Вьюга. часть 1. малыш. отрывок

МАЛЫШ.




Часть 1.





Глава 1



Как обычно по утрам в доме царили суета и беспокойство. Раньше все
по крестьянской
привычке вставала бабушка. Она выходила на стужу в сарай, брала
несколько поленьев
и возвращалась в остывшую за ночь избу чтобы затопить печь. Вслед за ней, часов шесть
поднимался её младший сын Виктор Александрович, с которым они жили в одной половине дома. Вторую, крохотную пристройку, занимал старший сын Николай со своей
семьей. Как они ютились на таком пространстве втроём, понять было невозможно.
Их жилплощадь состояла из кухоньки в три  квадратных метра, в которой располагались
русская печка, столик и умывальник и комнатенки в восемь, куда были втиснуты супружеская кровать, маленький диванчик Саши и стол, который выполнял различные функции. На нём можно было обедать по выходным, гладить бельё, проверять тетради и писать планы т.к. мама Саши была учительницей. Здесь же занимался и сам Саша. Ему было всего пять  лет, но его тянуло к творчеству: рисованию, аппликации, лепке. 
В пристройке тоже вставали рано, ведь нужно было сделать кучу удел: истопить печь, приготовить завтрак, собрать Сашу в садик, потом на санках везти его, закутанного в дедушкин армяк, по сугробам сквозь снежные вихри. На дворе стояли 60 -е с морозными и снежными зимами, а жили Бондаревы на окраине небольшого старинного городка в самом
сердце России. Потом, спустя годы, Саша мучительно пытался вспомнить то роковое утро, но воспоминания сливались в какие то размытые отрывки. Вот его будят и нужно вылезать из теплой постельки в выстуженную комнату, его глазки слипаются, он никак не может отойти от своего сладкого детского сна. Мама нервничает, торопит его, а он ходит как лунатик и ни чего не может понять. Потом он оказывается в другой половине дома
среди суетящихся взрослых в мутно- желтом  электрическом свете. Они никак не могут найти армяк, заваленный другой одеждой, которой было огромное количество в прихожей т.к. бережливость и хозяйственность в этой семье были доведены до крайности. Наконец армяк найден и Сашу начинают снаряжать в дорогу. Его одевают во всё теплое, фланелевое с начёсом, наверх самодельное пальтецо и цигейковую шапочку в виде шлема.
Затем сажают в санки и наглухо закутывают в армяк, так что виден только носик 
 В дороге Саша ничего не видел,  он только чувствовал, как снежинки  залетали на его носик и ощущал толчки когда мама пробиралась  через высокий сугроб…..
            Саша был поздним и долгожданным ребёнком. Когда он родился, Николаю Александровичу исполнилось 43, а Любови Васильевне 36 лет. Они жили в браке 10 лет
и уже почти отчаялись обрести счастье отцовства и материнства, когда произошло чудо
и у них появился Саша. Родители были красивой парой,  Любовь Васильевна восхищала своей красотой многих мужчин, да и мальчики её класса краснели, встретившись с её внимательным взглядом.  Любовь Васильевну отличала активная жизненная позиция и максимализм  в педагогике и в жизни, присущие многим учителям того времени. Её можно было назвать даже настырной и упёртой, когда она отстаивала свою позицию или что- то требовала от нерадивого школяра. Такой же она была  с мужем и сыном. Несмотря на то что любила Сашу больше жизни, могла раздражиться, накричать и даже шлёпнуть его когда по её мнению он был ленив, медлителен или нечистоплотен. Но потом долго мучилась и терзала себя за несдержанность.  В такие периоды она была особенно нежна и  ласкова с сыном и закрывала глаза на все его шалости. С мужем  у неё отношения были тоже странные и неровные. Пора любовной страсти давно прошла, уступив место быту, и раздражению друг другом. Николая Александровича не устраивала роль ведомого мужчины, но и ведущим он быть не мог и не хотел по слабости характера. И когда жена
давила на него, в каком - либо вопросе он неимоверно раздражался и в запале мог оскорбить её последними словами. Внешность Любови Васильевны соответствовала её яркому характеру. Небольшого роста, с пропорционально сложенной спортивной фигурой
она излучала жизнелюбие и энергию. Васильковые глаза сияли добротой и интересом к людям. В зависимости от состояния  её нежная кожа меняла свой цвет от бледно -матового до пунцового. В лице нельзя было найти ни единого изъяна, всего его части находились в идеальной пропорции и гармонии. Это была гармония славяно-скандинавской красоты в обрамлении прекрасных тёмно - каштановых волос. Ещё одной особенностью Любови Васильевны было её стремление к чистоте. Чистоте физической и духовной. Она ни минуты не сидела без дела, и все своё свободное время крутилась как белка в колесе, обеспечивая стерильную чистоту и уют в доме. Тоже было и в отношениях с людьми. Она могла полностью обнажить свою душу человеку не очень знакомому, свято веря в людскую порядочность, часто наталкиваясь на подлость из зависти, но не озлоблялась, ожегшись, а также верила людям. Саша был  маминым сынком, со  сверстниками он общался  мало, редко выходя за ворота своего дома, да и в садике держался в стороне от ребят, которые казались ему грубыми и нехорошими. Его можно было увидеть только с самыми тихими и безобидными детьми. Всю его детскую чистую душу заполняла его семья, и солнце, и свет этой семьи - мама. Как и многие поздние дети, он имел ангельскую наружность: светлые, послушные шёлковые волосы обрамляли красивое личико, в котором лучились наивность и беззащитная доброта. Внешность определяла и задатки характера. Он был, слаб и духом и телом. Бабушка часто говорила ему:
-Уж больно ты смирный, Сашенька, побойчее надо быть, а то в жизни ой как тяжко придётся. Один ведь ты у нас Бондарев, последний!
Он не придавал значение этим словам, потому что думал, что ему всегда будет так же хорошо и уютно, как сейчас в родном доме среди любящих его людей. Саша часто болел, 
но как ни странно ему это нравилось. Можно было целый день лежать в постели и не ходить в неуютный садик. Да и мама уделяла ему в этот период гораздо больше внимания.
Она влетала в комнату румяная, свежая  с мороза, трогала губами его лоб, определяя температуру. Потом внимательно оглядывала, определяя не только физическое, но и душевное состояние и заметив отрешенно- мечтательное выражение на лице сына беспокоилась:
- Тебе наверно очень скучно одному лежать целый день в постели?
- Нет, мама мне совсем не скучно, - отвечал Саша. Он говорил правду, ему было хорошо.
Комната, наполненная ярким зимним солнцем с изразцовой   печкой, напоминала ему русскую сказку, а узоры на окнах, в которых переливались лучи, не отпускали его взор часами.  К тому же температура приятно кружила голову, добавляя красок в его видения.
Мама кормила его куриным бульоном и рисовым отваром  и снова как метеор мчалась на работу, а Саша вновь погружался в свои приятные мечтания. К вечеру температура поднималась, и малышу становилось плохо: лёгкое головокружение переходило в центрифугу, все предметы начинали кружиться перед его глазами. Мама давала ему сульфадемизин, но Саша не мог глотать, его рвало. Самое страшное начиналось ночью,
малыш  метался в горячке. Ему казалось, что лёгкое  верблюжье одеяло вдруг стало наливаться свинцом, тяжелея с каждой минутой, и его маленькое тельце должно быть неминуемо раздавлено этой махиной. Однажды ему показалось, что потолок начал вдруг опускаться и зашептал в ужасе:
- Мама! Меня  сейчас раздавит!
- Что ты говоришь, сынок?
- Потолок опускается!- шептал Саша.
-У него бред, Николай, что же делать? -  Любовь Васильевна металась в отчаянии по комнате, не зная, что предпринять. Её терзали страх и тревога, во всем районе не было ни одного телефона. «Скорую» вызвать было невозможно. Жуткие мысли метались в её голове, казалось, что неминуемо произойдет, что- то страшноё, неотвратимое. В минуты наивысшего волнения она теряла голову - сказывались потрясения, пережитые в годы оккупации и послевоенного времени. Но что- то крепко держало хрупкую Сашину душу в этой жизни и к утру болезнь отступала, давая ему забыться в спасительном  сне. После одной или двух кризисных ночей болезнь шла на спад,  и для  Саши наступало счастливое время. У него появлялся аппетит, и мама готовила ему любимое кушанье - отварную картошку в мундире, зажаренную целыми картошинками  на сливочном масле. После такой   встряски, когда организм мобилизовывал все свои защитные силы на борьбу с болезнью Саша ещё больше хорошел, оживлялся и веселел. Через пару дней он, ещё слабенький, выходил на свежий морозный воздух и мир казался ему необычным, обновлённым как будто видел его в первый раз. Их дом хотя и был невелик, но имел обширную усадьбу в двадцать соток. Все соседи- огородники прекрасно знали цену земле, особенно в городе, и люто завидовали такому счастью Бондаревых, всячески пытаясь прикопать их межу. Николаю Александровичу, против своей миролюбивой сущности, приходилось вести межевые войны. К тому же он был очень болен, страдая по наследству сердечными недугами. Но воевать кроме него было некому, книжный человек  Виктор Александрович, абсолютно равнодушный к хозяйственным делам имел созерцательно - творческий склад психики. С точки зрения Саши огород являлся его сказочным царством.
Здесь он чувствовал себя свободно и вольготно, мог быть самим собой, раскрепостившись от всех условностей и зависимостей. Здесь его охраняли невидимые высокие стены любви, которые ограждали от страхов и тревог внешнего мира. С ранней весны, в Сашином царстве начинались праздники, и первый из них - посевная. Это значило, что папа, охваченный весенним возбуждением,  приступал к  организаторским работам. Николай Александрович одновременно вёл переговоры с пахарем, собирал многочисленных родственников и дружественных соседей для помощи, чинил сельхозинвентарь, поправлял потрёпанный за зиму дом и ещё занимался множеством непредвиденных дел.
Саша с радостью повсюду сопровождал отца. Рядом с ним  малышу было уютно и весело. Николай Александрович безмерно любил сына, за всю свою короткую жизнь Саша ни разу не слышал от него резкого слова в свой адрес. Ещё отец нравился ему и тем, что был не похож на Сашу по складу характера. Николай Александрович не мыслил своего существования вне человеческого общества, без живого общения с людьми, в нём бурлил организаторский талант. Со всеми соседями, исключая   двух межевых, у него были приятельские отношения. Всегда при встрече с людьми он приветствовал их с радостной улыбкой, невзирая на то, какое у него было настроение и состояние здоровья. Когда он находился в обществе, его лицо не покидало приветливо - добродушное выражение. Казалось, он ровен со всеми, не выделяя симпатий и антипатий, и люди не могли не ответить той же монетой, считая его простым, чистым в помыслах человеком. Хотя по образованию и социальному положению ему не было равных в этом окраинном районе.

Глава 2


Здесь жили люди простые, необразованные, обычные рабочие и работницы со строек и заводов городка. Многие трудились на самом большом предприятии- химическом комбинате « Красный пролетарий», на котором работал и отец Саши в должности заместителя главного конструктора. За плечами Николая Александровича остались школа-
семилетка, техникум, артиллерийское училище и после войны заочный, химикотехнологический  институт. Вся округа считала его большим, важным начальником и уважала за доступность и простоту. Конечно, в глубине души у многих наверняка свербела язва зависти и классовой ненависти пролетариев к инженеру, но в глаза все стремились выразить дружбу и доброжелательность. Как и многие порядочные
люди отец Саши болел душой за дело, он был человеком действий, а  не слов и должность его была инженерной, творческой, а не административной - он курировал всю механизацию и автоматизацию огромного комбината. Это значило, что ему в первую очередь, приходилось решать любой ценой,  конкретные производственные задачи, которые требовали огромных усилий и здоровья.  Все самые ответственные командировки и деловые переговоры висели на нём, а непосредственный начальник - главный инженер предпочитал так называемые «туристические», на заграничные выставки и обмен опытом. Но для ответственных решений за границу посылали и Николая Александровича, хотя загранкой его было не удивить, ведь он прошагал военными дорогами всю Европу, да и после войны девять лет служил в разных странах соцлагеря. Над ним, как водится, возвышалась вертикаль из различных начальников, которые занимались контролем работы нижестоящего, и любой приказ высшего руководства начинал спуск - слалом вниз,
обрастая предписаниями, резолюциями и ценными указаниями. Так доходило до конкретного исполнителя сделать то-то и то- то в такие- то сроки. А дальше, по мере исполнения, начиналось обратное восхождение. Нижестоящий докладывал выше, там его разносили за срыв сроков, и далее всё повторялось на более высоком витке. Каждым начальником руководил страх, перед руководством и парткомом, быть изгнанными с высокооплачиваемого непыльного места. Ради этого места они могли сделать всё: затравить, довести до инфаркта, уничтожить человека морально и физически. Николая Александровича особенно донимал начальник производства Лобов. Это был злобный, резкий и желчный человек, который исполнял роль унтера Пришибеева. У него были чисто административные функции - требовать, понукать, подгонять выполнение инженерами конкретных задач. После одной из стычек с ним отец Саши пришёл домой в необычно подавленном, мрачном настроении, отказался от ужина и сразу лёг в постель. Саша своим детским чутьём сразу понял неладное. С беспокойством он поглядывал на лежащего отца, который сначала безучастно смотрел в потолок, а потом стал охать и растирать себе грудь с левой стороны. Он смотрел на Сашу, и какая то растерянно - виноватая улыбка блуждала по  его лицу, которое меняло свой цвет от багрового с синими прожилками до бескровно- бледного и наоборот. Его продолжала мучить боль в груди, и вдруг он сказал:
- Я умираю, сынок.
У Саши стали ватными ноги и внизу живота что - то ослабло, как будто опустилось. Он закричал или прохрипел:
- Мама! Мама!
Любовь Васильевна сама бледная, онемевшая помчалась в ближайший магазин, вызывать «скорую». С Николаем Александровичем остались Саша и бабушка. В тот момент Саша впервые в жизни испытал животный, первобытный страх, когда в животе  всё сводит и душу охватывает отчаяние. Ему хотелось застонать, завыть лишь бы избавится от этого состояния. Растерявшаяся бабушка только суетилась и бестолково «ахала» и «охала» ни чем не в силах помочь умирающему сыну. «Скорая» приехала  только через час, стояла осень, и грунтовые дороги окраины сильно развезло. Сосредоточенный доктор долго прослушивал отца, потом расспрашивал о симптомах и, наконец, придав лицу неестественно доброе и участливое выражение, сказал:
- Ну что ж Николай Александрович ничего страшного у вас не нахожу, но недельку надо бы провести в стационаре для более глубокого обследования.
Потом он шепотом сказал, что- то сестре и та ловко и профессионально набрала лекарство в шприц и сделала укол. А доктор отвёл в сторонку Любовь Васильевну и сказал:
- Собирайте в больницу, обширный инфаркт.
В те времена инфаркты лечили неподвижностью, что для подвижного, нервного характера Николая  Александровича было невыполнимой задачей. Стесняясь попросить об естественных услугах, он в первую же ночь отправился в туалет. На обратном пути сердце так резануло, что он потерял сознание и упал. Дежурная медсестра в ужасе растолкала спящего врача, который ничего не понимая спросонок, накинулся на него с руганью за несоблюдение режима. Слава Богу, всё обошлось, а в дальнейшем  он запасся шоколадными конфетами, которыми расплачивался с санитарками за необходимые услуги. Зиму он провёл в больнице и санатории, где проходил реабилитацию после болезни. На год врачи запретили Николаю Александровичу  любую физическую работу, но как только  сошел с грядок снег, потекли весёлые ручейки, переливаясь солнечными  блёстками его, неудержимо потянуло к активной хозяйственной деятельности. Забыв все предостережения, он строгал,  пилил,  приколачивал и ни минуты не сидел на месте. Иначе он просто не мог. Саша вертелся около, ему было всё интересно: он познавал мир через жизнь своих родителей. Одной из главных достопримечательностей его царства был ручей, пересекающий правый угол огорода и отрезающий от него треугольник земли. На этом клочке ни чего не сажали, а отдали его в полное распоряжение малыша.  Отец устроил ему там песочницу и маленький столик со скамеечкой. В ручье выкопали бочажок и соорудили мосточки для забора воды и полоскания мелких тряпок. Вода в нём текла из ключей, которые располагались выше, на торфяном поле. На этом поле тоже были огороды и его все называли «торф». Там на «торфу» у Бондаревых было капустное поле в десять соток. Когда Саша находился, у ручья, время ускоряло свой ход, и он его просто переставал замечать. Вооружившись сачком, он с жадностью изучал жизнь, кишевшую в прозрачной воде. Каждая выловленная букашка была ему невероятно интересна. Он брал её, клал на стёклышко, и сидя за столиком, рассматривал через линзу как в микроскоп. Родные и соседи, с удивлением наблюдали за выпавшем из времени малышом,  и всё гадали, кто же из него получится. Кто с усмешкой, а кто и всерьёз прочил ему славу биолога или ботаника. А Саша, не замечая ни чего, находился в своём мире в гармонии с природой и даже разговаривал со своими питомцами, вызывая нехорошие усмешки у недоброжелателей.  В ручье водилось множество всякой живности: малоподвижные  лягушки, часами сидящие у воды в тени травы и лишь изредка подстреливая  комара белым языком, водомерки, скользящие как на коньках по глади бочажка, змеистые пиявки, колонии трубочника, колыхавшегося коричневой массой у берегов, водяные паучки «солнышки», кроваво -  яркие  мотыльки, курсирующие между поверхностью и дном, мальки карасиков, заплывшие из торфяных прудов и еще множество всяческих букашек. Как приятно и свободно было малышу, находится здесь в солнечный весенний денёк!
Глава 3

