На перекрестке

На перекрестке, прижавшись к углу дома так, чтобы его не было видно, стоял человек. Была лунная ночь, ни облака на небе, ветер тихо раскачивал кроны чахлых городских лип. Человек стоял – черный длиннополый пиджак, шляпа с полями, на носу – очки, в руке что-то белело. То была старая фотография. Со снимка смотрели двое мальчиков и загорелый смеющийся мужчина с белоснежными зубами и веселыми морщинами вокруг прищуренных глаз. Мальчики сидели на коленях у мужчины. Одному из них было около трех, а другому – около пяти лет.
Человек всматривался в фотографию, словно желал выпить ее, впитать каждую тень и каждое световое пятно глазами. То была его единственная фотография, сохранившаяся с давних детских пор. Человек был не молод, но еще и не стар, черноволос, седоват и часто нашивал шляпу, прикрывая предательски светившуюся плешь на макушке. Очки свои в золоченой оправе он, напротив, всегда прятал от посторонних глаз и надевал их лишь в присутствии жены – пышногрудой и пышнотелой Доры, которая опекала его словно мать. Только Доре было позволено видеть его упадок – и золоченые очки были первой ступенькой вниз, к земле, а если сказать точнее, то в землю.
-Дора, Дора, - стонал он вечерами, - посмотри, каким я стал! Эта плешь! Эта шляпа, на кого я похож в ней? А эти очки? Признаться, Дора, я уж без очков мало что способен видеть...
И пышная, словно свежий хлеб, красавица Дора обнимала его и он тонул в аромате черных жестких кудрей и в запахе сдобы, который шел от нее, и в ее мягком неохватном теле... И так сидели они долго, и глаза его были из-за ее плеча уставлены в стену – а ее – из-за его плеча - в потолок... А потом Дора вставала и принималась снова деловито подсчитывать, сколько ушло, сколько пришло, даже дома не переставала она быть бухгалтером, словно вчерашний календарный лист висел на ней этот бухгалтер в обволакивающем душном тепле домашних стен...
Сейчас Дора, верно, стояла перед зеркалом и расчесывала длинные свои кудри, а может быть, снова считала, или что-нибудь пекла... Завтра пятница, короткий день и уж завтра-то она точно испечет, хорошенько подсчитав пропорции, ни грамма лишнего, ни пол-грамма. А сегодня – да шут ее знает, что сегодня. Да и неважно.
Человек поправил шляпу и почесал выбритый до синевы подбородок. Он сжимал фотографию в пальцах так сильно, словно не фотография то была, а козырная карта. А загорелый мужчина улыбался ему сквозь прошедшие годы, сквозь наслоение событий, сквозь рождения и смерти, встречи и расставания... И улыбка эта терзала, не давала покоя...
Их было два брата. Но старший умер от туберкулеза, едва справив девятый день рождения. И остались лишь трое - обыкновенная небольшая семья. Последний раз мужчину с фотографии он видел пятнадцать лет назад – ровно на том же самом месте, где стоял сейчас сам, в такой же шляпе и в предательских золоченых очках, с двумя тяжелыми чемоданами в руках. Да, это было именно здесь, и такая же светлая ночь была над городом. И больше – никогда! Никогда отец не встречался на его пути. Он писал ему письма, но никогда не отправлял, да и куда отправлять, если не знаешь адреса, да и вообще не знаешь, на каком свете человек. Мать? Черты ее со временем поблекли и забылись. Дора, кажется, походила на нее – такая же статная, полная и пахнущая сдобой. Что стало с матерью? Говорили, она уехала в Америку к новому мужу.
Он и ей писал, но письма пылились в столе. Кому они нужны, эти письма? Получит ли их мать? Да и прочтет ли? Не будет ли это лишним беспокойством для нее? Кому ОН нужен?
И как он пропустил тот момент, когда остался абсолютно один? Мысленно прижимаясь к горячей груди Доры, он смотрел перед собой – и ничего не чувствовал – ни тепла, ни любви... Лишь животное желание обладать ею разгоралось на несколько секунд и тут же гасло, потушенное волной пустых мыслей.
Когда я остался один?

5.12.12