Монополия на цивилизованность

Начало 1970-х. Мне тринадцать. Сижу в зале нашего Дома офицеров, смотрю концерт. Выступают мои друзья-школьники, читают стихи, танцуют. Всё действо приурочено в очередной годовщине образования СССР, поэтому артисты в костюмах разных народов. Я должна была тоже быть на сцене, но за две недели до того разболелась. Отчаянно завидую девятикласснице Тане, которая заменила меня: на ней украинский венок с разноцветными лентами, замечательная юбочка, вышитая блузка. Всё это сначала подбиралось для меня. Юбочка чуть короче, чем нужно – Таня повыше меня, но всё равно выглядит потрясающе. Вот почему, почему прицепился ко мне этот дурацкий грипп! Мальчишки гордо изображают грузин, на них такие специальные сапожки, узкие и грациозные… Красота!

А неподалёку от нашего городка – Курган дружбы. Его насыпали в честь русских, белорусов и латышей – партизан, вместе воевавших с фашистами. Часть расположена почти на стыке трёх республик. Ежегодно в День победы сюда приезжает делегация городка, в которую включают некоторых школьников – это надо заслужить, всех взять невозможно. Взрослые и дети разных национальностей встречаются, поют друг другу свои песни, оплакивают погибших. Русские задерживаются у гранитной доски в честь Марии Пынто, латыши – у могилы Иманта Судмалиса. Но радости гораздо больше, чем слёз, и она одна на всех, общая. Бывает ещё один день, когда здесь собираются люди – первое воскресенье июля (курган как памятник открыли 3 июля 1959 года). На его вершину с трёх сторон ведут белые ступени, у каждого народа своя тропа…

И есть другое, непонятное. Порой по выходным семьи военнослужащих отправляются за покупками в соседнюю Латвию, наш военторг не всегда балует хорошими промтоварами. Продавцы русских не очень жалуют: по стране бродят нешуточные сказки про коммунистическую – тире русскую – оккупацию. Почему, какие же мы оккупанты? Мы просто заезжаем в гости и ведём себя довольно скромно… На всякий случай солдат-новобранцев предупреждают, чтоб не искали приключений, на танцы «за границу» не бегали.

Однажды мы, то есть родители, брат и я, путешествуя по Литве, заплутали. То ли карта была лживая, то ли папа что-то перепутал, но никак не могли выскочить на нужную трассу и оказались в каком-то непонятном местечке. Обрадовались, когда увидели кафе, ведь изрядно проголодались. Заходим, просим еды. По-русски. Барменша даже не смотрит на нас, продолжая вытирать посуду. В кафе много людей, сидят в полной тишине, всем своим видом показывая, что нас для них не существует. Мама пытается робко сказать, что мы просто заблудились, – реакция прежняя. Ничего другого не остаётся, как молча удалиться. Папа не в форме, брату шесть, мне одиннадцать. Оккупанты, смеющие не знать литовского языка. Справедливости ради замечу, что один парень всё же ёрзал на стуле, сочувствуя нашей беспомощности, и я этому незнакомцу до сих пор благодарна хотя бы за такую малую гуманность.

Нет, ничто не помешало мне после этих досадных эпизодов любить культуру прибалтов. Потому что латыши, литовцы, эстонцы в лучших своих произведениях прославляют человека доброго и мыслящего. А какие народы его не прославляют?

Другой пример националистической мерзости. Середина 1970-х. Астраханский госпединститут. Филологи сдают экзамен по зарубежной литературе. Принимает уважаемый профессор, французов, немцев, англичан, испанцев читает в оригинале. Переводы его печатают в «Дружбе народов». Но у него бзик: казахам, калмыкам, татарам больше «четвёрки» не ставит никогда. Передо мной отвечает Макуза, она отличница до сей поры. Хорошо отвечает, про Рабле рассказывает так, что слюнки текут. Профессор выслушивает, вопросов не задаёт, в зачётке рисует «четвёрку». Макуза выбегает. Я сажусь перед преподом. Смотрю на него холодно-насмешливо. По ритуалу полагается выбрать билет. Профессор ко мне относится умилительно, любит побеседовать о поэтических изысках. Пауза затянулась, я упрямо не убираю свой холод. Наконец он не выдерживает: «Леночка! Ну, стоит ли… Вы ведь тонкая девушка!» Эстет наш понятия не имеет, что тонкая девушка живёт во дворе с общественной уборной и дружит с соседской семьёй татар, – он понимает хороший вкус и убедительные природные данные исключительно как результат изнеженности и материального благополучия. Плебей, одним словом. О французах мы с ним, разумеется, через несколько минут чирикаем, он отчаянно пытается поднять градус моего энтузиазма… После этого случая учёный евролюбец скрупулёзно следит за тем, чтобы на экзаменах в «моей» группе сдающих не было «нетонких инородцев». Но «четвёрки» вместо «пятёрок» ставить продолжает.