На посевную у Бондаревых собиралось большое количество людей. Приходил Коля Седов, краснолицый  мужчина лет тридцати,  богатырского сложения, с рельефно выступающими мускулами, которому не было равных в работе. В трезвом состоянии это был спокойный,  улыбчивый человек, но под воздействием алкоголя мог выгнать всю свою семью на мороз, а жене, которая была его ниже на голову, посадить фонарь под глаз.
Николай Александрович выступал в таких делах миротворцем, за что его уважали и жёны и протрезвевшие нерадивые мужья. Он смело бросался защищать семью от дебошира, хотя сам был небольшого роста и хрупкого сложения, но никто из пьяниц не смел его задеть.  Коля, как человек компанейский, всегда был рад участвовать в деле, где собиралось много народа,  звучали оживлённые голоса, шутки,  а венчал компанию общий
стол с напитками и вкуснейшими блюдами, приготовленными в русской печке. Самым важным человеком на посевной был, конечно, Вася - пахарь. С ним долго велись переговоры на предмет вспашки, он как обычно выдерживал паузу, ссылаясь на огромное количество дел, болезнь лошади, недостаточное место для разворота  в огороде. Но, в конце концов, когда нервы у Николая Александровича были на пределе, а давление зашкаливало, угрожая повторным инфарктом, он соглашался за немыслимые деньги. Приезжала из деревни старшая сестра братьев Бондаревых, Галина, со своими детьми, а также многочисленные двоюродные и  троюродные со своими детьми, мужьями и жёнами. Обычно пашня назначалась на майские праздники, когда земля уже достаточно просохла. Во дворе гостей встречала старейшина рода, бабушка Мария Александровна. Она стояла, сложив обе руки на располневшем старушечьем животе, и целуясь в обе щёки с
прибывающими, приговаривала:
- Уж выручайте всем миром! Одним нам никак не управиться, Коля только после инфаркта, еле оклемался!
Бабушка Мария на всю округу славилась своими кулинарными способностями. Особенно удавались ей пироги с различными начинками: яйцом и луком, ливером, грибами, картошкой и т. п. А пшенную кашу, которую она томила с топлёным маслом в русской печи, можно было проглотить вместе с языком. Если у кого - либо из соседей происходили особо торжественные моменты: свадьбы или похороны, к ней шли просить испечь её фирменные пироги. А её печь- искусница была предметом зависти всего района.
Достаточно было бросить три, четыре берёзовых полена и она быстро нагревалась и долго отдавала тепло  без малейшего дыма и угара, создавая уют и комфорт в студёные зимние дни. Печь была настоящая, большая, с просторной лежанкой и полатями для сушки лука.
На лежанку поднимались по специальной лесенке, и в основном там обитал Саша или бабушка, когда у неё прихватывало спину, а также гостившие другие внуки.
Глава 4

Бабушка Мария родилась ещё в 19  веке в 1890 году. Происходила она из знатного, но обедневшего дворянского рода Измайловых, которые жили в те времена в небольшом домике на окраине Петербурга. О былых, счастливых временах Маня, как её звали домашние, знала только по рассказам своей бабушки Натальи Александровны. Её детство и молодость совпали с периодом расцвета Измайловых. Она прекрасно помнила Пушкина,  который любил бывать в их домашнем литературном салоне, и как величайшую реликвию хранила свой детский альбом, где были написаны стихи рукой гения. Была знакома  и с красавицей Натальей Николаевной, играла с детьми Пушкина в «казаков- разбойников» и «спящую красавицу». Приходил к ним и нелюдимый, мрачноватый Лермонтов, который обычно сидел в уголке и больше слушал, нежели говорил, или бродил одиноко по залу, погруженный в невесёлые мысли. Больших трудов стоило уговорить его, что- то прочитать. Но если он был в настроении, что бывало крайне редко,  он полыхал как пламя и мог читать всю ночь напролёт, сверкая своими очами. Лукавый  Николай Васильевич читал свои «Вечера», доводя публику до колик в животе от заразительного малорусского юмора. В те времена он был на подъеме: молод, весел, саркастичен по отношению ко всему русому. Его любовью была Украина, Петербург он ненавидел, но и без него не мог,
понимая, что  только здесь может полностью раскрыться его своеобразный щедрый дар.
Высмеивая со злобой и сарказмом русские обычаи и порядки, он идеализировал своих соплеменников малороссов, рассказывая о них языком сочным, переливчатым с мягкой иронией.  Все эти рассказы о великих людях, яркой светской жизни с балами, маскарадами зимой и пикниками летом на фоне живописной природы, европейских путешествиях по знаменитым курортам, Маня слушала, затаив дыхание, впитывая  их,  как губка, своей чистой детской душой. Она мысленно представляла свой родовой дом - дворец недалеко от Невского, лакеев в золочёных ливреях у парадного подъезда, длинный ряд красивых экипажей с бородатыми кучерами, ожидающих гостей после бала. И свою бабушку, уже молодую, яркую девушку, танцующую мазурку с красивым юнкером. Порой от этих видений и мыслей у неё начинала болеть голова, так она увлекалась ими, но они были так приятны и так разнились с настоящей действительностью, что отказаться от них Маня была не в силах.  А настоящая простота граничила с бедностью. Маленький домик на задворках Петербурга - все, что осталось их семье от былого величия и богатства. Да и он был ветхим, давно требующим ремонта. Древние перекрытия прогнили, угрожая обрушиться на голову хозяевам, вся семья молилась в страхе в периоды ненастья и наводнения. Домик был двухэтажный, на первом располагались кухня, кладовая и гостиная,  а на втором  три маленькие спальни. В первой располагались родители, во второй бабушка, а в третьей Маня со старшей сестрой Дашей. Прислуги у них не было, и вся работа по хозяйству лежала на хрупких плечах бабушки и мамы. Мама -  Елена Васильевна, занималась ещё и рукоделием, принимая заказы у небогатых клиентов за незначительные деньги. Хотя сшитые или связанные её ловкими руками вещи выглядели вполне импозантно, господа побогаче предпочитали модных портных. А её клиентурой были рабочие, прислуга, мастеровые и т. п. Но и эти копейки вносили неоценимый вклад в бюджет семьи, потому что отец - Александр Николаевич не мог самостоятельно обеспечить семью, так как трудился на низшей канцелярской должности. Елена Васильевна и Александр Николаевич происходили из глубоко верующих, Православных семей, поэтому и дочерям своим с самых ранних лет они прививали ростки Православия. Вместо сказок с младенчества им читали и рассказывали из Святого Писания, и они естественно впитывали веру с молоком матери. Особенно Даша. У неё складывалась мистическая направленность психики, где основное место прочно заняло все божественное. Она жадно схватывала всё до крупицы, относящееся к вере. И читать выучилась в 5 лет благодаря жажде познания  Истины Божьей. Она чутко, по детски безошибочно воспринимала библейские истины не как легенды или сказки, а как нечто большее, глубокое и захватывающее всё существо человеческое. Но это было всё внутри, не выходящее за пределы её существа. Это был её мир, в который она не пускала ни кого из людей. Даже любимую маменьку и сестричку. Внешне она была разная, непредсказуемая. Среди чужих замыкалась, становилась неестественно послушная и покладистая, а в  семье наоборот раскрепощалась до того,  что доводила близких до «белого каления» своими проказами.  Как и все дети обожала всяческих «пушистиков».
Однажды на рынке, куда они с сестрой и  мамой пришли за покупками, увидели белочку в колесе, которую продавал крестьянин - охотник и так загорелись, что повисли на матушке с обеих сторон. Уж та объясняла им, что каждая копейка на счету, на одёжку и обувку бы найти, но сёстры со слезами умоляли купить белочку.  Охотник, видя нужду барыни и слёзы малышек, растрогался и отдал её почти даром. Уж как сестрёнки были счастливы, не отходили от белки, кормили её орешками, семечками, умиляясь на то,  как она их раскусывает и грызет. И белочка постепенно стала совсем ручной, её выпускали из клетки, и она носилась по комнатам, прыгая с карниза на карниз и мгновенно взлетая по шторам, а потом сама возвращалась в свой домик. Через некоторое время девочки начали выносить её в садик, и она резвилась на воле, прыгая по ветвям раскидистых лип, но по зову:
- Шустрик! Домой!
Неизменно возвращалась в домик. Но однажды утром девочки проснулись и подошли как обычно к клетке, что бы пожелать белочке « доброго утра», но увидели, что она не бегает как обычно, а лежит и смотрит на них грустными глазами.  Они сразу поняли неладное, побежали звать взрослых, но сделать было ничего уже нельзя, белочка ни на что не реагировала, а через день умерла. Впервые в жизнь девочек пришло настоящее горе, особенно тяжело переживала впечатлительная Даша. Она почти перестала есть и погрузилась в глубокую депрессию. Она сидела целый день у окна и смотрела пустыми, безжизненными глазами на улицу. Или искала уединения и подолгу оставалась одна. Елена Васильевна не находила себе места, опасаясь что Даша наложит на себя руки.
Она пыталась разговорить дочку, вывести её из этого состояния.  Но на все вопросы Даша отвечала односложно, тоненьким жалобным голоском: « Я скучаю по  Шустрику».
Особенности детской психики заключались в том, что возможно смерть одного из родителей не вызвало бы такой реакции. Ребёнок этого не  смог бы до конца понять, а здесь всё было до ужаса просто и ясно: погибло существо, которое занимало все сознание девочки, которому она писала  стихи в дневнике, и считала своим ребёночком.  Поэтому
гибель белочки она воспринимала как непреодолимую трагедию. Но время - лучший из врачей, а Бог - лучший из утешителей. Все ответы она нашла в Библии и написала в дневнике: « Не створи себе кумира. Кумир может быть только один - Господь Бог. Уныние и постоянная скорбь - смертный грех. Господи! Ободри меня и наставь на путь истинный. Напои своей живой водой и освети своим светом животворящим! Избави от страха и холода мою душу»! Она много молилась, и животворящая молитва оживила её и принесла покой в душу. Появилось и весёлое озорство, и желание играть, радоваться жизни   и любить своих близких.
Глава 5

Когда Даше исполнилось шесть лет, встал вопрос о её определении. Родители хотели хлопотать Смольный институт, но Даша твёрдо стояла на том,  что хочет посвятить себя Богу. И просила определить её в Епархиальное училище. Родителям удалось выхлопотать обучение за счёт епархии  и Даша, успешно выдержав экзамены, стала воспитанницей. В училище в основном были девочки из духовных семей, и целью обучения являлось воспитание высокодуховных и высоконравственных, всесторонне образованных  матушек.
 Заведение было закрытое, а порядки срогие. Воспитанницы не могли выходить за территорию, и всё время проводили в учёбе, молитве и труде. Ещё на территории училища был прекрасный сад с прудом и раскидистыми плакучими ивами, где девочки гуляли в свободное время и катались на лодке. Воспитанницы получали разностороннее образование, не замыкаясь только на Законе Божьем и молитве. Здесь получали знания по математике, литературе, истории, иностранным языкам, физике, химии, биологии. Большое значение уделялось ведению домашнего хозяйства и физической культуре.  Также девочек обучали  педагогике, гигиене, музыке, танцам, этикету и ораторскому искусству. Даше всё здесь пришлось по душе: и строгость, и порядок, и требования к чистоте и прилежанию. Она с увлечением окунулась в это закрытое от внешнего мира    пространство, где их наставники стремились создать идеальные условия для духовного возрождения и совершенствования личности. Их обучали и священнослужители и светские преподаватели, которые конечно не являлись идеалом нравственности, но здесь на территории училища они стремились показать только свои лучшие качества, прививая их с настойчивостью юным душам. Постепенно Даша стала одной из самых прилежных и успешных учениц, все, более погружаясь в этот мир и отдаляясь от внешнего и своих родных. Даже на праздники она стремилась остаться в стенах училища, помогая по хозяйству прислуге.
По окончании училища, начальница считала своим долгом устроить жизнь выпускниц.  Она устраивала встречи с выпускниками мужских духовных заведений, где молодые девушки могло найти свою судьбу. Да и будущим священникам необходимо было прибыть на место службы уже с молодой матушкой. Она пристраивала почти всех воспитанниц, даже самых непривлекательных, но расцветшая дивной красотою Даша не пожелала стать женой священника, решив остаться невестой Христа. Она поступила послушницей в Вознесенский женский монастырь, а через год приняла постриг.
Через девятнадцать лет она стала настоятельницей этого монастыря игуменьей Дарией.
Маня напротив, мечтала о яркой светской жизни, вдохновлённая воспитанием бабушки и видела своё будущее институткой. Но Смольный институт для неё был закрыт
так как  на казённый счёт туда принимали дочерей полковников и генералов или статских советников, а папа её был всего лишь коллежский асессор. На семейном совете решено было подать прошение на Высочайшее имя. Через три месяца пришёл положительный ответ за подписью императора. Где сообщалось, что, учитывая прошлые заслуги знатного рода Измайловых перед отечеством, дозволить девице Марии Измайловой, обучаться в Смольном институте за казённый счёт. Маня была на седьмом небе от радости, а родные устроили ей настоящий пир с пирожными из кондитерской, шоколадными конфетами и сельтерской, угробив на это недельный бюджет.
Глава 6

