэтажные деревянные дома Первомайского посйлка. Вот и наш дом… Тёмные сени… Дверь в квартиру не заперта, как обычно… Вхожу в прихожую… В кухню… Молчу, но сердце, кажется, громыхает на все  два этажа…И вот из спальни в кухню вперевалочку является Стасик… Смотрит удивлённо и недоверчиво: что за дяденька в странной одежде?  Непривычна ему ещй военная форма… От волнения могу сказать только одно слово: «Стасик!»   Вошла встревоженная Муся.  Ахнула, заплакала, обняла, прижалась.
           Юры, старшего сына, дома нет – на работе. Дочь, Оля, ещё осенью выехала из Дзержинска учительствовать на село. Павлина, старая воспитательница Муси, укатила от бомбёжек тоже в деревню - Букино, в Богородский район.  Муся, Юра и Стасик  остались, жили втроём. Муся с утра полдня в школе. Юра – на заводе  номер восемьдесят. Стасик в детском садике.  По возрасту его  отказывались принимать в это заведение:  мал ещё – трёх лет не исполнилось.  Но всё же приняли, куда деваться,  и он зарекомендовал себядостаточно серьёзным, для детсада, мальчуганом.
           Налёты немцев на Горький и его окрестности начались сразу же после оставления Красной армией города Орёл. Днём, когда надрывно завывал  сигнал воздушной тревоги, Муся стремглав бежала из школы  в детсад за Стасиком и – бегом к нашему дому в так называемое  бомбоубежище. В нём же часто приходилось отсиживаться и по ночам, когда немецкие бомбардировщики  с  угрожающим рёвом нависали  над затемнённым городом. Как находили его?.. Втихимолку поговаривали, что их  наводят на цели  вредители – диверсанты, живущие прямо в городе… «А как они не боятся, что их  самих  те же бомбы убьют?»  «У немцев такие хитрые бомбы – своих не трогают!»
        Налёт. Это странное слово, неизвестное до войны, стало привычным и понятным: не говорили чей именно налёт – ясно и козе, что немецких самолётов, начинённых бомбами, как икрой рыба на нересте.
         Спали, не раздеваясь. Юра предпочитал оставаться дома в любом случае и спал, уставший после работы  на заводе, не обращая внимания ни на воздушную тревогу, ни  на завывания сыплющих свой  мерзкий груз фашистских самолётов. «Да ну их! Всё равно в меня не попадут», - отмахивался от уговоров спрятаться в земляную щель. Муся намучилась ужасно и от  тревог, и от своей беготни. Собиралась даже уехать из города со Стасиком или к сестре Анне  Алексеевне  в село Соловьёво за Лысково, или куда-нибудь в другое место – лишь бы подальше от бомбёжек. Только после того, как я написал, что скоро приеду за ними, Муся  осталась дожидаться меня в Дзержинске.
           К её повседневным нервотрёпкам  прибавлялись с каждым днём волнения и за меня6 четыре месяца  на фронте и  ни писем, ни аттестата на деньги… Однажды директор школы  Юрьева, не заметив впопыхах  присутствия в учительской вместе с учителями и моей жены, брякнула, что называется: военкомат получил извещение о гибели  майора Козлова. Естественно, мгновенно сработало сознание Муси: если Козлов, да ещё и майор – непременно муж.  Подкосились ноженьки – в обморок.  Потом выяснилось: однофамилец.
           Первую весть обо мне получили  очень необычным путём. В общей неразберихе и сумятице тех дней письма с фронта, по разным причинам, до адресатов  доходили не всегда. Их текст передавали по радио из Москвы.   Зачитали и моё письмо, написанное сразу же после того, как я вышел из окружения. В момент передачи Муся  находилась дома вместе с юрой и Стасиком, стирала бельё. Услышала – не поверила ушам своим: ослышалась, померещилось.  Побежала к соседям, чтобы подтвердили, но те к этой передаче не прислушивались – их родственников на фронте не было. Только вечером сосед Александр  Факеевич  Федотов, вернувшись с работы, заглянул к нам в квартиру и сказал, что  рабочие, знавшие меня,  тоже слышали  моё письмо по радио. Утром  и ученики в школе  хором заверили:  «Да!  Слышали  письмо  Николай  Александрыча!» После таких авторитетных подтверждений  жена успокоилась, стала ждать непосредственно автора. Вскоре пришёл и денежный аттестат. Материальное положение семьи значительно улучшилось. Да и моральное тоже: быть семьёй без вести пропавшего было не очень-то уютно. Всё зависело от того, куда и как пропал… «Пропажа» в плен могла означать для семьи  большие неприятности.   
