Фортепиано

Старик тяжело нагнулся и с усилием потянул лакированую черную доску на себя. Раздался треск ломающегося куска дерева, луч света, падающий как раз на груду черных досок, еще не до конца разобранных, наполнился взлетевшей лёгкой пылью. Старик чихнул.
-Вот зараза! – только и сказал он и потащил свою добычу к печи. Отворил заслонку, помедлил, и не без труда подняв доску и прицелившись, бросил ее в раскаленную пасть. Быстро закрыл дверцу и уставился на меня.
-Здравствуйте, - откашлявшись, ибо пыль попала мне в рот, - начал я. -Это вы здесь топите печь?
-Странный вопрос, сынок, - пришептывая, низким голосом произнес старик и прищурился. Лицо у него было загорелое и на его темном фоне ярко сияли седые кудри, кое-где перемазаные сажей. Глаза были черные и живые, с хитрецой, обрамленные морщинами – но не теми, которые бывают, когда человек часто смеется. На левой руке недоставало мизинца. – Да, я топлю печь, уже пятнадцать лет кряду.
-Я пришел узнать... – сказал я и во рту стало сухо, пришлось сглотнуть, -я пришел узнать, где мое фортепиано? Его забрали у меня за долги. Так вот деньги, я собрал сколько надо!
В потрепаном кошельке лежала необходимая сумма, с трудом собранная и частично одолженная у знакомых – чтобы спасти единственный дорогой мне предмет, мое вдохновение, моего друга...
-Хорошо горит твоя пианина! – старик плюнул на руки и пошел к груде черных досок, - а как же, отлично горит, только чадит сильно, тьфу!
Только теперь я признал в той черной куче останки моего инструмента. Изрубленный, лежал он и ждал своего последнего часа. Неподалеку отдельной грудой были собраны грубо вывороченные клавиши и вырванные с мясом струны... Струны слегка трепетали от любого колебания пола, а солнечный луч заставлял их блестеть и легкая пыль летала над всем этим.
-Как же так...
-Как-как! Вот так! А зато как горит! У вас, должников, часто, бывает, отбирают такие вещицы, что можно отопить целый город! Эх, плохо порубил пианину-то твою, плохо, большие доски – и не прогорают как надо.
С этими словами он взял из угла топор и пошел к инструменту. Начал рубить, удары были быстрыми и точными, щепки летели во все стороны. Черные лакированные изнутри янтарного оттенка доски с печальным треском разлетались на куски. Я стоял, пораженный этим зрелищем, каждый удар топора глухо отдавался в голове ударом внезапно будто ниоткуда взявшейся боли. И вдруг с губ сам собой сорвался совершенно ненужный вопрос:
-Скажите, вы когда-нибудь слышали... Моцарта?
-Моцарта, Шмоцарта, какая разница!? – прокряхтел дед, потирая спину и таща к печи кусок крышки, печально поблескивавший на солнце. – Мое дело – сжечь, и чтоб тепло шло. Ведь хорошо горит! А что дыму много – так то дерево, знать, такое в твоей пианине. Ничего, сынок, не печалься, а задолжаешь еще – и Шмоцарта твоего туда же... Странный народ вы, музыканты, что дети малые за своими деревяшками убиваетесь. Тут давеча одним контробасом топил. Горел у меня в лучшем виде, а уж сколько жару дал...! И я еще бумажек с нотными закорючками туда ж подкинул. Браааамс..., Шопээээн, да как его, бишь? Вагнер, что ли?! И его, голубчика, в печь – и ноты, и портрет... – он скривил лицо в гримасе отвращения. – Главное – чтоб тепло было, а уж чем топить...

22.05.12