Смольный институт, основанный ещё Екатериной второй, преследовал самые благие цели: воспитание высоконравственных и высокообразованных светских женщин. Екатерина мечтала воспитать женщин будущего, основываясь на достижениях мировой цивилизации: идеальных жён, матерей, глубоко верующих христианок. Она считала, что сделать это можно только, изолировав воспитанниц от пагубного влияния внешнего мира, начав воспитание с шести лет, когда ребёнок делает первые шаги в мир из семьи. Поэтому заведение было закрытым, как и духовные училища. Ещё, Екатерина мыслила очистить девичьи души от таких типичных женских грехов как зависть, пустословие, сплетни и клевета. Она была  не глупа, и понимала, сколь далека мечта от реальной жизни, что создание Института - лишь наивная попытка изменить неправедный мир. Восемнадцатилетние девушки, воспитанные в идеальных условиях, выходили в реальную жизнь и сталкивались с большими трудностями. Возникло даже такое понятие - институтка. Но мужчинам такие нежные, утончённые девушки очень нравились, и многие из них, в основном офицеры находили счастье в браке с институтками. Из них получались прекрасные жёны, заботливые, умелые матери и интересные, разностороннеобразованные  светские дамы.
Маня не представляла себе, как трудно ей будет  войти из семейной обстановки в институтскую жизнь.  По сути, ей, шестилетней надо было начинать  самостоятельное существование.  В прошлом остались любящие её родители, сестрёнка  и бабушка, она растерялась среди строгих воспитателей и чужих девочек, которые были смелее её и быстро передружились. Сказывалось ещё и то, что она была из небогатой семьи, а вокруг находились дочки генералов и вельмож, которые друг перед другом кичились своим положением. Она поникла от грусти и одиночества, почти ни чего не ела, часто плакала и плохо справлялась с требованиями немки - воспитательницы, за что была часто наказываема. Она мечтала снова оказаться дома со своими любимыми, но где - то  в глубине души понимала, что нет другого выхода, как только терпеть и ждать. Она была слишком  мала,  что бы понимать, что путь к настоящему счастью всегда лежит через страдания и грусть. Она почти ни с кем не общалась, кроме одной толстенькой девочки, дочери полковника, которая тоже оказалась в последних. Маня  сильно похудела, и плавные черты её красивого личика заострились, от этого удлинился носик, прекрасные серые глазки углубились, а над ними легли коричневые тени, домашний румянец исчез, и кожа приобрела матовый бледный оттенок. Постепенно жизнь в Смольном стала казаться ей не только терпимой, но и вполне сносной. Строгий режим и требования классной дамы со временем стали восприниматься не  такими жёсткими, а необходимыми и естественными. По началу было тяжело и физически и морально. После уютного, теплого родительского дома в казённых, холодных комнатах, где температура не превышала 16 градусов, было тоскливо и одиноко. В 6 утра классная дама будила их, и девочки бежали к умывальникам, где обязаны были ледяной водой вымыться до пояса. Потом их вели в холодную церковь на утреннюю службу, затем завтрак и восемь часов занятий в классах. После занятий обед и прогулка под надзором воспитательницы. Причём уныние и слёзы не допускались - это считалось серьёзным проступком с последующим наказанием. Во внешнем виде тоже всё должно было быть безукоризненно. Их « кофейниц», (так называли младших девочек по цвету платьев) опекали старшие девушки. Они так затягивали им косичку, что трудно было даже моргать. Особое место занимала осанка. Девочку, которая горбились, опекунша, могла больно ударить линейкой по спине. Для того чтобы зафиксировать спину в платья девочек был вшит китовый ус. С маленькими не церемонились: могли и накричать, и подзатыльника дать. В церковь, на занятия, и даже на прогулку они должны были идти парами и молча. Всяческое кокетство, вертлявость и озорство тут же пресекалось грозными окриками на немецком или французском. Самим девочкам позволялось общаться только на иностранном языке, который был во главе угла.
На особом месте в институте было театральное искусство. Каждая воспитанница обязана была,  каким - либо образом учувствовать в театральных постановках. Маня влюбилась в театр, когда увидела первый спектакль в исполнении старших воспитанниц. Постановки готовили к праздникам, когда институт посещали знатные господа и дамы. Гости одаривали лучших институток подарками, потом был концерт, силами воспитанниц, где они демонстрировали свои успехи в музыке, танцах, пении и т. п., а затем девочки устраивали театральное представление. Пьесы играли в основном иностранные: французские и немецкие, что бы в совершенстве овладеть языками. Маня не пропускала ни одной репетиции и как зачарованная смотрела на происходящее действо. Ей безумно хотелось участвовать в этом, но в силу возраста и других обстоятельств  для неё не находилось ролей. В театре она нашла то, что ей так не хватало в жизни: воплощение своих мечтаний и фантазий, выход энергии, переполняющей её маленькую одинокую душу. Спектакли ставил француз, месье Моришон,  порывистый, легкомысленный придворный режиссёр, который более всего ценил в игре лёгкость и воздушность. А Маня казалась ему слишком грустной и серьезной для его спектаклей и поэтому она оставалась только восторженной зрительницей. Тогда она сосредоточилась на другом искусстве, которое ей тоже безумно нравилось. Музыка была одним из важнейших предметов, и по выбору можно было заниматься арфой, скрипкой или фортепьяно. Она выбрала арфу, и всё своё свободное время посвятила освоению инструмента. Несколько месяцев упорного труда дали первые результаты. Она в совершенстве освоила нотную грамоту, к тому же выяснилось, что у  неё абсолютный слух и дивный по красоте окраски и тембру голос. Учитель музыки Франц Германович, одинокий немецкий старичок, у которого в жизни ничего кроме музыки не было, не мог нарадоваться на свою юную ученицу. Особенно Мане удавались романсы. «Я помню чудное мгновенье», «Утро туманное» и другие, в исполнении маленькой, хрупкой девочки, аккомпанирующей себе на огромной арфе, ни кого не оставляли равнодушным. Девочки притихали, а у взрослых наворачивались слёзы от умиления.
Глава 7

 Августейшей попечительницей института с недавнего времени стала Александра Федоровна Романова, молодая супруга императора. Обожающая детей, она живо интересовалась всем происходящим в институте и лично была знакома со многими воспитанницами. Лучшие из них становились фрейлинами двора, подругами императрицы. На Рождество 1899 года императрица прибыла в институт, чтобы участвовать в торжествах посвящённых празднику.   Все приглашённые, среди которых были родители, знатные дамы и господа, а также кавалеры для танцев - мальчики юнкера расселись на стульях в актовом зале.  Императрица с двумя ближайшими фрейлинами расположилась в креслах по центру, ближе к сцене. Никто не тяготился присутствием высочайшей особы, ибо наступала эра демократии, и в прошлое уходило раболепство и показное коленопреклонение перед помазанниками Божьими. В семье у набожного  Николая во главу угла была поставлена простота, искренность,  короткость и любовь в соответствии с заповедями Божьими. Александра Фёдоровна держала себя приветливо и просто, а одевалась скромно, без малейшей вычурности, но вкус и царская порода чувствовались во всём.  Поставить на место неугодного человека она могла не криком и истерикой, а холодностью, внезапно окаменевшего лица и убивающим равнодушием и презрением. К девочкам - институткам она испытывала чувства близкие к материнским, ибо у самой уже были две прекрасные дочки, в которых она души не чаяла. Но человеком она была не простым, противоречивым, психическая и физическая наследственность её была  крайне тяжёлой. Она являлась носительницей гена гемофилии.  И всё же  рисковала, рожая детей одного за другим, как принято в православных семьях. Девочки у неё рождались прекрасные и здоровые, а вот появление мальчика грозило обернуться для него трагическими последствиями. Да и девочки принимали эстафету проклятого гена, хотя болезнь их не трогала. Николай Александрович был человеком мягким, совестливым и сомневающимся, ибо понимал, что его мнение и решения всегда будут субъективными, а значит и возможно ошибочными. А ошибки в масштабах такой страны как Россия могли погубить десятки миллионов подданных Его Императорского Величества. Поэтому он долго вынашивал решение, прежде чем претворить его в жизнь. А во многих случаях дела носили срочный характер, и промедление было смерти подобно. Он же в своих разговорах с Богом   (ежедневных длительных молитвах и исповедях), пытался найти правильный ход, изматывая себя физически и психически. Смотреть на это спокойно Александра Фёдоровна не могла. Она сама входила в государственные дела решительно и напористо, оказывая на мужа сильное давление, и в  таких случаях характер её проявлял могучую силу. Это раздражало высших чиновников, которые, отдавая дань уважения её материнским и супружеским качествам, считали её совершенно неадекватной по отношению деятельности государя и высших органов власти. Николай, как и все мужья, испытывал сложные чувства к жене. С одной стороны это была любовь и нежность к единственной женщине, подарившей ему прелестных девочек - ангелов, он считал её прекрасной матерью и заботливой женой, они были друзьями и нуждались друг в друге. В семье не было ссор благодаря в большей степени бесконфликтному, миротворческому характеру Николая, но в принципиальных вопросах, касающихся чести и достоинства он был тверд и несгибаем.  С другой его пугала неясная сила, которая огромными волнами бродила по неизведанной душе Александры Фёдоровны. И в какоё момент могло возникнуть цунами, он предугадать не мог. Но они были двумя половинками, которые соединились во вселенной и не мыслили существования друг без друга.  Поэтому нечастые вспышки конфликтов гасли в потоке любви и нежности друг к другу. У обоих был страх потерять те отношения доверия и близости, которые установились в первые годы брака.
Её Величество любила делать подарки, причём дарить вещи,  сделанные собственными руками. А в рукоделии она была большая искусница. В её умелых руках обычная картонная коробочка превращалась в произведения искусства. Она писала прекрасные акварельки, которые потом уходили на благотворительных аукционах за десятки тысяч, вышивала царскими вензелями платочки, ручники, салфетки и т. п. Все воспитанницы мечтали получить такой подарок из рук августейшей особы, но вручался он самым достойным и талантливым. Но сегодня был особый праздник, в который должны были получить подарки все, пусть и не из под кисточки или иголки Её Величества, но людей близких ко двору и Царской Семье. По примеру Александра Фёдоровны все фрейлины двора занимались благотворительным  рукоделием, а так же и Их Высочества с самых ранних лет.
Глава 8
 Вначале как обычно была торжественная часть, которую вела начальница института. Она отчитывалась перед высокими гостями и родителями о проделанной за полугодие работе, отмечала самых достойных воспитанниц в учёбе,  нравственных качествах, искусствах и рукоделии. Потом началось Рождественское представление. Раскрылся занавес, и перед гостями предстала пушистая ёлка с горящими свечами, украшенная блестящими большими конфетами, дождиком, сосульками и фигурками из картона и золотой и серебряной бумаги. В центре располагался, покрытый снегом из ваты ковчег с яслями и искусно нарисованными овечками. Сами воспитанницы изображали известные библейские персонажи, кроме Христа и Матери Божьей, которая сидела вполоборота к зрителям, склонившись над яслями. Девушки исполняли и женские и мужские роли так трогательно и невинно, что у зрителей по лицам блуждали блаженные улыбки и наворачивались слёзы умиления. В зале витала Благодать Божия. Вся эта группа
людей как бы отделилась от остального мира, несправедливого и нечистого и существовала в своём отдельном измерении Добра, Праведности, Любви и дружеского участия. Рождественская атмосфера навевала на всех только светлые, лёгкие чувства, которые неминуемо должны были скоро развеяться, но сейчас все находились в общей благостной эйфории. После милого и трогательного спектакля начался концерт. Все воспитанницы были радостно возбуждены и номера получались лучше, красочней обычного. Девочки и девушки танцевали, пели, играли на различных инструментов и всё получалось гладко, без ошибок и сбоев. Каждое выступление сопровождалось благодарными аплодисментами зрителей. Наконец настала очередь Мани. Она впервые выступала перед Её Величеством и поэтому безумно волновалась. Она стояла в кулисах вся пунцовая и девочки успокаивали её.
- Ну что ты трясёшься! Она такая ласковая, добрая!
- У меня мурашки по спине бегают! Я обязательно ошибусь! - лепетала Маня.
Она вышла на сцену на ватных ногах, с пересохшим горлом, но увидев улыбающиеся, доброжелательные лица, вдруг успокоилась и сосредоточилась только на музыке и инструменте. Среди институток у Мани не было близких подруг. Она держалась в стайке девочек скромных и робких, избегая напористых и смелых, и музыка стала её самой лучшей и родной подругой. Когда она играла и пела, то погружалась в свой мир, где она была принцессой, а звуки и ноты были её верными подданными, которыми она повелевала, создавая   удивительные мелодии. Её душа сливалась с мелодией, и открывала слушателям все свои глубины, скрытые и  потаённые в обыденной жизни. Маня исполнила « Я встретил Вас ….» и зал взорвался аплодисментами, у многих дам глаза заблестели от слёз, а Её Величество тоже укаткой промокнула глаза платочком и что-то с улыбкой сказала одной из фрейлин. Потом были исполнены « Утро туманное» « Я  Вас любил» и все исполненные вещи вызывали у слушателей бурю самых светлых эмоций. Маня произвела фурор своим выступлением, и это был её самый первый успех. Её долго не отпускали, призывая аплодисментами петь на бис, пока она утомлённая   волнением  и музыкой не попросила отпустить её. После концерта классная дама подошла к Мане и сказала ей, что её желает видеть Её Величество. У Мани всё похолодело в груди, краска отхлынула от лица, и оно сделалось бледным как полотно. Ей, девятилетней девочке, ещё ни разу не приходилось общаться с высочайшими особами. Весь этикет вылетел от страха из её головки, она растерялась и не представляла как себя вести с Александрой Фёдоровной. На деревянных ногах она подошла к Её Величеству, сидевшей на императорском кресле, присела и наклонила головку в знак глубокого почтения. Императрица, видя величайшее смущение девочки, ободряюще улыбнулась и сказала:
- Не пугайся, милая, ведь я вовсе не страшная и у меня есть две дочки чуть помладше тебя. Мне очень понравилось, как ты играла и пела. Просто растрогала до глубины души. Подрастай и учись прилежно, мы будем рады видеть тебя после выпуска при Дворе. Вот, возьми на память эту вещицу. С Рождеством Христовым тебя, ангел мой!
Императрица протянула Мане небольшой золотой брелок для ключей с императорским вензелем, украшенный мелкими бриллиантами. Маня просияла от счастья и пролепетала:
- Благодарю Ваше Величество, - и снова присела и склонила головку.