            Побывал в школах. Повидал знакомых. Как заметно они изменились! Постоянные налёты и начинающийся недостаток продовольствия  давали себя знать. Люди похудели и как-то померкли.
            Заметны и следы бомбардировок. В парке напротив химического техникума зияет большая воронка от взрыва бомбы.  Вместо многих, выбитых  взрывной волной, стёкол – фанера. Повреждён дом на базаре – едва не попали в  железнодорожную станцию. Одна из бомб угодила в детский садик  на восточной стороне города… Сразу же подумалось о Стасике – хорошо, что не в его садик.
            Война, словно проявитель в фотографии, быстро обнаруживает скрытое содержание снимка, достаточно окунуть  его в проявляющий состав. Вдруг оказалось: некоторые наши знакомые и соседи не  очень-то и лояльны к советской власти, не  настолько пылко любят её, как казалось до войны.  Видимо, считая дни её  сочтёнными, они открыто говорят, что ждут прихода немцев. Чаще всего -  раскулаченные во время коллективизации.  В Дзержинск приезжают  семьи офицеров из захваченных фашистами областей. Их расселяют по квартирам и наша добрая соседка  категорически заявила: уж кого – кого, а семью командира Красной Армии в свою квартиру не пустит ни за что. Кое-кто  уже грозит  своим недругам расправой  с помощью немцев. И такое – в глубоком тылу  страны, за которую гибнут на фронте жители этого же города – солдаты и командиры той же Красной Армии.
            Муся рассказала, что  при всей нешуточной  опасности  вражеских налётов, в бомбоубежище  подчас происходили явления, способные выглядеть забавно, если бы не  случались под вой моторов и грохот зениток. Прибегали к нему впопыхах с неспех завёрнутыми в узлы и баулы  вещами – если, не дай Бог, дом разбомбят, то хоть что-нибудь, да останется. Располагались в убежище кто как сможет. Все. Кроме  уважаемой Лидии  Васильевны. Эта дородная дама  всегда стралась занять место поближе к выходу, загораживая его и собой, и своими объёмистыми пожитками. По её странному мнению, здесь она пребывала в гораздо большей безопасности.
            О невероятных достижениях немецкой военной техники ходили легенды и слухи, как обычно, достигающие фантастических размеров. Долгое время сидеть в земельном полумраке, еле освещённом испуганной свечкой,  и слушать над собой  рёв и нудное завывание  самолётов скучно. Особенно детям. Они, которые постарше,  разговаривали, которые поменьше – плакали. Шумели, одним словом, на нервы действовали.  Шум прекращала грозным шиканьем жизнерадостная, в мирное время, наша соседка со второго этажа  Анна  Семёновна: «Да тише вы, окаянные! Ведь немец услышит! У него, проклятого,  на самолётах звукоуловители. Услышит – и бомбу на вас бросит».  «На вас…»  А другие, стало быть, уцелеют. 
          Уцелеть, однако, в таком «бомбоубежище»  сомнительно было даже при  разрыве бомбы  где-нибудь рядом.  Представляло оно собой  земляную щель, глубиной метра в два с половиной.  «Перекоытием» служили довольно хилые брёвнышки,  скорее жерди, присыпанные той же землицей.  Чтобы она не сыпалась на головы и за шиворот  спасавшимся под ним,  жерди выстлали сверху… листами из старых школьных тетрадок, позаимствованных у Муси. Юра был прав, оставаясь дома во время налётов…
         Наш Стасик при всех тревогах сохранял  полное джентльменское спокойствие. Никогда не плакал и, казалось, не волновался. Если мать спала и не слышала объявлений по радио о воздушной тревоге, будил её громким голосом:  «Мама, здушна тлевога!  Здушна тлевога!» Вот эта  черта характера  Стасика: не капризничать, когда его будили в неурочный час, сохранилась и в дальнейшем за всё время наших скитаний. А в переездах за фронтом всегда приходилось трогаться с места  именно ночью, долгие часы не спать, засыпая, опять вставать, и никогда не услышишь от него не только капризного или какого-нибудь иного плача, но и других признаков неудовольствия. Молча проснётся, спокойно даст себя одеть и преспокойно сидит у матери на руках.