Макузу я нахожу в туалете. «Перестань рыдать, он просто дурак! – протягиваю зеркальце. – Ну, Макуза!» – «Откуда ты знаешь моё имя? Я же Маша…» – «Я списки курса печатала, знаю, что ты Макуза. Зачем вы вообще себя переименовываете?» Повеселела: «А вы наши имена запомнить не можете. Мы ваши похожие подбираем…» – «Это я уловила. Шумшаману – Шура, Танзиля – Таня». Эти «инородные» девочки необычайно старательны, оценки для них – аргументы в борьбе за своё достоинство. После того, как я «казнила» профессора, они здороваются со мной, едва завидев. Потом мне влетает в голову изучить хотя бы немного казахский язык, долго ищу учительницу из однокурсниц. Выясняется, что знают родную речь далеко не все. Приходится поставить в пример татар: они все двуязычные, с детства разговаривают и по-татарски, и по-русски. Возможно, потому что опыт близкого соседства уже многовековой.

На троллейбусной остановке подскакивает мужчина: «Девушка, вы до рыбвтуза доедете? Тут вот африканец, учиться к нам приехал, а по-русски почти не разумеет. Я его в аэропорту встречал, самолёт задержался, мне уже на работу пора. Довезите его, пожалуйста, до остановки, там ещё кому-нибудь поручите, обязательно студенты тоже будут ехать!» Что тут поделаешь? Соглашаюсь. Жестами объясняю парню, чтобы держался около меня. Он смышлёный, соображает, хотя несколько напуган. Сопровождающий мужчина передаёт мне записку, где обозначены имя будущего студента и координаты втуза. Он расположен близко к нашему пединституту, остановки аккурат друг за другом идут. Действительно, в троллейбусе легко вычисляю ребят, направляющихся по нужному адресу, передаю им незадачливого гостя. Никому из нас не приходит в голову выкинуть что-нибудь оскорбительное по отношению к темнокожему человеку, впервые здесь оказавшемуся. Астрахань – вообще город многонациональный, за последние десятилетия легко привык и к африканцам.

Конец 1980-х. Влажный вечер в Кисловодске. Весёлый армянин, имеющий в роду дедушку-грузина, сыплет анекдотами. Внезапно делается серьёзным: мимо скамейки проходит старик-азербайджанец. «Да что ты волком на него смотришь? Почтенный человек, совершенно безобидный»,  – недоумеваю я. Приятель хмурится: «Ты знаешь, что они в Карабахе делали?» – «Конкретно этот человек делал?» – «Но он азербайджанец!» Этот же рассказчик анекдотов расплывается в улыбке, когда к нам подходит попавший сюда странными судьбами малиец. Армянин поддерживает его всячески, гордо называет другом: «Понимаешь, он тут один совсем! Тётки смотрят на него как на зверюшку. Дурынды!» Действительно, через несколько дней становлюсь свидетельницей глупого самодовольства соплеменниц. Около лифта одна из них писклявым голосом вопрошает малийца: «У вас сами волосы так вьются, или вы шампунем специальным пользуетесь?» Он смотрит на неё внимательно, потом медленно и отчётливо проговаривает: «Что вы, разве мы, дикари, можем отличить шампунь от стирального порошка?» Проводив кислым взглядом любопытствующих дамочек, интересуюсь: «А ты давно русский изучаешь? Ты вообще в Союзе сколько?» – «Полгода». М-да, дикарь: шпарит уже эдакий синтаксис и с эдаким звуком…

2013-й. Главный редактор газеты «Культура» публикует свою заметочку про то, как много в Москве стало черноволосых и кареглазых. Неевропейцев то есть. Живописует, какой это стресс для неё, цивилизованной столичной жительницы, – видеть подобных людей так близко. Видимо, до того она не была поставлена в известность об обитаемости планеты в целом. Либо полагала, что везде Европа, на всех континентах.

24 апреля 2014 года