В спальне девочки обступили Маню, с завистью рассматривая, драгоценный подарок:
- Какая ты счастливая, везёт же тихоням. К тебе благосклонна сама Императрица! И после выпуска тебя непременно пожалуют во фрейлины!
Глава 9
Это Рождество 1899 года изменило жизнь Марии до неузнаваемости. Её душа преобразилась, окрылённая новыми мечтами и стремлениями. Окружающий мир уже не казался ей мучительно унылым и скучным, а люди недобрыми и колючими. До этого она не жила, а терпела жизнь, не понимая до конца, зачем ей она нужна, и какой смысл в её существовании. Она завидовала бойким, жизнерадостным девочкам, из которых так и била фонтаном энергия, которые в каждой мелочи находили привлекательность и интерес.
Они могли часами обсуждать какой-нибудь  бантик или рюшку, фасон платья фрейлины или классной дамы, а она оставалась в стороне от их кружка, чувствуя отчуждённость и несовместимость с ними. Она пыталась подражать им, но из этих попыток ничего кроме разочарования и душевной боли не выходило. У неё было нехорошо на душе, она мучилась и не могла понять, почему ей так плохо среди сверстниц и почему она не такая как все. Её спасала музыка, нежное звучание арфы трогало Маню до  слёз, и она часто плакала ненастными петербуржскими вечерами, перебирая струны своими пальчиками. Детские слёзы очищали душу, просветляя и успокаивая её,  и после приступов грусти Маня засыпала крепким, детским сном, что бы завтра начать обычный институтский день, который был расписан по минутам.
Этой же зимой произошло, что- то важное в её жизни, чего она сама ещё не могла до конца понять своим  детским, неискушенным умом. Она просто чувствовала внутренние перемены в своей душе, которые разливались по ней теплом, вытесняя всё тёмное и тревожащее. Раньше, в некоторые вечера она так уставала, что с ужасом думала о завтрашнем дне, не представляя, как будет его жить, лишенная всяческих сил. Её охватывал страх и отчаяние в казённой, чужой комнате, на казенной, жесткой кровати, где она была совсем одна, наедине со своими тяжкими мыслями. Отчуждение от институток ещё более усиливало её страдания. А теперь мир изменился и открылся для Мани. Смягчилась её обычная настороженность к людям и стали понятны слова из  Писания. Она стала улыбаться, чего раньше почти не случалось, как то просто и естественно вступала в болтовню подружек и открыла в этом много приятного. А если накатывала усталость и тревога - она молилась, свято уверовав в животворящую силу разговора с Богом.
Александра Фёдоровна не забывала Маню, и при каждом посещении института интересовалась у начальницы её жизнью, как и жизнью некоторых институток, которых  знала лично. После того как Мане передавали о внимании Её Величества, она целый день светилась от счастья, стремясь поделиться своей радостью со всеми окружающими. Свои музыкальные способности, которые так понравились императрице, она развивала день ото дня, пытаясь достичь недостижимого совершенства. Всё своё  свободноё время она посвящала дополнительным занятиям музыкой, которая её увлекала всё больше и больше. Она не понимала, зачем  это делает, но чувствовала, что так надо. Она часами могла повторять одну мелодию, шлифуя её как алмаз, добиваясь бриллиантового сияния и блеска. И когда это, наконец, удавалось душа, соединившись с голосом и звуками арфы, уносила её в удивительный и прекрасный мир, даря радость блаженства и полёта. Её душа находилась в состоянии ожидания, каких- то радостных и счастливых событий, которые должны были неминуемо произойти в её жизни. Так часто бывает с человеком, когда после мучительных дней, недель и месяцев, у него вдруг однажды просыпается надежда, и он понимает, что страдания не напрасны, что они окупятся счастливыми, солнечными днями, а печальное время забудется как страшный сон при утреннем пробуждении.
Глава 10
В 1899 году  Александре Фёдоровне Романовой, урождённой Алисе, исполнилось 27 лет. Она находилась в счастливой поре самого расцвета женской красоты. Несмотря на то, что в июне 99 -ого у неё родилась третья дочка Мария, она оставалась такой же стройной, свежей и привлекательной, как в юности. Её Величество редко улыбалась, но грусть её была прекрасна, как грусть красивого ребёнка, которая вызывает только светлые и трогательные  чувства. Да и лицо её выражало детскую непосредственность, какая была необходима что бы стать ангелом во плоти. Черты лица её были плавные, абсолютно правильные и нежные, в которых читалось благородство и порода. Грусть её происходила ещё и от того, что она прекрасно осознавала свою нездоровую наследственность, которая перешла к ней от европейских родственников. Ей достался целый букет наследственных болезней, которые могли пощадить её, но причинить страдания детям и последующим поколениям. Ей и её детям  угрожала предрасположенность к психическим, генетическим и внутренним болезням. Она являлась носительницей гена гемофилии, который поражал кроветворную систему мальчиков. Малейшая царапина или синяк вызывали обильные кровоизлияния, которые в тяжёлых случаях могли погубить ребёнка. Девочкам это не угрожало, и как будто по воле свыше у неё рождались прекрасные и здоровые дочки. Но она страстно желала сына, наследника престола и продолжателя династии, как и её муж, и государь Николай Александрович. Это желание, смешанное с тревогой и страхом за здоровье и судьбу царевича, не отпускало их сознание ни на минуту, а утешение давала только вера и животворящий разговор с Богом. Вся Россия с верой и надеждой ждала царевича, и рождение очередной великой княжны вызывало всё большее разочарование в обществе. По стране ходили оскорбительные слухи и сплетни о неполноценности Её Величества, в связи с её нездоровой наследственностью.
На рубеже веков Россия бурлила как кипящий котёл, подогреваемый революционными течениями. Бурно развивающийся, не устоявшийся капитализм со всеми своими крайностями мог вылиться с помощью революционеров из экономической борьбы в политическую, со свержением всех основ и устоев. Ситуацию усугубляли традиционные русские беды: дикое пьянство среди крестьян и рабочих, невежество, хамство и зависть. Формально православная страна, где соблюдались все обряды и праздники, на деле оставалась дикой и языческой, погрязшей во всех смертных грехах. На престольные праздники нарядные крестьяне и рабочие шли в храм, отдать Богу Богово, молились, ставили свечи, каялись в грехах, а потом, считая себя очищенными, предавались безобразному пьянству, полностью отдавая себя во власть Сатаны. Празднование святых праздников превращалось в языческий пир, сопровождавшийся всеми видами похотей: чревоугодием, непомерным пьянством и прелюбодеянием. Причем в этих застольях, которые могли длиться неделями, участвовали и священнослужители, призванные Богом показывать прихожанам пример короткости и добродетели. Классическим русским попом – был человек в безразмерной рясе, с необъятным брюхом и щеками, которые лежали на плечах, маленькими лукавыми масляными глазками и неопрятной длинной бородой, в которой  можно было увидеть остатки трапезы.   Часто пьяные вакханалии заканчивались побоищами с кольями и топорами в руках. А Рождество Иоанна Предтечи отмечали по языческой традиции свальным грехом. Это притом, что на селе царили строгие нравы и «порченой» девке не было шансов удачно выйти замуж. Христианство и язычество перемешалось в умах россиян и то или иное применялось в зависимости от нужды. Девятисотлетнее православие не смогло вытеснить язычество из диких племён, населявших  огромные территории Руси, и так и не смогло стать объединяющей силой и национальной идеей империи. Пример истинного православия и веры показывали немногие праведники. Для этого необходим был уход из мира в пустыню, чтобы оградить себя от сатанинского влияния, и там сосредоточиться только на божественном. Пример праведности показывала своим шальным и неуправляемым подданным Царская Семья. Перед венчанием Александра Федоровна приняла православие, и трудно было найти среди русских, такой веры и преданности православным законам и традициям как у неё. Остро воспринимая неравенство и несправедливость в мире, выход своей тревоге она находила в благотворительности. Часть своих доходов Семья жертвовала в пользу бедных для различных богоугодных заведений. Так же Александра Фёдоровна занималась устройством благотворительных  аукционов, где среди прочих вещей продавались вещи, сделанные руками царских особ. Вместе с ближайшими фрейлинами она посещала приюты, и госпитали где находились   войны, пострадавшие за отечество, и для всех находила ласковое слово и небольшой подарок. Праздность и излишняя роскошь в Семье считались смертным грехом, поэтому царские дети с младых ногтей приучались трудиться. Императора в быту было сложно отличить от одного из солдат Преображенского полка, так просто он был одет и так доступно держался со всеми. Он любил поговорить с простыми людьми, узнать их чаяния и тревоги. Любил и сам рассказать, что -  то из своей офицерской жизни, ведь он сам участвовал во многих боевых операциях и походах.