           Так же невозмутимо вёл себя и при налётах. Над головой  немецкие самолёты гудят, в небе «паникадилы»  висят, так называли в народе немецкие осветительные ракеты, стёкла от разрывов бомб звенят, стены трясутся – Стасик безмятежен: если  папа и мама  с ним – беспокоиться нет совершенно  никаких  оснований… Скорее всего, он  пока ещё просто не осознавал и не видел опасности, а звуки – дело временное.
             Тревожные, тяжёлые дни переживала  в Дзержинске не только Муся. У всех сердца сжимались, когда немцы  подошли к Москве и потоки машин с эвакуированными  и просто беженцами двинулись по Московскому шоссе  на Горький. Там, на площади у  московского вокзала, образовался их импровизированный лагерь. По всему её пространству сплошь стояли сделанные из одеял, и прочего подручного материала,  шалаши, палатки, иные самодельные неархитектурные зыбкие  сооружения. Под дождём мокрые, под ветром  трепещущие. В них спали, ели, укрывались от холода – жили, одним словом, если только можно  назвать жизнью  существование в таких условиях.
            От вокзала до моста и на всём мосту через Волгу и в самом городе стояли густые  колонны автомашин. Эти пробки иногда не могли рассосаться несколько дней. Не хотелось так думать, но всё это очень было похоже на панику. Да так оно и было, видимо, на самом деле.
          В самом Дзержинске, по-соседству с Горьким, располагались некоторые центральные учреждения, спешно эвакуированные из Москвы. В городе  увеличилось количество жителей -  резко возрос спрос на продовольствие.  Рынок повысил цены. Некоторые из приезжих москвичей, особенно женщины, стали сами их взвинчивать, предлагая продавцам за продукты цену большую,  чем они стоили. Цель простая – купить без очереди всё, что есть у продающего. Средств на это, видимо, имели достаточно. Местные женщины, возмущённые наглостью такой, таким щедрым и предприимчивым покупательницам очень энергичный отпор – награждали  тумаками и  громким мнением об их персонах. Когда начиналась расправа, дежуривший на рынке милиционер отворачивался и уходил  в другой конец рынка, рассеянно поглядывая по стронам и делая вид, что ничегошеньки не замечает и даже его здесь «нет»… Начиналась борьба за животное выживание.
          Большим подспорьем для семьи стал картофель, посаженный до войны в лугах ещё при моём участии. Урожай, промокнув под дждями, выкопали  Муся с Юрой, перетаскали домой. Снабжение  через магазины оставалось в то время ещё относительно не плохим. Дома ещё оставался некоторый запас коровьего масла, сахара и муки.
         Дни отпуска  проходили неимоверно быстро. Я стал поторапливать Мусю  со сборами в дорогу.  Мне казалось – они  недостаточно серьёзны. Уже потом Муся призналась:  как-то не отдавала себе отчёт в том, что на самом деле вместе со мной  уедет из Дзержинска… В конце концов, всё же собрались.
          Ночью 22 января 1942 года ушли на вокзал, имея при себе только минимум самых  необходимых вещей.  Провожала нас соседка  Мария Степановна. Помогала нести вещи и неустанно  недоумевала: как это нормальные, с виду, люди уезжать из глубокого тыла  не куда-нибудь, а поближе, как она считала, к фронту?.. Ну, отец, - он военный – туда ему и дорога, а эта-то?.. Этой то чего там надо?  Да ещё и с сынишкой маленьким…  Безумцы.
           Думали ли мы в то время, что покидаем родные места так на долго, что ещё шесть лет спустя  всё ещё будем находиться в побеждённой Германии за Берлином?..
            Добраться до Самойловки можно было только по железной дороге через Арзамас.  Харьковский поезд отправлялся с Ромодановского вокзала…