Глава 11
Традиционное вольнолюбие россиян в 19 веке принимало причудливые, извращенные формы, которые соседствовали с бурным развитием капитализма и технического прогресса. В крупных городах, в среду передовой  молодежи прочно вошёл модный нигилизм, отрицающий все духовное, и ставящий во главу угла материальные ощущения. От него « народовольцам» был один шаг до наивного терроризма, предполагающего устранять физически «плохих» правителей ради  блага «хорошего» народа. Ситуация в обществе была тяжёлая, взрывоопасная, и для управления такой страной  нужны были сила, мужество и мудрость правителя.
Летом 1899 года в жизни Мани произошло событие, которое определило всю её дальнейшую жизнь. После Рождества, всю зиму и весну она жила в предчувствии чего - то радостного и счастливого, что должно было неминуемо перевернуть её жизнь. Причём ничего конкретного ей не грезилось, просто временами, особенно перед сном, когда она лежала вся чистая и благоухающая на неё накатывались волны приятной обволакивающей эйфории, и она погружалась в неясные мечты и видения. Часто ей представлялся большой прекрасный зал, внутри которого плавал жёлтый густой свет от множества свечей. Он был наполнен множеством красивых оживленных людей, одна часть которых танцевала, а другая составляла кружки, в которых велись приятные беседы. Себя она представляла юной девушкой в ослепительно белом бальном платье, кружащейся в вальсе с красивым молодым офицером Преображенского полка. Или ей грезился дивный сад, окутанный теплом июльского вечера. Могучие дубы, склонённые к воде огромного дикого пруда, густо поросшего кувшинками и лилиями. Бесшумно скользящая лодка по поверхности воды, в которой сидела юная девушка на корме, а на веслах молодой  офицер.  Молодой человек говорил, что - то приятное, весёлое, возбуждённый молодостью, прекрасной погодой и присутствием прелестной барышни. А ей важен  был не смысл, а интонации его бархатного голоса.  Солнечные блики, отражённые от воды, играли на её лице, а руку, опущенную в теплую, прозрачную воду щекотали лепестки водных цветов, и поэтому мир казался ей сияющим и прекрасным. Пруд был в равновесии: тины и зелени не было и в помине, поэтому от воды шёл пьянящий аромат цветов и растений. Он соединялся с влажными запахами сада и создавал букет, которым дышали молодые люди. Воздух казался густым, и они пили его как прекрасный напиток, наслаждаясь этим букетом…
Чем всё заканчивалось, Маня не успевала увидеть. Её мысли путались, и она опускалась, куда- то вниз, покачиваясь как на качелях и погружаясь в светлые сны.
В конце июня, успешно сдав переходные экзамены, Мария хотела отправиться на каникулы домой, где её с нетерпением ждали любящие родственники, но планы её неожиданно изменились.  Двадцать первого июня после завтрака она собирала вещи, что бы отправиться домой, но неожиданно её вызвала начальница. Обычно строгая и отстранённо – холодная, сегодня она встретила Маню доброжелательной улыбкой.
- Поздравляю с успешным окончанием учебного года! У меня для тебя приятная новость, только в обморок не падай от счастья! – сказала она и сделала паузу. Маня стояла, не жива, ни мертва. В её детской головке метались мысли о том, что же это может быть. Внутри у неё всё замерло, а потом по всему телу пошли горячие волны, которые отражались на лице пунцовым румянцем. Во рту от волнения всё пересохло, и она ничего не могла вымолвить.
- Тебе, единственной из всех воспитанниц, пришло приглашение от Её Величества погостить в Царском Селе. – Наконец сказала начальница.
- Её Величество устраивает благотворительный концерт и тебя приглашают принять в нем участие, а также провести в царских  покоях несколько дней в кругу Семьи. За тобой уже прислан экипаж, так что быстренько собирайся и спускайся к подъезду. Родителей я уведомлю, так что не переживай.- Сказала начальница.
Мария метнулась в спальню, схватила собранные уже вещи и побежала вниз, но вдруг спохватившись, вернулась надела летнюю лёгкую шляпку из итальянской соломки, прихорошилась у зеркала и помчалась вниз.
 Экипаж был простой, обычный, ничем не выделявшийся из сотен таких же, сновавших  по  летнему  Петербургу. И ни кто не смог бы даже предположить, что он прибыл с царского двора, но Манне он показался прекрасной, изысканной  каретой, на которой ездят члены Семьи и их приближённые. Когда она выехала за ворота института Петербург  встретил её в своей лучшей, благодатной поре. Светило ласковое солнышко, такое редкое в Северной Венеции, и одновременно от окружающей воды шла освежающая прохлада, приятно бодрящая оживлённых от тепла и воздуха людей. Стояли светлые ночи, и все, кто остался в городе, поздним вечером выходили на набережную гулять в белых сумерках. И ночью царило ещё большее возбуждение, чем днём, потому что ночь раскрепощала людей от условностей дня. Ночью барышням, гуляющим  в компании молодых людей, позволялось больше вольностей, кокетства, лукавства, всего того что сводит с ума юные неискушённые сердца, бросая их в пучину любовных страстей.  Сейчас, днём, всё было не то, барышни гуляли в сопровождении родителей, братьев, родственников, поэтому и вели себя соответственно сдержаннее и скромнее. Все дамы были одеты в светлых, весёлых тонах. Лёгкие тонкие платья девушек, подчеркивающие красоту линий фигуры, вызывали восторг у встречных мужчин, которые перебрасывались между собой игривыми фразами, помахивая тросточками. Ручки дам были защищены тонкими летними перчатками до локтей и выше, а на головах красовались широкие шляпки, защищавшие лицо от загара. Петербург преображался так каждое короткое лето, превращаясь чудесным образом из мрачного, холодного  царства героев Достоевского в солнечный, цветущий красавец-город. Маня подставляла свои посвежевшие щечки приятному влажному ветерку и любовалась своим городом в летнем наряде, соскучившись по нему в уединённом, монашеском мирке Института. Миновав помпезные дворцы и особняки центра, коляска покатилась по  пригородным, рабочим районам,  в которых царили нечистота и убожество. Возле питейных заведений толпились пьяные мужики и бабы, неестественно размашисто жестикулируя и выкрикивая отрывистые, грубые фразы. Приятной публики здесь уже не наблюдалось, а из интеллигенции обитали мелкие, спившиеся писари, снимавшие грязные углы в бараках. Кучи нечистот, ни кем не убираемые с дворов и улиц всю зиму, теперь разлагались на жаре, издавая тошнотворные ароматы. Но Маня в своих грёзах не замечала  плохого, и улыбка не сходила  с её лица даже в этом грязном  во всех смыслах месте. Ведь она была ещё девятилетним ребёнком, ещё не соприкоснувшимся с такими сторонами жизни. Она находилась в ожидании чуда, которое непременно должно было с ней произойти.
Глава 12
Маня рассчитывала увидеть, что- то величественное,
необыкновенное, но дворец оказался обыкновенным трёхэтажным домом с довольно неухоженной территорией. Пространство окружали высокие берёзы, ели и липы, на которых гнездились грачи и галки. Метрах в двухстах от дома располагался обширный огород с различными традиционными русскими овощами. Её обыденно и равнодушно встретил дворецкий и проводил в комнату для гостей. Потом зашла комнатная девушка, сделала всё необходимое и сказала, что бы она пока отдыхала, к обеду её позовут. Маня надеялась на что – то необыкновенное и сказочное, а здесь её встретила почти институтская атмосфера и поэтому она была слегка разочарована. Но всё равно это было что – то другое, щемящее и она чувствовала, что это её родное и близкое. Она подошла к окну и окинула взглядом картину, открывшуюся перед её взором. По периметру ограды ходили вооружённые солдаты в летних гимнастёрках, курили и лениво переговаривались, разомлев от жары. Вдали на аллее парка виднелись гуляющие дамы в лёгких платьях в сопровождении двух офицеров, которые развлекали их какими- то рассказами, а на полянке под липами резвились две маленькие девочки под присмотром няни. Одна была постарше, лет четырёх и всё убегала от маленькой, прячась  за деревьями, та не могла её найти и раздражалась в плаче. Наконец старшая вышла, обняла плачущую сестрёнку и поцеловала в щёчку. Мане понравилось наблюдать,  всё здесь ей показалось интересным и необычным. Она смотрела вниз до тех пор, пока вся компания не скрылась в доме. Скоро пришла девушка и позвала её в столовую. Перед входом в зал сердце Мани трепетало как пойманная птичка, она сразу забыла весь этикет и с ужасом ожидала позора. Но всё прошло как нельзя лучше: у всех она вызвала впечатление умиления, все понимали её состояние и стремились ободрить. Государыня представила её всем как необычайное юное дарование и образец добродетели, познакомила со своими дочками: великими княжнами Ольгой и Татьяной и была за обедом необычно оживлена и очаровательна. Государь не сводил с неё своих влюблённых, лучистых глаз, ведь это были их лучшие времена. После обеда Государь повёл всех на экскурсию по огороду, где он сам был и главным агрономом и садовником. Огород, как и любая физическая работа на воздухе, был любимым отдыхом Николая. Он с удовольствием рассказывал и показывал плоды своего труда. Уже была готова свежая, сочная зелень, капуста окрепла и мощно шла в рост, начинали цвести огурцы, зеленела сильная ботва различных корнеплодов.
Вечером Александра Фёдоровна приняла Маню в своём кабинете.
-У меня есть к тебе небольшая просьба, - сказала она девочке.
 -Я хотела тебя попросить приобщить к искусству моих дочек и позаниматься с ними музыкой. Думаю, вы найдёте общий язык и подружитесь, а занятия будут проходить в форме игры, в непринуждённой обстановке, что не всегда получается у взрослого учителя.
-Я буду, рада быть полезной Их Высочествам, - просияла девочка.
Оля и Таня были ещё слишком малы для серьёзных занятий, поэтому у них ещё всё воспринималось как игра: и музыка, и азбука, с помощью которой они пытались уже складывать слова. Оля, как старшая, знала гораздо больше и могла даже взять одиночные ноты на фортепьяно и сыграть простейшую мелодию, но с арфой она была незнакома, и поэтому занятия с Маней её очень увлекли. В  Тане уже в два года угадывался серьёзный, вдумчивый характер. Она могла  два часа играть в подвижные игры с Олей и Маней, а потом вдруг неожиданно притихнуть, забиться куда-нибудь в укромный уголок и надолго задуматься о чём то. Она обожала всё живое, каждого муравьишку,  жучка  или бабочку она изучала кропотливо и ласково, забывая обо  всём на свете. Она могла часами сидеть на лавочке у кормушек для птиц,  и наблюдать за весёлыми  чирикающими воробьями, пёстрыми синичками, шустрыми поползнями. Они были ручные, но она боялась кормить с рук, как взрослые, думая, что птички могут проклюнуть её маленькую нежную ручку до крови. Но одно существо в усадьбе было особенно обожаемо ею. В сосновом уголке парка обитали несколько белок. Они жили давно и стали ручными, не ведая никакой опасности от людей. Кормление птиц и белок было ежедневным ритуалом Семьи. После завтрака взрослые и дети не спеша прогуливались по парку, наслаждаясь утренней прохладой тенистых аллей и ведя неспешные беседы. Когда они подходили к соснам, уже ожидавшие белки стремительно как стрелы слетали вниз на землю, в предчувствии лакомства. Люди протягивали им на ладонях орешки и семечки. Белочки робко подкрадывались, хватали и отпрыгивали в сторону. У Тани был особый любимец, которого она назвала Рыжиком. Он подходил только к ней и позволял даже себя погладить. Она трогала его, пока он грыз орех и приговаривала: «Милый Рыжик! Как же я тебя люблю!» Таня как все младшие старалась подражать сестре, но та хотя и любила её, частенько поддразнивала и доводила до детских безутешных слёз. Когда Маня вошла в круг девочек, ей было не по себе. Она не знала, как себя держать сними. С одной стороны перед ней были весёлые, живые девочки, которые даже побаивались её как старшую, тем более что она была в роли учительницы. С другой это были венценосные особы, великие княжны, к которым она должна была относиться с величайшей почтительностью, тем более, когда рядом были старшие.  Но оставшись с девочками наедине, она быстро забывала о почтительности и играла с ними как с обычными  младшими подружками. Игры их не отличались от игр сверстников, только игрушки были чуть дороже и красивее.  Они любили играть в поваров - хозяек. Для этого брали игрушечный фарфоровый столовый сервиз и шли на берег пруда, который был сделан пологим и посыпан чистым песком. На близь лежащем  лужке они собирали различные компоненты для супа: одуванчики, мать и мачеху, клевер и т. п. наливали в кастрюльку воды и начинали готовить. В это время они забывали обо всём и полностью уходили в свой детский, светлый мир, куда взрослым давно была закрыта дверь. Зелень они крошили специальным игрушечным ножичком, солили и перчили суп песком, добавляли земли и глины и ставили кипятить на игрушечную печку, которую сложил им придворный печник. Когда обед был готов, они рассаживали своих красавиц – фарфоровых кукол, которые играли роль дочек и сынков и начинали их кормить. Гувернантка, находившаяся всегда неподалёку, давно их самих звала на обед, но они не могли оторваться, ведь были не накормлены ещё их любимые детки. Наконец прибегала ещё девушка с настойчивыми просьбами, и детей уводили, оставив всё на своих местах. После таких увлекательных игр на воздухе у девочек был прекрасный аппетит, они были веселы, оживлены, а после обеда притихали, успокоенные вкусной едой и часа два спали блаженным, сладким сном. Часов в пять они просыпались, лежали и потягивались некоторое время, отходя от приятного сна, потом одевались и шли пить кисель или клюквенный морс, охлаждённый в погребе. Вечером, когда становилось прохладнее, они снова выходили   к пруду, что бы завершить игру. Собирали и мыли посуду и столовые принадлежности, складывали всё в корзинки и несли в дом. После ужина девочки музицировали с Маней, или раскрашивали картинки акварелью, или играли с котятами. Да мало ли интересных дел у маленьких девочек, увлечённо познающих мир. Так летели дни. Маня и не заметила, как промчались две недели, среди этих необыкновенных людей. Среди царственных особ она настолько освоилась, что чувствовала себя естественно и свободно как в собственной семье.
Глава 13
 В конце второй недели пришло письмо из дома от мамы. Она писала, что все очень соскучились по Мане и хотят её видеть. Что бабушка сильно хворает и уже не выходит из дома, а Даша полностью посвятила себя Богу и в семье бывает очень редко. Она сообщала, что все очень  горды и рады за Маню, которой выпало такое счастье прикоснуться к бытию помазанников божьих. Но в словах матери Маня чутко улавливала грусть: и вторая дочка всё больше отдаляется от семьи, что она страдает от одиночества и мечтает побыть с Манечкой подольше, хотя бы на каникулах. Маня прочитала письмо несколько раз, и ей стало так грустно и стыдно, что захотелось плакать. Ведь за две недели, отдавшись новым впечатлениям, она ни разу не вспомнила о доме, где её любят и с нетерпением ждут. Она хотела поговорить с Александрой Федоровной о своей отправке домой, но Её величество опередила Маню.
- Хорошо ли тебе тут, милая? – спросила она за завтраком.
- Да, Ваше Величество! Мне очень понравилось  здесь. Все такие милые, добрые! Но вчера я получила письмо от матушки. Меня очень ждут дома, и прошу позволения встретиться с семьёй.
- Конечно, поезжай, семья это святое. Ты  вольна распоряжаться собой по своему усмотрению.  Правда, я как раз хотела сделать тебе одно предложение. Не желаешь ли ты отправиться с нами, путешествовать в Крым в августе. Раз уж ты так подружилась с девочками, поездка должна быть приятной. А сейчас можешь поехать погостить домой, а через месяц, если надумаешь, сообщи, - сказала царица.
- Я была бы счастлива, поехать с вами Ваше Величество! И думаю, матушка поймет и отпустит меня, - сказала Маня.
- Вот и хорошо, договорились. Собирай вещи, а я распоряжусь после обеда подать экипаж, - сказала Александра Фёдоровна.
После весёлой, солнечной обстановки царского дворца Маня внезапно окунулась в мрачную и гнетущую домашнюю атмосферу. Дом давно находился в аварийном состоянии. Фундамент совсем развалился, и старые серые брёвна сели на землю и на глазах гнили. Несколько стёкол на окнах были выбиты уличными мальчишками и вместо них стояли неумело прилаженные доски. Когда Маня поднялась по гнилым доскам крыльца в сени, в нос ей ударил запах затхлости и гнили неухоженного, бесхозного дома.
Бабушка перенесла сильный удар и уже месяц лежала неподвижная и немая, тараща бессмысленные глаза на окружающую обстановку.  От свалившихся на голову новых забот мама осунулась, похудела и постарела сразу на десять лет. Ей надо было поспевать везде: и по хозяйству, и по работе, и обихаживать больную. Александр Николаевич был целый день на службе, и приходил домой смертельно уставший и раздражённый. Денег катастрофически не хватало, а теперь надо было платить докторам и за лекарства. К докторам приходилось обращаться недорогим, которые лечили в основном рабочих и мелких чиновников. Они прописывали разнообразные порошки, но состояние больной не улучшалось и ничего определённого доктора сказать не могли. Маня как могла, стала помогать матушке. Она бегала в лавку и аптеку, помогала маме на кухне, кормила больную, выносила горшки, подметала пол и делала массу других необходимых вещей.
В начале августа пришло письмо из Царского Села. Александра Фёдоровна снова приглашала Маню в путешествие по Крыму. Мама с радостью отпустила её, сказав, что такой шанс бывает раз в жизни, и не воспользоваться им было бы непростительной ошибкой. Четвёртого августа Маня прибыла в Село, а шестого всей большой компанией они выехали в Крым. Сначала надо было ехать поездом до Симферополя, а затем экипажами до Ялты. После мрачноватой Питерской обстановки со свинцовым, тяжёлым небом и холодными тёмными водами, здесь всё казалось весёлым, тёплым, солнечным. Дорога вилась серпантином,  огибая великолепные крымские горы, густо поросшие буковыми и ореховыми лесами, которые уже готовились надеть осенний, яркий наряд. Казалось, что этот край создан для отдыха и покоя: густой, южный воздух, наполненный ароматами роз и лаванды, высокое, ослепительно голубое небо, ласковое солнышко и шум прибоя теплого моря. Дорога была неутомительной, а приятной. Девочки вертели головами, комментируя, пробегающие мимо картины природы, и вдруг впереди между горами ослепительно блеснуло, что - то огромное и серебристое. Все повернули головы и увидели, как это серебро колышется и переливается на солнце, а серебряная дорожка уходит к самому горизонту. Дорога стала спускаться,  и море всё явственней и шире открывалось путешественникам. Внизу стало жарче, но прохладный, солоноватый  морской ветерок приятно освежал детей и взрослых. Далее путь лежал по побережью, и вскоре экипажи, минуя живописные аллеи постриженных пальм, кипарисов и лавровых кустов подъехали к великолепному белому дворцу….
Глава 15
…Наконец санки с закутанным в армяк полусонным Сашей подъехали к занесённому снегом крыльцу старого бревенчатого дома. Мама спешила, боясь опоздать на первый урок, злилась на медлительность Саши, когда он раздевался. У неё предстоял тяжёлый день. Три дня назад трагически погибла её хорошая подруга, став жертвой ревности собственного мужа, который в пьяном угаре  несколько раз ударил её ножом в живот. Сегодня были похороны,  и Любови Васильевне надо было успеть ещё и на кладбище. Этот дикий случай взволновал нервы всего района, где много лет ни чего подобного не случалось, а особенно учителей школы, в которой работала покойная. Они были возбуждены,  и школа гудела как растревоженный улей. Когда мама ушла Саша, как обычно утром до завтрака,  пошёл в угол комнаты, отведённый детям для игр. Дом был старый, а помещение тесное и холодное, поэтому дети в морозы ходили в валенках, кофтах и тёплых штанах. В одной части, рядом с входом, располагался длинный стол, за которым дети ели, в противоположном углу лежали игрушки, а на стене была установлена  шведская стенка. Саше было неуютно здесь: скучно, тягостно и одиноко. Особенно зимой, в  морозы, когда редко гуляли, а целыми днями сидели в душной, дымной комнате. Летом было веселее: во дворе всё цвело и зеленело. Можно было бегать, играть в мячик, ловить жучкой, да мало ли занятий у ребёнка на свежем воздухе. А сейчас за окном завывала вьюга, проникая ледяными  струйками в щели между брёвнами, и навевала на сонного Сашу тоску. Саша был мальчиком красивым, добрым и безобидным. В семье он всегда находился в центре внимания, и как единственный и долгожданный ребёнок купался в море ласки и любви. Единственный, кто относился к нему с прохладой, был дядя, Виктор Александрович. Ему больше нравились другие два племянника, Яша и Лёша дети Галины. Те были куда бойчее смирного, мягкого Саши, не способного на различные проказы и подвохи. Яша был ровесник Саши, а Лёша старше на восемь лет.  Родные братья жили дружно, и младший как водится, при каждом удобном случае стремился показать себя перед старшим. Оба они всегда были инициаторами, а Саше всегда доставалась второстепенная роль ведомого. В них была заложена, какая - то основа, жизненный стержень уверенности в своём превосходстве, бесшабашности и наглости. Саша чувствовал,  что он никогда не сможет стать таким как они, ведь его детское самолюбие было уязвлено. Именно от них он познал, как унизительно быть объектом для насмешек. В душе он завидовал им и мечтал стать таким же, одновременно  понимая, что это невозможно, что он совсем другой и от этого ему  становилось очень грустно. Виктор Александрович считал Сашу скрытным и хитрым, не понимая причин его замкнутости и грусти, а так же недалеким, слабым умственно ребёнком. Когда братья приезжали в их дом он наполнялся суетой, проказами, насмешками над всеми его обитателями и Саша терялся, подсознательно ощущая свою неполноценность. Его родной, любимый дом вдруг менялся и становился неуютным и чужим. А он из всеобщего любимца превращался в забытое всеми существо. Конечно, всё было совсем не так, но на него накатывали такие грустные ощущения.  Единственной, с кем никогда не прерывалась душевная связь, была мама. Её любовь и тепло он чувствовал в самые грустные минуты, когда казалось весь мир стал чужим и враждебным, и стоило ей просто появиться рядом грусть рассеивалась и на душе становилось снова тепло и весело. 
Воспитателям Саша нравился, потому что в отличие от других детей с ним не было никаких хлопот. На него не надо было вообще обращать внимание, зная, что он ничего не натворит. Среди бойких, активных детей место ему не находилось, и поэтому он или слонялся один, или играл с самыми тихими. Этот день не предвещал ничего необычного и тревожного для Саши. До завтрака дети делали зарядку, особенно все любили лазать по стенке, изображая обезьянок. Потом ели манную кашу с маслом, запивая её какао. Затем начались творческие занятия. Дежурные принесли все необходимые принадлежности для лепки, аппликаций, рисования и раскрашивания. Эти занятия Саша любил более всего, особенно ему удавалась лепка. Он любил лепить различных диковинных зверушек, жучков, паучков, которых он ловил летом на ручье, придавая им причудливые, невиданные формы, которых не было в природе. Часто получалось так необычно и красиво, что  некоторые девочки не могли сдержать возгласов восторга. А вот заводилы мальчишки ревностно относились к его успеху, и часто Сашино произведение, не успев обрести должной славы, превращалось в безобразный комок от удара детского кулачка. Саша нервничал, но в драку не лез, понимал, опереться не на кого,  и от этого было жутко. Если нападали, пытался отбиваться, но был слабее, прежде всего, морально, и поэтому всегда проигрывал, заливаясь горькими слезами. В этот день, что- то нервное, взвинченное витало в воздухе. Воспитательница ругалась с нянечкой из - за грязных горшков и с поварами из-за опаздывавшего обеда, заледенелые дрова не хотели гореть и по помещению плавали клубы едкого дыма. Обеденная посуда давно была расставлена на столе, но обеда всё не было. Дети заигрались в своём углу, уже забыв про еду, и только воспитательница  металась между кухней и столовой. Наконец она сказала: «Дети! Обедать!» Дети, увлечённые играми, пропустили между ушей возглас воспитательницы, и только самый послушный Саша сразу пошёл за стол. Он сел с краю стола возле прохода на кухню и стал ждать. Подсобницы с кастрюлей всё не было. Саша от скуки стал смотреть в заледенелое  окно, о которое билась вьюга и, задумавшись, погрузился в своё грустное одиночество. В такие минуты сознание его окутывало туманом и ему становилось страшно от собственной неприкаянности. Он сидел в плавающих клочьях дыма, идущего с кухни один за большим столом, и чувствовал себя таким маленьким, слабым и беззащитным, что ему хотелось плакать. Он слышал сквозь туман, как воспитательница кричала на детей, а потом со стороны кухни послышался какой- то шум. Он повернулся и увидел, как несовершеннолетняя подсобница бежала с эмалированным ведром кипящего супа. Взвинченная и красная она зацепилась ногой за край ковра около Саши, и всё ведро опрокинулось на него. Адской боли он почти не ощутил, потому что сразу потерял сознание от болевого шока, так организм спас его от мгновенной смерти. Боль пришла позднее, когда воспитатели трясущимися руками стали в панике стаскивать с него одежду, которая уже срослась со сварившейся кожей и более глубокими тканями. Вот тогда он очнулся и слабо застонал. Они обрадовались: «Жив! Жив!» Долго не решались звонить в школу, хотели сначала вызвать скорую. Скорая отвечала, что будет не скоро – дороги занесла метель. Наконец заведующая дрожащими пальцами набрала номер школы. Она надеялась, но в душе не хотела застать Любовь Васильевну, но её в школе не было, она находилась на  кладбище, неподалёку. Трубку взяла секретарь. Ей- то заведующая с облегчением и сообщила о несчастном случае. Нина Михайловна учительница географии, подруга Любови Васильевны, не окончив урок, побежала на кладбище. Там шло прощание. Гроб стоял на краю могилы, и завуч школы произносила траурную речь. Любовь Васильевна, переполненная скорбными чувствами, стояла у края на мёрзлых комьях земли, выдолбленных из могилы. Подруга подошла к ней сзади, тронула за плечо, и Любовь Васильевну, словно  током пронзило  от макушки до пят. Она без слов поняла - случилось что- то страшное, непоправимое с кем – то из самых близких. У неё поплыло всё перед глазами, и если бы Нина Михайловна и стоящая рядом женщина не подхватили её, она наверняка упала бы в могилу.
- Только не волнуйся Любонька, может быть, ещё всё обойдется, - пыталась успокаивать её   Нина Михайловна.
- С кем? С Колей? Инфаркт? – выдохнула Любовь Васильевна.
- Нет с Сашей, ошпарили кипятком в садике, - сказала Нина Михайловна.
- Сильно? Где он? Что с ним? – начала приходить в себя Любовь Васильевна.
- Заведующая подробно ничего не рассказала. Просто сообщила, что произошёл несчастный случай, пролили суп, - сказала подруга.
Глава 16
В это время Саша, раздетый до нага и завёрнутый в простыню находился ещё в садике. В этот непонятный, нелепый день всё складывалось против него. Скорая, наконец, выехала, но на одном из поворотов выскочила на тротуар и сбила человека. Пока разбирались с этим происшествием, прошло много времени. Сашу трясло от холода, хотя всё тело горело в адском огне. Наконец приехала вторая и забрала его в больницу. Врач нещадно ругала воспитателей за то, что содрали с ребёнка одежду. Он мог погибнуть от шока, и раны от грубого вмешательства образовались огромные и страшные.
Когда Любовь Васильевна с Ниной Михайловной прибежали в садик Сашу уже увезли. Воспитатели делали вид, что заняты неотложной работой и нервно суетились в комнате: переставляли различные предметы с места на место, беспричинно кричали на детей и исподлобья бросали дикие взгляды на пришедших. На настойчивые вопросы о происшедшем с Сашей они твердили одно: « Дети баловались и пролили тарелку супа», но при этом не могли смотреть в глаза и тут же переключались на что - то другое. В больнице усталый и раздражённый врач как обухом по голове ударил их известием о тяжелейшем состоянии Саши. Любовь Васильевна рвалась его увидеть, но врачи категорически отказали ей в этом. Тогда она, рыдая, встала на колени, достала кошелёк и начала совать им в руки деньги, умоляя взглянуть хоть одним глазком. Они поняли, что избавиться от сумасшедшей мамаши им не удастся, и, накинув ей, халат на плечи провели в реанимацию. Вместо сына она увидела маленькую мумию, лежащую безжизненно под капельницей. Она охнула,  медсестра, у которой в руках уже была приготовлена ватка с нашатырём, поднесла её ей к носу, и, подхватив её за талию, вывела из палаты.
Саша в это время находился в пограничном состоянии между двух миров. Он уже не существовал в том мире, где прожил первые, пять лет, и уже многое познал за это время, но еще не перешёл в другой неведомый никому из живущих мир. Он не чувствовал никакой боли, но как- будто обрёл невесомость, которую он испытывал на качелях. И сейчас его невесомое тело находилось в непрерывном движении. То он летел во тьме, куда- то вниз в бездонную пропасть, и чувствовал, как всё холодеет и замирает внутри его маленького тела, то вдруг неведомая упругая сила, словно ветер подхватывала его и несла вверх. Он чувствовал головокружение и тошноту как от долгого вращения на карусели, но не мог остановиться и успокоиться. Иногда ему казалось, что движение успокаивается, и он парит как птица, но не над землей, а где - то высоко в космосе, но через некоторое время он снова стремительно начинал падать. Это состояние было мучительно и невыносимо. Он чувствовал смертельную усталость и бессилие, но сделать ничего не мог. Во тьме Саша слышал звуки разговоров, но понять ничего не мог. Рядом стояли врачи и оценивали его шансы. Здесь был приглашённый для консультации профессор из ожогового центра, зав отделением и лечащий врач. Врачи побаивались профессора, как начальника, который оценивал их работу, и поэтому разговаривали с ним вкрадчиво и заискивающе. Его звали Александр Леонидович. Докладывал лечащий врач.
- Больной поступил в тяжёлом состоянии, без сознания с ожогами 2 и 3 степени. Общая площадь 50%. Когда на месте снимали одежду, образовались глубокие раны в области шеи и груди.
- Вот идиоты! – буркнул Александр Леонидович.
- Надо было приложить что- то холодное и ждать врачей, он же мог погибнуть от шока.
- Сейчас состояние стабильной комы, без признаков выхода, - продолжал лечащий.
- Какая реакция на боль, во время перевязок? – спросил профессор.
- Отсутствует, связи полностью прерваны,  зрачки не реагируют на свет, - сказал врач.
- Если он выкарабкается – это будет чудо,  у него один шанс из тысячи. Хотя площадь и не большая, но шея третьей степени, травмированные глубокие ткани и сосуды. Пересадка при таком раскладе ничего не даст, она бесполезна. Даже если он выйдет, такие раны сами зажить не могут, а это значит срастание шеи с грудью и образование огромных свищей и рубцов.  Это инвалидность 1 группы и адские страдания до конца дней, - сказал профессор.
- На нем был толстый свитер с высоким воротником. Он то и впитал в себя большое количество кипящего супа и создал очаг поражения,- сказал заведующий.
- Да, не повезло малышу, всё сложилось против него. А больше там никто не пострадал? – спросил профессор.
- Нет, только он, - ответил заведующий.
- Ну что же мы, люди, сделали всё, что смогли: одни искалечили, другие пытаются вылечить. Теперь же его судьба полностью в руках Бога, хоть все и утверждают, что его не существует. А вы член партии? – неожиданно спросил он заведующего.
- Да, должность обязывает, хоть и небольшой коллектив,- ответил заведующий.
- И конечно атеист – материалист? – вновь спросил Александр Леонидович.
- Ортодоксальный! – ответил  заведующий.
- А детишек, небось, крестили тайком, на Пасху яички красите, а на масленицу блины печёте, - сказал Александр Леонидович.
- Крещение принципиально невозможно, а остальное только дань народным традициям, - ответил заведующий.
- Крепки же эти традиции! – сказал  Александр Леонидович.
- Дело в том, что они формировались десятки веков и избавиться от мракобесия за 50 лет невозможно, - сказал все, более оживляясь беседой заведующий.
-Как же тогда, батенька, эти мракобесы добились таких успехов и побед? Вспомните хотя бы Петра Великого, Петербург, окно в Европу и т. д. А великие классики 18, 19, 20 веков тоже выходит мракобесы? А вся эпоха возрождения, замешанная на библейских истинах? Половина картин и скульптур Эрмитажа изображают библейские мотивы…..
Глава 17

Постороннему наблюдателю, который бы зашёл в палату реанимации, действие показалось бы жутким и сюрреалистичным: здоровые мужчины спорили о чём - то рядом с умирающим ребёнком, не обращая на него никакого внимания. Но медику ситуация не показалась бы странной. Такова уж специфика этого ремесла.
Саша летел во тьме уже месяц, но для него все измерения давно не существовали. Осталось одно, стоящее во главе угла – вечность. Что - то держало душу в его маленьком теле, не давая ей освободиться, и она металась неприкаянно между мирами в лабиринтах вечности. Мама взяла отпуск за свой счёт и жила в больнице, ночуя в коридоре на диване. Врачи советовали ей больше разговаривать с сыном, рассказывать ему, что - то знакомое, родное, пытаясь таким образом пробудить остатки жизненных сил и вывести его из комы.
 Любовь Васильевна сильно изменилась за этот месяц, превратившись из цветущей красавицы в тень.
Начались конфликты с мужем, о котором она почти забыла. Николай Александрович, конечно, тоже переживал о случившемся, ведь Сашу он любил безмерно, но полностью уйти в это горе он не мог из-за различия мужской и женской психологии. По-другому, но также важно для него было его дело, его завод, который он называл вторым, а иногда и первым домом. Очень важна для него была жена, которую он тоже безмерно любил и хотел такой же любви от неё. Огромную часть жизни Николая Александровича занимали мать, огромный огород и дом, который находился в постоянном ремонте, и кроме него до всего этого ни кому не было дела. Поэтому беда с Сашей была сначала острой болью, а потом перешла в хроническую, тупую и слабую, с которой надо было мириться и жить прежней насыщенной и сложной жизнью. Мужчина он был импульсивный, подвижный, а повышенноё давление придавало ему ещё большую энергию и активность. Ему было около пятидесяти, возрасте расцвета всех жизненных и творческих сил мужчины. Несмотря на  тяжёлую сердечную болезнь, он не уходил в себя, не замыкался, а хотел жить полной жизнью здорового мужчины: общаться со знакомыми и друзьями, восхищаться красивыми женщинами, веселиться, флиртовать и шутить. Женщины его считали открытым, добрым и компанейским и охотно шли на шутливый флирт, который часто возникает в смешанных коллективах. Поэтому ему было так хорошо на заводе, в дружеской весёлой атмосфере с частыми праздниками, которые организовывали с обильными застольями и танцами. Праздников было много, они шли друг за другом, и самыми значимыми были - новый год, мужской и женский, Первомай, Октябрьская. А между ними отмечались многочисленные дни рождения, крестины, новоселья.  Да мало ли может придумать праздников дружная компания, в которой главным инициатором был Николай Александрович. А вот с начальниками отношения у него были диаметрально противоположные. Там во взаимоотношениях царили совсем другие законы. На него как на нижестоящего, но отвечающего за конкретное дело сверху по инстанциям скатывался ком злобы, раздражения и страха администраторов, трясущихся за своё кресло. Вот тогда он приходил домой раздавленный физически и морально, ничего делать не мог, а только лежал и тяжко вздыхал, морщась от сердечной и душевной боли. В такие дни его мучила  не столько физическая боль, сколько страх так нелепо умереть в счастливое мирное время, когда за плечами осталась страшная война, из которой он вышел без единой царапины. Там было всё понятно и ясно как на любой войне, и смерть казалась такой естественной и необходимой для победы, ведь на фронтах гибли миллионы, как врагов, так и своих. Он видел поля, усеянные трупами после наступления, и психика выдерживала этот страшный, противоестественный груз. Он понимал, что завтра или через минуту одна из пуль, которых летели тысячи, может встретиться с ним, и он упадёт лицом в грязь, а через несколько дней превратится из молодого красивого офицера-артиллериста в месиво зловонной, гниющей субстанции, которой были завалены поля сражений. Он часто думал о том, насколько крепко замешано человеческое естество, раз может существовать в таких адских условиях. Ведь люди месяцами жили в окопах по колено в ледяной воде, а спали прямо на стылой земле или снегу, но ни у кого не было даже насморка, потому всем без слов было ясно, что болезнь означала неминуемую смерть. Из пищи, особенно в наступлении, были одни сухари да вода из луж. Тушенку, которую солдаты уплетают в лукавых фильмах о войне, даже офицеры редко видели. Очень выручали трофеи, ведь у немцев с питанием был полный порядок. У них в ранцах всегда можно было разжиться стандартными брикетами сала в слюде, галетами, леденцами и сигаретами, которые были на фронте на вес золота. Солдат мог сутками не есть, но без табака обойтись не мог и дня, и за горсть махорки мог отдать последний сухарь. И в таких условиях, под ежедневным гнётом смерти люди жили, и даже балагурили и веселились. В почёте были свои Теркины, которых в армии было великое множество. Вокруг них всегда кучковались бойцы, в предвкушении очередной весёлой байки. Видимо срабатывала защита психики, и люди находили весёлое даже в самой смерти. Нужно было не жить, а выжить ради счастливого мирного будущего.
Глава 18

Но сейчас давно был мир, страна поднялась из руин и стала ещё краше. У Николая Александровича была прекрасная жена и любимый сын, была любимая, увлекательная  работа и дружный коллектив, но враги всё равно остались, и после схваток с ними он цепенел от страха погибнуть в этом нелепом, бессмысленном бою с такими же советскими людьми. Многие, из которых были такими же, как он фронтовиками. Он только сейчас стал осознавать, что нет оружия страшнее слова.  И оружие это никто не может запретить, как атомную бомбу, или контролировать его использование.  Он сполна  испытал действие этого страшного оружия, оно уже рвало его сердце, не тронутое пулями и снарядами. Со здоровьем проблемы у него начались уже в мирное время, когда его оставили служить в  оккупационной зоне Германии. Об этом периоде службы он рассказывал крайне редко и скупо. Развязать ему язык на эту тему мог только алкоголь и тесная дружеская компания. Но Саша своим детским, безошибочным чутьем понимал как его мучают эти воспоминания, не находя выхода из его больного сердца. Отец был человеком умным и прекрасно понимал, что законы войны неумолимы, и не подчиняются никаким директивам и приказам. Они действуют вопреки воле правителей, военачальников и чиновников и складываются по велению каких других неведомых сил, неподвластных человеку. « Победителей не судят!» - так было в древнем Риме. Прошло два тысячелетия, но ничего не изменилось с человеком, хотя цивилизация  поднялась на невиданную высоту. То, что творили вчерашние войны – освободители на территории побеждённого врага можно было сравнить с вакханалией доисторических варваров: грабивших, насилующих и убивающих каждого, кто возмутится. Николай Александрович понимал, что любая война, будь то освободительная или захватническая, противоестественна природе человека и в ней нет победителей и побеждённых. Здесь побеждённые все, ибо человек уничтожающий себе подобных, видоизменяется и теряет то божественное начало, заложенное при зачатии. Это как медведь шатун, задравший врага – охотника, навсегда становится людоедом и жаждет человеческого мяса. Войну Николай Александрович закончил майором и был прикомандирован к комендатуре одного небольшого городка в восточной Пруссии. Комендант со своим штабом был царь и бог в местности с населением около восьмидесяти тысяч, которое составляли в основном немцы. Николай Александрович был назначен заместителем коменданта по хозяйственной части. В его ведении находилась боевая техника, складские помещения, оружие и продовольствие гарнизона. В первый день прибытия в комендатуру его поразила картина, представшая перед ним в кабинете коменданта. Граммофон с трофейной пластинкой надрывался,  извергая мелодию немецкой польки. Группа офицеров во главе с майором  - комендантом сидели в распахнутых кителях,  развалившись на стульях, вокруг овального стола, заставленного бутылками и закусками.   За столом шёл оживлённый разговор, который обычно возникает между людьми при обильных возлияниях, причём каждый старался перекричать других, высказывая свои мутные от вина мысли. На появление нового лица в кабинете компания сначала никак не отреагировала, занятая своими нетрезвыми делами, но спустя несколько минут ожидания, скромного худенького майора заметили и вопросительно вытаращились, ожидая, какого ни будь развлечения.
- Тебе чего майор? – спросил комендант.
- Майор Измайлов, направлен для дальнейшего прохождения службы в должности заместителя коменданта, - ответил Николай Александрович.
- А-а да, точно давно жду завхоза. Мой то в госпиталь угодил, свои же по пьяни подстрелили, олухи. А у него там чего- то серьёзное получилось.  Если выкарабкается, комиссуют подчистую. А тебе вот  - штрафная. За победу! – сказал комендант и налил целый стакан водки.
- Благодарю, но я совсем не употребляю, - сказал Николай Александрович.
Компания неодобрительно загудела, маскируя желание напоить непьющего человека, под неуважение к великой победе, и Николаю Александровичу пришлось осушить весь стакан. Дальнейшее он помнил смутно. От него требовали пить ещё за тех, кто пал в бою, за живых, за возвращение домой, но его уже сильно мутило, и он мечтал только о том, как выбраться из этого прокуренного ада на свежий воздух. Он сидел, подперев рукой поникшую голову внезапно поглупев от алкоголя и табачного тумана, и смотрел на происходящее как на бредовый болезненный сон. Откуда-то появились женщины – немки, которые ни слова не понимали по-русски, и которых тоже заставляли пить за победу стаканами. Потом начались танцы, у Николая Александровича всё закружилось перед глазами, и он начал проваливаться в какую - то страшную бездну. Потом он почувствовал, что захлёбывается содержимым собственного желудка и полностью отключился от происходящего. Когда он проснулся, была уже ночь и его снова стало рвать, он добрался до крана с водой и жадно пил, спасая организм от отравы. Из соседней комнаты вышла, пошатываясь абсолютно голая женщина, и тоже стала пить жадно из крана, не обращая ни какого внимания на майора. 
Глава 19
Весь следующий день Николай Александрович провалялся больной в общежитии.
У него ныл, измученный желудок и нестерпимо кололо сердце. Спазмы были такой силы, что он почти терял сознание от боли и страха, умереть, не добравшись до дома. Такого с ним не случалось и на фронте, там было много раненых, но ни одного больного. За четыре года война у него не случилось даже насморка, хотя месяцами приходилось сидеть в талой студёной окопной воде. Про то, что у него есть сердце, он забыл, так как оно ни чем о себе не напоминало, и теперешняя резкая разрывающая боль, повергла его дух в смятение и упадок. Здесь он был совсем один, боевых товарищей Победа разбросала по странам и городам. Кому то посчастливилось демобилизоваться, кто-то отправился на другую войну, а иные как он, в оккупационную зону. И хотя здесь, на войне все называли друг друга братьями – славянами, он чувствовал себя бесконечно одиноким и потерянным. Он ощущал себя, каким - то инородным телом в этой массе ошалевших от Победы и вседозволенности и потерявших многое из человеческого естества людей. Он устал быть среди победителей, ему хотелось скорее обнять свою маму и отца, ощутить их родной, знакомый с детства запах. Хотелось быть не майором – артиллеристом,  а просто любимым сыном, опорой большой семьи. Хотелось выйти утром с родителями в родной огород, когда ещё солнышко играет в прохладной росистой траве, рассыпая сотни маленьких радуг под ноги и долго,  с наслаждением обсуждать каждый клочок земли – кормилицы, ощущая с ней неразрывную, тысячелетнюю связь. Этот ежевесенний ритуал, которого ждали с нетерпением всю зиму, был прерван нелепой войной, разрушившей мгновенно весь привычный уклад дружной семьи. И часто на фронте среди грубых и шумных солдат Николай Александрович вдруг уходил в себя, вспоминая свой тихий уютный дом с окнами в цветущий сад и огород. Он часто вспоминал свой последний разговор с матерью перед отправкой на фронт. Тогда он приехал в краткосрочный отпуск после окончания тамбовского артиллерийского училища в новенькой офицерской форме с лейтенантскими звёздами. Мучительная, изнуряющая мозг пятнадцатичасовыми занятиями, учёба была завершена, и новоиспечённых лейтенантов ждал фронт, где так не хватало младших офицеров. За шесть месяцев учёбы Коля сильно похудел, и без того глубоко посаженные глаза совсем провалились куда то внутрь глазниц, от чего лицо выглядело мрачновато. Скулы, туго обтянутые юношеской, бледной кожей заострились, и обычно широкое лицо съёжилось в кулачок. Мария Александровна напекла ему любимых пресных колобков с сахаром, приготовила свой фирменный яблашник, достала из погреба самые вкусные варения и соления. А потом смотрела, подперев рукой голову в платке, как любимый сыночек уплетает домашнюю еду, оживлённо рассказывая о своей курсантской жизни. Её глаза лучились теплотой и лаской, а морщинки от глаз расходились как лучики, освещая улыбкой её лицо. За этой доброй, беззащитной улыбкой скрывалась тревога, которая долгие годы жила в её душе. Она слушала весёлую болтовню Коли, но воспринимала не смысл, а интонации, которые были ей важнее смысла. Навязчивые мысли не оставляли её ни на минуту. Они носились в голове как огненные молнии: « он уходит на смерть и может сойти в могилу так ничего и, не узнав о себе», « как это страшно и несправедливо», « теперь или никогда», « я должна хотя бы что - то рассказать», « он имеет право всё знать, ведь теперь совсем другие времена». Она успокаивала своё сердце, но умом понимала, что времена теперь страшные, и может быть гораздо тревожнее тех былых лет её молодости. Довоенные времена были противоречивые. С одной стороны страна укреплялась и расцветала после революций и воин. Люди стали забывать об ужасах голода, в магазинах всегда были необходимые продукты по вполне приемлемым ценам, заводы и фабрики вставали из руин, и у людей появилась работа, а значит уверенность в завтрашнем светлом будущем. Все были воодушевлены, оживлённы и оптимистичны. Энтузиазм вошёл в моду и люди за копейки трудились с утра до вечера во имя великой идей.   Всё это происходило на фоне бесконечных разоблачений «врагов народа», которые оказались не только среди партийных и хозяйственных руководителей, но и во множестве среди простых советских тружеников. Любой бытовой конфликт между соседями по коммуналке или рабочими на заводе мог закончиться анонимкой в органы с последующим арестом и осуждением за антисоветскую пропаганду, саботаж или вредительство. Люди стали боятся не только друзей, знакомых, соседей, но и своих родных и близких. Подслушанный соседом через стенку двусмысленный анекдот мог стоить пяти, а то и десяти лет лагерей неосторожному остряку. Поэтому стали бояться даже стен. Всеобщая мания преследования непостижимым образом сочеталась с бодрым энтузиазмом, радостью и верой в близкое светлое будущее. Люди красиво одевались, веселились, любили и рожали детей, но многие тревожно прислушивались ночью во сне к звукам проезжающих машин, так как брали людей, как правило, ночью. А утром соседки встречались на сходке и тревожным шепотом обсуждали, кого взяли на этот раз.
Глава 20
Мария Александровна понимала, что разговор с Колей мог быть опасен не только для них двоих, но для всей семьи. Но через два дня он уходил на фронт и мог погибнуть в первом же бою, не узнав всех сокровенных семейных тайн, которые она свято хранила три десятка лет. После вкусного маминого обеда,  в который она передала всю свою любовь к сыну, бледные щёки Коли порозовели, он потянулся, наслаждаясь долгожданным отдыхом и свободой.
- Пойду, прилягу, - сказал он как раз в тот момент, когда Мария Александровна  уже напрягла все свои душевные силы, что бы начать разговор. А теперь он снова откладывался и момент близости с сыном во время обеда был упущен. Коля, потягиваясь, прошёл в переднюю и лёг на старенький, но уютный и до боли знакомый с детства диван. Кот Тиграш, как будто ждавший появления хозяина на своём привычном месте, тут же примостился ему под бочёк и стал тереться своей полосатой мордочкой, мурлыкая от удовольствия долгожданной встречи с хозяином. Коля по привычке взял книжку, лежащую на стуле, и погрузился в чтение, стараясь отвлечься от всего, что его окружало последний год. От жестокой муштры на плацу, когда такие же курсанты, но уже отслужившие срочную, и назначенные младшими  командирами гоняли их до седьмого пота, упиваясь властью над «молодыми». От вечного чувства голода после изнурительных физических и умственных нагрузок. Курсантский паёк состоял из жидкой пшённой каши по утрам, пустых щей и перловки на обед и той же каши на ужин. Молодой, здоровый организм требовал восполнения затраченной энергии, но скудный паёк не давал такой возможности и курсанты к окончанию годового, ускоренного обучения напоминали борзых, охотничьих собак. Тем не менее, физически Коля чувствовал себя превосходно, на занятиях по физической подготовке он был в числе первых. С детства привыкший к физическому труду, даже не имея  идеальной спортивной фигуры, он по максимуму развил мышцы рук, пресса, и ног, что позволяло ему легко исполнять самые сложные упражнения на различных снарядах. Весь жирок растворился через месяц учёбы, а мышцы окрепли и увеличились в объеме.  Из училища он возвратился возмужавшим и окрепшим душевно и физически.
В начале содержание книги увлекло Колю, это были кавказские рассказы Толстого, но через полчаса строчки стали сливаться, сознание затуманилось, и он погрузился тягучий, беспокойный сон. Во сне он снова отдалился от дома и его охватил страх проспать подъём и оказаться последним на построении. Это был позор, со всеми вытекающими неприятностями. Поэтому даже во сне он ждал, крика дневального - «подъём!» Потом издалека, приближаясь всё ближе и ближе, до него донёсся грубый резкий голос: «А раз, а раз, а раз, два, три. А раз, а раз, а раз, два, три….  Бондарев! Чего не поёшь? Выше ногу!....  Нал - е – е - е - е – ву!». Коля очнулся в тревоге: сердце бешено колотилось в груди, по вискам струился холодный пот, ему было страшно. Постепенно сознание прояснилось, и он осознал, что уже не курсант, а лейтенант Бондарев, что не будет больше ни муштры на плаце, ни тактических занятий в поле, ни зубрёжки уставов, ни классных десятичасовых занятий и вообще ничего того, чем он жил целый год.  Впереди тревожная неизвестность и может быть смерть в первом же бою. А ещё несколько дней назад он, как и остальные курсанты, мечтал поскорее оказаться в бою, в реальном деле с настоящим опасным врагом, ощутить власть командира, ведущего за собой солдат. Но сейчас, окунувшись в уютную домашнюю атмосферу, и размякнув душой ему страшно было потерять всё это внезапно и навсегда. После неприятного сна на душе у него стало муторно и тревожно. Лежать больше не хотелось, и он стал задумчиво бродить по комнате, рассматривая знакомые с детства предметы. Потом взял старинный баян с перламутровыми клавишами и начал наигрывать вальс, вспоминая забытые аккорды. Игра развлекла его и отвлекла от тяжёлых мыслей, на душе прояснилось и уравновесилось. В этот момент в комнату вошла Мария Александровна. Она села, скрестив руки на животе, и стала слушать, как играет сын. Её натруженные руки нервно теребили фартук, а по лицу блуждала жалкая, виноватая улыбка.
- Ты что - то хочешь сказать мама?- спросил Коля.
- Да, сынок, нам необходимо серьёзно поговорить,- горячо сказала она.
- О чём же мы будем говорить?
- О тебе, обо мне, обо всей нашей семье и не только нашей, - сказала Мария Александровна. – Ты многого не знаешь из моего прошлого.
- Что же я не знаю? – насторожился Коля.
- Например, то, что я вовсе не крестьянка Измайлова из села Измайлова, а дворянского звания из старинного рода Измайловых. А само село было, когда то нашим родовым поместьем.
- Как же ты стала крестьянкой? – спросил Коля, откладывая баян в сторону.
- Это очень длинная история, сынок, началась она ещё в прошлом, 19, веке, когда я училась в Смольном институте. Училась я очень прилежно, увлекалась музыкой: играла на арфе и очень недурно пела романсы. Там -  то на меня и обратила внимание молодая императрица  - Александра Фёдоровна. Позднее наше знакомство переросло в дружбу, и Её Величество пригласила меня в Царское село погостить и позаниматься с Великими Княжнами музыкой. Ты не представляешь, какое это было счастливое для меня время, какие это были прекрасные мгновения, которые согревали мою душу всю жизнь.
- Почему же ты молчала столько лет? – растерянно спросил Коля.
- Постепенно ты всё узнаешь, сынок, но сейчас всего я тебе не могу открыть. Это не только мои тайны, но очень больших людей.  К тому же это всё напрямую касается и тебя. Это очень опасно для тебя и всех нас, - взволнованно продолжала Мария Александровна, - Так вот в Царском селе я провела продолжительное время и познакомилась со всеми обитателями дворца.
- Ты была знакома и с царём? – Коля снова потерял, установившееся душевное равновесие, голову у него сжало невидимым тугим обручем.
- Да, Его Величество был очень ласков со мной, как с собственной дочкой, ведь их у него было четверо. Глаза его всегда лучились добротой и вниманием ко всем, с  кем ему приходилось общаться. Он был очень скромен, даже застенчив со всеми, включая прислугу. Если нужно было быть требовательным, он всегда конфузился и долго не решался перейти к сложному разговору.  Все, знавшие его близко прекрасно знали об этом, и сами мучились от его мучений. Его Величество любил рассказывать с доброй улыбкой, вспоминая свои военные истории. И все слушали, заворожённые его мягкостью и благородством. Недалёкие люди считали его слабым и бесхарактерным, но все, кто хотя бы раз имели с ним беседу, не могли не поразиться его душевной чистотой, порядочностью и верой. Так вот, потом я гостила в Селе каждое лето до самого окончания института. В августе, когда спадала жара, мы отправлялись в путешествие на юг в Крым. Там жили в очень красивом дворце и весело проводили время в морских купаниях, прогулках на военных катерах, экскурсиях по южному берегу Крыма. С великими княжнами Ольгой и Татьяной мы сроднились как сёстры и совершенно не ощущали разницы в нашем положении. Мы были юными, счастливыми и восторженными. В 1908 году после окончания института я была пожалована во  фрейлины  двора, так что мои связи с семьёй  ещё более укрепились.  Вместе  с Александрой Фёдоровной и великими княжнами мы организовывали благотворительные аукционы и концерты. Я участвовала во всех дворцовых церемониях и мероприятиях и была в курсе всех дел Семьи.
- Что же было потом? – нетерпеливо спросил Коля.
- Потом началась война, и мы с Ольгой и Татьяной поступили в госпиталь сёстрами милосердия. Это была очень тяжёлая работа и физически и морально. Раненых было очень много, и мы находились в атмосфере крови, страшных ран, нечистоты и смерти. Но Их Высочества  выполняли самую неблагодарную и грязную работу, показывая всем пример  мужества и благородства.

Глава 21

События развивались стремительно, и война переросла в февральскую революцию. Семья оказалась под домашним арестом в Царском Селе, но все старались не падать духом и поддерживать друг друга. Больше всех тревожилась и грустила Александра Федоровна.  На её долю выпало столько испытаний и бед, что немудрено было впасть в отчаяние, тем более с такой тонкой и ранимой душевной организацией как у неё. Тяжёлая болезнь Алёши, клевета, которая лилась на неё нескончаемым  потоком, страх за будущее детей, всё это надломило её и ввергло в грусть и тревогу. Их Высочества, привыкшие к труду, занимались огородом, уборкой территории дворца и рукоделием. Николай Александрович, заядлый огородник, с увлечением занимался огородными делами, колол дрова, иногда беседовал с приближёнными на военные темы.
Когда к власти пришли большевики положение семьи ухудшилось. Паёк оскудел, и мы питались в основном кашами и щами. Да и режим стал строже. Я была вольная и раньше свободно могла вы ходить на улицу за ворота, но теперь мне было приказано неотлучно находиться с арестованными или совсем покинуть дворец.  Большевики боялись связи Семьи с белым подпольем. Посовещавшись на семейном совете, все решили, что бы я покинула дворец. Так я оказалась снова в Петрограде, где на меня вышел некто Нестеров, который был одним из руководителей белого подполья. Он меня долго расспрашивал о Семье, а потом стал сам рассказывать слухах и домыслах ходивших по Петрограду. Болтали, что большевики боятся реставрации монархии и хотят любыми путями избавиться от Семьи, вплоть до убийства. Нестеров хотел использовать меня для связи с Семьёй в случае крайней надобности, - продолжала Мария Александровна.
Коля слушал, затаив дыхание. Рассказ мамы до того поразил его и расстроил всёю прошедшую жизнь, в которой он считал себя сыном потомственных скромных  крестьян, пострадавших незаслуженно  от большевиков, и заброшенных судьбою в этот городок доживать свой век. Теперь же открылось, что он дворянин и матушка была в ближнем царском кругу. Всё это свалилось на него как лавина и мысли его не могли никак упорядочиться и носились в голове огненными молниями.
« Что же теперь будет? А вдруг всё откроется, ведь нет ничего тайного, что не стало бы явным» - думал он. « Ведь это будет катастрофа для всей семьи. Мы и так раскулаченные, а теперь нас могут просто уничтожить».
- Когда Семью сослали в Тобольск, - продолжала она, - я получила задание следовать тайно за ними и связаться с местной организацией. Меня устроили в Вознесенский монастырь   послушницей для того что бы иметь возможность передавать монастырскую трапезу Царской Семье и вступать с ней в контакт. Через меня осуществлялась связь Семьи с подпольем. Из Петрограда слухи шли один тревожнее другого о кровавых планах большевиков, и семье готовили побег за границу, но реально осуществить такой план было невероятно сложно.
Однажды я как обычно в пятницу пришла с корзиной яиц в дом, где находилась  Семья. В корзине была записка с последними новостями из Питера. В ней сообщалась ужасная новость о том, что большевики приняли тайное решение, утверждённое Лениным, казнить всю Семью без исключения в ближайшее время. Узнав новость, Его Величество изменился в лице. В его выражении появилось, что -то беззащитное, детское и жалкое, как у ребёнка на рождественском утреннике перед толпой взрослых, но он, молча, перенёс удар, а потом только тихо повторял, вздрагивающей в приступе рыданий жене: « Я умоляю тебя Алекс! Ради детей! Я умоляю тебя!»
Их Высочествам решено было не сообщать, но они конечно всё 
поняли по убитому виду родителей, они давно чувствовали, что смерть витает над ними, но как все молодые не могли представить её в расцвете своих душевных и физических сил. Они только начинали жизнь, самой старшей, Ольге было двадцать три, остальные были совсем юные и ещё воспринимали жизнь как яркую увлекательную сказку. Примером во всём для юных княжон были родители, и они мечтали о такой же любви и нежности, которая связывала неразрывно Ники и Алекс, но им суждено было остаться  навечно Божьими невестами.  Александра Фёдоровна не могла видеть детей, у неё начинался приступ тревоги и  кровавых видений, в которых их, нежных и невинных, терзали злобные палачи. Она слегла и не выходила из своей спальни. Ольга и Татьяна пытались её как то успокоить, но она в рыданиях умоляла их уйти и быть с младшими. Алёша тоже болел, у него открылась старая рана на ноге, и ходить он мог только на костылях. Не унывала только всегда озорная и весёлая Анастасия. Она пыталась проказами вернуть в семью былой покой и уют. Утром она поймала таракана на кухне, где их было великое множество, и посадила его в пудреницу Ольги, затем позвала сестёр смотреть что будет. Ольга, в тягостном настроении села за утренний туалет, раскрыла пудреницу, а оттуда выпрыгнул таракан.  Вначале был визг, обида, а потом общий смех и шутливая возня. Анастасия могла тихонько из за угла подставить ножку, так что бы человек слегка запнулся, но не упал или брызнуть водой из лейки или связать шнурки ботинок, у неё в запасе всегда была масса показ и проделок.  Сёстры часто злились на неё, но в душе любили за весёлый нрав и чистую, нежную душу, - продолжала рассказ Мария Александровна…

Глава 22



Любовь Васильевна как всегда по утрам хлопотала возле Саши, выполняя различные гигиенические процедуры для его исхудавшего, безжизненного,  забинтованного тельца.  Она уже привыкла при этом, что - то рассказывать, как советовал врач. Так же и в это девяностое Сашино  утро она рассказывала ему про своё деревенское детство.
- У меня был маленький серпик, который мне сделал дядя – кузнец, и им я помогала старшим жать лён, а потом вязала снопики и складывала их в копну, - она привыкла уже вести монолог и не ожидала, что то услышать в ответ. Поэтому неожиданный звук вначале не восприняла и продолжала говорить о своём, что ей приходило в голову. Но через несколько секунд до неё дошло,  что звук исходил от Саши. Она бросилась к нему.
- Что? Что ты сказал сынок?!
- Мама, больно, - слабо сказал Саша, почти не разжимая губ.
Слёзы горячими ручейками покатились из глаз Любови Васильевны.
- Всё будет хорошо! Потерпи только чуть- чуть! – она говорила нежным шепотом, боясь спугнуть мгновенье счастья. 
С этого мартовского  морозного  и солнечного утра начался новый отсчёт Сашиной жизни. Он вернулся в видимый мир с намерением продолжить в нем свою жизнь. К нему вернулся аппетит, но есть ничего  было невозможно, слишком глубоко были поражены ткани горла.  В основном он пил соки, очень жидкую манну и рисовый отвар. Любовь Васильевна светилась от счастья, видя, что Саша возвращается, и целый день окружала его своим вниманием и заботой, предугадывая все его желания.  Ему очень хотелось мандаринов, но сезон ещё не начался, и достать их было невозможно.  По счастливому случаю один из сослуживцев Николая Александровича  отправлялся в командировку в Москву, где можно было достать импортных африканских мандаринов.  И Николай Александрович упросил его привести их для больного сына.  С сослуживцами  у него были доверительные, почти родственные отношения и они были в курсе всех его радостей и бед. Беда с Сашей вызвала много пересудов и разговоров на заводе. Особенно женщины очень жалели его и были возмущены халатностью работников садика.  Все советовали Николаю Александровичу подавать в суд для наказания виновных и взыскания компенсации за потерянное здоровье сына. Но Николай Александрович, сам серьёзно больной человек, больше всего на свете боялся серьёзных конфликтов с людьми, даже когда дело касалось жизни и здоровья единственного любимого сына. Это была не трусость, а душевная слабость и страх перед миром и людьми, что будет ещё хуже,  чем есть. Когда конфликт был неизбежен, ему становилось плохо, о нападении не могло быть и речи, и он только нервно пытался обороняться, а потом дома глотал таблетки, испытывая физические и моральные страдания. Жалобу в горнаробраз  они с женой написали  и там пообещали наказать виновных, хотя заметили, что они (виновные) тоже очень страдают и раскаиваются. На этом дело и закончилось.
Сослуживец – приятель Николая Александровича оббегал пол Москвы и купил не только мандарины, но и ананас. Радости у Саши не было предела: он клал нежные, сочные дольки в рот и сосал как конфеты, наслаждаясь их ароматом и свежестью. Силы постепенно возвращались к нему, и он с мамой совершал ежедневные прогулки по больничному коридору, с интересом наблюдая за жизнью ожогового отделения. У него даже появился приятель по несчастью – горе кротолов.  Из реанимации Сашу перевели в общую палату выздоравливающих, где находилось несколько мальчиков, с различными ожогами. Саша сразу обратил внимание на одного добродушного паренька с забинтованными руками, который был старше его года на три. Тот тоже почувствовал своего человека и подошёл познакомиться. История его оказалась трагикомической. Они с ребятами в деревне затеяли ловить кротов, которых у них водилось в огромных количествах. Для этого они использовали солярку от трактора, которую заливали в ходы  и поджигали. Испуганный крот выскакивал из земли, где его и хватали ребята. Всё это делалось
втайне от взрослых, которые прекрасно понимали опасность таких игр, и могли за такие дела надрать уши. Но мальчишки народ отчаянный, их всё время тянет туда, где что то горит, взрывается, стреляет. Не довела до добра и эта забава. Балуясь с ребятами,  Игорёха  облился соляркой, а когда стал поджигать, огонь полыхнул и перекинулся на рукава его болоньевой курточки, которые мгновенно оплавились и превратились в напалм. В итоге сильнейшие ожоги второй и третьей степени, а на трёх пальцах дело дошло до обугливания.  Дела Игорька были плохи: обугленные пальцы уже отняли, а теперь стоял вопрос, как сохранить кисти и руки до локтя. Саша иногда заглядывал в перевязочную в раскрытую дверь, когда там был Игорёк и видел, как вместе с бинтами от его рук, отделялось какая  - то чёрная влажная масса, от которой шёл тяжёлый тошнотворный запах.  Игорёк не кричал, потому что нервы были поражены и руки потеряли чувствительность.  Несмотря на такое состояние, он оставался подвижным, словоохотливым и весёлым.


Глава 23

Любовь Васильевна снова вышла на работу в школу, где её ждали любимые коллеги и ученики. Все были рады за неё, видя, что вместе с сыном возвращается к жизни и она. Соскучившись за эти страшные месяцы по любимому делу, она с жадностью окунулась в круговорот школьной жизни. Жизнь Саши была вне опасности, он уверенно шёл на поправку, хотя сильно ослаб за месяцы комы, да и раны на шее ни как не хотели заживать. Но это всё было уже преодолимо, и Любовь Васильевна начала потихоньку успокаиваться и приходить в себя. Ей вдруг захотелось сделать красивую причёску, подкрасить глаза и губы, быть привлекательной и обновлённой, нравиться и мужчинам и женщинам. Подруги советовали ей покрасить волосы, которыё как инеем окинуло серебром, но она никак не решалась на этот шаг, ей казалось, что это будет слишком вульгарно и вызывающе для учительницы. С мужем отношения тоже стали налаживаться: их любовь, казалось убитая  горем, раздражением и отчаянием, начала потихоньку оживать. Его обиды и злость за невнимание к нему  и отчуждение, постепенно угасали от её ласковой улыбки и душевной и физической  близости,  которая снова устанавливалась  между  ними. Физическая и душевная неудовлетворённость угнетала Николая Александровича  последние месяцы. Рядом была красивая, желанная, но чужая женщина, которая почти не замечала его, погружённая в себя и свои переживания. Умом он понимал, что ребёнок  для неё не только дороже его, но и самой жизни, но его естественный мужской эгоизм требовал ответного чувства, которого она ему дать не могла.  Его мужские гормоны не находили выхода и бушевали внутри его, разрушая психику и физику.  На работе он стал нервно срываться на подчиненных или уходил в себя и молчал угрюмо целыми днями.  Женщины – сотрудницы многозначительно и понимающе переглядывались, безошибочно понимая женским чутьём, причины такого состояния Николая Александровича.  Он слышал отрывки их шушуканья за своей спиной, и от этого становилось ещё паршивее на душе.  Как всегда в таких случаях нашлась и такая, которая была не прочь  утешить  отвергнутого мужчину. Бойкая и разбитная копировщица  Лидушка, пользующаяся славой женщины весёлого поведения, взяла его в оборот, склоняя к измене. Когда он приходил в её маленькую комнатку с чертежами, она как бы невзначай касалась его различными частями своего молодого аппетитного тела и ласковым, приторным голоском спрашивала, о чём ни будь пустом, незначительном. Николай Александрович женщин любил, часто ездил в санатории, там, как известно нравы были очень свободные, и различных курортных историй у него было предостаточно, но сейчас был совершенно другой случай. И все-таки он сгоряча на измену пошёл. Всё произошло легко и банально в этой же маленькой комнатке в обеденный перерыв.  Гормоны его успокоились, но на душе и сердце было гадко, как будто он совершил, что-то омерзительное по отношению к своему умирающему сыну и обезумевшей от горя жене. К тому же каждый человек в отделе был как под микроскопом, и вскоре его интрижку обсуждали в каждом углу. Некоторых сотрудников Любовь Васильевна знала, и одна из дам, которую распирало от желания сообщить такую новость, при случайной встрече мягко, с придыханием сказала ей: « Мне очень неудобно, но я как порядочная женщина обязана сообщить: у Николая Александровича любовница в отделе».  Вечером, когда они легли в постель, Николай Александрович пытался по привычке приласкать жену, но она резко оттолкнула его руку и сказала: « Предатель!».  Но теперь, когда душа её осветилась, она поняла, что в измене Николая Александровича есть и её вина. Она теперь рассуждала так: « Ведь он мужчина в расцвете, ему нужна женская ласка и чувственная любовь. А я кто? И что от меня осталось? Только тень». После таких испытаний люди или расстаются, не выдерживая тяжести беды, или любовь их закаляется и вспыхивает с новой силой. После счастливого воскресения Саши в семье Бондаревых началась светлая полоса. Прохладным весенним  утром Любовь Васильевна бодро спешила в школу, вела уроки, шутила с коллегами в учительской, занималась подготовкой литературных вечеров и постановок. Потом бежала в больницу к Саше с сеткой соков и фруктов, затем крутилась по хозяйству в доме, кормила вкусным ужином Николая Александровича, весело рассказывая ему все новости за день. А когда он засыпал, садилась на кухне проверять тетрадки и писать планы.

Глава 24


Первая эйфория от воскресения Саши потихоньку угасала и жизни входила в обычное русло. Раны на плечах его заживали, покрываясь розовой свежей кожей, только в самых глубоких местах оставались рубцы как от удара острым предметом. Сложнее всего дело обстояло с шеей. Как и предполагали врачи в начале, справа на горле образовался незаживающий  свищ, который не поддавался ни какой терапии. Были испробованы все существующие схемы лечения, но результата не было. Лечащий врач пригласил в ординаторскую Любовь Васильевну.
- Держать в больнице Сашу больше нет никакого смысла. Мы сделали всё что могли, но свищ не затягивается. Вся надежда на молодой, растущий организм, курортное лечение и новые ожоговые препараты, которые могут вскоре появиться, - сказал он.
Приветливая улыбка Любови Васильевны угасла.
- Как же он будет жить с раной на шее? - потерянно спросила она.
- Пока придётся постоянно носить повязку, а там может всё и образуется, - сказал неуверенно врач, опуская глаза в бумаги на своём служебном столе.
Сашу выписали в апреле, когда земля, ещё не успев  просохнуть,
раздражала людей своей непроходимой  влажной  жижей. Из подъезда больницы  они с мамой сели сразу в такси, но Саша всё же успел  глотнуть свежего воздуха, от которого у него сразу закружилось в голове, а ноги стали ватными и непослушными. Четыре месяца он существовал в больничной скорбной среде, и теперь как бы заново познавал мир людей, которые были здоровы, веселы и оживлены. Пока ехали на окраину, он жадно вглядывался в проносившиеся картинки городской жизни: вот дворовые мальчишки весело играют в жостку и лапту, вот молочница с бидоном зычно созывает покупателей, вот катится переполненный автобус, из которого торчит, чей - то портфель. Как тут всё интересно и весело! Когда кончился асфальт и начался раскисший грунт, водитель неожиданно остановил машину и сказал, что дальше дороги нет. Мама  сначала стала возмущаться, показывая на другие машины, которые ехали дальше, но шофёр стал грубо выгонять их из машины и требовать счёт.....